магадан-46

 


Геннадий  Коваленко


Нагаевский  приют

Проза  советской  эпохи
               

Роман
               
               
Памяти Анатолия  Александровича  Пчёлкина,
верного  друга  и  прекрасного  поэта.

_____________________  1 ______________________

     Снег лежал матерый и тепло кутал землю. Госпитальный дворник в шапке с полуотвисшим, как у настороженной собаки, ухом, попыхивая цигаркой и покашливая в овчинную рукавичку, орудовал деревянной лопатой, и на срезе хорошо видно, что снег многослойный и с исподу кипенно-белый и сахаристый, а отмежины и корка темны от копоти печных труб и долгого необновления.
   Никифор Арзанов помаялся тоскующим взглядом по двору, ворохнул легонько плечом, поправляя вещевой мешок и скидывая оцепенение, и сошел с крыльца под старой луковичной крышей.
    -Ты что, Арзанов?! Не грусти! Главное, живой спод войны вывернулся! – прогудел в ухо ему кто-то из провожающих и тычком вялого кулака приласкал под ребро.
   -Пиши, Никиша! Как добрался опиши, как устроился. Не забывай нас, - просила санитарка, закутанная в старенький пуховый платок поверх крестовой белой косынки. – К родной земле ехай, Никиша. То главное. А люди добрые встренутся, помогут. Куда мы без людей?
     И промокала кончиком косынки впалые щеки, обильно увлажненные скорой вдовьей слезой.
      В ответ на те слезы Никифор скупо и скорбно улыбался, оглядывал провожающих и поджимал тонкие губы, сдерживая их пляску. Он понимал, что многие выздоравливающие истосковались по родным, по дому, и полетели бы на крыльях, да надо ждать своего часа. А ему вот выпало счастье вперед вырваться, а идти, ехать куда не решил.
     -Ты крепись, Никифор. Держись за жизню! – напутствовал еще кто-то нарочито громко, ободряя его и, наверное, себя, и напускным шумом сбивая волнительные тревоги.
      -Да, ты того, Никиша! Держись. А все остальное сложится. Главное, за хвост планиды держись крепко!
      Они обнялись по очереди, и он, нескладно придавив на лбу старую солдатскую шапчонку, неверным шагом пошел по расчищенной тропке к выходу за территорию госпиталя. У распахнутого деревянного притвора обернулся, слабо махнул провожающим кистью руки, жалко скривился, перекосив узкий подбородок и тонкие синюшные губы, и свернул в улицу.
    Но далеко не ушел Никифор Арзанов, ноги не понесли. У соседнего дома заприметил скамейку. Сидел на ней военный, отворотив лицо и понурясь. Топорщилась на суконном плече шинели погонина с капитанскими звездочками, табачный дым курился из зажатой в кулак по окопной привычке папиросы. Рядом с ним стояли костыли, прислоненные к лавке, и тощенький мешок с лямками лежал подле, придавленный баяном в футляре.
     -Разрешите, товарищ капитан? – спросил Никифор глухим негромким голосом и торопливо полез в карман за куревом, за кисетом.
     Капитан нехотя поднял голову, медленно повернулся, хмуро и нелюдимо взглянул на Арзанова. Но сказал неожиданно мирно, с сочувствием.
     -А, солдат.… Отдыхай.… Тоже раны домой несешь. А руку, значит, здесь...
     И увел свой тоскующий взгляд. На костыли свои поглядел.
     -Не, руку мне осколком мины на передовой оттяпало. Сразу напрочь. Считай, повезло, жизни не лишило, - невесело усмехнулся Никифор Арзанов, отчего-то наливаясь благодарностью к молодому капитану-артиллеристу и по примеру офицера оглядывая свой пустой рукав шинельки.
    - А мне ногу тут отпилили.
     Капитан качнул шапкой на сторону, на соседний госпиталь. И подобрался, сел прямей, чтоб не отгораживаться позой от собеседника.
     Никифор стал сворачивать самокрутку. Табак высыпался, газетина рвалась, но он настырно пытался снова и снова добиться своего, и уже начинал злиться на свою неловкость.
     -Эк, матери своей подарок! Ты вроде не из хохлов, а натурный, - сказал капитан, понаблюдав за его хлопотами.
      -А кацап не настырный? – сморщился в виноватой улыбке Арзанов. – Только я не кацап, а казак. Вернее, это самое, сын казачий.
     -Хрен ты собачий, а не сын казачий. Бери вот папиросу. «Пушками» меня снабдили товарищи, как артиллериста.
      Капитан усмешливо взыграл голосом и протянул портсигар, набитый толстыми папиросами. Щелкнул зажигалкой и прикрыл ладонью от легкого ветра.
     -Японская? – спросил Никифор, завистливо поглядывая на никелированную вещицу.
     - Да нет, немецкая. Япошкам далеко до фрицев. Немцы дошлые на такие штуки.
     Арзанов покивал, соглашаясь с офицером и благодаря за папиросу. Дыхнул дымка, на малое время смежил веки и прислушался к себе, определяя качество курева. Папироса оказалась слабой против махры, но Никифор не стал говорить о том капитану. Не то теперь главное было, не курево.
    Он глядел на тихую пригородную улицу Хабаровска с плохо накатанной снежной дорогой, с темными тропками вдоль полисадов у домов с придавленными снегом крышами, на жидкие дымы над ними, сдуваемые ветром на бок, и думал о своем.
     Если ехать в родные места на Кубань, то что там делать, у кого приютиться на первых порах, куда устраиваться на работу?  Впрочем, она тебя сама найдет, когда здоровый. А без руки… Но что он может, если до войны ничего не делал кроме обиходной, немудрящей работы? Разве что в армии кой чему научился, ротный часто его прихваливал, но то было военное ремесло.
      И он глубоко и печально вздохнул, пустив через ноздри дым и разглядывая ленивую ворону на ворохе конских кругляшей напротив, у подворья с распахнутыми воротами, куда въехали сани с хлебной будкой и где находилась продторговская конюшня.
      И потому подумал, что надо бы запастись на дорогу хлебом, прикупить по коммерческой цене.
     - Что, плох гражданский табачок? – без улыбки, только голосом усмехнулся капитан. – Не продирает. Да-а. Нам бы, солдат, сейчас водочки хлебнуть. Для прояснения дальнейшей обстановки и мыслей.
      - Это в чайную надо. С посиделкой, - обрадовано возгласил Никифор, потому как идея капитана давала неясную надежду на избавление от одиночества и тоски. И он торопливо прибавил: - Пойдем в чайную?
      - Угу, - проронил капитан и потянул к себе футляр с баяном, стал прилаживать за спину.
      Арзанов торопливо вскочил, принялся помогать, поставил рядом с офицером костыли. Тот благодарно и виновато улыбнулся, сунул их под мышки, оперся – резиновые катыши на нижних концах скрипнули на снегу. Капитан взял в руку «сидорок».
     - Пойдем, - сказал он нерешительно, и глянул вдоль улицы вперед и назад. – Только не знаю я, где чайная.
      - Язык, это самое, до Киева доведет, как говорил наш ротный, - торопливо забегая наперед и идя боком пред ним, заверил Арзанов.
       - Ну, ну, - буркнул офицер и впервые внимательно оглядел Никифора. Остановился, подал руку. – Капитан Гранкин. – Но тут же грустно усмехнулся, крутнул досадливо головой и поправился: - Антон Гранкин.
      И крепко сдавил костлявую и узкую ладонь солдата.
      - Никифор Арзанов.
      - Куда теперь? Где твоя хата, Никифор? – вопросил капитан Гранкин.
     Он взял с места, резко вскинув прямую правую ногу в начищенном хромовом сапоге и следом широко махнув костылями.
      - А шут его знает, - сразу озлобляясь, ответил Арзанов.- Армавировский я, с Кубани. Может слыхал? Фриц семью повыбил, мать в эвакуации в городе Адлере померла. Один я теперь. А с таким подарком…
     Он ткнулся взглядом в пустой левый рукав и умолк, оставил на скуластом, смуглом лице беспредельную хмарь.
     - Ну, ну, прости, земляк, - сказал Гранкин, виновато глянув на спутника. – Я и сам у такого корыта оказался. Отец с мамой под бомбами погибли, сеструх в Германию увезли. Дом… Кто знает, кто живет теперь в нашей хате и целая она или нет, – он с горечью усмехнулся и, подналегши подмышками на костыли, носком сапога далеко отшвырнул ошметок конского промерзшего яблока. – Случай или нет, а только мы земляки. Из Ростова я на Дону, а это всего двести верст с гаком. Так что брат ты мне по … партии. Большевик?
     - Большевик, товарищ капитан! – с подъемом ответствовал Арзанов. – Это самое. Принят в партию перед боем за город Будапешт, столицу венгров и мадьяр.
     - Ну, а раз партийный, так нечего нос вешать! Вперед, солдат и большевик Никифор! Нам все-таки нужно бутылочку согревательного найти. Без наркомовских настроение ни в дугу. Да и подшамнуть не мешает.
      - Найдем, товарищ капитан! Будь спок, - бодро подхватил подспудную игру Арзанов, усмехаясь глазами и чувствуя, что уходит куда-то черная тоска и ее место занимает что-то неясное, но облегчающее душу.
      В чайной, под вывеской которой обреталась самая что ни есть обычная столовка, они сидели долго.
      Скинули шинели и разморенные горячими добрыми щами, водкой и столовским теплом, расстегнув воротники, блажено расслабились. Курили, наблюдая сквозь клубы и полсти табачного дыма за жизнью, поведением гражданского вольного люда.
     Среди них быть отныне им, неприспособленным калекам – барахтаться, чтоб удержаться на плаву. Или уйти на дно.
      Рука Антона Гранкина накрыла стакан, потянула к себе.
      - Не поможет, капитан, - укоризненно качнул стриженой головой Арзанов. – Мы цель знали, покуда сюда шли.  А теперь ее нету.
      - А ты философ, матери твоей обузу! – со злой едкостью заметил Гранкин, прибирая к себе и бутылку.
     - Разве в жизни можно не думать? – простодушно удивился Никифор и пожал плечами. – Вообще-то, я книжки пристрастился читать. Ну и война, это самое, место мое в ней велели думать. Разведчик я полковой.
      - Помогало? – нагнетал язвительности Антон Гранкин, кривя рот в усмешке.
     - А то нет. На фронте между боями всякий справный солдат стремится заняться делом. Чтоб дурные мысли не угнездились в башке. А ежели дашь волю кручине, то уж точно в ближайшем бою сгинешь. Сколько я таких знавал! Страх поселит в себе, а как потом воевать? Вот и ловят пулю или осколок, а то и мину целиком на свою душу. Особо в конце войны страдали этим. Жить-то охота! Вот и жалели себя. Конец-то вон, это самое, близится, ну а подумать, что от судьбы не уйдешь – некогда, невдомек.
      Никифор потускнел глазами, враз припоминая таких солдатиков, что жалели себя на краю войны. Никакой помощи фронту они не оказывали через свою стыдобную слабость, а сами полегли бесславно, а иные и вовсе позорно – в штрафбат угодили или под расстрел.
     - Ну, так что мы, куда подаваться станем? В наши края? – без всякого оживления спытал Антон Гранкин. – Или еще куда?
     - Меня домой не тянет, - буркнул Никифор, глядя на сизую згу дымища. – Душу только травить. Ну кто там ждет?
     - По той самой причине и я в ту сторону не тяну, - кивнул капитан, прицениваясь взглядом к налитому стакану. – А куда побежим?
      - Надо бы куда в глушь забиться. Да чтоб работать. Работой, этой самое, забить башку, - поведал Арзанов, твердо определяясь во мнении.
       - Значит, в здешних местах закрепляться. Куда глуше? – сказал капитан, исподлобья встречая взгляд наперсника. - В тайге здешней, - уточнил Гранкин и мечтательно сощурился, отвалил нижнюю губу.
      - Нет, - отклонил идею Никифор. – Засосет под ложечкой и рванешь в родные степи. На пузе поползешь. Куда подальше заховаться надо, чтоб не выбраться просто.
      - А вы на Колыму махните, - сказал  кто-то за их спинами.
      Они разом оглянулись. За соседним столиком, почти впритык к ним сидел мужик запойного вида, обросший щетиной, в треухе и в ватнике. Откинувшись на спинку стула, цедил пиво и косился на них без насмешки, но с любопытством.
     - Я смотрю:  люди военные, с госпиталя тока, а по жизни идти некуда. Вот и присоветываю: плыньте до Колымы. Туда только пароходами добираются, а оттель навряд  просто выберешься. Закрытая зона. А работа … Была бы шея, а ярмо найдется!
      И он осклабился, окидывая их всезнающим уверенным взглядом серых навыкате глаз.
     - А как туда, через кого можно? – осторожно поинтересовался Никифор, боясь спугнуть шалую мысль.
      - А укради чего, стыри и тебя довезут задарма. По спецбилету! – хохотнул бродяга и отставил пустую кружку. – Пароход, он покултыхает вас по Охотскому морю суток пять-шесть и доставит куда надо. Так что за совет, промежду прочим, с вас на пару пива полагается.
      - Примем совет, получишь, - рассеяно сказал Гранкин.
      - Нет. Получи сразу. – Арзанов порылся в кармане гимнастерки и, вывернув из пачки красную  бумажку тридцатника, подал мужику. – Мысль, самая что ни на есть в точку. Едем к морю?
      - Едем, - отозвался Гранкин, с усталой тоской пробегая глазами по залу и отрешаясь от шумной разноголосицы. -  Семь бед – одна дорога!
         
_____________________ 2  _______________________

     Капитан третьего ранга Сикорский  вместо кисти левой руки имел протез с черной кожаной перчаткой, и очень боялся, что однажды его выпрут с военной службы на пенсию.
      На вид он аскет и образ жизни поддерживал спартанский, держался строго, почти надменно и считался педантом. И когда в его, не всегда пустующий кабинетик втиснулись двое усталых отставных военных, Сикорский не поднялся им на встречу.
      - Бывший капитан … гвардии капитан Гранкин, - коротко кинул руку к ушанке инвалид и тут же снова схватился за костыли.
      В глазах его тоскливых и малость прищуренных, была еще и сдерживаемая боль, и он тут же увел взгляд, уцепил за портрет Сталина, рисованного в полный рост в форме генералиссимуса.
     - Гвардии рядовой Арзанов, - громко и четко представился другой, отдавая честь.
     - Чем могу? – разжал сухие тонкие губы капитан третьего ранга, слегка помедлив и внимательно оглядев визитеров.
     Оба в меру кормлены, хорошо выбриты  и гляделись молодцами. Но капитан чуток шире в кости, на полголовы выше товарища по несчастью. Карие глаза смотрят с хмурой надеждой, кажут характер: поджат квадратный подбородок с ямочкой, плотно сжаты не тонкие губы, а  нос с горбинкой указывал на нерусской  крови примесь.
     Рядовой выглядит почти подростком. Крепким, возмужавшим, хлебнувшим немало горького, и горечь та печатью лежит в морщинах у рта. Нос малость вздернут, глаза с рыжинкой и глядят с настороженностью, но чувствуется в них шельмоватость, таится на самом донышке зрака. Одет по-солдатски, без шика штабного писаря иль дровокола, в штопаной шинели, к тому же великоватой, с чужого плеча.
      - Это самое. Нам на Колыму надо, товарищ капитан третьего ранга. Не откажите двум сиротам в содействии, - быстро изложил дело  Никифор, понимая, что иногда приносит успех только решительность.
      Капитан Сикорский удивленно поднял бровь, кинул взгляд с лица на лицо инвалидов. Он ожидал всего, но чтоб просились к черту на кулички негожие к труду люди!
      Выпростал из-под стола протезированную руку и положил на зеленое, старое сукно столешницы. Но тут же спохватился и накрыл перчатку другой ладонью.
     - Документы! – сказал он резко и сухо. – И садитесь, товарищи сироты.
     Они подали документы и с охотой сели на шаткие скрипучие стулья.
     Военком листал их книжицы. Арзанов изучал пресс-папье возле незатейливой мраморной чернильницы. Антон Гранкин вертел перед собой костыль, с дотошностью разглядывая, как резиновый наконечник кружит вокруг шляпки гвоздя  в обтерханной ногами половице.
     «Черта с два он тебе поможет, этот морячок. У него одна думка: как бы выкурить нас из кабинета. Была бы ему охота мороку с нами иметь», - думал меж тем Гранкин.
     Не нравился ему этот сухой, насупленный морской капитан.
     - Что же ты, Арзанов, столько наград, а рядовой? – поднял припечаленные глаза военком.
      - К чинам не стремимся, товарищ  капитан третьего ранга! Характер, это самое, не тот, - бойко ответил Никифор и чуточку осклабился.
     Пожалуй, он ждал такого вопроса.
     Сикорский с укором качнул головой, в светлых его глазах пропала скорбь, и слабая улыбка тронула широкий, лягушачий рот.
     - Плох тот солдат, Арзанов, - начал он назидательно, но тут же был остановлен поперечным заявлением инвалида.
     - Это не обо мне сказано, товарищ военком. До войны я пацаном был, на фронте было стал разведчиком, а теперь, это самое, вышел… пшик.
     Он еще мог смеяться над собой и Сикорский это оценил.
      - А что сироты – правда?
      - Врем только врагу, товарищ капитан третьего ранга! – ответствовал Арзанов опять же залихватски.
      «Черт его знает, как устроен человек. Ему бы плакать, а он смеется», - подумал военком. Он сдвинул к краю стола их документы, снял шапку, пригладил короткие, стриженные под бокс светленькие волосы, уложил шапку перед собой на стол.
      - Извините, товарищи, - проронил Сикорский, смущаясь и обзаводясь гримасой виноватой улыбки.
       - Чего уж, капитан,.. война, - сказал Гранкин, с трудом ворочая челюстями. -Отправил бы ты нас на Колыму. Очень нужно. Ну…- Он лизнул кончиком языка губы и резанул у горла ребром ладони.
      Комендант порта взял свою шапку, огладил пальцем эмаль кокарды, и кинул на  просителей  возмущенный взгляд.
     - Спрятаться хотите?!… От  себя не убежишь, капитан! Ни на край света, ни на дно моря,.. - и сбавил тон, удивляясь себе, что разгорячился. Нахмурился и требовательно спросил: - Устроились где? Ночь на носу.
      - Мы прямо с поезда, - сказал Арзанов, пожимая плечами и затем похлопывая по карманам в поисках кисета. – А вдруг пароход пойдет вечером, думали.
     - Вот что, фронтовики, - раздумчиво сказал Сикорский.- Сейчас уже поздновато, чтоб найти вам пристань. А пойдемте-ка вы ко мне… А что? Я живу один пока что. Переночуете, а утром… Утречком все и обмозгуем. Спать, правда, вповалку придется. Но разве мы не солдаты?! Согласны? Вот и отлично. Подождите меня в коридоре. Там и покурите. А я покуда решу пару  своих вопросиков, вызову машину и мы поедем.
     И  погодя, ввалились в холостяцкую покудова комнату коменданта.
     - Располагайтесь, - сказал тот, кивая на простор жилплощади. – Жена во Владивостоке. Все собираюсь вызвать…
      Тот вечер они коротали долго, разгорячась воспоминаниями войны и водкой. И накурили крепко – дым валил в распахнутую форточку, как из трубы идущего полным ходом старого угольщика.
     Сикорский, расхаживая раздетым до тельняшки по жарко натопленной комнате, обратил внимание на баян.
     - Играете или воздух возите в футляре?
      - Гвардии капитан поет задушевно. В поездах через то мы дюже много харчишек сэкономили. Не давали нам граждане гражданские своего съесть. И водкой баловали, - поведал Никифор Арзанов, тоже растелешенный до исподнего, простоволосый, с короткой стрижкой, изрядно пьяненький и поминутно вытирающий пустым рукавом рубахи с лица пот. – Слышь, Антоша! Это самое. Спой эту… Враги сожгли родную хату.
      Нелюдимый и всегда угрюмый Гранкин не дал себя уговаривать. Никифор достал баян и поставил ему на колени.
     Тот приспособил ремни, сразу рванул:
      
 Враги сожгли родную ха-атууу,
 Сгубили всю мою семьюууу.
 Куда ж теперь идти солда-атууу,
 Куда нести печаль своюуу?

Антон закрыл глаза и уронил на плечо голову.

Пошел солдат в глубоком го-орее
На перекресток двух доро-ог,
Нашел солдат в широком поо-олее,
Травой заросший бугорок.
Стоит солдат и словно коомьяаа,
Застыли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковьяа,
Героя – мужа своегоо.
Готовь для гостя угощеньеее,
Накрой в избе широкий стоол, -
Свой день, свой праздник возвращеньяаа
К тебе я праздновать пришеоол…

     Гранкин сомкнул мехи и, изнемогая, проронил:
     - Налей, капитан. В горле першит.
     - Наливаю, капитан. Песню жалко. Допоешь?
     - Это про меня песня. Душу рвет на куски. Не могу.
     - Не будь жлобом, Антоша, - изрек Арзанов, утирая рукавом глаза. – Прогладь горло и допой. Эта песня про всех.
      - Нет, Никифор, нет, солдат. Как-нибудь в другой раз, - глухо отозвался Гранкин и кинул руку на стол, ухватил в горсть стакан. – Мне ее петь долго.
     - Пускай отдохнет капитан, - согласился Сикорский. – Нельзя травить память.
       И стали укладываться спать. Сдвинув в сторону неприбранный стол и расстелив шинели, положились покатом на полу, оставив пустующим старенький, продавленный диван, на каком отдыхал всегда комендант.
          
____________________  3  ___________________

   Морем шли неполных шесть суток, как и предсказывал хабаровский забулдыга, прельщая в прокуренной чайной перспективой долгой жизни отшельников.
     Четырехбальный штормишко, как отзывались о великой болтанке  матросы транспорта «Феликс Дзержинский», повалил напрочь непривычный к тягостям морского перехода народ, основательно прочистил ему желудки и запакостил твиндеки.
     Инвалиды тоже чувствовали себя прескверно. Ни есть, ни пить сколько надо и с удовольствием они не могли, одолеваемые морской болезнью, и хорошо, навязал им в дорогу хлебосольный военком Сикорский вяленых бычков, - тем продержались, не обессилили совсем.
     Был уже конец маю, весна уходила с календаря, а на здешнем берегу не видно примет подступающего лета. Дул ветер, порывистый и холодный, бросал в лицо жесткую снежную крупицу, норовя завернуть инвалидов обратно на судно.
     Город лежал на склоне, поднимающейся от бухты котловины, серый, неприглядный, придавленный к земле. Впрочем, это был поселок Ногаево, сам знаменитый Магадан разбегался по обратному склону сопочки, но о том Гранкин и Арзанов не ведали.
     Тяготясь неприглядным видом, они искали чего-либо интересного глазу, но почти на всех вершинах сопок лежал снег, ниже простиралась чернота и нету намека на скорое пробуждение зелени. Одна отрада – море блещет, играет закатным солнышком на вздымаемой ветром волне, колыхается и бьется о пирс с мерным шумом, словно успокаивает обуянные трепетом их сердца.
     Они покурили, отойдя малость от громадины транспорта, стоя лицом к бухте, одинаково сдвинув брови и сдавив зубами мундштуки папирос.
     -Это самое. Перекусим сначала? – предложил Арзанов, когда окурки полетели под ноги.
  -Давай, - легко согласился Гранкин и пошарился взглядом, выискивая место, где можно было бы примоститься, не мозоля  глаза портовому люду. – В город успеем.
      Расположились за высоким штабелем ящиков, с подветренной стороны на бухте кабеля, лежащего плашмя. Развязали вещевые мешки и поставили перед собой банку тушонки, разрезали хлебный кирпич.
      -Скоро кончится наш второй фронт, - сказал Никифор, деловито намазывая кинжалом американскую тушонку на черную горбушку хлеба. – Чем здесь харчиться придется?
       -Живут же люди, - флегматично проронил Гранкин, кидая на сото-варища укоризненный взгляд. – И мы проживем. Карточки инвалидов получим.
     В затишке было покойно, будто перестала донимать с неба крупа и лишь чайки глушно и сплошно орали по своему какому-то поводу, на минуту-другую налетая на порт и тут же уносясь прочь, на середину бухты Ногаево.
     Никифор поднял голову, провожая взглядом чаек и слушая их истошный крик. Морщась, сказал:
      - Бутылку надо было купить у моряков. По холоду без нее студно будет.
  - Ниче, забота согреет. В жар даже бросит, - пообещал Гранкин, доканчивая свой кусок хлеба. – А приспичит выпить, в здешнем буфете возьмем. Есть же вокзал тут.
     Едва закурили после вкусного обеда, как на дымок к ним свернул, шедший мимо, человек. Моряк, но гражданский.
     Низко надвинутая на лоб фуражка с «крабом» и с большим околышем сидела на нем прочно, зюйдвестка распахнута до пупа и за нею китель, расстегнутый на две верхние пуговицы, чтоб видеть можно тельняшку. Лицо обветрено и уже слегка загорелое, круглое, глаза серые и спокойные, нос крепкий, широкий и усы под ним вислые, с сединой. А бороды нет. И лет ему на вид за сорок перевалило – дядька им.
     - Привет, братва заблудная! – сказал он с хрипотцой в сильном басовитом голосе и легонько вскинул руку, как бы пытаясь отдать честь. Но не донес до фуражки, опустил на край огромной  катушки широкую ладонь. – Только прибыли и не знаете с чего начать? А начните с того, что угостите доброго человека табачком, братки. А то у нас один «норд» гнилой. Промок, окаянный, на складах. Вот навигация началась. Может подкинут чего лучше.
      И моряк кивнул в сторону пирса, где стоял их транспорт.
      - Дыми, - сказал Никифор, указывая глазами на курево. – Хошь, это самое, папиросы, а хошь – крути самокрутку. Махра добрая, дерунок. Папиросы, оно, конечно, пофасонистей на вид, да мягче. А махра –будь спок!
     - Спасибо, братишки.
      Моряк на миг засомневался, что выбрать, и взял кисет.
      Ладони у него на запястьях перевиты синими дутыми венами, клешневатые и измазаны смолой. И якорек обязательный для морского человека значится на левой руке у большого пальца. Это уже дань легкомысленному и романтическому отрочеству. Никифор Арзанов, внимательно наблюдающий за действиями моряка, ожидал, что тот свернет черт те что, но он опытный оказался куряка  и свертка вышла на загляденье, крепенькая и аккуратная.
     Моряк прижег цигарку от своей спички, затянулся сначала вполдыха, осторожно, потом уже смелее и с наслаждением, и только тогда побеспокоил бродяг.
      -Так я угадал?
      - Угадал, моряк. Прицела нету, - безотрадно вздохнул Гранкин и переступил костылями, глянул на свой хромовый сапог. Потом поднял на незнакомца бирюковатые глаза. – И петух жареный клюет в одно место!
      - А сюда, спросить если, за каким хреном приперлись? Золотишко вам нужно?!  Молодые какие… Вам еще раны зализывать, а вы… Ветер в головах гуляет!
      Моряк закрыл глаза и медленно, через ноздри выпустил дым.
     - Иди-ка ты своей дорогой, шпачок, - сказал Гранкин, едва сдерживая раздражение и оттого играя желваками. – Мы уж как-нибудь сами решим, что нам делать.
     - Во! Вот так всегда! Как-нибудь да авось! Слыхал? Как-нибудь и дома поснашнают, а надо  добре,  со смаком. Не обижайтесь, браты. Не сбирался я докучать вам. И чтоб загладить вину, прошу ко мне до хаты. Выспитесь в тепле, а там видно будет. Может, чем пособим, посоветуем, - прогудел басищем моряк и протянул руку. – Мир?
      Арзанов первым решительно подал ему ладошку и назвался. Сдержано, выжидательно глянув на моряка, кинул ему руку и Гранкин.
      Моряк мотнул головой и брызнул смехом:
      - А я Кухоль! Во! Иван Иванович Кухоль! Плаваю боцманом на здешнем буксире. А что? Работа как работа. Может, когда и на добром корабле похожу, а пока … Воевать не пришлось. До скольких разов писал рапорты, а не пустили. Так что, браты? Примаете мое предложение? Едем до моей хаты. У меня жинка дуже гостеприимна. Рада будет фронтовикам услужить. Сбирайтесь, хлопцы, ходим!
     И он кинул руку, указывая на противоположный берег бухты, где в Марчекане обреталось его жилье.

 

________________________ 4 __________________________

      Хижина боцмана ничем их не удивила: ни внешне, ни внутренним устройством. Халупка как халупка, каких сотни вросли в покатый берег бухты Ногаево тесно, впритул. Кособокие, низкие, подслеповатые, наспех строенные из материала подручного и не всегда крепкого, домишки эти имели одно назначение – дать кров и хоть как-то хранить тепло в этом наспех обживаемом краю, забытым Богом и поминаемым людьми разве что всуе.
      Они сидели за крепким самодельным столом из лиственницы. Беленая печь, набитая смолистыми дровами, источала тепло и домашний уют. Дородная боцманша сновала от печки к столу и метала стряпню в глиняных махотках с обливным глянцем глазури, стараясь угодить дорогим ее сердцу гостям.
     Сидели они в передней малой горенке. Обихоженные с дороги и разболоканные до исподних рубах, мужики ожидали когда сядет за стол хлебосольная хозяйка.
     Столешница украшена льняной, с голубым колером, скатертью вынутой из сундука по случаю гостевания фронтовиков.  Четверть водки с красной сургучной печатью на голове, водруженная в центре, ласкала глаза мужиков своей обильной влагой. И была расставлена в глиняных же, «материковских» махотках пластанная красная кета, исходящая слезой на срезе. Заманчиво поблескивали круглыми попками маринованные маслята, пламенела брусника в большой белой фаянсовой чашке, и подавалась еще в большей чугунной сковороде жареная камбала в постном масле. И было еще что-то, что не сразу ухватывали неголодные их глаза, но что говорило о немалом достатке боцманского дома в этот бедный харчишками послевоенный год.
       Наконец угнездилась на своем месте против мужа Мария Филипповна, оглядела быстрым взглядом темнокарих глаз сотворенное собой, радостно улыбнулась и сказала:
      - Давайте, гостеньки дорогие, выпьемо горилки тай поемо в нашей хате що Бог подал. Як говорится, чим богаты, тим и рады. Иван! Наливай горилку, бо гости вжэ отерпли.
      Боцман тут же исполнил приказ, щедро налил в жестяные кружки молодым мужикам, плеснул жене в граненый стакан, наделил себя и поднял над столом кружку из красной меди.
      - С победой вас, братки! С благополучным прибытием в землю колымскую. Во!
      Чокаясь, соединили посуду, выпили и потянулись к закускам. Кто за чем, а фронтовики красной рыбы взяли по кусу отведать. Боцман зажевал водку брусникой, черпнув деревянной ложкой из глубокой махотки, задорно оглядел инвалидов, торопливо рвущих крепкими зубами соленую мякоть рыбы.
      Сощурясь и играя разлатыми черными бровями, Иван Кухоль почти с отеческой лаской подумал, что вот как ладно случилось, что встретил в порту этих парней и хоть этим помог: обогрел и накормил.
       «Забоялись, не иначе, хлопцы калеками вертаться до хат, вот и подались сюда, под курдюк здешним баранам.»
     И когда приспела пора наливать по второй, боцман опять задал вопрос, какой его донимал.
      -Гадаю я, хлопцы, и не можу докумекать. За каким это грецем приплыли вы в таку стынь? Чи молода кровь взыграла да вдарила вам по жилам, чи доли своей шукаете? А бо в родных местах немец так нашкодил, что и податься некуда? Вы уж извиняйте за дотошность мою, но смотрю, смелые вы хлопцы.
      Антон Гранкин сразу затвердел лицом, подобрал губы и увернул потускневший взгляд. Что-то отвечать надо было за гостевание, а что?.. И заметался он руками по столешнице, ложку с места на место переложил, тронул кружку с морсом, толкнул костяшками пальцев и тревожно глянул на Арзанова.
     - Та ты шо, Иван?! – всполошилась Мария Филипповна, перехватив растерянный взгляд Гранкина, и всплеснула ладошками,- Чи можно людей так пытать?! Чи мало они горя хлебнули? Е у тебя сердце?! Пробачьте его, хлопцы! Дурень и е дурень!
      - Это самое, тетка Маруся. Ничего, - сказал Никифор, тоже впрочем, пряча припечаленные глаза, занятый делом. Налил из своей кружки Гранкину морса, придвинул ближе ему. – Рано или поздно, а придется объяснять народу и себе, зачем это мы приперлись за море киселя хлебать… Некуда нам податься было, вот и махнули сюда. Подсоветовал нам один в Хабаровске плыть сюда, а военком порта Ванино прижалел, понял нужду и выправил бумаги. Вот и вся история. Э, да что там! Наливай, боцман, если добра такого не жалко. Привечай нас, а мы в долгу не останемся.
       И жестом отчаяния двинул под горло четверти с  водкой  свою кружку.
     Свечерелось и пришлось вздувать свет. Мария Филипповна зажгла лампы, одну над столом привесила, десятилинейную, и семилинейную на тумбочке рядом поставила, сняв горшок с кудрявым цветком герани.
      Мало-помалу сошла горечь, накликанная хозяином, инвалиды вновь пообмякли, посветлели глазами, сыто улыбались тетке Марии в ответ на ласку ее на добрейшем лице. И чего не ждал Арзанов, Антон повелел подать баян. Долго примеривался взглядом, щупал руками, обвыкаясь с вещью, потом спросил боцмана.
      - Какую играть? Любимую вашу про море или какую нашу?
И немигающе смотрел в темное лицо Ивана Кухоля, с желчью умехался.
      - Каку хошь заводи, но чтоб за душу взяла. А нет, так и не трудись. И не сердись ты за невольну обиду! Ну що вы, як малы дети! Ну с дуру, с дуру ляпнул негожее! – в сердцах запросился Кухоль.
      Гранкин растянул меха, сразу поймал мелодию и проиграл без слов, чтоб только музыкой прищемить душу. Потом уронил голову и смежил веки. Он всегда пел с закрытыми глазами, когда хотел увидеть то, о чем поведывалось в песне.
     Горько вздохнул и мотнул головой. И опять втянул в себя густой воздух.

Никто солдату не отвее-еэтил,
Никто его не повсречааал,
И только теплый летний вее-етер
Траву могильную качаа-ал.
Вздохнул солдат, ремень попра-аавил,
Раскрыл мешок походный своой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой…
«Не осуждай меня, Прасковьяаа,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой…»

      Филиповна тихо плакала, сморкалась в угол спущенной с плеча косынки. Боцман сидел прямой, держа высоко голову, тяжко смотрел на широкое лезвие огня в семилинейной лампе и не ведал, что железные его пальцы соединили края медной кружки и гнут еще до непотребности разуму, но отвечающее чувству.
     Арзанов, не впервые слушая слова песни, в унисон пришибленности подголашивал, жмурился, крутил головой и утирал бритое лицо пустым рукавом нательной рубахи.
     Гранкин сдавил меха, замкнул на пуговичку и, морщась, уложил ладонь на баян.
      Тишина придавила их черным гнетом и они, наверное, долго сидели бы, потеряно разбираясь в смятенных чувствах, когда б не боцман.
      - Что же это, браты?! Сердце рвется от горя людского! – громыхнул он мощным басом, отчего всколыхнулись языки пламени в лампах и тени пошли гулять по стенам, безобразно кривляясь. – Сколько нас будет мордовать  жизня?! Га?! Браты! Гэть хмары! Свитло! Мария, дай свитла!
      Хозяйка, поправляя на себе платок, поднялась и выкрутила фитили в лампах. Стало больше света, но над языками пламени встали черные потяги копоти.
     - Газойля то с солью, - скривился Иван Кухоль, уверенный, что жена тут же уберет лишний огонь и не даст поганить горенку смрадом. – Немае керосину. Гасу нема.
       Филипповна, верно, снова вкрутила фитили до разумного и мягко укорила боцмана.
      - Не серчай, Ваня. Дело не в том, ночь чи день на дворе, а был бы жар в душе. То главное. Так, хлопцы-молодцы?
      - Во! – подхватил моряк, благодарный жене за помощь. Он хотел удружить людям лаской, а не тоской. И потому, торопясь развить мысль супруги, громко поведал: - Жить везде можно. И здесь можно. Как прожить? Во! Или ты нахлебник у жизни, чи сам ею правишь, как вольный казак!
       - Ваня! Ты бы дал хлопцам покушать. Что ты их байками годуешь? – попыталась сдержать боцмана Мария Филипповна от уклона в сторону. – Чи они сами не знают того?
       - Погодь, Маруся! Я братам хочу сразу линию здешней жизни обрисовать. Вы,братки, слухайте сюда. Я, конечное дело, извиняюсь, что нахлебиками случаем обозвал. Вас это не касаемо ни з якого боку. Вы инвалиды и никакому кендюху мы не позволим поиметь над вами верха. Но инвалид ты или здоровый человек, а с хатами здесь туго. А идти в барак…
       - Тю на тебя, Иван! Шо ты кажешь?! Не слухайте его, люди добрые! – всполошилась Филипповна, не на шутку тревожась за исход мужниного совета. – Та на кой грец вам сдался той барак?! Чи вы без рук и ног?! Сй! Шо я брешу без оглядки?! Простить, люди добрые! То я к чему? Ставьте вы рядом с нашею хату и себе. Соседями будемо!  А Иван допоможет. Миром поможем. Соседи у нас хорошие люди. Да и прочие. Я скличу их на допомогу. Иван, а Иван! Та я же дило кажу! – поискала она поддержки, видя на лицах гостей растерянность и только.
      - Баба дело кажет, братва. Слухайте, - покивал усами боцман, и тоже оглядел инвалидов, внимающих хозяйке, как показалось ему, без должного настроя, без дотошности. – Моя жинка дурного не присоветует. Поживете у нас. Хочь на полу, на ряднине, а все ж не на улице, не в бараке. В тихости и в тепле и без злой воши. С работой какой-либо устроится. А шо? Чи вы на ту пенсию, на те гроши сбираетесь жить? Так шо купишь на них? И что сиднем сидеть? В меру трудиться надо. Во! Чтоб скукота не одолела, з розума не свихнула. Но сначала хатку поставить! Лето тут какое? Видели, сегодня солнце коло сопки вертелось до самых первых петухов почти, а завтра, оглянуться не поспеешь, как мухи белые полетят. Так-то, браты!
     Никифор, слушая агитацию боцмана, по простоте душевной улыбался, когда проступало на душе его прояснение, и морщился, когда чувствовал боль руки. Рука болела левая, отсутствующая, от самой культи у предплечья до кончиков пальцев. Он курил, благо хозяйка разрешила им кадить табаком. Изредка прикладывался к кружке, закусывая кисловатой, набивающей оскомину, брусникой, и слушал всех.
      Правильно  говорил боцман! И работа найдется по силам и возможностям, жилье поставят к зиме, чтоб холода встретить грудью, и всем прочим обзаведутся со временем, что будет потребно в жизни. Неужели киснуть?
      И  с тем  глянул на  наперсника:  созвучны  ли  ему  эти мысли?
      Антон убаюкался, сидел теперь вовсе домашний, обласканный приютом и добрым словом, и дурной мысли, видать не держал.

__________________________5_________________________

     На другое утро, без спешки поднимались они на гребень сопочки, оставляя за спиной Марчекан и направляясь в город. В спину дул ветер, пособляя осилить подъем. Арзанов не чуял особой надсады, шел легко, а капитан умаялся, нажимая на костыли. И с тем большим упорством одолевал он изволок, надеясь углядеть где лавку или бревно и отдохнуть, пересопнуть малость. Да не тот, наверное, был город Магадан, где заботились об удобствах пеших людей.
       Да и город  ли  это, столица?
       Халупки, сараюшки какие-то вросли по бокам дороги, бараки, верно, малость хмельные и потому вихляющие облупленными стенами. Кривулили вовсю и улочки, будто человек совсем несведущий в землеустроении прокладывал их, хотя, скорее всего, получились они такими оттого, что строились скоро, без заботы о красоте линий и добротности. Торопились люди спрятаться от вьюжного ветра, продувающего до костей.
     Но открывшийся им город, когда взошли они на маковку сопки, опроверг безотрадное впечатление. Ладные ряды разноэтажных домов, до четырех включительно, строились в улицы прямобеглые, просторные глазу, и законам градостроительства не перечащие.
       Катились по улицам машины и плелись упряжки, приглядевшись к которым острым взглядом, Арзанов воскликнул.
      -Глянь, Антоша! Они на рогатых коняках ездят!
      - Откуда тут коровы? – сказал Гранкин, отрываясь от обуревающих его мыслей и кидая скорый взгляд на улицу. – Трепло!
      - Разуй глаза! Олени, это самое. Будь  спокоен, лошади!
      - Ну и что? Олень – местный житель. А лошадь и корова в здешних холодах не выдюжут, - рассудил Гранкин. – В какой дом идти нам? Куда боцман наказывал нам свертать?
       И остановился, закуривая.
       -А вон видать два дома. Один поперек улицы, а другой чуток пониже, угловой. В одном Дальстрой, а в угловом политотдел. И энкэведэ там с тюрьмой.
       - Так что? Земля  забитая зэками и всяким врагом народа.Как не быть тут особистам и карающим органам? – хмыкнул Антон, перекидывая во рту папиросу из  угла  в угол, прищурено приглядываясь к замеченным домам и играя  в задумчивости желваками на скулах.
      -Пойдешь лагерь охранять, если предложат?
      - Ты что?! – ощерился Никифор и со злом сплюнул. – Это служба, а не работа. А я инвалид полный… И у тебя две руки. Если что, стрелять смогешь.
      Он не хотел оставаться неотмщенным. Шутка у напарника вышла обидная. Ишь, вздумал солдата  пихнуть в живоглоты. И смотрел потому Арзанов на Антона Гранкина враждебно и выжидательно. Никак он не мог привыкнуть к характеру отставного артиллериста: то равнодушного до бесподобности,  падающего в черную меланхолию, а то взрывного, как «лимонка».
       - Не, Никиша, меня на это дело не уговоришь. И если кто предложит сдурика такую хреновину, я могу костылем отходить. Какой спрос с инвалида? – с  озлобленной хрипотой и с усмешкой поведал Гранкин, надавив резинкой костыля на брошенный окурок.
       - А меня зачем пихаешь? Я, Антон, на фронте пулями и осколками щупаный. Так что давай договоримся сразу. Хочешь иметь подмогу в здешней жизни – положись на меня  как  на  верного друга, а нет…Это самое. Дорожек, гляди, сколько. Пойдем каждый своей, - заявил Арзанов, строго глядя  на  него сбоку.
       -Да ладно тебе, Никифор. Не лезь в пузырь. Занесло нас… Тоска заела, вот и валяю дурака, - - стушевался Гранкин, налегая на костыли и уходя взглядом от наперсника. – Неохота идти туда… просителем. Как нищий, матери его обуза.
     -Ничего, Антоша! – сразу потеряв ершистость, сказал Арзанов, почти побежкой догоняя товарища и приноравливаясь и его маху. – Мы ногой да рукой обнищали, а духом нет. Мы, это самое, большевики или кто? Ну так вперед! Прорвемся, будь спок!
      Он шутил, конечно, обнадежить хотел и себя и товарища верой в грядущий успех. И все ж сробели они, когда  пришли  к  цели.
        На ступенях широкого крыльца Дальстроя оправили шинели, пояса, шапки подправили, чтоб на два пальца только бровей не касались. Крякнули, смущаясь друг друга и уводя глаза, выживая, кто первым осмелится и потянет тяжелую дверь за вальяжную ручку с выкрутасой из бронзы.
         Смелее оказался Арзанов. Распахнул рывком створку, придержал покуда пройдет в нее товарищ. Пустил за собой и она мягко, влекомая пружиной, поддала ему пенделя.
      - Это самое! Добрый знак! – сказал Никифор, настигая Гранкина, - Не гонит, а сюда подгоняет. Не иначе, удача будет. Давай читать таблички, до кого нам обращаться.
      - А вон дверь в кадры, - мотнул головой капитан. – Донда бэфэ.
      - Чур, вместе идем, - свернул к двери Никифор и, втянув в себя воздух, без стука надавил на бронзовый кругляш. – Можно служилым людям до служивого?
       За двухтумбовым большим столом сидел объемистый мужик в темно-синем френче, с бритой головой, с щеточкой темных усов под крепким носом, и заплывшими жирком глазами, взгляд которых профессионален – на вошедших смотрел с подозрением  и брезгливой досадой.
     Гранкин, пропущенный в кабинет первым, подался в сторону и с удивлением покосился на напарника.  Арзанов, мгновенно оценил хозяина кабинета и, увидев  в нем чванливого барина, лучезарно улыбнулся. Вски-нув руку  к  старой ушанке, лихо отрапортовал:
     - Инвалиды войны, досрочно вылечась и желая участвовать в строительстве здешней жизни, явились в полное ваше распоряжение! Гвардии рядовой Арзанов!
     Четко, со шлепком  бросил руку и бедру, наполовину убрал с лица улыбку и явил почтительность к такому важному дубу, каким казался ему Донда бэфэ.
      Антон представился сухо и сдержано, в душе осуждая наперсника за легкомысленную лихость.
     - Капитан Гранкин.
     И покосился на погонину… Эх, будь он при ногах, здоровым.
     В глазах начкадров пропала досада и подозрительность, но осталась некая неприступность, какая указывала посетителям на дистанцию в их положении. Впрочем, после некоторой внутренней борьбы, и эта печать исчезла и явилась неуверенная  мягкость.
      Плавно поведя пухлой, короткопалой рукой на стулья у стены, начкадров в сомнении спросил:
     - Вы не ошиблись, товарищи? Вам надо ко мне?
      - Не знаем, - сказал Арзанов. – Нам бы работу, товарищ Донда. С жильем вроде как образовывается, а вот с работой… Сыскать бы по силам.
       Они прошли ближе к столу, но сесть не  осмелились. Обескуражено  маялись и без всякого воодушевления  глядели  на  хозяина  положения.
        «Этого не возьмешь внезапным  ударом  в лоб. Только с тылов и – хенде хох! И сразу  в широкий  задок штыком»! - думал подавлено Никифор.
      - Кто вас ко мне направил?! – наконец нашелся Донда, поначалу сбитый с толку наскоком инвалидов. – Ваши документы!
       Они подали и он проглядел бумаги, выправленные военкомом Сикороким, разрешающие  проезд им  в  эти края. Затем полистал служебные книжицы.
      - Ну пожалели нас, выдали пропуска. Но инвалидам  здесь  работы нет.
       Гранкин и Арзанов переглянулись и с болью в глазах потупились в  крашеный  и  крытый  дорожкой пол.
        Хмурый Арзанов дернул плечом.
       - Некуда нам, это самое, ехать. Вот и махнули, куда кривая выведет.
      - Искатели приключений, - полувопросительно  промолвил  начкадрами.
      - Да уж так получается, - согласился Никифор, невольно вздыхая. – Нам и приключений всего – найти работу на харчишки. В приварок к пенсии.
      - А с жильем, говорите, все в норме?
      Работу он, пожалуй, нашел бы для них, а вот с жильем… Врут они, что жилье раздобыли. Втирают очки.  И подавил в себе несвойственную жалость.
         Гранкин покосился на него и, будто догадываясь о внутренней борьбе начальника, попробовал помочь.
       - Мы строиться будем. Обговорено уже все.
       - С кем обговорено?! И кто строить будет?! – изумился Донда и на его лице впервые  нарисовалась улыбка. – Вы и воровать не сможете, а то… Где вы украдете доску или железку? Здесь каждый гвоздь на учете. Нет, товарищи. Я ничем  не могу помочь.
      И опять сверлили их стальные буравчики – Донда смотрел сквозь, невидяще.
      Антон затосковал, закусив губу, подумал:
       «И  дернула нелегкая  пояснять  про жилье. Теперь хана нам. С голодухи помрем при такой жизни. Напрасно мы приперлись сюда».
      - Вы, это самое, товарищ Донда. Нам бы хоть какую-нибудь работу, закрепиться по первости, - хватался за соломинку Никифор, понимая уже, что затея проваливается.
      - Я же сказал: не могу. И не хочу поощрять воровство.  Частное строительство ведется незаконно. Мы вынуждены смотреть сквозь пальцы на безобразия из-за нехватки жилья, терпим. Но терпение может кончиться. Так что мой вам совет: езжайте «на материк».
       Начкадрами  затвердел голосом и поднялся над столом, давая понять, что разговор исчерпан.
        Гранкин сверкнул яростными глазами и, с натугой разлепляя клейкие губы, процедил:
      - Пойдем отсюда. Этого бюрократа только автоматом прошибить можно. Другого способа не вижу, матери его… Пойдем, Никиша.
        И  ступив  быстро  к  столу, забрал  документы.
      - Ты что?! В лагерь захотел?! – опешил Донда, заливаясь краской гнева. -У нас в  лагерях много умников баланду хлебают. И вас можно  направить.
      - Ничего, - проворчал Гранкин, отступая, впрочем, костылями к  двери. -
Придет время, и тебе там место сыщется. Я за него кровь проливал, ногу отдал, а он… окопался тут…
        От обиды и ярости, не  смогши сыскать слов, капитан  задохнулся. И еще давил страх. Место новое и обычаи в нем незнакомые, угрожающие. На войне Антон поуверенней был, под смертью ходил без пригибки, и душа его не страдала. А тут, хлестали  словом, убогого.
       - Может, фамилии свои назовете? – спросил Донда, спохватываясь, что не запомнил их данных. Теперь вот сгодились бы, чтоб проследить за дерзостными. – Или боитесь?
       - Мы на фронте не боялись, товарищ Донда, - сказал Никифор, прикрывая отступление Гранкина, помогая открыть ему дверь. – А тут чего бояться? Вы уж извиняйте нас. Оторвали от службы.


_________________________6______________________

     - Погутарили, - кисло проронил Арзанов в просторном коридоре. - Не дадут теперь работы.
      - Никуда они не денутся. Найдем и права, и работу, - убежденно сказал Антон Гранкин, со злом окидывая взглядом длинную ковровую дорожку, украшающую коридор Дальстроя. - Найдем управу и на Донду. Не один он тут, есть и люди. Тьфу! Пойдем в политотдел. С него начинать надо было. А то приперлись черту в зубы. Может он враг народа, а мы с ним балачки калякаем.
    И распахнул наружу дверь.
       - Бюрократ он, о каких пишут в газетах. Но кабы с автоматом с ним погутарить, работу  он  дал  бы. Это точно.
       Арзанов сплюнул на  широкий порог бетонного крыльца и достал кисет.
       - Возьми папиросу. У тебя  вон  руки трясутся, как у барана  курдюк.
      Антон протянул ему свой портсигар, но Никифор отказался.
        - Не. Папироска сейчас меня не ублаготворит, Антоха. Душу, это самое, отвести можно только махрой.
   - Тогда давай я сверну.
  Гранкин отобрал у него кисет и сотворил Никифору, а затем и себе по самокрутке. Прижег табак зажигалкой.
    - То-то, - удовлетворенно протянул Арзанов, наблюдая, как глубоко затянулся товарищ махрой и хорошая та затяжка ему не навредила. - А говоришь, папиросу закуривай.
     - Прав ты, Никиша. Лучше махры нету ничего посля такого приятного гостевания, - согласился без улыбки Гранкин и деловито оглядел прозор улицы.
     По ней погуливал ветерок, гонял пыль, всякий мелкий мусор и трепыхал выцветший кумач большого флага у парадного подъезда соседнего, на углу здания.
     - А сегодня не понедельник, Антон? Может в невезучий день понесло нас по нетям? - спытал Никифор, легко расставаясь с досадой и поеживаясь от пронзительного ветерка, что вымахнул из-за угла порывом и полыхнул холодом по горлу.
  - Вот в политотделе и разберемся, какой у этого прохвоста день приветный, а какой для шкоды. Мы за него руги-ноги поклали, жизнью рисковали, а он, ишь, пузяку наел и толстым задом креслу подминает! Я б его, попадись он на фронте!... Зараза!
  Гранкин осекся, бросил под ноги окурок и подналег на костыли, направляясь к соседнему зданию.
     - Так его потому и на фронт не брали, чтоб на глаза тебе не попался! А случись с ним такая беда, что было бы?! Ты из него, это самое, жирок повыдавил бы да приличного артиллериста подготовил! А им начальник из него нужен, Антоша. Вот незадачка!
      Антон на то малость улыбнулся, а затем сморщил лоб и удивился.
     - Черт их знает, этих начальников. Простого человека встретишь - все ясно, приправы не надо. А связался с каким чином - ищи подходы, околесицу неси, напрямки не моги сказать. Или само сознание, что ты начальник, человека портит, сбивает с пути?
      - Это тебе должно быть виднее. Ты офицером был, а не я. А вообще, Антоша, пошли они, это самое, на три буквы. - и  повертел головой, огляделся, чтоб ненароком не  впасть  в  беду. - Нас бьют, а мы крепчаем!
      В политотделе они нашли идиллическую картину. Дверь была приоткрыта, поверху из нее полстью выползал крутой дым табака и доносился  звон стакана, когда стучат  в  нем  ложкой, разгоняя  воду.
     Никифор первым заглянул в дверь, с некоторой, правда, опаской, но тут же обернулся к Гранкину с веселым удовольствием.
     За столом сидели двое: капитан и подполковник, гоняли чаи и играли в шахматы. Оба одинаково стрижены под бокс, с короткими чубчиками и высокими под ними, потными от чая лбами, политотделовцы были углублены  в шахматы и  внимания  на  инвалидов  не  обратили.
      Но Арзанов шатнул дверь и стукнул по ней костяшками пальцев.
      Подполковник поднял на дверной рып и стук из-под рыжих бровей строгие глаза. Следом поинтересовался и капитан: кого принесло не вовремя, нарушил покой кто?
      Старший офицер разглядел инвалидов, чуток улыбнулся.
      - Проходите, товарищи. Садитесь, балуйтесь пока чайком, осваивайтесь, а потом поговорим.
      И все больше добрея лицом, кивнул вошедшим в кабинет Гранкину и Арзанову на свободные вокруг стола стулья.
      В шахматах ни Антон, ни Арзанов не понимали, но   все  же  погля-дывали на доску, старую и обшарпанную, на которой толпились фигуры, однако, работы ручной и знатной. Каждая фигура тонко резана ножом ли резцом, полирована и крашена в черный и желтый цвет, и каждая была - загляденье. И башни осадные - туры, и лобастые, лопоухие слоны, на вид вовсе не  воинственные, а  добродушные. Короли смотрели на противника с показным высокомерием и оттого воспринимались с иронией. Откровенно кокетничали королевы, выставляя напоказ полногрудые бюсты и с интересом разглядывая мефистофельские носы державных особ. Но особенно хороши были кони - копии Медного всадника.
      Подполковник будто учуял их немой вопрос и восхищение, и пояснил, наливая из чайника заваренный чай и придвигая  к  ним  стаканы.
      - Приобщайтесь, дорогие товарищи фронтовики. Это Север и без чаю тут не живут. А это, милые други, заключенных наших работа. На фронте вам приходилось меньше удивляться, чем придется здесь. А посему мой вам совет: удивляйтесь, не возглашайте. Обдумайте прежде, переварите в себе, посоветуйтесь с ближними, прежде чем что-то сказать. Слово не воробей, други. Вы, никак, с последнего парохода? - вопросил он, отвлекаясь на шахматы и забирая у противника конем ладью.
      - Так точно. На пароходе "Феликс Дзержинский" прибыли. А сюда явились стать на партийный учет и работы по силе-возможности спросить. - отвечал Гранкин, продолжающий стоять возле стола, в то время как Арзанов в точности исполнил совет подполковника:  и сидел, и чай пил.
      - На учет поставим. Отчего не поставить? Вы инвалиды, герои-фронтовики - почетно нам. А вот с работой... Не моя служба. В кадры вам надо, - благодушествовал подполковник, явно довольный ходом шахматной баталии. - Пей чай, капитан. Не надо церемоний. Обстановка, видишь, домашняя, доверительная. И  я  тебе не  чинуша.
      - Были мы в кадрах. Донда какой-то принял нас так, что... - Гранкин с досадой поморщился и осекся. 
        Политотделовцы при этих словах переглянулись, причем капитан едва заметно усмехнулся, а старший офицер наоборот нахмурился. И пошарился в  коротких волосах  на  затылке тонкими пальцами.
     - Это не какой-нибудь или какой-то Донда, милый сердцу моему капитан. Это сам Бенедикт Ферапонтович Донда! Большой Донда! Слышите, как звучит, милые  вы мои?! Н-даа. Напрасно сунулись вы в воду, не зная броду. Нахамить хоть не успели? - И по воцарившемуся молчанию, по виноватым их физиономиям установил, что расстались не полюбовно. - Ну  и пойди вы к любому его заместителю! Так нет же... Как оцениваешь положение, Илья Васильевич?
      Напарник его, капитан согнал с лица тонкую улыбку и тоже полез в загривок разгребать ум. Затем проронил:
     - Хорошо, что инвалиды.
      - И беда в том, - вздохнул подполковник. - Приметны. А большой наш Донда никому грехов не прощает. Злопамятен, но и труслив. На этом можно сыграть... И тугодум. Он еще обдумывает ваш визит. Он поймет, что вы придете ко мне и позвонит. И мы с ним поговорим. Н-даа. Ну так что, Илья Васильевич, сдаешься?
     - Да, дела мои швах, - согласился капитан, укладывая белого короля плашмя на доску.
     - Давайте знакомиться, товарищи. Копылов Алексей Николаевич, заместитель начальника отдела. - Указал ладонью на капитана, собирающего шахматы. - Дежурный по политотделу Савин Илья Васильевич. Так говорите, на учет хотите стать? Тогда ваши документы, товарищи большевики.
     Он крепко пожал им руки, выйдя для этого из-за стола, просмотрел их документы. Затем оформил учет. Покончив с формальностями и заперев железный ящик для документов, присел у стола, положив руку на телефонный аппарат.
     И  тот  тут  же  зазвонил.
     - Держу пари, други мои, что звонит наш Донда, - предсказал с усмешкой хозяин кабинета и снял трубку. - Да... Здравия желаю, Бенедикт Ферапонтович. Приятно слышать ваш бодрый и бдительный голос. А? Что кстати? О бдительности?... Со вниманием  выслушаю. Так! Это интересно... Нет, не заходили еще. Вероятно... Ах, нахалы! Так распуститься! С апломбом?! Конечно, вопрос политический... Ну что вы? Я вас всегда понимал. Не извольте беспокоиться. Да... А что они просили?... Требовали даже?! Ах, канальи! Это же надо! В отделе кадров требовали работу. Да. Ну и прийди в бухгалтерию или ко мне, а то в кадры, и - давай работу!... Да, конечно же, шучу, дорогой вы мой Бенедикт Ферапонтович! Обаятельный вы человек. Целиком  вас поддерживаю и потому примите совет. Да. Вдруг эти краснобаи попадут не ко мне, а к Степану Федоровичу? Я о чем?... Конституцией гарантировано право каждого на труд... Конечно, политическую окраску. На то он и сидит на таком месте... Тем хуже, что инвалиды. Усугубляет, Бенедикт Ферапонтович, любезный вы мой. Зажим  патриотизма может вменить. Не-ет! В этой части вы большой дока, но и Степана Федоровича за пояс еще никто не затыкал. Прецедентов не было. Конечно, поднимет шум... Да повод активизировать работу политотдела, на живом примере указать на недостатки, на черствость наших душ. Сами понимаете, все даты позади и, чтоб не было застоя в продвижении... Вот, вот, милый  вы мой! Как вы говорите? Один без руки, а другой безногий? Ну вот. Безрукому  работу найти - раз высморкаться. Какой у него руки нет? Не заметили? Н-да. А что у нас предостаточно честных хозяйственников?... Безногого усади за стол и делай из него командира среднего звена. Грамотешка наверняка сыщется. И к тому, по приказу партии. Да, вполне может проявиться талант у бывшего фронтовика. Это же проще пареной репы!... Что? Не вникли? В амбицию ударился на грех. Это хорошо, самокритично вы говорите. Надо вас вытаскивать... Вдруг, герои, орденоносцы?... Под шинелями не видно, согласен. - Подполковник глянул на Гранкина и Арзанова, знаком повелел им расстегнуть шинели, показать, что носят на груди. И увидев на гимнастерке одного ряд орденов и медалей и почти такой же иконостас у другого, расцвел лицом, подмигнул им с шельмоватостью и продыхнул в трубку с толикой опаски. - А вдруг разведка? Ревизия из органов... Э, милый вы мой, война многому нас научила. Внешнего врага разбили, а внутренний, он не дремлет... А где гарантия? Ах, ах, Бенедикт Ферапонтович! Волнуюсь и очень переживаю. Естественно, мое дело - совет дать, а ваше - воспользоваться или отвергнуть. Но осторожность, да и простая чуткость к фронтовикам только помогут нашему брату идеологу и пропагандисту. Да, да, спасибо, что упредил. Я буду с ними вежлив и постараюсь исправить первое впечатление на новой для них земле. Будьте здоровы! - и бросив на аппарат трубку, брезгливо скривился. Опустив глаза, постучал пальцами уроненной на столешницу руки. Затем поднял тоскующий взгляд и поведал: - Работу вам дадут, подыщут.
     - Нам не теперь работать, - вставил слово Арзанов. - пообещали тут товарищи поспособствовать  хатку  поставить. Куренёк. А как отстроимся...
      - тогда и приходите. Но минуйте, милые мои, кабинет товарища Донды. К помощникам его идите. Н-да. Но отпустить я вас так не могу. Воевали где, как? Рассказывайте. Мы ведь с капитаном на войне не бывали. Не пустили нас. Так что нам все интересно. Наливай, капитан, чай.
      И двинул свой стакан на середину стола.

_________________ 7 ____________________

      С буксира торопливо сбрасывали на берег всякое дровяное добро: доски, сбитые в щиты и в особицу, ящичные крышки, балки и строевое долготье из местной лиственницы. За последним поленом спрыгнул на камни боцман Кухоль, оборотился к суденышку и вскинул руку, благодаря за помощь. Буксирик сипло вскрикнул, взбурлил за кормой воду и побежал прочь, скрывая поворотом обшарпанный борт с кранцами и оставляя пенный след.
  Покуда бросали с борта стройматериалы, Гранкин и Арзанов стояли поодаль, чтобы не получить ненароком синяк или иное повреждение случайным полешком. Потом приблизились, с интересом рассматривая груду  добра.
     - Вот это да! - сказал Никифор. - На  сколько  хат  тут  дерева?!
     Степняк, он по наивности полагал, будто на строительство жилья идет мало леса.
     - Шуткуешь, брат, - пробурчал боцман, промаргиваясь и с печалью оглядывая горушку материала. - Тут на одну халупку не высточить. Еще надо раздобывать.
      Пожалуй, только теперь моряк понял иных воровитых, кои не брезгали взять что ни попадя в руки и унести на свое подворье. Ему удалось добыть несколько рулонов толи, малость гвоздей и даже мешок цемента, и все это законным путем, через кассу, хотя легче было просто взять, умыкнуть. Лежит многое без призора под открытым небом, портится, ветром сдувается в невесть, а вот чтоб выписать для житейской надобности, пришлось поломать шапку, унижения претерпеть. Уж Иван маслил словами начхоза, объяснял, для кого нужно, и что потребно самую малость, а покуда не насладился начальник боцманской истомой и жалкой улыбкой просителя, покуда не показал всю великую спесь - не макнул перо в чернильницу.
      Иван Кухоль наклонился и поднял с кучи струганную планку, медленно пошел в сторону, хрустя гольцами и вдавливая их каблуками больших сапог в сопку. Отойдя шагов на двадцать, ткнул планку в землю.
- Всякая стройка, браты, начинается с гальюна. Вот тут и поставим цю справу.
     - С видом на море! - всхохотнул Никифор, ощеривая рот с мелкими острыми резцами и с прищуром оглядывая бухту Ногаево, лениво покатывающую бугры темных волн с припадающими к ним чайками, медлительными и орущими визгливо и глушно.
     - А хату где ставить? - с напускным интересом спросил Гранкин, понимающий реальность происходящего и не верящий в благополучный исход.
    Не укладывалось ему в голову, что кто-то может заботиться о нем всерьез, не на час и не  на  день, и безвозмездно.
    - Так давайте прикинем. Вон там, чуток выше если, я кумекаю. Хату зробим засыпну. Тут все бараки строены також. Только они мохом середку  набивают,  а  мы,  вон,  шлаком засыпем.
     И кивнул на  трубу котельной, притулившуюся к крутенькому боку  невысокой  сопки.
     - Бог на помощь, соседи! Много ль вас, не надо нас? - басовито шумнул кто-то сверху.
     Они обернулись на голос. Невдалеке, у дороги бегущей выше, стоял бородатый и черный мужик, одетый обыденно для этих мест в хебешный ватник и такого же материала штаны. Шапка же на нем рыжая, из собачки или оленя, а на ногах стоптанные, бывалые сапоги.
     - Здоров був, Андрей! - подал в ответ голос Кухоль. - А я только что про тебя думал. Вот, сгадывал, кто допомог бы.
     - Была бы задачка, - с живостью откликнулся Андрей, поворачивая к ним стопы. - Над чем головы ломаете? Моя не сгодится?
      Он остановился подле, подал всем темную и худую руку, знающую физический труд, с мозолями и заусеницами на пальцах. Меркло блистающими  карими глазами с интересом оглядел инвалидов.
      - Мои постояльцы, - прояснил боцман его немой вопрос и полапал по карманам. - Хлопцы добрые, фронтовики и орденоносцы. Вот хатенку треба поставить им до снега. Знакомьтесь, браты-козаки, наш сосед Андрей. На той котельной  кочегарить. А хатка  ихняя  выше  вон.
      И указал рукой.
      - Фронтовиками мы не балованные, так что наше вам почтение. А я Андрей Карась. Не тот карась, что плавает в море, чтоб щука не дремала, а вольный поселенец. Живу в той поганенькой избушке с товарищами по несчастью. Имею пять лет по ногам и столько же по рогам, и обязан отмечаться  у  опера, хотя сбечь отсюда можно только на тот свет. И сбег бы, да охота поглядеть еще на этот. Когда-то ж кончатся наши мытарства... Закурим?
      И достал из широкого накладного и самодельного кармана на зэковском ватнике пачку махорки и сверток газетины, кресало с трутом.
     - Может наших? - предложил Антон Гранкин свои папиросы, с каким-то подспудным  чувством  лести нужному человеку.
     - Не, соседи. Я к крепчаку привыкший. Никотин, он всякую заразу в организме убивает. Доктора говорят: вместе с организмом. Но кто проверял? И если б не крепкий табак и не спирт, разве  в  вольности  выжил бы человек в такой стуже? Табак мысли проясняет, а спирт кровь гоняет.
     - Сидай, Андрей. В ногах правды нету, - пригласил боцман, первый усаживаясь на бревнышко и скидывая фуражку с "крабом", укладывая ее на колени и подставляя легкому бризу курчавую голову.
      - А ее мало где можно найти, правду, Иван, - с бойкостью подхватил Андрей Карась. - Вот возьми наших фронтовиков. Много они правды добыли, кончив победой войну? Одни кровь лили, а другие в тылах ошивались, жирно ели, сладко спали. А теперь... Или я  неправ, фрон-товики? Приехали вы сюда, счастьем огруженные, рыбки половить, да комариков покормить?
      Он помог сначала устроиться на чурке безногому капитану, подкатив к нему баланчик, а потом  и  сам  приладился  задом  на  крышке от ящика.
     - На фронте всякое бывало, как и в жизни, - осторожно откликнулся на его слова Никифор. - А вообще, это самое, на правду ты не покушайся. Хоть и трудно ее было добывать, а добывали. Будь спокоен.
     И посмотрел на боцманова соседа остерегающим взглядом, в каком была толика удивления.
      Андрей Карась не стал спорить. Он погрустнел и согласился.
     - На войне враг виден и у тебя оружие: винтарь или пушка. А тут... - он подавил вздох и отвернулся, пуская из ноздрей дым по ветру, что подувал вдоль сопки.
     - А я вам, хлопцы, чайку согрела, - объявила Мария Филипповна, являсь с большим начищенным чайником, с кружками и припасами  в переднике.
      К чаю все обратились с охотой, поразобрали кружки.
       Сосед боцмана Карась налил себе чаю, кус соленой рыбы уложил рядом на камне, помял тонкой рукой черную, лопатистую бороду, густо приправленную сединой, и, просительно глянув на фронтовиков, бросил на колено себе ладонь.
      - Под такой чаек, фронтовики, да сбрехать бы что каверзное про войну. А?!  Как  вражью  силу  лупцевали!
      Капитан Гранкин сразу кисло поморщился. Пало на ум ему самое худое, что мог вспомнить о том времени. Последнее ранение, утрата ноги, и артиллерист наотруб отказался.
     Вон пехота у нас геройская. Никифор в разведке обретался, вспомнить есть чего. Да и прихвастнуть охотник.
     Арзанов с веселым изумлением распахнул губы, показывая розовые десны с белыми непорченными зубами, толкнул со лба шапку со звездочкой, а потом и вовсе снял и отложил в сторону.
    - А что? -  повел озорным взглядом, будто прикидывал: смогут ли разгадать его слушатели? - Это самое. Сбрехать можно.
     Но прежде потянулся кружкой к чайнику, налил и испил малость, косясь на соленую рыбу, горячего, без сладкого, чаю. Ублаготворив чрево, отставил большую алюминиевую кружку и, довольно вздохнув, похлопал по тощему животу.
     - Порядок  в частях инвалидов! Кишки сполоснул, а к шамовке просох-нут, – сказал и повел веселыми с рыжинкой глазами вокруг,  воздел руку, приглашая к вниманию. - А случай, местные граждане, мне однажды выпал такой. Воевали мы еще на своей территории, вышибали фашиста с Украины. Вызывает меня ротный и говорит: "Приказываю добыть языка. Намек ясен"? А что тут неясного, когда я промышлял почти всплошную офицерами? Так точно, говорю. Это самое. Будет исполнено в лучшем виде. Офицера добуду первого  сорта! "Приволокешь стоящего языка - к ордену представлю". Ласкает меня обещанием ротный наш командир старший лейтенант Лоенко. Я опять заверяю: будьте спокойны, товарищ гвардии старший лейтенант. Офицера добуду с высшей пробой. Кидаю руку к виску и шагаю к себе в расположение.
      Да-а. А что вы думаете, граждане гражданские лица, самое наи-главнейшее в разведке на фронте? Перейти линю огня, проползти под проволокой без шума или минное поле одолеть? Главное, граждане, найти офицерскую лежку, постель, в какой он, петух гамбургский или баварский, почиет  в сладком сне. Тут собачий нюх нужен. Или мой... Я этот эрзац-кофе с коньяком, каким ихнее офицерье любит заливаться под завязку с самого что ни есть ранья, чую за добрую версту. Но сперва ищешь штаб, потому как офицерская лежка завсегда рядом. Бывает, правда, это самое, хитрющие фрицы попадаются, селятся в бедных хатах, партизанов пужаясь. Но я их и там разыскиваю.
      В тот раз я исправно нашел хату, в какой сидели штабники, поглазел, как часовой мается с автоматом в обнимку и часто поглядывает на часы-штамповку, а потом подался огородами расшукивать офицерское стойло.
     Летом, местные граждане, распрекрасно в огородах! Звезды тебе помаргивают с вышины, луна кублится в листьях абрикосы или вишенника, сверчки наяривают во всю ивановскую свои песни, будто и нету войны на свете, холера ее возьми! И зелень всякая вымахала до огромности и раскидисто, и скрывает тебя от всякого дурного глаза в самом лучшем виде. Что еще хорошо для меня - собак фрицы извели поголовно, никто меня брехом не выдаст.
     Вот и прилег я до поры в огороде, пристроил нос по ветру и слушаю всякие звуки.
     И  вдруг чую, дверь рыпнула в хате, которую я пасу. Вздымаю голову из-под  укропной приятности - фриц выходит в одной рубахе, угнувши голову и шарясь в известном месте, поспешает, гадюка, до ветру. Эх, чертяка! Мундира не напахнул на себя - звания не видать. Придется переться следком за  ним в хату.
     Так и вышло. У крыльца часовой куняет. Дело известное, на зорьке завсегда  в сон  клонит. И  я поспал бы, кабы не война треклятая. Пришпилил я  часового к дереву, чтоб не упал ненароком и шуму не наделал, взял у него кинжал взамен, автомат прихватил про запас, и в хату направляюсь.
     Эх, думаю, денщика  не встретить бы, который вскорости утренний кофе офицеру готовить должен. Сколько мороки прибавится! Но тут вспомнил -воскресенье уже! Кофей сегодня  будет им поздний. Отлегло у меня на душе. Спит, значит, бедолага-денщик. Забрался тихонько я в сенцы, ну и, понятное дело, успокоил кинжалом денщика, чтоб не вздумал шуметь да за начальство заступаться. Потом в жилую половину заглянул. Дрыхнет офицерский кендюх, губами толстыми пошлепывает на манер младенца с соской.
      Поглядел: у стола стульце гнутое, а на нем мундир висит и луна высвечивает майорские погоны. Эх, думаю, генерала случай не послал!
      Шарю глазами по горенке, ищу какую-никакую амуницию для маскировки дела. На стене платок женский висит, кой-какие платья. Хозяев фрицы из хаты вытурили, а те одежку второпях оставили. Я платок да платье с гвоздика снял и офицеру на кровать кинул, а самого автоматом слегка шевелю. Вот думаю, это самое, как ему объяснить, поймет ли просьбу мою не раскрывать рта и не шумнуть с испуга? Хоть и частенько я с ними общаюсь, но все по-русски, по матушке погоняю, больше на ихнюю догадку полагаюсь. Все другие догадливые были и, решил я, этот тоже сообразить должен, не маленький уже, в годах и при хорошем звании. Перед солдатами своими он, небось, такой грамотный и дотошный, досужий, что и передо мной не должен подкачать.
    Вскинулся он, глазки распахнул, а я палец к губам себе приложил, а к горлу его кинжальчик.
     И знаете, народ гражданский, понял он меня распрекрасно. Не пикнул и лапки поднял без шуток. Потом быстро облекся под колхозницу-крестьянку и даже платок повязал эдак с выпендрончиком, будто колхознице той стукнуло много лет и она стыдится своего затруднительного возраста до ужасти. Я, конечно, объясняю жестами на дорожку, что ежели ему вздумается пошалить или выкинуть какой фортель, то я никакой шкоды не потерплю и предоставлю слово товарищу автомату или братику кинжальчику. Пиф-паф, в общем! Он покивал. Чего, мол, тут непонятного, когда тебя берут, как рыбу под жабру и даже заставляют повязываться женским платком против  твоей  естественной воли. Жить-то охота, а в таком положении только примерное поведение дает шанс поиметь дальнейшую картину жизни.
      По селу мы пробирались огородами, сиганули в овраг, а передовую благополучно миновали по-пластунски. Офицерик мой исправно пахал носом землю и ни разу не позволил себе выразить неудовольствие словом или, скажем, действием, и гладкий свой задок высоко не выставлял, как будто он являлся единственной ценностью его естества. В общем, я остался беспредельно довольный  таким  смышленным  языком.
      Когда я доложил ротному о своем приобретении, гвардии старший лейтенант Лоенко на радостях меня  крепко прижал к широкой своей груди и повелел проверчивать на гимнастерке дырку под обещанный орден. Вот как было, - подытожил бывший рядовой разведчик Арзанов и, накинув на голову шапку, надвинув ее низко на брови, оглядел слушателей как бы свысока, но с затаенной улыбкой.
 - И все? - разочарованно протянул Андрей Карась, потому что рассказ показался ему неполным и непонятно чем подпорченным, будто яблоко с червоточинкой, которую разглядишь не сразу.
      - Чего все? - повернулся к нему Никифор, являя на лицо откровенное ехидство. - Ждал подвоха? А он был. Кого, ты думаешь, я приволок в штаб под видом знатного языка? Много знающего офицера, боевого командира? Как бы не так!  Майор спал в задней комнате, а я притащил командиру кругложопого пидормана! Сорокалетнего мальчика!
      Взвился неимоверный хохот. Мужики попадали навзничь и схватились за животы, а Карась принялся стучать себя по коленям от избытка восторга.Рыдая от смеха, он  на  миг  продрал  мокрые  зенки  и  вопросил:
      -  И  тебе  за  это  дело  дали орден  для  груди, трепло?!
      - А как же! - невозмутимо подтвердил Никифор. - Ротный Лоенко лично удостоил  меня приличного пинка, чтоб  убирался  долой с глаз. Это не орден  на  заднице  за  такого языка?!
      Когда слушатели угомонились и боцманова жена, на ходу осушая лицо косынкой, подалась по своим делам в избенку, Кухоль обмахнул указательным и большим пальцами усы и крутнул головой.
     - Надули тебя, Никиша, выходит, немцы. Хулиганство  учинили над твоей службой.
      Арзанов усмехнулся.
     - Как бы не так! Немецкому майору та штука вышла боком. Вернее, это самое, стоила головы. Наши с передовой по радио рассказали про тот случай, а эсэсовцы майора расстреляли. За мужеловство кругом судят строго.

___________________ 8 _______________________

      Будто вчера только сняли мерку с боцмановой хатки, заколотили угловые колышки, натянули бечевку, чтоб держать геометрию строения, а уж готово жилище.
      Но, конечно, быстро сказка сказывается, а дело движется по-иному.
      Гранкину и Арзанову помогали соседи. Филипповна уговорила мужиков-холостяков и кроме Андрея Карася пришли еще двое, такие же черные, худые и битые жизнью.
      Иногда инвалиды крутились на стройке только вдвоем. Они торопились, спешили обзавестись собственным углом, им не хотелось быть в тягость гостеприимному боцману, они старались и не умели, и умение обретали со временем.
      И все ж одолели, накрыли крышей, затопили печурку и накалили, чтоб обпахнулись теплом прохладные стены и углы жилища, а покуда вышли вон, на  воздух.
      Обмыть полагалось свершенное дело по русскому обычаю. Но приступили  не  сразу.
      Развели костер и водрузили над ним чайник. Расселись вокруг и отчего-то припечалились, смотрели  на блики огня и на готовую халупку. Скончание всякого дела накладывает тавро освященности непонятным, редко когда  осознанным, но  всегда  расслабляющим  чувством  довольства.
      Солнце уже наполовину закатилось в невесть, но еще полыхало огнем, плавилось в водах бухты, заливая гладь на весь простор золотом. Мягкий ветерок поглаживал мужичьи небритые скулы и гладкие уже, как колено, кой у кого черепа. Чайки попискивали над морем, помаленьку зудело комарье, боязливо облетывающее костерок и лениво отмахивающихся людей. Комарье негустое нынче, терпимое.
      Тихо. Кто-то наливал себе чайку и урчаньем воды пужнул устоявшуюся тишину. Никифор враз прогнал с себя наваждение и сказал:
      - Чудно как-то, люди гражданские. Это самое. Такое дело завершили, а на душе муторно. Устали. Обмывать хату пора, граждане, усталость снимать!
      - Выпить пора, ты, паря, прав, - по-крестьянски рассудительно и басовито прогудел мужик с отталкивающей внешностью неандертальца, плешивый и старый на вид. Звали его Гаврилой, работал клепальщиком на судоремонтном заводе, а потому был туг на ухо, и по привычке завышал голос. - Но чудного тут ничего нету. Мы думать стали о завтреве, а потому скисли. Завтра что? Завтра кому безделье предстоит, а кому смена привычки. То нас и гнетет. Привыкли мы по вечерам шастать к вам. Помогнем чем, чаи погоняем, побывальщины всякие слушаем и говорим. И время бегит. А завтра как? Со скуки пропадать? А давай, паря, мы этот домик сломаем, а новую избу сгоношим. Лучшую исделаем с нашим опытом. И забота нам!
     Он повел по сторонам сузившимися усмешливыми глазами, искал сообщников затее, хотя  понимал, что предложил это шутейно, от досады.
     Выручил его Гранкин.
     - Нет, мужики, - сказал он. - Дайте нам сперва пожить в этой хатке. Могет быть, она нам по нраву станет. А потом уж… - и усмехнулся. - Давайте все ж обмоем хатку. Выпьем, чтоб стояла долго и на ветру не качалась. Принимайтесь  за хлеб-соль.
      И кивнул на разостланную ряднинку с приготовленной Филипповной закуской, горячей  ухой и бутылью водки.
      И досиделись допоздна, а расходились  уже  все  по своим  углам.
      Они удачно поставили свой домишко на не очень пологом склоне марчеканского берега, окном на бухту и к полуденному солнцу. Вид открывался из жилья прозористый, с близкими сопками за спиной порта и узким горлом выхода в океанию. Виделся и поселок морских людей и всяческих пройдох, лоскутный и скученный, захвативший весь берег и тяготеющий к морю. И небо над головой с ультрамариновым мерклым отливом  в  космическом бездоньи.
      Но подниматься к домишке даже на два-три десятка шагов Антону Гранкину стоило трудов.
     У крыльца постоял, жадно вдыхая и придерживая пальцами горло, будто могло оно сомкнуться и не пустить больше в легкие сладостный и прохладный воздух. Пропустил вперед Никифора, легкого на ноги и улыбчивого, готовно распахнувшего перед ним дверь, и накоротко оглянулся.
     Боцман заливал из чайника полузатухший их костерок. Эка, хозяева! Сами не догадались, балбесы-фронтовики. Море и огонь казались несовместимыми, а  пожара  все же  стеречься  надо.
     Соседи-мужики уже скрылись с глаз, ушли, поддерживая друг дружку за спины и распевая про таганскую тюрьму.
     Странно. Попав на Колыму, в сторону, как он понял, почти напрочь лагерную, населенную людьми, в основном, невольными и преступными, Антон не чувствовал к ним особого, пристрастного интереса, и скорее подспудное ощущение брезгливости жило в нем, покуда общался с этим людом. Впрочем, он слышал в себе и жалость к ним, что-то вроде сострадания, когда встречал лица исхудалые, иссушенные морозами ли, ветрами, истерзанные морщинами, с пергаментной кожей. И чувство это пробирало его тем больше, когда видел глаза, обычно усталые, с могильной печалью и надрывной, кричащей болью.
      Никифор держал  дверь и глядел  в  заросший  загривок  товарища.
      - Подстригаться нам пора, - сказал он. Провел пятерней по затылку себе, ощупкой оценивая свои волосы, и добавил: - И в баньку бы, попариться хорошо... Ну, ты идешь?
      Вошли. Осторожно и боязно, будто в иной мир.
      Арзанов присел у "буржуйки", распахнул дверцу и пихнул в творильце обрезок доски. Двинул сапогом к стене помойное ведро, тоже прошел к столу, минуя торчащего столбом Антона, и опустился на лавку. Глянул снизу  на  хмурое, недовольное  лицо товарища и перешел  на  нары.
    Чудно. Раньше он и названия не знал этим сооружениям, не похожим ни на топчан, ни на диван, ни на кровать, тем более, а оно, спальное сооружение, зовется нарами. Нары. Нора...
     Повел взглядом по хатке. Светленькая покуда, просторная без обилия мебели и необжитая, она вовсе не походила на нору, куда забивается зверье, хоронясь от погони или невзгод. И все же было непривычно. Даже в хатке боцмана, хотя спали они там на полу, вповалку, было приютнее. Или свыклись со временем? Значит, привыкнут, а может, и полюбят свое новое жилье?
      Он потянулся и дотронулся пальцами до дерюжного мешка на нарах, набитого заботливой теткой Марией то ли сухими водорослями, то ли стружками, и распластанного вместо матраца. И подушки у них набиты тоже, наверное, водорослями, но наволочки настоящие, голубого с цветочками ситца - тоже забота боцманши. Укрываться станут шинелями, на то и бывшие солдаты. Стерпят, переживут  покуда.
      Улыбка растерянности наползла на губы, раздвинулась, тронула глаза, нос. Никифор придавил хрусткий мешок всею ладонью.
     - А что?! - вдруг сказал он с вызовом, и Гранкин обернулся на его голос. - Сами выбирали! Садись, Антоша, на любую койку и обживай. Ты с какой стороны будешь спать?
      Антон ворохнул плечами, шагнул к ближним нарам и сел, придавив тяжестью своего тела  мягкую набивку  в  самодельном  матраце.
      - Мне все одно, - проронил равнодушно и поставил костыли к стене.
      Никифор опять побеспокоился о тепле, вернулся к печке, поворошил в ней дровишки, подкинул чурку. Закрыл дверцу и послушал в железе гуд, последил как греется металл, берет темно-малиновый цвет по трубе из тонкой  жести  и  идет кругом  возле  чайника.
      Арзанов  качнул головой, вспоминая, кто это удосужился налить и поставить на печь чайник. Подумать о завтреве кто успел? Или и тут Филипповна нашла  время позаботиться о них? Разве они сами не дога-дались бы  согреть чай? Нет, теперешняя дотошность боцманши кажется ему уже навязчивой, подчеркивающей их физическую ущербность. Он отвык уже замечать за собой убогость, сжился с мыслью, что до окончания дней своих обходиться ему одной рукой и жить в здешней холодной и непривычной глухомани долго, и разве что какой случай выхватит его отсюда  и  кинет  в  новую  обитель  в Сибири  или  в  иной   край, а  то  в  столицу.
      Мысль эта шальная отвлекла его и даже развеселила. Ну какая там столица?!
      Никифор отрезвело  глянул  на  товарища  и  вернулся  к  нарам.
      - На родину писать собираешься? - спросил он совсем не то, что собирался. Хотел он поделиться мыслью, что вот-де  в их  местах, на Кубани и Донщине, теперь вишни поспели и всякая другая фрукта-ягода на подходе, теплынь, зелень и благодать, птички поют... жаворонки, а они вот забрались... Добровольцы. Арзанов криво усмехнулся и повел головой. Наклонившись стал сбрасывать с ног сапоги. Потом сдвинул их под нары, пошарил тоскующим взглядом по горенке и обречено  признался: - Я напишу. Может кто объявится.
      - А я не буду, - отрешенно проронил Антон. Он сидел на нарах, расслабленно уронив на колени руки и походил на усталую, битую ветром птицу. Покосился на Никифора и, сдвинув брови, прибавил: - И тебе не советую. Работу надо искать. Хватит волынку тянуть. - помолчал, запустил руку  за  ворот  гимнастерки и почесал грудь.Подумал и все же укорил: - Кто сюда забираться предложил первый?
      - Да разве я об том, чтоб вертаться?! - возроптал Арзанов, оставляя в покое шинель, которой, прикидывал укрыться. - Сердце заскорбело что-то по местам родным. Потянуло, не скрою, домой. Но я-то знаю, что вертаться нельзя! Там вовсе с тоски загнешься. А написать надо. Соседям. Может, врут бумаги и кто живой вернулся? Чего пужаться? Живой об живом и думает. Свет будем задувать?
     - Как хочешь, - вяло уронил Гранкин.
     - Тогда пускай погорит. Обвыкаться надо с новым, - сказал Никифор.
     И улегшись на левый бок, лицом к огню, сотворенному из фитиля и консервной банки с машинным маслом, успокоенно вздохнул и смежил веки, и неожиданно сказал про себя: "Слава Богу!"
      Впервые за три года он устроился так славно, что даже имеет собственную постель и над головой крышу. И спать будет, наверное, сладко и беспробудно долго, как захочет того сам, и разбудит его не взрыв мины или снаряда, бомбы, не истошный крик отделенного командира, не тычок солдата, подселившегося по окончании марша под бок в набито туго избе, не дурной сон и даже не голодный желудок. Разбудит его тишина и солнце, бьющее в окно, в глаза и зовущее на простор этой холодной и загадочной земли. Тысячи людей прошли по здешней жизни, так ничего и не познав в ней, а каждый человек мыслит понять и рассказать другим о жизни и думает, что это ему удастся. Глупец? Блажен глупец, что хочет поделиться найденным!
      Антон Гранкин посмотрел на напарника, отрешенного от всего земного, и тоже стал раздеваться.
      "Спать. Надо выспаться и всякая дурь пройдет."
      И с тем уронил на подушку голову и закрыл глаза. И заснул тут же провальным сном, в какой впадают вовсе измотанные люди, вдруг обретающие покой.


__________________ 9 ____________________

        Они еще сходили в политотдел, а затем в кадры "Дальстроя", но теперь уже по звонку подполковника Копылова. И не к Донде.
       Им подыскали работу.
       Никифора Арзанова определили на перевалочную базу кем-то вроде снабженца, сопровождать и добывать грузы, хотя числился покуда грузчиком.
       Они получают побольше снабженческого агента и с этой стороны тут явная забота о бывшем фронтовике. Ответственность, конечно, меньшая, но это кажется только на первых порах, потому что запихнуть его в лагерь на казенные харчи можно в любой час. И не посмотрят, что он инвалид и орденоносец. Таких в здешних лагерях сидит премного. Даже герои есть. Потому  как – перед  Законом  все  равны.
      Так объяснял ему здешнюю обстановку заведующий складом товарищ Дежкин, человек на вид крупный, крепко сбитый, медленный на язык и жесты, но с тяжелым и пронизывающим  взглядом темных, каштановых глаз.
      -Я добровольно сюда приехал, - сказал на это Арзанов, слегка покоробленный подспудной угрозой начальника. - Чего ж меня лагерем стращать?
      Впрочем, Никифор понимал в нем некую заданность поведения, напускную суровость слов и облика. Мужик он не кабинетный, обветренность щек говорила о непоседливости, а когда снял фуражку с обшитым тряпичным козырьком - оказался лыс. И лоб потому мнился большим и умным.
     И верно, завскладом Иван Сергеевич Дежкин покривился на обиду нового агента  по  снабжению и кинул перед собой на стол руку, будто отмел замечание.
      - Ты работай, парень. Сначала тут, а там посмотрим. Упряжку потянешь, так и оклад найдем приличный, и должность приложится. Нам головастые люди нужны. А ты войну прошел, учен жизнью. И не пугаю я тебя - предупреждаю. Чтоб знал и воровства стерегся. Так что иди работай. Если что, приходи запросто со всякой нуждой. Чем могу - помогу. Но и ты мои законные просьбы уважай. По рукам, солдат?
     И первым протянул Арзанову черствую и крепкую ладонь.
     Никифора посадили в кабину полуторки, с восседающим за рулем молодым  зэком, и велели возить потребное для освоителей Колымы.
      А полуторка  та  была бита так основательно, что, казалось, развалится на первой колдобине. Кабина сидела кособоко, стекла на ней бельмастые, с куском фанеры, кузов обшарпан, подножки полуоборваны и лишь колеса, лысые и чернявые, отчего-то делающие машину голенастой и поджарой, чем-то уверяли  в  своей способности крутиться сколько угодно.
      И шофер достался ему покладистый. Правда, в первый день Васька Штыб ошарашил начальника, попробовал его на зубок. Никифор Арзанов еще только ступил на подножку, а Штыб закатил под  лоб  глаза и  рванул на груди бушлатину.
      - Начальник! Дешевка буду, начальник, если не доломаю этот драндулет! Проси новый, на этом не ездить! Нет! Глянь! Она не едет! -  кричал  он, и рванул с места, отчего Арзанов затесался  затылком  в  задок кабины. - А нам работу! Нам воли не надо - работу давай! И пайку, начальник! Полновесную бригадирскую пайку!
      Никифор пришел в себя и, поправляя солдатскую шапку, укоризненно усмехнулся.
     - Кино крутишь. Каши мало съел. В обед подзаправишься, повторишь. Ага? И просьбу мою выслушай. Будь попроще. А то я из деревни и по глупости могу сменить шофера. И пойдешь ты гулять в  лагерь.
       Он не пугал, будто для сведения излагал это зэку, переводя инструкции завскладом на доходчивый язык, но получилось убедительно. Шофер присмирел.
      Выглядел  он  обыденно: молодой и худой, все на нем хебешное и буш-лат без карманов, как и полагалось зэку. Вот разве обувка не форменная - сапоги имел  кирзовые, разбитые до стыдобности, выменянные  на что-либо здесь или в зоне. Или умыкнутые. Шапка на левую бровь налегала, нос малость вздернут, губы распашисты и потому вид у него залихватский и немного глупый.
      Никифор не строил из себя начальника, вел себя ровней зэку, но любопытство проявлял. И поинтересовался, конечно.
      - За что попал сюда? Вор  или  против  властей выступал?
      Штыб метнул озорной взгляд на молодого своего начальника и интерес погасил встречным вопросом.
     - А ты за каким хреном, безрукий, на Колыму приперся? Золотишка огресть?
     - Нужда заставила, - сказал Арзанов. - Дальним  родичам калека не ну-жен, а мать с отцом война побила. Вот и махнули мы с товарищем по несчастью в эти края. Я без руки, напарник без ноги. Уговорились жизнь ломать здеся.  В Магадан приперлись, чтоб не сразу сбежать отсюда. Понял?
      - Понял. Чего не понять? - буркнул Штыб и махнул рукавом под носом. - Всех нас жизня коленкой под зад бьет. Меня вон сюда из-под самого Воронежа  кинуло. Курицу утащил на базаре у тетки. Поймали, избили и вот он я.
      - За курицу сюда везли? - удивился Никифор.
      - Да нет. Я в Сибири сначала валил лес. Да червонец к своим пяти прибавил. И меня на Колыму командировали.
      - Заливать ты мастер, - опять же усомнился Никифор Арзанов. - За птицу чтоб пять лет сроку навесили. Что она, из  золота  сделанная?
      - Птица обычная, без головы и зажарена хорошо, на ходу только раз и куснул с голодухи. А червонец мне за кобелька, какого я примочил, навесили.
      - За собаку? - простодушно спытал Никифор.
      Зэк сузил глаза и определил:
      - Пожалуй, похуже. Он пидора  из  меня сделал, а я не простил, пригладил его перышком. Говорил, сука, учить будет в картишки играть от скуки, а плату всерьез взял. И теперь я обязанный признаваться, что в зад поротый. И чашку-ложку носить с дыркой. Иначе пришьют.
      - А почему Штыб? Кличка или фамилия?
      - Штыб я тут, на воле. А в зоне я Василиса, - поведал зэк.
      - И они требуют тебя, это самое, блатные? - всерьез подивился Арзанов, чувствуя, что  поднимается  в  нем  какое-то брезгливое неприятие к шоферу.
      - На случку, хочешь сказать? - покосился на него Штыб, улавливая холодок и замешательство своего начальника. - Нет. Я им условие ставлю. Силой возьмут - должны потом убить. А то я посля все одно прирежу обидчика. Отстают. На зоне много Маней водится, какие за пайку зад подставляют.
      - Да-а. Ты попал в оборот по причине нашей невежественности и крайности жизни. Судьба над нами смеется, - прижалел его и себя заодно Никифор Арзанов, тоскливо разглядывая пыльную улицу, наизволок уходящую к  центру  от порта, мазанные глиной бараки и дальние кирпичные дома.
      Зэк  сопроводил  его взгляд  и  в  отместку  за  жалость подтрунил:
      - А ты живешь хорошо. В кирпичном доме, вода в нем всякая и теплый нужник. И баба при тебе.
      - Нам повезло, парень, - ответил с улыбкой Никифор. - Только сошли на берег, как подвернулся местный моряк. Он и приветил нас на первых порах. А потом соседей, мужиков поскликал и сообща нам халупку поставили. Избушку на курьих ножках. Сенцы еще надо достраивать. Так что у нас теперь крыша есть. Мы как-то заедем, глянешь. Вода, правда, далеко, до котельной ходим. А гальюн на дворе, с видом на море!
      И всхохотнул, показывая ровные, целые, но уже занеханные, с желтизной зубы.
      Штыб стушевался и сказал:
       - Ты хорошо устроился. И жрать у тебя всегда есть, и бабу со временем с Эльгена привезешь. Дом чтоб держать в порядке.
       - Ты есть хочешь?! - спохватился Арзанов и достал из кармана шинели краюху черного хлеба. - Бери.
       Штыб с легкой оторопью посмотрел на хлеб, в глазах его взыграл голодный блеск, он поиграл кадыком, сглатывая слюну. Летучим движением тонких и длинных пальцев выхватил краюшку, резко и верно разломил надвое, и одну часть вернул Никифору.
      - Давай шамнем. Веришь, простой зэк всегда жрать хочет. Чайку не запас? Взбодриться бы. Ты, начальник, наперед говорю, чай всегда при себе имей. Без чаю мне жизнь хановая.
      - Чая нет, но учту. Я и водки принесу. Как же, сам Штыб требует! - сказал Арзанов и снял с крюка над собой солдатскую фляжку, обшитую брезентом. Поколыхал возле уха. - Вода из Магаданки. Не побрезгаешь?
      И остро уколол зэка насмешливыми, с рыжинкой глазами.
      Васька Штыб принял флягу, отвинтил и понюхал.
      - Точно вода. А я думал: согревательное. - И все ж испил.
      - Руку где отхватило? На войне?
      - А где ж еще? Я в карты не играю, - сказал Никифор. - Чтоб проигрывать.
      - Ну ты, начальник! Хана! Вместе нам не работать. Ты, я смотрю, сука! Попрекать мастер. Заявляй себе другого шофера, - взъярился Штыб, гневно глядя на Арзанова и останавливая машину.
  - Ты чего вспотел, парень? Я не собирался тебя попрекать, а просто говорю, что в  картишки не играю и потому не имею неприятности с этого бока. А то, что ты балуешься картами, так это твое дело. Ты напрасно злишься. И в зону вертаться вздумал напрасно. Там медом не кормят, - спокойно, но усмешливо сказал агент по снабжению.
      - Причем тут зона?! Другого бери и баста! - озирнулся Штыб.
      - Дурак ты, Вася. Как я могу отказаться от шофера? А причина?... Так он, товарищ начальник, пидор и потому дюже гордый и сам желает подбирать себе начальников. Так я скажу? Или: дайте мне непорочного шофера, характером спокойного и обликом гожего. Так? Мало на свете всяких и разных? А работать кто станет? Выбирай сам свою долю, Штыб. Мне все едино, кто рулить станет машину. Но, это самое, с тобой бы лучше. С тобой мы вроде сладили... Эх, Вася! И не точи на меня зубы. Я фронтовой разведчик. Хоть и с одной рукой, а разведчик. А ты знаешь, что это такое? Не знаешь. А я ножичек могу у тебя одним махом отнять, и тебя же пырнуть им. Если что. Я на своем веку вот этими бывшими руками столько фрицев из-за передовой перетаскал, сколько тебе бригадирских паек не снилось. И все больше офицерьев. Блажь у меня такая была. Чтоб язык с большими военными тайнами был. А разок, правда, опозорился. Шалаву в мужском звании приволок. Прости, что пришлось невольно вспомнить про твои лагерные беды. Плевался я тогда от стыдобы и смеялись надо мной все разведчики армии. И даже сам командующий армией. Он, как был в нашей части, так захотел посмотреть на такого олуха, как я. Провалиться бы мне на месте. Сколько я просил втихаря Бога наказать это скверное семя! И он воймет, Вася! Не оставит без суда... Вот, это самое. А ты мне всякие антимонии. Поехали, люди ждут. Им план ставить надо. И тебе зачет нужон.



_________________ 10 _______________________

      Антона Гранкина, имеющего за спиной девять классов и краткосрочное военное училище, как бывшего офицера приставили к инженеру и повелели учиться делопроизводству конторщика.
      Непосредственный начальник произвел на Гранкина двоякое впечатление. С виду флегматичный, с приятной внешностью интеллигента старой закваски. Редкие пегие волосишки зачесывал назад и чуть наискосок. Носил бородку клинышком, как всесоюзный староста товарищ Калинин, очки в роговой оправе, подчеркивающие изношенность серых глаз, и в меру худой. Но вот большой рот и тонкие губы, на каких всегда висела ирония или открытая насмешка, сеяли подозрение в криводушии инженера.
       Привыкший жить открыто, Антон Гранкин решил удовлетворить свое любопытство. И спросил:
     - Вы бывший зэк, Арон Соломонович?
     Тот медленно поворотился на голос и с укором сказал:
     - Зачем вы спрашиваете? Разве не видите, что я еврей?
     Ответ был слишком смел или провокационен, но Антон не ведал таких тонкостей. И пожал плечами.
      - Мне показалось, вы боитесь меня. И заодно смеетесь. А я на работе первый день. Я фронтовик и не собираюсь кого-либо подсиживать, - не без досады и патетики заявил Гранкин.
      - Ах, дорогой Антон Сергеевич! Мы на Колыме. И  кругом лагеря. В них попасть просто, а вот выбраться... Уж поверьте мне на слово, - падающим голосом, напрочь забывая риторику, поведал инженер Родович.
       И покосился на плотно притворенную, крашенную в белый колер дверь. Посмотрел так, будто за нею могла прятаться то самое зло, которого он боялся.
     Антон тоже взглянул на дверь и, почесывая большой и гладкий лоб, оставляя на нем следы чернил, спросил:
     - Выходит, всегда жить с оглядкой?
     - На войне вы разве жили без опасений? - нервно улыбнулся Родович и подернул тонким и  великоватым носом. - Ходили в полный рост, говорили в полный голос и делали все, что взбредет в голову? Вы жили, как хотели?
     - Зачем? - явно стушевался, уловив в словах инженера подвох, и  удиви-лся  Гранкин. – У  войны свои законы.
     - Вы мальчик против меня, Антон Сергеевич. Мне сорок, а вам на вид двадцать. Так  поймите  меня  как  надо. Тут  в ходу поговорка: закон -  тайга, а  медведь хозяин, прокурор. А  это  что-то значит. И если вам пове-зло, что остались на  войне живы и вернулись с малыми потерями, так хоть здесь не лезьте на рожон. Там голодно и мерзко. И трудитесь, молодой человек. Вас усадили сюда  не  байки говорить.
      Антон Гранкин посмотрел на него с раздражением и плохо скрываемой неприязнью. Он понял, что его пугают. Но зачем? Ради потехи?
     - Я работаю, - проворчал он. - И молиться не собираюсь. Я член партии.
     И уткнулся в бумаги с дурной мыслью, что лучше бы ему работать в другом месте, где обстановка попроще.
     Не мог предположить Гранкин, что тут ему взлететь высоко и упасть глубоко. А пока служить. Чтоб не помереть со скуки и голода.


               
__________________ 11 _____________________

      Домишко инвалидов как-то незаметно, без сговора, но по молчаливому согласию хозяев стал для обитателей окружных времянок своеобычным клубом.
     Сначала, когда сборы не вошли в привычку и не стали необоримой потребностью, приходили бывшие пособники на стройке Андрей Карась, Глухой Гаврила и Николай Голень. Последний свою кличку ли, фамилию имел, видать, за скопцеватое лицо. Мужик как мужик, а растительность на физиономии не произрастала и к своим сорока трем годам он не держал в руках бритвы. Впрочем, знал он причину тому. В гражданскую, когда только пушок появился на  губах, ранило его осколком в промежность и лишило яичек.
     Позже всех притопывал боцман Кухоль, когда бывал свободен от вахты. Всегда без жены, чтоб не порушить мальчишник.
     Филипповна, не снявшая с бывших фронтовиков своей опеки, забегала к ним раньше, прибирала, готовила иной раз, ненавязчиво и безобидно указывала, что и как делать, стирала по мере надобности и нескоро, ох, как не скоро притерпелась к их обличью и перестала украдкой утирать концом платка или передник  слезы жалости.
      Боцман сиживал недолго, в разговоры вступал редко и уходил почти всегда незаметно и бесшумно, когда заводили мужики гомон вокруг конкретных людей или обстоятельств, о которых калеки судили довольно решительно и смело. Особенно Никифор грешил горячностью. Трусил боцман Иван, не надо скрывать. Но он-то знал, чем кончаются иные разговоры, наглядный пример тому каждым третьим пароходом швартуется в порту, а эти неслухи на чужих ошибках, видать, учиться не собирались и гнушались доброго совета. Молодые, что с них взять? Да и из другого мира - военные люди внедавне. Одно малость сдерживало моряка от великой заботы - люди свои собирались, добрые люди, на заклад неспособные. Постепенно расширился их клуб. Андрей Карась как-то самолично привел человека  и попросил прописать  в  сидельцы.
     - Вот, хозяева, гость вам, - сказал он, с порога улыбаясь и толкая вперед себя на свет новичка, у которого на голове была не шапка, не кепка или шляпа, а что-то срамное для обыденного человека. - Рассказал как-то Павлу про наше товарищество, так и ему захотелось. Веди, говорит, до вашего клуба, а вступительные с меня. Ставь, Ступка, вступительную. Будет вам: часом  с  квасом, а  минуткою и  с  горилкою. А, сосед, Кухоль?
      Новенький, с виду тоже бывший зэк, прошел к столу и, вынув из-за пазухи увесистый сверток, поклал на столешницу. Достал из кармана и поставил бутылку белоголовой.
     - Огурцы соленые. Кок-земеля с парохода подарил. А я до вас, - пояснил он, простодушно улыбаясь и оглядывая сидящих на лавках мужиков. - Павел Ступка я. Грузчиком в порту вкалываю. Можно мне с вами покантоваться? Со скуки выть не с руки будто, когда  рядом столько веселого народу!
     И прошелся по кругу, поручкался со всеми и, не увидев недовольства, снял ермолку.
     Головной убор этот, цигейковая шапка домиком, пожалуй, больше всего делала его отличным от других. А так и лицо довольно простенькое, с маленьким птичьим носом, и волосы пегенькие, коротко стриженные, и плешинка  пробивалась  уже, делала  его  ранним стариком.
     - Садись, - приветил  новичка своей озорной улыбкой Арзанов и кивнул на нишу для одежды, где тот на гвоздик мог повесить несуразный свой головной убор. – Кинь вон на гвоздь домик свой. И до гурту садись. В тесноте, это самое, не в обиде.
       Ступка  прижился  у  них, стал  своим.
       А вот как-то пришел еще один, явился без провожатых и тихо.
       Этот вовсе стариком выглядел и одет по-стариковски в затрапезный и рваный  во многих местах, обтерханый кожушок.
      Обут, несмотря на слякотную осень, в подшитые, старые и растоптанные валенки, в шапке-треухе без завязок и уши те гляделись полувисло, будто прислушивались и придавали ему  вид  филёра.
      На него даже не тотчас обратили внимание. Заметил его погодя боцман, сидящий в углу лицом против входа, чадящий цигарками и затуманено глядящий в дверь. Когда за столом разговор повелся легкий, касающийся разных случаев в жизни рассказчиков и вертящийся все больше вокруг постельных приключений, то и Иван Кухоль приобщился к интересу. И взгляд его стал проясненным и даже веселым.
     И без удивления вдруг встретив глаза старика Крестового, он тут же насторожился.
     Полная  кличка у старика - Туз Крестовый. Когда-то, по рассказам многих урок, дед был козырным тузом, виртуозно играл в карты и, вероятно, полностью оправдывал свой шулерский титул. Теперь отзывались о нем без былого уважения и даже приписывали все негожее: торговлю «марафетом» и легкую руку, с какой многие попадали в зону по страшной пятьдесят восьмой статье.
      - Ша, браты! - забасил боцман. - Вы глядить кто к нам пришел! Сам Крестовый! Во! А вы галдите о всяком прочем, когда треба балачки вдарить побоку и приветить гостя. Проходь, Крестовый, до столу. Выпить и закусить найдется. Сдвиньтеся, браты, дайте систь человеку!
      Конечно, Кухоль кричал вовсе не то, что велела душа. В иной обстановке он пригорнул бы дедка за ворот к себе да врезал  меж глаз с просьбой до Бога простить грех, что прикладывается кулаком к лицу старого. Но теперь страх брал. Старика можно выпроводить и просто, и со скандалом, да лучше обойтись миром. Так вернее будет.
     Мужики не согласились с ним. И кто-то всхохотнул.
      - Тю на тебя, Иван! Зачем Крестового приголубливать? Ему бы в другом месте сидеть. На параше!
     После такого внимания никто другой не остался бы торчать столбом у двери, а Крестовый с места  не  двинулся.
     - Я постою, голуби-начальники, - просепетил дедок простуженным голосом, позвякивая дверной  щеколдой. - Не надо меня гнать. Истории ваши послушать охота. Нахваливали иные вашу малину. Да и от водки не откажусь. Какой жулик от нее нос поворотит? Хорошо жить и мне охота!
      И заблеял тоненько, раззевывая бедный зубами рот, показывая, что не держит обиды на прозрачный намек и интерес у него здесь самый обыденный - надармовщину  выпить.
     - Налейте ему, хлопцы! Карась! Позаботься о человеке, - скомандовал Никифор Арзанов, с любопытством разглядывая старика. - А ты, дед, садись! В ногах правды нету.
       Андрей Карась разволновался и потому, наливая водку в стакан, плеснул мимо и чертыхался на свою косорукость; Голень тер отвисший подбородок и по растерянности забыл запахнуть рот; и только Глухой Гаврила смотрел на Крестового без страха, а даже с непонятной злой радостью. Шея его, дряблая и черная, вытягивалась с большим напряжением, а глаза сверлили деда с такой ярой ненавистью, что Антон Гранкин, перехватив взгляд клепальщика, стал смутно догадываться о непростой тайне, связывающей старого жулика  и их сегодняшних  гостей.
      "Не было б поножовщины, матери их обузу," - подумалось ему с тревогой.
      И пошарил по столу глазами, нашел кинжал и взял в руку, намеряясь будто резать хлеб.
      И про себя посмеялся над своим опасением, прикинув на глаз расстановку сил: их пятеро мужиков и среди них один вообще амбал - боцман. Да  два  инвалида, бывшие фронтовики, к бою привыкшие. А против -старик немощный.
      Гаврила же медленно поднялся из-за стола, взял Андреем Карасем налитый полно стакан  и  понес  к  порогу, держа  глазами Крестового.
      - Ну-ка, Туз хреновый, выпей водочки  за помин  души Степы Рябого!
     И голос его, обычно глухой и малость придавленный бас, теперь вовсе опустился  до  звериного рыка.
      Крестовый с испугом переводил взгляд со стакана на лицо Гаврилы и шарил за спиной щеколду, выпущенную из руки. Нашел, звякнул железом, толкнул задом  дверь и пропал  за  нею.
      Клепальщик резким  махом  выплеснул  водку  за  порог, притянул плотно дверь, постоял возле, внезапно задумавшись,  и  процедил  с  ненавистью:
     - Падла! 
      Никифор толкнул  локтем  Голеня.
      - Чего это он?
      - А, - наконец-то опомнился тот,  взмахивая  рукой. - Старые у них счеты. Лагерные. Вон Карась знает про их дела. Они вместе сидели в зоне. Слышь, Андрей?! Что у них там закручено?
      Карась посмотрел на Гаврилу. Верно, у него хотел стребовать ответ, но тот, вернувшись за стол, сидел сумрачный. Кочегар почесал грудь, густо укрытую курчавыми и седеющими уж волосами в проеме распахнутых пиджака  и  рубахи, и  раздумчиво  свел  брови.
      - Крестовый Туз - шулер карточный, - глухо и несмело сказал Карась и снова покосился на Глухого Гаврилу, сомневаясь в правомочности раскрывать чужую тайну. Но тот опять не отреагировал, хотя и поднял на Андрея глаза. И тогда тот осмелел и даже поднял голос, потому как и остальные навострились послушать нечто интригующее. - Они играли в лагере. Ну, Крестовый и облапошил Гаврилу и Степана Рябого по  крупному. Гаврила вышел из игры, а Степан, отыграться чтоб, под слово поставил  на  кон золотой песок, притыренный  для  плана. И опять проиграл. А когда забирал песок из заначки, его кто-то и пришил. Думали, много  у  Рябого золотишка, ну и... Трое они знали про то золото. Но Гавриле нету  понту  в  гибели  дружка, они  на  один  карман  жили.
      - Вы эту гниду на порог не пускайте, браты, - пророкотал боцман. - Где Крестовый появляется, там завсегда всякие беды случаются. Люди зря брехать не станут.
       - Ладно. Выпьем  за  упокой души Степы Рябого, раз на помин вышло, да по домам направимся. Неспроста этот облезлый туз появился, - сказал Андрей Карась. - Конечно, мог он и из интересу заглянуть к нам, но береженого и Бог бережет. Айда по домам, мужики.
     - Пошел он козе под хвост! - Никифор куражливо пристукнул порожним стаканом по столу. - Чтоб этого сморчка пужаться?! Да я на фронте не таких фрицев приголубливал. Гвардейцев!
     - Тут тебе, паря, не фронт, - осадил его с другого конца стола докер и зэк на поселении Ступка. - Тут тебя самого быстренько обратают и в зону пристроят за милую душу. И на полную катушку! Тут мастера на такие штуки самой высокой марки!
      - Ладно, это самое. Ты меня не стращай, - отгребся рукой Арзанов и поворотился к Гранкину. - Спой, Антоша! Чтоб душа наружу! Подайте баян, хлопцы. Будь покоен, еще поживем!
       Пьяненький, он возражал, но глядел на товарищей с мольбой и растерянностью, просил, чтоб не порушили компании и не двинули из- за стола.
      Баян все же достали из футляра и подали Гранкину. Антон не отказался, накинул на плечи ремни, морща лоб, посмотрел в потолок, и распахнул меха.

                И волны бушуют вдали,
Товарищ, мы едем далеко,
 Раскинулось море широко
    Подальше от нашей земли...

     Неожиданно он затянул совсем не то, что хотел запеть и, удивляясь вдруг пришедшей блажи и недоумение то выражая игрой разлатых бровей, все же повел песню дальше, захватывая тягучей тоской гостей и обволакивая души неясной тревогой, отчего и на его сердце легла тяжесть. Но странно, он не пытался, не хотел сбрасывать этот груз, неожиданно пригожий и греющий чем-то домашним и давним, необъяснимо дорогим.
      Гранкин допел другой куплет, но мужики опять оставили его одного, не подхватили песню. Тогда он удивился и умолк.
     И тишина задавила их. В горенке стало что-то такое, чего мужики не выдержали.
      - Нет, братва, не будет сегодня лада. Двигаем по домам, - подал голос опять же Андрей Карась.
      Теперь уже и Никифор не стал удерживать их, понимая, что не заладилось что-то в их компании сегодня. Понял то и боцман, и когда уходили, топчась  уже  у  порога,  он  решил  сгладить  неловкость.
      - А шо, браты?! Приходите в воскресенье, кто сможет. Да с ранку. Лесу я выписал. Сенцы надо сгарбузовать хлопцам-молодцам.
      - Может ты еще и катух надумаешь ставить? - поддел Никифор, поперечно подтрунивая скорее от характера, чем от непотребности пристройки.
      Но боцман неожиданно согласился,  и на  выпад  не  обиделся.
    - А шо? Со временем и цю справу обмозгуем. Кабанчика грех не завести. Покупное сало  чи  мясо  всегда  бильш  коштуе.

__________________ 12 ___________________

    На первых днях пребывания инвалидов в их доме, когда жена обихаживала временных жильцов, а те, стесняясь, обвыкались, боцман приглядывался к Антону Гранкину, глядел, как тот моет здоровую ногу, а затем с видимым удовольствием парит обкарнатую чуть выше ступни культю другой. Списанный подчистую капитан поначалу тушевался и хоронил от стороннего взгляда бело-розовый, ровно обрезанный и аккуратно заштопанный, будто подшитый старательным сапожником обрубок конечности.
     - Осколком или чем? Ровно как, - удивился кат-то Иван Кухоль, дымя вприсядку возле распахнутой печки папироской и дивуясь искусному членовредительству на фронтовике.
    - Хирург обкарнал, матери его обузу, - пробурчал Гранкин, накрывая ногу тряпицей. - Осколок ступню раздробил, а пока хватились, гангрена, говорят, вступила. Да брешут, думаю. Тямы не хватило в порядок кости сложить. Или нечего было складать. Так зачем сказки про антонов огонь придумывать?
     Гранкин качнул чубчиком, нахмурился и, угнув голову, принялся обтирать культю.
     - На костылях ходить дуже нескладно. Дохтора ногу деревянную не предлагали? - спытал Кухоль, сочувственно глядя на инвалида.
    - Ну вот. Где же столько самодельных ног наберешься в госпитале? Там тогда цех надо открывать по изготовлению протезов, если всех обезноженных ублаготворять... А я что?... Покуда так похожу, а там видно станет.
      Он легонько пожал плечами и умолк, задумался о чем-то, отстранено откинув к стене голову и полуприкрыв глаза.
      - Во! Капитан! Я как-то в газете читал, будто какой-то летчик или танкист обе ноги в войну потерял. Так ему смастерили протезы и он, братка, еще воевал. Во! - с толикой радости объявил боцман и, захлопнув печное творильце, победно оглядел Гранкина.
      - Захочешь нужду справить, так штаны скинешь, - жестко отозвался тот и крепко сдавил челюсти.
       Болела обиженная войной нога, как на пропасть болела. А инвалид все не мог притерпеться к неожиданным приливам этой огненной пытки и не умел стишить. Да и можно ли такое в привычку взять?
      Гранкин вовсе закрыл глаза, сдавливая веками слезы, выступающие от немилосердной боли и обиды на судьбину, что подкинула ему такие муки.
     - А что, если мы тебе ногу смастерим, братка? У того хлопца двух ног не стало, а тебе случай оставил одну. Сначала на костылях, а потом одним обойдешься. А там и с палочкой пойдешь. Га?
      Боцман смотрел на инвалида с улыбкой задора.
      - Ты что, мастак на все руки? - иронически усмехнулся Гранкин.
      Он не верил, что можно сотворить что-либо приличное взамен ног. Повидал малость безногих и на колясках с подшипниками, и на чурбачках. И все гляделись со стороны печально.
     Иван Кухоль осуждающе качнул кудрями и подтрунил ответно.
     - Сам что мне казал? Схочешь в гальюн - штаны сбросишь. Ты молодой, жить еще ого сколько. А к ней приноравливаться надо. Чтоб не она тебя стегала, а ты ее куда надо направлял. Во! Брешу я что ли? Аж зло загортае, глядучи на тебя. Мужик вроде, а ведет себя... Не страшись, Антон! Сработаем тебе ногу!
      - Думал я про то, - вяло признался Гранкин, тоскующим взглядом оглядывая хозяина дома и разыскивая на его лице признаки розыгрыша. - Да некогда покуда. И не с чего. И уметь надо... Думал, где мастера толкового найду.
       - Да на кой лях тебе время тратить?! Мы сами - не мастера? Уметь надо! - передразнил в запальчивости боцман упадочный тон Антона Гранкина. - Пробовать надо! Во! Ну раз не то сработаем, ну два, три. Так своими руками и опыт занимать!
       - А ты что, Антон, будто недовольный? - подал голос Никифор, сидящий на табурете в углу и до сих пор с любопытством прислушивающийся к их разговору. - У меня вон рука почти у плеча осколком срезанная! А и то думаю сварганить какую приспособу, чтоб в носу хоть поковыряться, когда здоровая рука занятая будет. А тебе сам Бог велел подумать о ноге. Иван Иваныч сделает все честь по чести и в лучшем виде. Будь спокоен. Это самое, скажи, Филипповна!
       - А шо? И скажу. У Ивана всякое дело в руках горит. Да и я, хлопцы-молодцы, если сказать правду, у мово Ивана живу, як у Бога за пазухой. Учиться у Ивана, чего стесняться доброго дела? Иван правду каже, - категорично поддержала хозяйка.
      - Ну раз так, мне не отвертеться, матери моей обуза, - с хмурой усмешкой сдался Гранкин.
      И стал закутывать обрубыш в халявку кальсон, а затем в штанину галифе, надевая поверх чехольчик, сшитый сердобольной сестричкой в госпитале. Сестра та всеми действиями показывала на возможность сближения, а он, занятый своим горем, пропустил мимо знаки внимания.
       С тех пор боцман иногда выкраивал время и что-то мастерил в одиночку, кряхтя и попыхивая у печки. И первые опыты не показывал, а тут же совал в печь. Он искал и пока что не находил решения.
     Но вот выдали ему на работе новую спецовку, а на складе вместо кирзовых сапог предложили с доплатой взять яловые.
      Сапоги! Как это он не додумался раньше до такой простой мысли, а строгал какие-то чурбанчики?! Сапоги, вот что нужно для протеза капитана! Один на здоровую ногу, а в другой сунь колодку, устели мягкой подкладкой, сделай ушки, чтоб было крепить чем к ноге, и ходи, капитан! И никто не смекнет, что ходит человек на деревяшке - на виду драенные до блеска яловые сапоги на медном гвозде и двух рядах шпилек из липы, и обувке той сносу не будет при бережном и хозяйственном отношении!
     Конечно, он не отказался от мена и теперь работал споро и на виду. И долго, кропотливо. Пилил и строгал ножиком, заглаживал терпугом, загонял и вынимал из сапога колодку.
     Уже построили домик для бывших фронтовиков и те пошли в него жить, уже устроились они на работу и малость пообвыкли, пообтерлись на новых местах, когда боцман наконец сунул в мешок сапоги и направил стопы к соседям.
      - Может и ты со мной, Мария? - спросил он у порога. - Взбодришь хлопца. По-первах оно несвычно будет. Вдруг скинет гэть? А перед тобой ему неудобно станет коленцы выкидывать. Женщина как никак.
      - Этот такой, - согласилась жена, кухарничая у плиты. - Угрюмый, насупленный, як хмара. Кабы для Никифора, я бы побегла с тобой. А с Антона можно и дулю взять. Не, Ваню, ступай сам. Если не дурак, так спасибо скажет. Ты бы для Никифора постарался. Руку ему сгарбузувать.
      Она посмотрела на мужа с осторожной надеждой и виновато дрогнула полными губами, понимая, что задала ему дело непотужное.
     Мужик ее, конечно, многое мог, но чтоб руку заместо бывшей соорудить - нет. Не сдюжит. Да и кто на земле сможет такое?
     И Иван с усмешкой досады мотнул головой и проронил безнадежно:
     - Не, Марусю, не сдюжу я такой справы.
       И пошел.
        Антон Гранки только что явился со службы, повесил шинель и фуражку на гвозди и стоял в задумчивости посреди комнаты, навалившись грузно на костыли и олицетворяя собой монумент жгучей, безысходной печали.
       - Чего это ты стоишь, будто в зад тебе засадили горяченький гвоздь и ты греешь прямую кишку? На работе-то как? - вместо приветствия сказал боцман, опуская мешок с сапогами на топчан-нары.
      - На работе покуда норма, хоть и не по сердцу она мне, - отозвался глухо Гранкин, скупой усмешкой оценивая шутку моряка. - Тоска какая-то гнетет, скукота и усталость. Будто камень кто на душу положил.
       - Тоску гнать треба, браток. Бабу тебе надо, вот что я скажу. Баба, браток, враз тоску сшибает. Ну-ка, садись, мерять станем твою протезу. Сработал. А как? Вдруг сразу и пойдешь?
       Боцман всхохотнул отрывисто и громовито, за нарочитостью смеха скрывая тайную тревогу за исход дела.
       Гранкин посмотрел на мешковину, скрывающую работу моряка, и где-то под сердцем  услышал холодок волнения.
      - Чего мерять? - спросил уже с живинкой в голосе. - Сразу и пойду.
       Недоверчивая улыбка тронула углы губ, опаленных томлением, и тут же легла веерком у глаз, осветленных сполохом любопытства.
     - Пойдешь, а как же. Но сначала сидай. Твое дело - ногу изготовить для примерки. Я ух сам захомутаю ее в протез. Сидай вот туточки, - похлопал Кухоль по краю нар, меж тем как Антон придвигался с опаской и недоверием.
      Иван Кухоль достал из мешка сапог с какими-то ремешками, хлястиками, сияющий глянцем надраенной кожи.
      - Во, Антоша! Справу тебе яку изготовил.
      Гранкин полюбопытствовал взглядом, хотел было взять в руки, но сдержался. Спросил только:
      - А внутрях  что?
      - Что внутрях? Колодка, - пожал плечами, удивляясь недогадливости взрослого человека, Кухоль. - Колодка и сгорнутый шматок чистой ваты с марлею. Та фланелька. Чтоб мягче ноге было. Ну-ка, суй культю.
      И подставил раструб сапога, распахнув на стороны завязки.
      Антон осторожно погрузил ногу в голенище, моряк поморгал, придерживая сапог за ушки. Затем переобул другую ногу и потребовал встать, опереться культей о протез и, заглядывая в глаза инвалиду, осторожными пальцами ощупывал, оглаживал ногу, прикидывая, ладно ли там обрубку, не больно ли, и испарина волнения проступала на его высоком и смуглом лбу.
      - Способно? - наконец  спросил  Кухоль  дрогнувшим  голосом.
      - Сносно, - криво улыбаясь и переставляя костыли, ответил Антон Гранкин. - Лоскотно ноге в непривычности.
      - Тю на тебя! - развеселился боцман.
       И стал застегивать под коленом, поверх икр лямки из кожи, в меру туго и сноровисто, будто занимался  таким  делом  часто  и  это ему  в  привычку.
     - Ну-ка, оставь один костыль. На другой обопрись и ступай с оглядкой. Да сразу не налягай. Тебе теперь как дитю малому вчиться ходить треба.
     Антон послушно отставил один костыль, на другой чуть приналег подмышкой, высвобождая с ноги тяжесть тела, и ступил шаг. И тут же застыл столбом, боясь двинуться.
     - Ну что ты?!
     - Боязно, дядька Иван, - повинился Гранкин, глядя перед собой в стену.
     Он трусил нагружать негожую ногу. Ожидал всего: резкой боли и утраты равновесия, надежды. И все же он переборол себя, обернулся. Указывая глазами на другой костыль, попросил:
       - Дай.
       - Ты что, Антон?! Не бойсь!
       - Я не боюсь, - с бледностью на лице проронил Гранкин. - Я его на отшибе держать стану. Как курица крылья, когда за ней петух гонится.
       - Держи, курица.
       Антон взял костыль под руку и, верно, не опираясь на него, ступил еще шаг, на больную ногу. Постоял, прислушиваясь к себе, медленно приподнял и другой костыль. Сразу на ноге, под куском ваты с фланелью стало щекотно, а потом даже больно, но боль ощущалась тупая, далекая, еще сторонняя.
      Он быстро ступил еще шаг и еще, балансируя костылями и не касаясь ими пола. На четвертом шагу боль мгновенная и острая, глубокая парализовала его.
      Гранкин застыл, ткнув костыли в пол, стиснув зубы и закрыв глаза.
      - Ну? - с тревогой вопросил Кухоль.
      - Резануло, - со злом и не сразу отозвался инвалид.
      - Не пойдешь? - в голосе боцмана было разочарование и недовольство.
      - Пойду. Легче ступать надо. Я поторопился, - сказал Антон, уловив подспудный укор соседа.
       И решительно сделал шаг и другой. И тут же подстраховался костылями.
       Но боль прошибла его молнией, погнала перед глазами огненные круги.
        - Сидай, отдохни, - сказал боцман.
        - Не. Учиться ходить надо. Болячка, матери ее обузу, глушит, но скоро проходит, - сказал Гранкин, примериваясь к новому шагу и удивляясь своей настырности.
       Он сделал несколько шагов, прислушиваясь к себе и глуша боль скрипом зубов. Вернулся к нарам и сел, уронив костыли подле себя на край постели.
       Потер рукавом гимнастерки лицо, с большим смущением, но искоса и быстро глянул на моряка.
      - Спасибо тебе, дядька Иван. Век не забуду твоей заботы!
      - Да ты шо, браток?! Чи мы не люди?! Кто нам допоможет, как ни друг дружке? Я для чего старался? Ты ж теперь офицер без всякого изъяну! – воскликнул  боцман и показал большой палец, корявый и темный от непро-стой работы. - Учись ходить, Антоша! К зиме, глядишь, без подручных средств обходиться станешь.
       И кивнул на костыли.
      - К зиме я без палки ходить буду. Веришь! - как заклятье сказал Гранкин.
      - А что? Мужик ты крепкий. Чего не ходить? Пойдешь по жизни, Антоша! Еще как пойдешь!

_________________ 13 ___________________

     В выходной мужики собрались рано. Явились со своим инструментом, а кто и материалу прихватил, гвоздей или даже баланчик строевой, могший сгодиться для подпоры на углу или половой лагой.
     Рабочих рук хватало с лихвой и потому Никифору и Антону выпало приглядывать за костром да ведерным над ним чайником.
      Дело у строителей ладилось. Андрей Карась чертом носился с машиной Асо -  одно колесо от котельной до стройки и обратно, возил шлак, припомнив лагерную специальность тачечника. Глухой Гаврила стучал молотком, приколачивал доски с одного хорошо поставленного удара; Голень трамбовал шлак в коробе, покряхтывал и приплясывал, и что-то дудел себе под нос; Иван Кухоль ладил пол, тут же проверяя качество своими сапожищами; Павел Ступка, легкий как воробышек, укрывал сенцы неходовой тонкой доской и горбылиной, подгоняя плотно и обшивая затем вощеной бумагой-толью. К полудню они управились с делами и расселись вокруг чайника.
       - Во! - возгласил Кухоль, оглядывая дело рук коллектива привередливым взглядом и не находя изъянов. - Гуртом и батька добре бить. А ты, Никифор, еще когда от работы отрывал нас, звал до чаю. Отдыхать, братка, хорошо, дело сделавши. Душа тогда песню просит, а живот работы для прокорма. Га, браты?
       И засмеялся тихим баском, потряхивая кудрями, свободными от всегдашней капитанки.
       - Так щас вот и пузам работу дадим, - оскалился Никифор и кивнул на полсть перед ними.
       Филипповна расставляла на ряднинке миски с наваристым борщом, рыбу жареную и соленую, резала хлеб.
      Мужики покуда закурили. С чувством исполненного долга глазели по сторонам и друг на дружку, кидали осторожные, но взыскующие взгляды на водку и тут же уводили прочь, будто не тревожила их помыслов возбуждающая жидкость.
      Антон Гранкин маячил столбом на отшибе. Похрустывал мелким гольцом, вышагивал взад-вперед, тренируя ногу, обутую в протез. Ходил уже без костыля, с одной палочкой.
      Арзанов, не любивший бездействия, тут же переключил внимание мужиков на капитана.
      - А что, добрый протез сработал Антону дядька Иван? Гляди, как выхаживает журавлем!
      И ткнул пальцем.
      К Гранкину объявился интерес. Его подозвали, стали щупать с пристрастием новый сапог и постромки, стягивающие икры ног, любопытствовать: как там культе, способно ли обретаться и давит ли очень, и нет ли кровавых мозолей?
      В конце  концов Антона усадили на опрокинутый плашмя ящик и покуда мужики судачили да скалили зубы, Гаврила принес от ряднины кусок отварной оленины, с торжественным видом подал инвалиду.
      - Наедай шею, Антон. Тебе силы нужны палку таскать.
       Андрей Карась тут же поддержал.
       - Лопай капитан, заедай боль олениной. У Гаврилы ее много. Ему знакомый чукча приволок тушку.
       - Очень не по росту кусман-то! - подтрунил Николай Голень, пробиваясь своим слабым голосом к Гранкину. - Не промочить его, так застрянет!
     - Ишь ты, мокрушник! - всхохотнул Ступка, покачивая шапкой-домиком. - Кабы мне такую статью припаяли, чтоб мясо трескать и водкой запивать.
      - Ну да, мясом тебя кормить! На тебе и без того воду возить сподручно! - в свою очередь ввернул Карась, оглядываясь на товарищей с шельмоватой улыбкой и кивая на портового грузчика. - Интересно, кто это тебя к ногаевским складам пристроил? Глядите, свободные покуль граждане, как этот тип поганит сытое место! Кожа да кости на ем да глаза сверкают, а мог бы жирком запастись на зиму!
     - Не к животу корма! - подал свой голос и Никифор, довольный общим весельем. - Я вот как при матерьяльных складах состою, так по мне все и видно: и цементом припорошенный, и керосином прибрызганный, и канатной смолой отмеченный. А от иных за версту квашеной капусткой или солонинкой шибаит, а толку черт ма. Выходит, тип нашенский не на своем месте сидит, а, хлопцы?!
     - Да нет, вольные мужики, - вскричал Андрей Карась, со смехом затягиваясь крепкой махрой и тут же заходясь кашлем. - Загибаете вы. Кху, кху! Кабы все так сидели по местам, как Ступка и Никифор сидят, так на всех всегда хватало бы и жратвы всякой и других благ. Вы гляньте вокруг! Кто из нас тащит с работы? Никто. А вы выводы делаете вредные!
      Они расшалились и не сразу заметили присутствие подле их костерка человека в военной форме и с портупеей, и при погонах лейтенанта. И при нагане на правой половинке широкого зада у оттопыренной, как хвост петуха, гимнастерки.
      Заметил его первым Гаврила, остановив на нем расширившиеся от ужаса глаза, потому как показалось ему, что говорили они тут много лишнего и недозволенного. Он догадался толкнуть в бок боцмана. Тот смекнул, что делать и громовым голосом проломил вредную разноголосицу.
      - Браты! Вы глядить какой гость до нас заявился! Окажить внимание словом и чаркой! Милости просимо, товарищ лейтенант, до нашего шалашу!
      И жестом руки указал на ряднину.
      Лейтенант оглядел веселым взглядом студенистых светлых глаз разом присмиревшую компанию, кинул перед собой на пах руки с планшетом. Покачиваясь с носков на пятки расхоженных и припыленных хромовых сапог, поведал:
     - Нет, моряк, сначала дело. Сначала мне представиться надо фронтовикам и некоторым бывшим заключенным, какие меня не знают в глаза. Я ваш участковый уполномоченный. Фамилия моя Шульга. Шульга Александр Яковлевич. Участок мой большой, не сразу обежишь, потому и встретиться иной раз не получается. А до стола я конечно сяду. Покушать я люблю, это вы видите по моей внешности. А вот что касается горячительных напитков, то тут я пас. Не пью. Ни в рабочее время, ни, тем более, после не даю себе расслабляться. Вредная это штука, мужики, если говорить откровенно. Это я заявляю авторитетно и со знанием жизни, потому что среди моих подопечных чаще всего ломается жизнь через эту вонючую штуку.
       И, расцепив на миг руки, указал пальцем на четверть водки, что стояла несокрушимо посреди ряднины.
       Затем лейтенант неторопливо прошелся среди смиренно внимающих мужиков, изучая их лица и усмехаясь с ехидцею.
     Иных он знал хорошо. Меньше визуально и больше по бумагам, по личным делам.
     Вот, например, Гаврила, клепальщик с судоремонтных мастерских. Морда не гаврилья, а горилья. И Шульга сначала взял на заметку Гавриила Петровича Лосякова, подозревая в нем большого кудесника по воровской и грабительской части, а тот оказался бывшим колхозным кузнецом, сунутым в лагерь по печально известной статье 58 с пунктом 7. Какой он мог устроить государству экономический подрыв, лейтенант догадывался. Скорее всего, физиономию почистил какому-то делопуту из райисполкома по пьяному делу, так у него и не обнаружили как-то возле кузницы бороны или конного плуга. Вот тебе и дело вредителя. Таких вредителей на Колыме -  тысячи многие.
     А они простые работяги, не умеющие лизать зад начальству.
     Или Карась -  рыба тихая. Андрей Григорьевич, в прошлом корабельный механик, погорел на том, что не знал иноземных языков. Заграничную тряпку для молодой жены завернул в газетину со статьей против страны Советов. И опять появилась статья 58 с пунктом 11 за участие в контрреволюционной организации. Из загранки ввозил в страну агитационный материал!
      А какой он контрик? Лейтенант Шульга огладил чисто выбритый подбородок, взятый двойным слоем жира и покрутил головой. Контрик, конечно, из бывшего и нынешнего  работяги никакой. Он был и всегда будет за порядок, за нормальную работу и жизнь. За то они и в лагерях стояли и стоять будут везде. Впрочем, война тому подтверждение. Поселенцы и вольные теперь люди безвредны для дальстроевской власти.
      А он, власть, дурак.
     "Точно, дураки, - думал Шульга. - Чего мы лезем во все мелочи жизни? Вот кому стало бы худо, не пойди я сегодня на эту маленькую стройку? Мне бы два-три "малинника" навестить. Нет ли там новых людей, чем они душу греют. Так нет, приходится проверять сигнал урки, "строителя социализма", который наверняка решил руками органов попугать этих мужиков. И прешься зряшно, ведая эту ерунду. Как же, начальник приказал проверить и доложить об изложенных фактах воровства стройматериалов. Будто на глаз не видно, что из хламья строят... Эх, жизнь-малина"!
     Разбереженный этим выводом, лейтенант Шульга вдруг раздумал садиться за приманчивый этот уличный стол, а решил посетить дальнюю "малину", что ютилась в лабиринте нагаевского поселка. Захотелось поглядеть, не обретается ли там этот фрукт, что гоняет его анонимкой по городу, как собаку, а сам потирает руки и глумливо усмехается, предвкушая потеху.
     Шульга крутнулся сапогами на хрустящих гольцах, проводил взглядом одинокую чайку, парящую в быстром потоке воздуха, и ткнул пальцем в Арзанова.
     - Инвалид  войны? – проронил  и перевел палец на Гранкина. - И ты? Где воевали?
     Никифору не понравился тон вопроса. В нем слышалось сомнение и он мгновенно налился неприязнью к уполномоченному.
     - Где воевал я, тебя не было. Ты полегче службу имел. С безоружными справлялся, - сказал он зло. Арзанов не боялся милиционера и не думал о страхе. Возмущение брало в нем верх. - Документы принесть?
      - Меня там не было, ты прав. На Колыме семь лет, а выше лейтенанта не пошел. И на войну не пускали. Кому-то надо и здесь справляться... А документы принеси. Глянуть на них нужно. Служба у меня, товарищи, такая, что надо знать много о всяком. И о вас тоже, - ответствовал лейтенант Шульга.
       И было в лице его что-то невнятное, смутно навевающее подозрение, что лейтенант нетверд в чем-то.  Гложут его подспудные сомнения, и боится он их, и не хочет показать этого им.
      И потому, верно, ожидая покуда Арзанов сбегает за бумагами, занялся прежним.
      Посмотрел на Голеня, распахнул толстые губы, показал железные вставные зубы и оставил эту железную улыбку надолго.
      - Новенький?
      - Пять на пять, начальник, - удовлетворил законный интерес лейтенанта портовый работяга. - И по рогам и по ногам. Бывший растратчик. Отбыл срок в пятнадцать лет. По половинке. Пахал на совесть.
     - Разве тебе с ними удобно? - Шульга показал глазами на боцмана и Карася, полагая, что бывший зэк сказал неправду.
     - А что? Люди как люди. Моряк вон инвалидам хатку взялся поставить, а мы соседи, в помощниках ходим.
      Упор на боцмана, единственного среди них без срока за плечами, был намеком, что благонадежны они тут все. И потому смотрел Голень на милиционера спокойно, без скрытого страха.
      Вернулся рассерженный Арзанов, ткнул в руки участковому документы свои и Гранкина, присовокупил:
       - Гляди, лейтенант, где воевали мы. И как!
       Шульга сомкнул губы, малость нахмурился, стал листать военную книжицу Гранкина. Хмурость тут же сошла, рот опять стал распашист, нежнейшая улыбка поползла по лицу, и он сказал, вздымая глаза на бывшего капитана.
      - Как я вам завидовал тогда!
      И вздохнул с великой грустью.
      Полистав для формы уже, без дотошности, солдатскую книжку Арзанова, вернул документы.
      - Таким здесь не пропасть, - заверил. Протянул руку одному и другому, пожал крепко, но с бережностью. - Рад познакомиться. И совет примите. Оформляйте скорее пенсии.
      Арзанов принял бумаги, сунул в карман солдатских поношенных галифе, кивнул на скатерку.
     - Так садись, лейтенант. Подшамнем. А то, признаться, мы с утра ни-ни. Гнали стройку. И уложились.
      Кинули взгляд на домишко, приобретший коридорчик-сенцы, улыбнулся милиционеру. Доброжелательно, без натяжки, будто и не было у него на служаку обиды.
      Но Шульга отказался. Он, правда, с некоторым сожалением оглядел импровизированный стол и даже незаметно сглотнул слюну, но удрученно развел руками.
      - Тороплюсь, товарищи. Дела. Я зайду еще не раз. И при случае, и без него. Тогда уж борща похлебаю.
      И, показав еще раз блеск вставных резцов, пошел по берегу бухты, принимая  влево к тропинке, намеряясь, видимо, посетить поселок Ногаево.
      А Никифор лишний раз удивился, отметив себе, что поголовно почти местное начальство ходит с железными зубами. Будто кто специально занимался  ими: выбивал, а затем вставлял заботливо одинаковые.
     Про болезнь цингу Арзанов еще толком не знал -  пожил мало в здешних местах.

____________________ 14 ____________________

      Еще когда минули проходную морского порта и свернули к складам, Арзанов увидел ее, сидящую на ввалившемся в землю цоколе, притулившуюся спиной к трухлявой стене вахтовой избенки, с продолговатым узлом на коленях: то ли баюкающей его, то ли хранящей в оцепенении. Серый платок, низко надвинутый на лоб, бросал углом на лицо тень. Выражение скорби, крайняя безысходность в глазах и облике поразили, задели, и Арзанов уже потом, занимаясь делами, все не мог догадаться, понять, что беспокоит, теребит сердце. Оттого он забыл погрузить бухту лебедочного троса и теперь, снова увидев ее, вдруг понял свою тревогу.
     - Стоп-ка! - сказал он шоферу и взялся за ручку дверцы.
     Васька Штыб остановил машину и, глядя на Никифора без всякого удивления, полез в карман за куревом.
      - Забыл что? - спросил он, флегматично пыхнув дымком дешевой папиросы "ракета", что подарил Арзанов.
      - Троса надо забрать. Выписал, а погрузить -  дядя. - Никифор рассеянно смотрел на блики солнца, плавающие на волнах ногаевской бухты, жевал губами. Потом решительно сказал: - Мне тут по одному делу отлучиться надо, а ты вернись, попроси вкинуть катушку троса. Бумаги вот. А я тут подожду потом.
      Арзанов ткнул пальцем под  ноги, вопрошающе глядел на Штыба и с надеждой улыбался.
       - А что? Удружу, - оскалился Штыб, понимая, что начальник стесняется открыться  ему  и  потому  немного  заискивает.
      - Удружи, - покивал Никифор, выбираясь из машины и прихлопывая с треском дверцу.
       Васька Штыб развернул полуторку и угнал обратно к складу, а Никифор, обождав покуда машина скроется за строениями, решительно двинулся  к женщине.
      - Ты что, тетя, неприкаянная сидишь? Обидел кто, обокрал или билет утеряла?
       Женщина глянула на него с печалью и страхом. Смысл вопроса, верно, не дошел до ее сознания и она, обеспокоенная появлением незнакомца в военной шинели, не углядевшая отсутствия на нем погон, инстинктивно прижала к себе то, что держала - ребенка, завернутого в лоскуты и дерюжину  вместо  одеяла.
     Но Арзанов стоял над нею столбом и уходить не собирался. Тогда она снова подняла  на  него страдающие серые  глаза и дрогнула губами.
     - Чего вам?
      - Я спрашиваю: кто обидел тебя? В чем есть нужда? Помощь нужна? - повторил Никифор, изумляясь ее измученному виду и начиная понимать, кто она и зачем здесь.
      Перед ним была бывшая зэчка, вышедшая на поселение или вовсе обретшая свободу и правящая домой. Одета в лагерное, серое и грязное, молодая, пожалуй, моложе его, но уже изможденная, истраченная непосильной жизнью. Натерпелась, бедняга, в лагере. Так натерпелась, что решилась на крайность, когда выбор остался малым:  повеситься или понести от вохровца. Хоть на время родов малость передохнуть от злой работы. А там, если повезет -  домой.
     Она миловидна лицом. Красота эта еще лишь угадывалась под тонкой иссушенной ветрами, солнцем и морозами кожей, что собиралась так рано в морщины.
     Молодица опять коротко, исподлобья кинула на него взгляд, но теперь недовольный, озлобленный. И проронила безбоязненно и с тоской.
     - Катись ты колбаской... Будто поможешь.
      Он, быстро вскипающий, вмиг озлобился на худую видом и мочью зэчку и хотел было поворотить от нее, плюнув, но тут слеза скатилась по ее щеке и застыла, уцепившись за край верхней, потресканой губы.
     - Э, бабонька! Да у тебя горе! - воскликнул Арзанов неподдельно-участливо и сел перед нею на корточки, стараясь заглянуть в лицо зэчке. - Ну что ты, милая? Разве нет на свете людей, чтоб в беде помочь?
      Душевный тон Никифора что-то тронул в ее душе. И тут зэчка увидела пустой рукав его шинели. Глаза ее затеплились, она раздумывала и... все же отвергла его участие, легонько качнула головой и снова понурилась.
      Никифор поднялся с корточек, нашарил в кармане папиросы.
      - Куришь?
      Он слышал, что лагерные бабы в большинстве курят, обучаются дурости от безысхода беды.
      Но она опять мотнула рваным платком и еще крепче прижала к себе сверток.
     - Ладно, покурю сам. День сегодня суматошный. Это самое. Так что у тебя за беда? Говори. Может посоветую, если пособить нельзя. Совет, бабонька, тоже помощь.
      Зэчка распахнула губы, но опять не открылась.
     - Нет, никто мне не помощник, - прошептала обречено и, затравлено озирнувшись, повела  зябко плечами.
     - Это ты брось, - поперечно сказал Арзанов. - Так не бывает. Ежели один с чем не справишься, так гуртом всегда кручину сломать можно. Ты распахни душу. Одной носить на сердце большой важок - надорваться можно. А вообще, я и так о тебе догадываюсь. С колхоза, небось, ты сюда привезенная. Намяла колосков в карман, а тут проверку учинили дошлые лиходеи-доброхоты сельские, пошмонали. Лет пяток, а то и больше объявили. А здесь жизнь колючая, работа непосильная, злая, того и гляди околеешь ни за понюшку. Ты и подвернула передок конвойному, чтоб полегчало хоть временно. Теперь дитя родила, а с дитем в лагерях не держат. И тебя на поселение либо по вольной выпроводили. А куда подаваться? Дома, небось, посля войны разор, из родни никого не осталось. Всех фашист извел. Так?
      - Так, - прошептала она, роняя слезы, прижаливая свою жизнь, истерзанную в ничто.
       В лагере получила она год назад письмо от соседки. В их сельском городишке Старобельске фашист гостевал разорно. Поизголялись всласть над мирным народом. И мать замордовали. С того и повесилась, не схотела жить позорно. А отец погиб на Днепре.
      - У меня тоже, девка, родню побил фриц. Один, как пень кореженный остался. А жить надо. Разве не было хуже? Голод одолеть трудно. Но Христа ради дадут. Попеть народу про житуху свою и общую. Народ наш милосердный, сухарик всегда даст. Мы вот с дружком, когда до порта Ванино добирались, пели от скуки в поезде. Антон, капитан бывший из артиллерии, пел дюже расчувствовано, а народ отзывался куском хлеба и даже водочкой. Мы  рады отказаться, да разве устоишь против общества? Народ говорит: запас карман не тянет, свое посля скушается. - Арзанов стоял над ней теперь твердый в своих убеждениях и наперед знающий, что делать. И потому с нетерпением выглядывал машину с Васей Штыбом. - Дите кормить надо, вот это уже задачка. Дите грудное вовсе? А молока в грудях нету.
     - Да мертвое оно, померло! - выдохнула она с отчаянием и ткнула кулачок себе в зубы, забоявшись сказанного и ожидая расплаты.
     - Да ну-у?! - протянул Никифор Арзанов, сразу впадая в затруднение. - Извини, не знал. У тебя горе, а я тебе тары-бары. Тогда прости еще раз и прощевай. Закопать бы его. Разузнать, где кладбище. Сам я тут человек новый, не обвыкся со здешними порядками. Не знаю тонкостей этого дела по гражданской части. На войне как было? Убило кого, так тут и схороним со скорбью. Так то война. Ты бы в органы обратилась. Помогут. Любого в военном спроси.
      - Ага! И обратно в лагерь! Они помогут, - зло обронила зэчка, увидев, что инвалид несет чушь.
      - Ты что?! Освободили же! - удивился Никифор. - Разве можно отнять милость?
      - Они все могут. Закопаю, станут бумаги спрашивать, а я без дитя... Какое мне тогда вольное поселение?
       Она не знала своего будущего и потому терялась. За ребенка она не печалилась. Арзанов видел это и потиху вооружался против нее недобрым чувством.
       Откуда ему знать было, что в лагере быстро грубеешь душой и любая боль утраты быстро черствеет. Что в жизни той печалиться некогда, иначе сам загремишь в преисподнюю, если  здесь  тебе  рай.
     "А что ей? Она дитя делала, чтоб легче жилось. Проныра", - осуждал Никифор зэчку  за  то, за  что  внедавне  сочувствовал.
      Он потоптался в замешательстве, недовольный уже и собой, что ввязался в историю и не знал из нее выхода.
      Бросил под ноги окурок, растер сапогом.
      "А пропадет девка. Вдруг точно привяжутся к ней с допросом, когда сама схоронит дитя? Да пришьют лихоимство, избавление от докуки. И опять срок впаяют и в лагерь швырнут. А срок куда больший определят, чем за колоски колхозные... И голодная, видать."
     Арзанов вдруг вспомнил работника политотдела подполковника Копылова, который встретил их с Гранкиным с душой и велел обращаться, вдруг что.
      "Может и ей поможет"?
      Вспылив за собой, подкатила и стала рядом полуторка Васьки Штыба.
      Никифор решился.
      - Ну-ка, садись в машину. Быстро. Некогда мне. Жрать-то охота. Вот и подшамнем. И об ребенке подумаем.
      Было в его глазах нечто такое, чему поверила зэчка - не сулил ей человек зла.
       С трудом поднялась, раздумчиво прощаясь с нерешительностью. Прижимая к груди сверток с мертвеньким, беспомощно оглядывала под ногами пожитки. Прикидывала, как взять.
      Никифор намерился помочь, поднять узелок тряпок, но зэчка остановила.
      - Не тронь. Вши тама.
      Он разогнулся, усмехаясь, пнул ногой.
      - Вшей своих заведем, других нам не надо. Да быстрее ты! Время текет, - шумнул он, поторапливая ее.
      И распахнул дверцу.
      - Так, Вася! Дуй в Марчекан. Домой ко мне. Заодно пообедаем без спеху. Да и поглядишь, как живем. Погостюешь часок.

_________________ 15 _________________

      И все же Арзанов повелел сначала свернуть к политотделу. Не терпелось внести ясность, поговорить с Копыловым, который мог и совет дельный дать, и помощь оказать.
     Из осторожности машину остановил вдалеке, в двух кварталах от нужного здания. Наказал шоферу открыть капот и ковыряться в моторе, чтобы стоянием своим не мозолить глаза чересчур бдительным.
     Подполковника Копылова на месте не оказалось, уехал в командировку. Никифор упал духом, услыхав такое от дежурного офицера.
     Арзанов показал ему партийный билет и поведал коротко свою историю, что свела с товарищем Копыловым.
     Дежурный офицер слушал с вежливым вниманием, оставив бумаги и чуток  склонив  на  бок  стриженную  под  бокс  голову.
     Потом осведомился:
     - Алексей Николаевич просил вас зайти?
     - Приглашал, - уточнил Никифор, разглядывая дежурного и комнату, где гонял он чаи, общаясь с Копыловым.
     - Ничем не могу помочь, - посожалел лейтенант, глядя в глаза посетителю. - Товарищ Копылов не предупреждал, когда вернется. Так что... - он дернул плечом и спросил: - И что, никто другой не может заменить его?
     - Да мне, в общем,... совет нужен. - Арзанов в задумчивости почесал за ухом, оценивающе окинул офицера и решился открыть свою тайну. - Вот, к примеру, женщину освободили из лагеря на поселение. Родила она в лагере. В зоне, то есть.
     Лейтенант понимающе и осторожно усмехнулся. И кивнул.
     - Бывает. Быточивек на поселение отправляют, досрочно освобождают даже, если срок к исходу. Зачет ведется. Гуманизм, дорогой товарищ, - основа социализма.
     - Ну  вот, - осмелел Никифор, ободренный понятливостью дежурного. - А что, если у зэчки, отпущенной на поселение, ребенок вдруг помер? Вот только из лагеря выбралась, а  оно преставилось?
      - Что же,  всякое  случиться  может, - снова  пожал плечами лейтенант и тронул кончиками пальцев светлый свой чубчик, лишающий его чиновничей неприступности и строгости, делающий его ровней с просителем.
     - Так  вот и  случилось с одной гражданкой в морском порту такое! Сидит, а сердце тилипается, как бы в лагерь не возвернули. Бумаги у нее,  -что с дитем выпущена, а  его хоронить надо.
     - Ну и похоронит. Экое дело. Доктор даст справку о смерти. Впрочем, вот настоящий консультант. Работник УЛАГа.
       В кабинет вошел пожилой хмурый капитан, перетянутый портупеей, стройный и чистенький, в надраенных сапогах со скрипом.
      Никифор порывнулся было к нему, но сдержался, углядев, что тот в великой озабоченности и неприступен.
      Капитан коротко оглядел Арзанова в шинельке, в пилотке со звездой, худого, но бритого, довольно опрятного, каким можно быть на его службе. С немым вопросом обратился к лейтенанту.
      - Бывший солдат и член вэкапэбэ интересуется. Что будет с женщиной, у которой по выходу из лагеря умрет ребенок? Я полагаю, останется на поселении, куда направлена?
      - Ишь, куда хватил, лейтенант, - скрипуще усмехнулся работник УЛАГа и с подозрением покосился на Никифора. - Думаешь, у государства много денег, чтоб возить взад-вперед всякое отребье? А ты, инвалид, разве не знаешь порядка? Не военный больше, а на пилотке звезда.
       - Но ведь ей выдали документ, освободили! - воскликнул лейтенант, озабоченный очевидной несуразностью и предвзятостью старшего офицера. Впрочем, особой настойчивости в его голосе не было. Он скорее удивлялся, нежели возмущался странной логикой капитана. - Как же так?
     - Протеже этого инвалида освободили не только потому, что родила в лагере, но и срок ее небольшой или заканчивается. Но теперь ребенка нет. Так я понял?
     И он круто повернулся к Арзанову, понимая, что именно от него исходит вопрос.
     - Так точно. Но это самое, есть закон, наверное, товарищ капитан, - сказал Никифор, нарываясь на неприязненный, колючий взгляд офицера и чувствуя в себе недоброе волнение.
     Закипать сейчас не с руки было и он придержал себя, вонзил давно стриженные ногти в мякоть ладони.
     - Закон один для всех: не нарушать Закона! А она его нарушила. Или попала в лагерь безвинно? - капитан зловеще прищурился. Не встретив сопротивления, торжественно заключил: - Невиновных у нас в лагерь не посылают. Так что не будем кивать на Закон. Кстати, у этой зэчки справка от лекпома имеется? Может, она умертвила ребенка, чтоб избавиться от хлопот. Тогда ей придется туго.
     - Доктор еще не смотрел ребенка. Она держит его на руках и боится, - пояснил Никифор, все больше сумятясь душой и подозревая, что явился сюда  зря и надо бы поискать иной выход.
     - Ну так пусть сначала обратится к доктору, а уж потом... Вам, товарищ, как коммунисту, стыдно заниматься сомнительными делами. Может это большая сволочь и аферистка, а вы пятнаете. ...Впрочем, сейчас разберемся.
     И капитан снял трубку с телефонного аппарата на столе.
     - Я ж хотел помочь человеку, товарищ капитан. И не сволочь она, - сказал Никифор Арзанов, разозленный выговором офицера и напуганный его намерением. - Разве это преступление, это самое, выручить из беды человека?
       - Помолчите! - оборвал его служитель УЛАГа и уже спокойно, но строго сказал в трубку: - Наряд из двух человек с машиной к политотделу. Срочно!
      Уложил обратно трубку и, доставая из кожаного портсигара папиросу, прикуривая от изящной зажигалки, явно сработанной в местных лагерях умельцем-механиком, повелел:
     - Сейчас прибудет наряд и вы укажете им женщину. Они разберутся и, если надо, помогут.
     И в этом "помогут" Никифор услышал нечто зловещее, внушающее опасение за судьбу молодой зэчки. Он упрятал глаза от жесткого взгляда капитана и горько пожалел, что не поехал прежде домой, как намерился сразу. Но хотел же как лучше!
     Минут через пять тревожного ожидания в комнату вошел еще один лейтенант, правда, в форме довольно поношенной и мятой, с пятнами на полах кителя и на коленях бридж. Арзанов отчего-то отметил себе это, по привычке бывшего разведчика, когда одежда подопечного рассказывала ему о многом.
      Неряшливость лейтенанта и нахальный его, пронырливый взгляд пришлись Никифору не по нраву. От такого "гуся" можно было ожидать всякого.
     - Ну вот, - сказал капитан УЛАГа, пуская через ноздри дым. - Поспела помощь вашей подружке. Лейтенант! Поедешь с этим бывшим фронтовиком в морской порт к вокзалу. Он укажет женщину. Разберешься с ней. Что-то там неладное. Ребенок у нее умер. Сам ли умер? Надо уточнить. Организуешь экспертизу.
      И посмотрел на лейтенанта спокойно и многозначительно.
      Что же, капитан сам указал путь, по какому следовало вести службистов, и Арзанов подчинился тому с легкой душой.
       "Конечно, они там ее и найдут," - сказал он себе со злорадством, усаживаясь в раздрызганный и грязный ГАЗ-67 с брезентовым тентом.
       У морского вокзала он точно указал место, откуда недавно увез бабенку, и сделал удивленное лицо.
      - Ушла куда-то. А так убивалась. Может, кто приголубил?
      И обернулся к лейтенанту.
      Тот выбрался из машины, прошел к избушке, пихнул сапогом вещички зэчки, увязанные в старую тряпицу. Огляделся, изучая местность, глубокомысленно посвистывая и супя рыжие брови. Пошлепал по карманам и, вернувшись к машине, протянул руку водителю, старшине. Тот вложил ему в ладонь папиросу, дал прикурить от своей зажигалки, торопясь угодить и добывая огонь не сразу, и оттого чертыхаясь.
       Лейтенант картинно выдохнул дым, пуская его кольцами, и глянул под тент  на Арзанова.
      - Увели твою даму, товарищ. Увели и, я думаю, разберутся с ней лучше, чем ты. Не придется кой-кому аж на Эльген ехать за бабой. - он весело всколыхнулся и спросил: - Ну так что? Поедем обратно? Или сам станешь искать? Или куда надо?
      Положительно, этому лейтенанту служба претила и Никифор тому обрадовался.
     - Да что там, товарищ лейтенант?! Чего искать? Пойду на службу. Я чего доложил про нее? Подозрительной мне показалась. А теперь что? Я легкий на ноги и служба моя рядом. Чего стану вас утруждать? Пойду я, - сказал простодушно Арзанов, вопрошающе глядя на старшего наряда и берясь рукой за стойку.
     - Ну давай, фронтовой товарищ. Спасибо за сигнал. Но, как видишь, - пустой интерес.
     Никифор выбрался из машины, кивнул военным. Лейтенант перекинул ногу в вездеход, плюхнулся на сиденье и ГАЗик тут же взял с места и укатил.
     "Тоже мне, фронтовой товарищ, - процедил себе Арзанов и сплюнул в пыль. - Специалист баб ловить... А ты бы, это самое, фрицев половил."
     И тоже пошел, принимая с дороги на тропинку для пешего хода. А добравшись до города, двинулся обходными путями к машине, где, он знал, заждались его и Штыб, и молодая зэчка.
     Полуторку он нашел на прежнем месте. Штыб Васька сидел на крыле у открытого капота, смалил махру в самокрутке и со злым выжиданием глядел на подошедшего начальника. Зэчки Арзанов в кабине не углядел и всполошился.
     - А где бабенка? Сорвалась или увел кто?
      - Ну да! У меня сбегит. Приказ был ждать. Спит она. Я велел ей схорониться, - отвечал Васька с долей торжества.
      - Тогда поехали. И быстренько. В Марчекан! Тикать нам надо с этого места, а то... - и удивился. - А ты чего махру куришь? Зачем стрелял, привлекал внимание? Папиросы кончились?
      - Запас в заду не колет, начальник. Я у своих стрелял. Махру кто курит здесь? То-то. Махра покой дает при волнении, а я волновался. Ты сколько пропадал, - оправдался Штыб. 


__________________ 16 _________________

     Филипповна всполохнулась, увидев Никифора не одного, а с зэком и с зэчкой да еще с приплодом. Женское сердце учуяло, где неладно, и хозяйка подворья, минуя Арзанова, бросилась сразу к бабенке.
      На той лица не было и сил хватало едва переставлять ноги, хотя тропинка бежала под изволок. Шла зэчка, откинув голову и прижав дитя к плоской груди, шла как сирая, незрячая, невесть куда. И мало надеясь на милость людей.
      - Ой, лишенько! Да боже мий! Где ж ваш розум, люди?! Да можно ли так знищаться з людыны?! - запричитала Филипповна, на ходу выхватывая из слабых рук зэчки сверток с ребенком, придерживая одновременно гостью под локоть, чтоб не споткнулась и не упала.
      И уже в горенке заглянула под рогожку, откинула тряпицу с лица дитяти.
      - Ай, боженьки, спить... Ни!... Да воно закацупло! Не живэ! - меняя голос и срываясь на шепот, продохнула Филипповна и повела на них недоуменный взгляд.
     - Оно давно мертвое, тетка Мария, - сказал Арзанов, заходя следом в боцманский домик и проталкивая впереди себя Штыба. - Тут такая история...
       И он поведал, как усмотрел у вокзала бабенку и схотел оказать помощь, как уговорил и повез с собой, опустив лишь факт посягательства на ее свободу капитана из энкавэдэ.
      - Доктора надо, тетка Мария. Справка об освобождении у нее есть, а доктор дал бы справку про смерть ребенка. Тогда б успокоилась эта гражданка.
      - Доктор знакомый е у Ивана. Пользует при случае. А вот согласится ли? - в сомнении пожурилась Филипповна, утирая рот краем завески, и с жалью посмотрела на гостью. - Страх большой живет в людях. Как бы не то сделать.
     - Так она не разбойница! Дитя удавила? Доктор увидит, если что. Да если она... Я ее сам отвезу куда надо, - заявил Арзанов с сердцем.
      И глядел с беспокойством на тетку Марию, на полные ее руки, прижимающие сверток с мертвым младенцем, и прислушивался к уличным шумам, потому что казалось ему, будто капитан тот законник пустил по их следу своих людей и они рыскают на своем газике по городу и вот-вот найдут.
    - Ну да побачим, - согласилась Филипповна. - Доктор скажет.
    Доктора поздно вечером привел Иван Кухоль.
    Старенький портовый лекарь сначала принял из рук Филипповны стаканчик, закусил моченой брусникой, а затем выслушал из уст Никифора городскую историю  зэчки.
    Арзанов малость волновался, но нацепив для внушительности ордена и медали, не забывал иногда хлопать по ним рукой, позванивать и привлекать внимание старого доктора.
    Тот был маленький и плотный, с седыми усами и бородкой клинышком, а-ля Калинин, с зоркими, глубоко посаженными полинялым глазками и мягкими пухлыми руками.
    Ребенка он осмотрел бегло и даже небрежно, проворчав под нос себе что-то из латыни. Потом помыл руки под умывальником, наотрез отказавшись, чтоб Филипповна поливала ему из кувшина теплой водой.
    - Нет, нет, дражайшая Мария Филипповна! Я предпочитаю обслуживать себя сам и непременно холодной водой. Знаете ли, старая лагерная привычка. Да-с. Не барин, а лекпом. Помощник лекаря, знаете ли, в лагере фигура не особо важная и потому обходилась малым, на общих основаниях. И знание своего дела  в особый счет не шли. Да-с!
    Тогда Филипповна было навострилась кормить его одного, усаживая за основательно подготовленный стол. Но и тут лекарь запротестовал и категорически отказался притронуться к трапезе, покуда обитатели дома не сядут подле.
    - Господь с вами, Лазарь Эмилич! Разве я хотела вас обидеть? Да чтоб белого света не бачили мои очи, хотела як лучше! Вы человек чистого труда. Куда ж возле вас эту ораву черномазую присаживать?
     И хозяйка кинула рукой на мужиков, пристроившихся на корточках у печки с куревом, и на зэчку, что столбом застыла у стены с возвращенным ей мертвым младенцем.
      - Нет, нет и нет, дражайшая Мария Филипповна! Я такой же простой человек как все, и нельзя, просто неприлично лишать меня общества молодых людей. Вы уж смиритесь с капризом старика, - твердо заявил доктор Церер, в который раз останавливая взгляд на груди Арзанова. - Я хочу поговорить с фронтовиками, выпить с ними за изволение от фашистов моей Одессы. А вы разве не чувствуете свой долг перед ними?
     Боцман выставил стол на середину горенки, усадил во главу доктора, подведя его к месту за талию, поворотился к зэчке, неприкаянно стоящей у двери.
     - А ты дочка, сидай рядом с хозяйкой. Будь ласка. Поклади маленького вон на ящик в углу и сидай. Да простят нас за грехи наши. Сидаемо, браты.
      Когда налили перед борщом в посудины горячительного, Кухоль приподнял свою кружку и, не вздымаясь над столом, сказал:
     - Мир праху младенца безгрешного! Помянем святую душу, хоть и против обычая. Схоронить бы сначала, а уж потом...
      Когда справились с борщом, Филипповна, уставляя стол грибами и рыбой, блинами с морошковым вареньем, порушила грустное молчание.
      - Дите, Лазарь Эмилич, отчего померло? С недоеду, мабудь? И то. Какое с матери молоко, когда она сама светится наскрозь, а грудей так и вовсе на видать. Прости, господи!
     И, перекрестившись, торопливо поднесла к глазам край платка.
    - Одно к одному, дражайшая Мария Филипповна, - раздумчиво ответил доктор, извлекая из очешника пенсне и водружая его на тонкий с горбинкой нос. - И голод, и холод, и уход. Чтоб так жили те люди, кто послал этой деточке такую планиду.
     - Что балакать теперь? Вы, Эмилич, когда можно, сгарбузуйте нашей жинке справку, чтоб не таскали почем  зря, да в лагерь не завернули. Вины в смерти дитя на ней нету, как я понял, а допомочь надо. Кто еще защитит ее от беды? - сказал боцман, переводя взгляд с зэчки на доктора и во взгляде том была и печаль и тревога.
     - Какая вина, если рожала она в лагере, а условия тамошние, доложу я вам... - пожевал губами доктор, поблескивая стеклами пенсне и скрывая за ними скорбь. - Вы не волнуйтесь, Иван Иванович, справку я выправлю. Завтра же выпишу по всей форме. А вот ехать молодой женщине в таком состоянии на "материк" категорически не советую. Категорически!
      -И он воздел вилку с маринованным грибом, подтверждая жестом запрет.
      - Само собой, Лазарь Эмилич, - откликнулась Мария Филипповна. - Куда ей такой тощей в болтанку морскую? Отхарчиться ей хоть трохи треба, а уж потом до дому трогать. Да вы не волнуйтесь. Харчи у нас е, море вон рядом, прокормит рыбой, а места не отсидит жинка. А там Бог надоумит. Как ты, бабонька?
      Зэчка широко раскрыла глаза и потерянно глядела на хозяйку дома. Вот первый человек, который спытал ее мнение и волю, а остальные все решали без спроса. Но что она может ответить?
      И она глубоко и печально вздохнула, и едва слышно промолвила:
      - Не поплыву я никуда. Невольная я, на поселении. Пять лет записано.
      Филипповна послушала тонкий, прозрачный голосок зэчки и глянула на мужа.
      - А с дитем что делать? До утра хай побудет? Гробик ему сколотить, чтобы заховать по-людски. Или мы нехристи?
      - Нет, - сказал боцман после короткого раздумья. - Не до гроба ему. Не тот случай, мать. Справку выправит Эмилич, а потом я схороню дитя по морскому обычаю. Так надежнее и мороки нет. На кладбище с одной справкой от дохтура не сунешься. Распросы начнутся... А вблизу хоронить... Камень да мерзлоту вечную разве удолбишь потиху?... Нет, по-морскому надежнее. А грех нам простят, какой допустим. Так разве творим что неладное?!
      И в тишине, после слов боцмана, разбитной голос Никифора прозвучал, как очищение.
      - Тебя как зовут, бабонька? По имени-отчеству? А то мы в неловкости.
      - Глафира, - почти прошептала зэчка, стыдливо пряча глаза под длинным ресницами, загнутыми вверх. И чувствуя ожидание, добавила: - Никитишна.
      - Ну так не стесняйся, Глафира Никитишна, а лопай, что на глаза попадется. Есть ты хочешь очень даже дюже, а ломаться тут не перед кем. Это самое, нету справных женихов! А мы инвалиды! - возгласил Арзанов. - И живи как равная среди нас под моим неусыпным приглядом!
      И первый затрясся смехом, мелким и шельмоватым.
       - Женихов тут сыщется много, дай только знать, - с усмешкой прогудел в усы боцман Кухоль. - Только женихаться ей рано, окрепнуть телом и духом надо. Да и какая нам корысть отдавать невесту на сторону? Наши мужики покуда стесняются или шута валяют, что инвалиды. А как наступит пора, так они не упустят своего. Во!
      Посмеялись и на том покуда успокоились.

_________________ 17 __________________

       По службе Антон Гранкин неожиданно и довольно уверенно пошел в гору. Нет, не стараниями за письменным столом взлетел он соколом. Его звездный час пробил на партийном собрании, любимом времяпрепровождении  высших чинов.
      Раньше Антон просиживал на них тихонько, забившись в угол. Ни на минуту не забывая, что он простая конторская крыса, записывающая проходящие данные в реестры, от коих нисколько не зависело что-либо значительное в жизни.
     Но однажды ему сделал внушение парторг, секретарь партбюро Потугаев.
      - Что это ты, дружок, отсиживаешься на собраниях тихой сапой? Никогда не выступаешь, не поддерживаешь линию партии. Это нехорошо, дружок, даже вредно. Аморально! - Секретарь уцепился взглядом за пуговицу на кителе Гранкина, а затем взялся за нее кончиками восково-желтых пальцев. - Что скажут товарищи? Они поймут тебя? Не льешь ли ты воду на мельницу мирового империализма в лице оголтелого Черчиля? Подумай, дружок.
      В то время шла компания по поводу выступления Черчиля в Футлоне, и собрания проводились часто.
      Гранкин подумал и на ближайшем собрании решил взойти на трибуну и поддержать линию, не быть белой вороной.
      И вот он почти первым пришел в Красный уголок, постукивая костыликом и вертя головой, разглядывая украшенный кумачом и свободный еще стол президиума, белый бюстик Ленина в дальнем углу от трибуны, и большой, строгий портрет Сталина в глубине сцены.
       Товарищ Сталин смотрел на него с прищуром и как бы с укором, то ли осуждая за что-то, то ли сомневаясь в способности Гранкина завершить задуманное.
      Антон выбрал в ближнем ряду у прохода стул и уселся на него, пристроив меж ног костыль.
     Опаздывать на собрания тут считалось верхом безрассудства, и потому скоро зал наполнился.За столом президиума появился секретарь партбюро Потугаев и постучал карандашом по графину с водой.
      - Начнем, товарищи. Прошу тишины.
      Затем Потугаев открыл собрание, избрал президиум и предоставил себе слово. Текущий момент всегда освещал он. Секретарь партбюро взобрался на трибуну, обнял ее, хлебнув перед тем водицы из стакана, и сел на коня.
     Говорил он складно и с жаром, лишь изредка заглядывая в бумагу с тезисами, от понимания  значимости действа потел, а уставая, возносил глаза к потолку, занимать вдохновения.
     Сегодня он насиловал Черчиля. Поносил его почем зря, брызгал слюной, и едва ли не угрожал физической расправой. Потом Потугаев вспомнил о местных пособников капитализму, что понабирали в рот воды и отмалчиваются, не понимая важности момента.
      Гранкин принял это на свой счет и потому кусал губы и держал глаза долу. Он искал мысль, с какой можно было выйти на люди, не стыдясь конфуза. Искал и не находил.
     И все же, как только объявили прения, Антон схватился с места и, положась на божий промысел, держа руку над собой в требовании слова, устремился к фанерной трибуне.
      Для большинства присутствующих такой оборот явился неожиданным. После Потугаева всегда первыми брали слово штатные цицероны, которые поднаторели в подпевании солистам и могли создать атмосферу единомыслия и грозного торжества. Новенький же мог опростоволоситься, взять не ту ноту или даже вовсе пойти поперек.
      Это вызвало интерес и побудило к овации. Хлопали Гранкину громко, охотно и долго.
      Потугаев, сощурив крапленые каштановые глаза и оглаживая рукав полувоенного темно-синего френча, слегка склонив лобастую, стриженную под бокс голову, выжидал с плохо скрытым неудовольствием и разрешения начинать прения не давал, не вздымал куцепалую руку.
      Он понимал, что происходит что-то неординарное. Зал бушевал хлопками не попусту, он затевал какую-то игру, результата которой партийный секретарь не предвидел и потому тревожился.
      Антон же, пробыв короткое время в растерянности, вдруг вошел в кураж. Оглянувшись и увидев на лице парторга тень недовольства, Гранкин принял ее как черную зависть за те аплодисменты, что рвали уши и самолюбие иным прочим. Сам-то Потугаев получил лишь самую малость жидких и обязательных хлопков, когда кончил свой доклад. Поэтому Гранкин поднял ладонь и, тут же получив тишину, легко взял с места.
    -Товарищи!-Он возликовал лицом, чувствуя в себе прилив одухотворенности и великой благодарности залу за овацию и послушание. И неожиданно для себя тоже наскочил на мистера Черчиля. - Пускай, товарищи, английский выродок сколько хочет злобствует на Советский Союз и на  нас  с  вами, а все одно получит  голый  кукиш и даже без масла!
      Он обождал покуда утихнет прошелестевший по залу смешок и отметил себе, что нисколько не чувствует за собой вины за оседлание чужого, но объезженого коня. И продолжил с подступившим воодушевлением.
     - Мы не хотим войны и не допустим ее, товарищи! И тут правильно отметил докладчик товарищ Потугаев, что никто не имеет право стоять в сторонке и не участвовать в борьбе партии и народа. Я тут новый человек и чувствую себя, надо сказать, не в своей тарелке, стоя перед вами. Что я могу сказать помимо доступного всем вам? Я, бывший фронтовик, офицер и орденоносец, - он не постеснялся почему-то сказать о себе напыщено. - ваш товарищ, потерявший ногу, а потому инвалид, человек, у которого война забрала всех родных и близких. Как я мог стоять от дела мира?! И что такое мир, товарищи?! Это наш каждодневный труд, спокойная жизнь! И кому как не мне, знающему войну собственной шкурой, стоять на переднем крае обороны дела мира?!
      Но я не о том хочу сказать. О нашей работе хочу сказать. Как мы работаем? Плохо! Не ударно. Рабочие выдают продукцию, их труд виден. А что видим мы, товарищи? Сплошные перекуры мы видим, товарищи!
      Я тоже много курил, покуда вникал в дело. А когда понял, куда забить гвоздь, то нашел способ улучшить результат труда. Что я сделал, товарищи? Классифицировал все поступающие данные по видам материалов, по районам и отдельно по объектам. И теперь не трачу время попусту, нахожу требуемое сразу. Полная ясность картины, товарищи, очень даже может помочь общему делу добычи драгметаллов. У меня все, товарищи! Извините. Опыт мой малый. Но наш гегемон рабочий класс и товарищ Сталин вдохновляют на честный труд. Слава нашему авангарду -  партии большевиков, партии Ленина-Сталина, какая ведет нас верным путем к новым победам!
     И слегка склонив голову, доволясь, что сказал складно и как надо, сошел с трибуны. А прислушиваясь к аплодисментам, он уловил, что теперь они далеко не яростные и с примесью разочарования и досады.
      "А вы как думали? - с внутренней усмешкой обратился он мысленно к своим супротивникам в зале. - Думали, пойду я с критикой в угоду вашему интересу лоб в лоб с парторгом? Дудки и матери вашей обузу, дорогие товарищи и радетели! У меня с ним интересы равные: гнуть линию партии, а не разводить антимонии и склоки. Я заметил, что вам очень хотелось, чтоб я словом зацепил кого по недомыслию или намеренно. Уж дюже вы усердствовали хлопками. А я хитрый и не поддался. И еще погляжу, кто и как из вас поведет себя на трибуне."
      И чувствуя, как нервно напряжен, как дрожит рука, опирающаяся на костылик, и в коленках болтаются ноги, будто суставы там имеют черт те какие зазоры и вовсе не подходят для нормальной ходьбы, упал на ближний свободный стул рядом с начальником своего отдела.
      Тот, приняв это как должное, пожал Гранкину влажную руку и, придвинув смоляную бороду, прогудел в ухо:
     -Хорошо сказал, товарищ Гранкин. По-фронтовому. Такие кадры будем поддерживать. Зайди-ка ко мне по свободе. Поговорим о твоих новшествах. Организуем передачу твоего опыта.
      Но прежде, уже на другой день утром, его пригласил в свой кабинет секретарь партбюро Потугаев.
     На нем был все тот же застегнутый наглухо френч, галифе под цвет ему темно-синие, и скрипучие, драенные до блеска сапоги. На плоском, восточного склада лице плавилась деловая улыбка, чуть-чуть раздвигающая тонкие губы.
      - Здравствуй, здравствуй, товарищ Гранкин, - пожав руку и приобнимая за плечи, увлекая к столу, секретарь присовокупил: - Садись, кури и будем мы с тобой говорить, как партиец с партийцем.
      Он усадил Гранкина на стул, сам обошел стол и сел на свое место. Притерся задом, придвинул Антону пачку "Казбека", чугунную пепельницу.
       Антон взял папиросу, разминая, постукивая мундштуком по ногтю, разглядывал парторга и доискивался до причины, по какой тот вызвал к себе на разговор.
      Он подставил под руку костылик и настороженно сказал:
      - Я всегда за открытый разговор. Камней за пазухой не привык носить.
      Потугаев вежливо раздвинул улыбку и одобрительно кивнул.
      - Поговорим, дорогой товарищ Гранкин, без камней за пазухой. Это ты хорошо сказал. Я познакомился с твоим личным делом в отделе кадров. Признаюсь, поздно познакомился. Стыд и позор на мою руководящую голову. И спасибо тебе, надоумил. Вчерашним выступлением на собрании надоумил. Хорошо выступил, дружок, правильно. По-партийному грамотно и от сердца. И вот что я хочу сказать тебе. Учиться надо, дружок. У нас есть все возможности поддержать тебя в этом. У тебя есть желание учиться?
      - Не знаю, - пожал плечами Гранкин, ошарашенно глядя на партийного товарища. - Никогда не думал о том. На войне подучили, а теперь я инвалид. Какая учеба?
      - Голова есть - не инвалид! Это ты брось, дружок! - жестко сказал Потугаев и в глазах его полыхнул пламень укоризны. - Не заставляй разочаровываться в себе. Придется напрячься, совмещать работу с учебой, но расти над собой. Вот именно! Большевик обязан учиться. Это тебе для начала партийное поручение. Пойми, дружок. Нам нужна смена. Смена последовательных, преданных партии бойцов. Мы скоро уйдем. На пенсию, наверх в руководство или совсем из жизни. Жизнь идет. А кто сменит нас и поведет народ дальше? Такие как ты. Рядовые пока бойцы партии. Согласен?
     Антон утвердительно кивнул. Он едва сдерживал готовую расплыться по лицу глупую улыбку, что всегда появляется, когда тебя незаслуженно или чрезмерно хвалят.
     Конечно, ему хотелось... не учиться. Для него это большой и едва ли посильный труд. Вероятно, ему будет не по зубам усидеть за партой ученика. А вот иметь бы образование, диплом с легкой руки Провидения. Не будет тогда он корпеть над проклятыми, скучными бумагами, гнуть спину за гроши, а получив кое-какую власть, обретет с нею уверенность и независимость от мелочей жизни.
      Гранкин с большим интересом теперь смотрел на человека с крепким квадратным подбородком, большим крутым лбом и с восточными глазами, в которых  проглядывалась жесткость.
      И ткнув в пепельницу, сотворенную в виде лаптя, папиросу, сказал:
     - Само собой, политграмоте учиться надо. А вот бы на инженера выучиться. Большевику не грех хозяйство знать с исподу.
     - Кадры решают все, - опуская глаза на зеленое сукно стола и кивая словам Гранкина, изрек секретарь партбюро. - Со временем подумаем и над этим. Пошлем тебя в Хабаровск или в Москву. А пока учи труды товарища Сталина, посещай кружки политпросвещения. Подставляй плечи, дружок!
      Он поднял над столом желтые руки, сомкнул в замок и улыбнулся, показывая набитый зубами из стали рот.
      - Я готов, товарищ Потугаев! Веришь, до сегодня жил я, как не в своей шкуре. Наш разговор повернул что-то в душе. Партия мне верит. Хочу настоящего дела. Как на фронте: вперед и вперед! - поведал Антон, загораясь какой-то непознанной страстью и нисколько не удивляясь неожиданной своей открытости.
      - Я рад, что ты понял меня, дружок. Опору в жизни ты получишь. Партия - твоя опора! А партии нужны помощники. Кстати. Что ты думаешь о народе в твоем отделе? - осведомился как бы между прочим Потугаев, поднимаясь над столом и давая понять, что разговор заканчивается. И взглянул на часы, большие, переделанные, видно, из карманных на наручные. - Есть стоящий народец?
      - Трудно сказать так сразу. Я знаю их мало, недавно работаю. И сижу только с одним, с Родовичем, - замялся Гранкин, не понимая, чего хочет Потугаев, и действительно затрудняясь дать характеристику.
      - Ладно, дружок. Об остальных потом. Что такое этот Родович? На твой взгляд.
      - Да так... Мямля какой-то. Работает медленно, но с удовольствием. Думает долго, туго, но хитро. Он как улитка, скользкий, липкий... Я мечтаю о том дне, когда смогу не сидеть рядом с ним. Не внушает он мне... Он что, бывший зэк, лишенец? Я спрашивал его, но он ушел от ответа, - сказал Антон Гранкин, подспудно понимая, что говорит он что-то  не то и лучше бы помолчать, обминуть вопрос.
      И потому он морщился, строил кислую мину.
      - Специалист он хороший, этот Родович. Аналитик. Но зэк бывший или бывший троцкист. Ты видел когда-либо до этого живого троцкиста? Я только тут увидел. Вот почему у тебя к нему необъяснимое недоверие и даже отвращение. Я понимаю тебя, дружок. Чистый большевистский характер с подозрением относится к таким типам. До лагерей он немало народа предал анафеме, да и тут сидит, видно, не зря. Сигналы подает этот твой Родович, судя по всему. И после каждого сигнала в зонах прибывает народу. Вот так-то, - раздумчиво глядя в окно, поведал Потугаев.
      - Так это же!... - воскликнул пораженный Антон, задыхаясь и не находя слов. - Наветы пишет! Гад!
      - В органах сигналы проверяются, - сказал партийный руководитель. - И лишь, если подтверждается факт, следует вывод.
      - Я живу честно, - твердо сказал Гранкин, рыская отчего-то глазами вокруг и боясь встретиться со взглядом партийного секретаря. - И если я узнаю, что он и на меня оговор... Вот костылем  загоню в рай.
      И приподнял слегка палку.
      - Самосуда мы не допустим. И в раю места ему не дадим. А вот в аду черти потешились бы с таким типом,  -  чему-то усмехаясь, сказал Потугаев. – Так, значит, мы договорились.
      - Я всегда признавал дисциплину. На фронте без нее никуда. А тут, наверное, и вовсе, - подтвердил Гранкин и пожал протянутую через стол крепкую, как рукоять костыля, ладонь Потугаева.
      А вечером ему вручили под расписку приказ: он назначался заместителем начальника отдела, место которого долгое время оставалось вакантным.


    
_________________ 18 __________________

      Доктор Церер сдержал слово. Выправил  бумагу на имя Глафиры Никитичны Шматько, где указывалось, что сын ее Иван умер в возрасте трех недель вследствие крайнего истощения кормящей матери. Заверена  та справка круглой печатью лекарского управления Дальстроя, так что и тревоги все прочь.
     В тот же день боцман тайно, завернув в кусок парусины и привязав к нему груз, опустил младенца в пучину нагаевской бухты с борта буксиришка, когда шли они через залив по своим делам. И будучи беспартийным и только отчасти верующим в бога-спасителя, шепотом прочитал Кухоль строку из молитвы и сотворил на животе малый крест.
     А вечером, когда со службы пришли Антон и Никифор, был созван домашний совет. Его проводили в доме боцмана, и Мария Филипповна выставила на повестку дня единственный вопрос: где жить бывшей матери-одиночке?
     Хотя тут же заявила, что не допустит стыдобы, когда бы незамужняя молодая женщина проживала в одной горнице с молодыми бугаями, которые инвалиды только на первый взгляд. Потому как они непригодны для большой физической работы, но очень даже способные сотворить безответной молодайке незаконное дитя.
     Один из молодых, но слабосильных бугаев, а именно Никифор Арзанов, на такое выступление тетки Марии откровенно заржал и указал на новую жиличку пальцем, предварительно тернув им под носом.
     - А где ей силов взять, чтобы разродиться дитятем? Чем она его зачинать станет, когда на ней одни святые мощи да кожа, какая насквозь просвечивается, как спелая сочинская груша. Ее кормить надо посля лагеря, а потом всякие обидные разговоры вести.
     И победно оглядел хозяйку, Антона, а заодно и боцмана, на подозревая, что выказал и свое простодушие, и большую наивность в таком деликатном деле, как продолжение людского рода.
     Другой же возможный лиходей Антон Гранкин при последних словах наперсника слегка усмехнулся, а на Глафиру впервые посмотрел со вниманием мужика.
     Зэчка была и худа, и тонка, угловата формами, бескровна, вот даже покраснеть как следует не может, и больше смахивает на занеханного подростка. Но все же проглядывалось в ней что-то женственное. С большим трудом, но угадывалась привлекательность, тонкость рисунка миловидного лица. И если ее подкормить, чтобы раздобрела, ох как зацветет этот неприглядный покуда дичок природы.
      Нет, Антон Гранкин не был новичком в этом деле, как сотворение детворы. На фронте он был офицером, а как известно, пользоваться некоторыми привилегиями они почитали за правило.
      Боцман Кухоль усмехнулся открыто и укорно, осуждая жену за напрасный наскок на инвалидов, которые, право же, вовсе не обращали внимания на жиличку, как на женщину, а помогали ей из самых добрых побуждений. Так разве способны они брать с нее плату за добрые свои дела?
     Но протест свой выразил коротко и вразумительно.
     - Ты что, Мария, сказилась? Во!
     На что жена тут же воткнула руки в бока и приперла боцмана житейским доводом.
     - Ты, Иван, не шпыняй меня такими глазами. Вспомни, когда сам молодым был, женатым уже. Не тискал ты меня в любом укромном углу, будь сказано это не при молодых людях. Не тащил на сеновал или в лебеду высокую, чтоб поиграть горячей кровью? То-то же! А что Бог прибрал наше дитё до себя, так в том наша великая беда, что пошли против благословления родителей. За моряка выходила, а моряк на земле не живет.
       И Филипповна по ходу нравоучения пригорюнилась и утерла кончиком платка замокревшие глаза, не забыв тут же перекреститься.
      Маленько побранились, а успокоившись, по предложению боцмана последнее слово оставили за Глафирой.
      - Пускай жинка скажет, где ей удобно, - заявил он решительно. - Может она у нас застесняется, а мужики ей по сердцу. Заместо сестры за ними глядеть станет. Как ты, Глафира, глядишь на такой ход жизни?
      Обихоженная, помытая в самодельном большом корыте и одетая в наскоро перешитую с тетки Марии плеча кофтенку и черную юбку, в хозяйском же стираном белом платке, повязанном низко на глаза, поселенка затравлено зыркнула зверушкой на держащих совет, и нерешительно, угнув голову, попросила:
      - Если тетечка согласные, я тут поживу, у вас.
      - Вот  гарно, дочка! - обрадовалась Филипповна, расцветая лицом и довольно оглядывая мужиков. - А хлопцев мы будем доглядывать оби-дви. Да и шо доглядать их?! Когда простирнуть или сготовить.
      На том и порешили они, и жизнь их потекла прежним образом.
      И век бы жить таким ладом, убирая в небытие скоротечные дни, но тут Антон Гранкин взял да и сломал заведенный порядок. Он, правда, постеснялся изгнать вовсе бывших пособников из халупки, но поставил условия явно негожие.
      - Вы, товарищи, извиняйте, - сказал он однажды, несколько смущаясь и тщательно подбирая слова. - Мне тут поручено самообразованием заниматься и читать сочинения товарища Сталина. Мне потому тишина нужна. А вы галдите, как на базаре. Ежели стерпеть можете без шума, так я не против вашего присутствия. Только мне подаваться некуда. - и, подумав, добавил: - Мне к докладу по работам товарища Сталина готовиться надо. Партийный я, матери вашей обузу.
       Простота их общения допускала всякие шутки и мужики поэтому нисколько не возроптали и даже позабавились, приняв серьезный монолог партийца за добрый юмор. А Карась Андрей так даже хлопнул по плечу Антона и поощрил:
      - Ты, капитан, валяй вслух. А что? Когда нам послушать сочинения товарища Сталина, как не теперь? Я, ей-ей, давно интересуюсь, что он там понаписал, сидя в ссылках царского времени? Потому, мужики, что посиди он в своих лагерях и теперешних зонах, разве пришла б ему мысля взяться писать? Да и кто заменил бы ему кирку на перо?!
       То была жутковатая шутка по тамошним и иным меркам, безоглядная, и все оторопели, посумятились душой. Даже Никифор, почти всегда вольный в словах, и тот усомнился, что всякий, кто слышал такое, поймет как надо и не побежит извращать мысль в отношении товарища Сталина, менять ее на блага для себя и полновесные сроки для них, остальных свидетелей.
       Потому Арзанов с потаенным дыханием укорил:
      - Ну ты, это самое, балабол! Карась - рыба! Ты знаешь, кто теперь у нас Антон? Он в люди идет, а ты ему подножку и на тропинку пихаешь, что ведет в монастырь. Он ведь по партийной линии теперь ударяется, ему расти надо. Не, мужики, вы как хотите, а я таких шуток не признаю. Пошли-ка мы все на воздух, а Антон пущай просвещается. Пускай растет над собой. Глядишь, и попомнит, что и мы способствовали его планиде.
      Он явно замирял их всех вместе, потому что видел, как бледен стал Антон Гранкин после слов Карася и как присмирели другие мужики. Они, старые колымчане, не боявшиеся ни жутких морозов, ни острых воровских ножей, ни даже пули, случалось вохровской, большим страхом боялись долгих лагерных лет жизни. Испытав однажды, даже во сне не хотелось видеть тот вечный ад.
      Струхнул и боцман, понимающий, что на нем особая ответственность, в случае каком. Он один тут старожил без срока за плечами. А случись, кто убоится доноса, а убоявшись, упредит? Доносчику ныне большая скидка, а то и благодарность без всякой зоны. А по жизни бы - первый кнут.
       Они высыпали за дверь и, разведя костер, посидели подле, пытаясь найти общий интерес и не находя его по той простой причине, что мысли у всех крутились вокруг шутоломного витийства бывшего морского шкета Андрея Карася. И натрудившись душевно, разбрелись потиху мужики по своим норам, положив себе больше не наведываться к этому дому и, по возможности, сторониться его.
      На том и кончилась их дружба, сломал всё страх.
      А вскоре Никифора Арзанова послали в далекую и долгую командировку, и вернулся он уже в ноябрьские морозы и к новым тревогам.


________________ 19 ___________________

      С харчишками они в тот год прошляпили, Антон Гранкин и Никифор Арзанов, не заготовили ничего: ни грибов, ни ягод, ни рыбы. Строили домишко, искали работу, потом обживались потиху на службе, а время текло, как вода в быстрых колымских речках.
      Сказалась их неподготовленность к мирной жизни. Где за тебя уже не планируют завтрашний день и не снабжают пайком. Думать о будущем они умели только общо, без предметности: что работать будут - знали, а что кушать - не ведали. Надеялись, что харчишек им за работу выдадут. Но тех паек по карточкам молодым мужикам, растущим и прожорливым, хватало едва на поддержку сил и не подвернись под руку боцман со своей милосердной супругой, не подмогни им советом и лишним куском, кто знает, как обернулось бы им первое зимование.
      Иван Кухоль подумал о них. И позаботился. Припер пару дубовых кадушек из-под селедки, Мария Филипповна пропарила их, основательно выскоблила, и при первой же возможности моряк купил у рыбаков полтора центнера сельдей-иваси и сам засолил, приправив черным перцем и лавровым листом. Одну бочку боцман отдал инвалидам. Предупреждая щепетильность, он взял с них деньги за рыбу, исключив, правда, мелочи: бочку, соль и приправу, труды.
      Никифор, впрочем, про себя заметил боцмановы старания, сверх затребованной платы, но порешил не заикаться о том, чтоб дядька Иван ненароком не обиделся за дотошность и мелочность, и не закипел бы душой.
      И все бы ладно, одной заботой меньше, да с того дня непокой поселился на душе боцмана, что-то поскребывало по сердцу, царапало осторожно, будто кошка когтем. Он часто доискивался до причины беспокойства, теребил память и не находил ничего, а потому давил душевную смуту тихим сквернословием и боялся проговориться жене, повесить и ей обузу.
      Но вот как-то в бессонную ночь ворохнулось в памяти что-то проясняющее беспокойство. Вспомнил чем-то знакомое лицо, промелькнувшее в углу глаза, когда набирал он из моторки артельщиков в мешок сельдей.
      Тогда Кухоль не растревожился, увидев старого человека с двумя молодыми, пробирающихся вдоль берега к нагаевскому поселку. Мало ли кто бродит у моря?
      И вот теперь он отчетливо вспомнил заросшее серебряной щетиной лицо, треух с одним поднятым ухом и ухмылку облезлого, неприятного видом  зверька. Еще вспомнил моряк, что не шибко торопились те людишки по своему делу, и неподалеку, у камня с плоской верхушкой, обдутого ветрами и омытого волнами, долго топтались, разглядывали бухту и распивали белоголовую. И как луч солнца пробился к нему - узнал и вспомнил - Крестовый Туз то был!
     Так вот отчего на душе непорядок! Все связанные с этим человеком слухи были недобрые и, порой, страшные. Но моряк все же приободрился, докопавшись до нужного, и приструнил себя, придавил предчуяние.
      На службе Антон Гранкин постился, а Никифору фартило, он не часто страдал голодом и даже, не раз бывало, приносил домой банку иль две американской тушенки или хлебный кирпич, немного муки, сахарина. Он помогал грузиться с дальстроевских складов снабженцам из глубинки всяким вещевым довольствием, а уж те, люди тертые, то ли прижаливали инвалида, то ли так хитро умасливали, но нет-нет, а одаривали его съестным.
      Бывало, Никифор не принимал подарки, когда видел или чувствовал подвох или корысть, когда приисковый или снабженец геологов норовил путем такой услуги побольше хапнуть материального без всяких бумаг. Арзанов в падал в ярость, когда видел отсутствие совести у снабженца и разносил его в пух и прах, по-мужски награждая нахала эпитетами обиходной жизни. И прикрашивал то витиеватым матерным узором и клал крест на общении с таким агентом, если тот не шел на попятную и не извинялся.
      За такую неподкупную работу Арзанов приобрел себе в глазах начальства авторитет и доверие, прослыл честным и смелым, так как, грозя кулаком или словом иным-прочим, он не писал бумаг, никого не загнал в лагерь.
     Вместе с доверием Никифор получал более ответственные задания. Погодя, ему стали вверять грузы прямого назначения, что из-за важности и срочности сразу отправлялись в глубинку.
     Так, вскоре после поселения у боцмана полувольной зэчки Глафиры Шматько, его направили сопровождать грузы в далекий Средникан.


________________ 20 _________________

      Обочь, по узкоколейке, бежал паровозик с пустыми вагонами, попыхивал из широкой трубы сизым дымом и задорно кричал дискантом.
     Грузовик потряхивало, Никифор Арзанов иногда открывал глаза, отнимал висок от стекла и смотрел вокруг.
     На горизонте, меж сопок темные пласты туч излохмачивались, закручивались в огромные валы, и из них белым крошевом извергалось на землю божие наказание - буря. А позади, в городе, еще тихо и морозы так себе, мягкие, прижимающие не враз. И почти бесснежно. Тогда как на трассе, говорили приезжие из глубинки, творилось несусветное, дорогу снегом заваливало на высоту вешек.
      Только подумал о том Арзанов, как оказались они с обеих сторон обложенные снежным валом по крышу машины и шофер, на немой вопрос Никифора, пояснил:
     - Зэки дорогу нам чистили. Да, видно, напрасно. Опять засыплет. Буран идет.
     И верно. Недавно еще снег шел неохотный, ленивый, а тут посыпал густо, встал перед ветровым стеклом сплошной пеленой. Тут же подбежал ветер, закружил вьюгу и сокрыл от глаз все.
     Автоколонна остановилась. Ожидая прозора, шофера поглушили моторы и настроились на долгое томление.
     Никифор было порывнулся выскочить из кабины и проверить дорогу ощупкой, но крепкая рука водителя остановила его.
     - Чего рыпаешься, егоза?! Кабину выстудишь, а нам сидеть долго. Пурга, бывает, неделю гудит.
      Арзанов присмирел и даже пригасил тревогу в себе, что де застряли, а начальство снимет с него шкуру за долгую задержку груза.
     Потому он придремал в тихости, а когда прокинулся, было темно.
     Тут же опять приступила тревога. Никифор открыл дверцу, ступил в неведомое, сутемное. И провалился в снег, враз объявший его солдатские сапоги и галифе, и дохнувший холодом в пах. Он быстренько вскарабкался в кабину и прихлопнул дверь.
     - Ты что? - спросил шофер, разбуженный этим стуком.
     - Засели, - потеряно выдохнул Арзанов. - А с меня, это самое, начальство три шкуры снимет за задержку.
     - Не дрейфь, одну шкуру оставят, чтоб не ходил совсем голый. Начальство против стихии тоже бессильно, - вяло просветил шофер и, окончательно пробуждаясь, похлопал себе по карманам. Скоро чиркнула спичка и возгорелся огонь, выхватив из темени широкий курносый нос, рыжую бороду и усы, и белый стволик папиросы, торчащий из лохмы волос. Он вкусно пыхнул дымком и повторил: - Не дрейфь, фронтовик. Начальство об нас печется. Вот перестанет снег и выйдут грести дорогу зэки-калеки. И прометут нам трассу до самого некуда. Курить у тебя есть или дать?
      - Есть.
      - Ну и кури, коротай время. - в голосе шофера пропала снулость и проявился интерес.  - Вылазил смотреть? Снега много?
      - По самую ширинку провалился, - усмехнулся Арзанов, вспоминая прыжок с подножки и непонятный страх  в  холоде снега.
      - Ежели  сутки валить будет с такой гущиной, так с кабиной укроет. А то и больше, - поугрюмел голосом водитель. - Открывать дверцы надо чаще и отгребаться. А то не выберешься и до ветру. Шамать имеется?
     - Хлеб, консервы, - ответил Никифор и ковырнул сапогом "сидорок" на полу.
     Глухо стукнули банки с тушенкой и звякнула бутылка спирта, взятая в дорогу на всякий случай. Для согрева.
     - Спирт? - спытал шофер, поймав ухом знакомый звук.
     - Ага. Водка, говорят, в морозы здешние замерзает.
     - А ты, никак, его везть собираешься обратно, ежели мороз не приспичит? - в голосе шофера прозвучала открытая ирония, намекающая на скаредность агента-сопроводителя.
       - А что, выбрасывать? - Арзанов понял намек водителя, но не хотел принимать его без нужды.
     - Зачем бросаться добром? Выпить надо! - торжественно сказал шофер. - И сейчас же! За знакомство. А ежели приспичит нам принять по норме от холода, так начальник колонны нам бочкового нальет. Знаешь, сколько этого добра в наших кузовах? Пятнадцать бочек. Тебя как зовут, агент?
      - Никифор.
     - А меня Костя, - представился шофер, веселея голосом, явно уверенный, что зажилить выпивку бывший фронтовик Никифор не посмеет. - Доставай, агент, шамовку и спирт, а я соображу подсветку. Фонарь на этот случай у меня имеется.
     - Я гляжу, Костя, ты не дурак выпить, - сказал Арзанов, приглядывая, как зажигает тот спичку, поднимает стекло "летучей мыши" и затепливает фитиль большим языком пламени. - Давай выпьем. Только на тот, что в кузовах машин, ты не раззевай рот. То казенный, мне отвечать за него. А этот что ж... Я тоже выпить люблю, но норму наркома.
      - Это сколько же? - повернул к нему бороду шофер Костя.
      - Сто грамм.
      - Так норму, агент! Сто грамм за раз я и принимаю! И потом каждый раз по сто. А больше - ни-ни. Иначе с копыт. Ежели сорок раз да по двести! А вообще, агент Никифор, ты в чужой монастырь со своим уставом не суйся. Кто ты есть на Колыме? - задал риторический вопрос Костя и сам же торжественно поведал: - Заезжий фраер! А об чем это говорит? О том, что ежели ты не станешь принимать здешних законов, то тебе явная хана. А закон тут один - тайга! А медведь хозяин. Давай, агент, выпьем малость да перекусим, а я расскажу тебе про здешние порядки, чтобы ты случаем не загремел в зону. А там, агент Никифор, шаг влево, шаг вправо или прыжок вверх - считается побег. Я здесь уже десять лет ошиваюсь. Восемь лет в зоне отбыл, а теперь бесконвойный - почти вольная птичка. Но по рогам и по ногам по пяти лет - это как водится. Да мне что? Мне поспешать некуда. Война, гадство, и здесь меня достала. Родных всех побила. Наливай, что же ты?
      Потом они вели разговор поначалу осторожный и неторопливый, касающийся местной жизни. И сбивчивый и хмельной, когда добавили еще по сто грамм и ударились в воспоминания о молодых довоенных годах, когда было у  них  все: и надежда  на  лучшую долю, и воля в поступках.
     - Я, агент Никифор, летчиком мечтал стать, а попал в беспризорники. Нет, сначала я попал в беспризорники, а потом возмечтал. Но не вышло. Угодил  тюрьму. Голод в Брянске вынудил семью нашу на переезд к родственникам на Кубань. А в пути где-то, на станции послали меня за водичкой, кипятку добыть. Парень я был разбитной, проныристый. Но поезд - ту-ту! И ушел. Искал я потом родню, да нашел уж из лагеря, войной покрытых. А тогда я быстро пристал к беспризорной братве. Ездили по стране, воровством промышляли шамовку. А что нам еще, пацанам? Но раз попался. Стырил на базаре кусок колбасы и в бега. А мне - подножку. И лупцевать... Били, сволочи, с большой злобой, как всегда в России. И на грех, запомнил я самого старательного, рьяного и решил припасти. Отхаркался кровью, отлежался и пошел на базар искать того знакомца. А месть я ему положил смертную... Ну и нашел. Пацаны помогли организовать давку, а в толпе вспорол я ему брюхо. Да не раз ковырнул перышком, постарался побольше кишок попортить... сыграл в ящик тот толстый боров, упырь. А мне - червонец. Правда, я и не молился вовсе на суде. Признал, что готовил мщение за всех пацанов голодных и, если б теперь промахнулся, остался бы жить тот жировик, то посля отсидки постарался бы найти, покарать. За то мне и начислили червонец полной мерой, не поглядели, что малолетка. На суд я не держу зуба, все по-честному было. Я - им, они мне. Потом на войну просился. Не взяли. Видно далеко везти нашего брата отсюда, дороже снарядов. - Шофер Костя задержал на миг свою исповедь, приглядываясь, видно, во что-то далекое в своей жизни, и со вздохом поведал: - А теперь и ехать некуда. Меряю вот колесами колымскую трассу и нет мне утехи. И даже водка не глушит тоску и обиду на жизнь поломатую. С водки иной раз еще сильней распаляюсь и становлюсь буйным. И хочется иной раз сыграть в ящик, закрыть навечно глаза и отмучиться на век. Ну кто я такой, скажи мне на милость? Человек?... Не-а. Скотина и та потомство имеет. А после меня в жизни ни семени, ни следа какого. Как в песне той: и никто не узнает, где могила моя. Эх, парень! Ты-то зачем сюда заявился? Инвалид безрукий. Или тоже жизня в угол загнала?... Эх, агент! Растравил я тебя и себя словом.
     И выхватив зажатую меж ног у Арзанова бутылку, приложился к горлышку. Потом открыл дверь и, черпнув ладонью снега, кинул в рот. Вернул Никифору бутылку, развернулся и прямо с сиденья справил малую нужду. Закрыл дверь, опустил на шапке уши и припал головой к боковой стойке кабины.
     - Проснешься, меня толкни. Двери открывать следовает. Отгребать снег. А то захоронит живьем.
     И умолк, причмокивая губами и двигая головой, прилаживаясь удобней, легонько посапывал. И Арзанов так и не понял: спит ли шофер Костя или мысли о планиде своей нескладной перетасовывает.
     Никифор аккуратно сложил в вещевой мешок остатки еды, запечатал свернутой бумагой бутылку и тоже упрятал. Потом сдвинулся в другой угол кабины, привалился плечом и головой к дверце и закрыл глаза.
      Ночь давно поглотила колонну.


__________________ 21 _________________

     Скоро Антон Гранкин освоился с протезом и ходил только с палочкой, добытой боцманом в морском порту у случайного человека.
     На работе Антон со временем упрочился, вошел во вкус службы. Голова его варила ладно, чтоб справиться с нехитрым учетом движения материальных ценностей, а скоро поднаторел и в иных делах, проявил способности организатора, и к должности замзава отдела прибавилась партийная - выбрали его партгрупоргом.
      Язык Гранкина тоже работал исправно, на собрании он мог очертить текущий момент, уколоть язвенно уклонистов, признавал критику и пользовался самокритикой, и никогда не затрагивал укором людей вышних.
      Ходил в единственной шинели, что сидела на нем влито и придавала вальяжности, работал в кителе при орденах и медалях, а фуражку со звездочкой хранил пуще глаза.
     Служебная атмосфера, привычка общения на работе привнесла свой отпечаток и на домашний уклад. Антон и раньше был тверд лицом и неулыбчив, малоподвижен и замкнут, а теперь же в его осанке появилась не только суровость и осадистость, но и надменность, что не заметить иной раз было трудно. И если мужики все же не замечали или просто не обращали внимания на трансформацию Гранкина, не принимали ее всерьез, то женский глаз подмечал все.
      Мария Филипповна, как-то перехватив этот уклончивый, но самодовольный взгляд, не сдержав недоумения, вопросила:
     - Что это ты, хлопец, будто витаешь? Или причина какая выискалась поверх наших голов витать?
     Она мыла полы в их избушке, стояла с задранным до колен подолом длинной черной юбки, и, разгоряченная работой, утирала тылом ладони со лба пот.
     Антон столбом стоял у печки, курил в задумчивости. Вопрос тетки Марии отвлек его. Гранкин хмуро глянул на женщину и, усваивая ее каверзный интерес, решил не играть в прятки.
      - Да нет, тетка, - сказал он с усмешкой неприязни и увел взгляд за окно, где затухал ненастный осенний день. - Витать мне нечего. Я уже ухватил за хвост свою планиду. Чего ж мне еще? - И пожал плечами. - Теперь крепко в жизни стоять надо.
       Он не сумел или не хотел скрывать самодовольства и Филипповна, с сердцем кинув в ведро половую тряпку, качнула головой.
      - Держи планиду, Антоша, держи. Только приглядись сперва: не кошку шкодливую за хвост тягнешь? А то в жизни бывает такое. Хватишь ее, сатано, за хвост или ногу, а воно тебя когтями, и обгадит. Во! Людей тебе держаться надо, Антоша. Люди тебе и подмогнут когда, и обедом нагодуют, а начальство... Ну дадут казенную хатку в большом доме, жалование положат большое, пока планида  задом не обернется. А ну как повернется?!... Я, хлопчик, баба необразованная, думаю просто и, может, ошибаюсь. Ты уж извиняй. И подумай все ж. Зачем тебе на  людей сверха глядеть? Бог ты?
     И крутнув в полных и крепких руках, выжимая, тряпку, согнулась в дугу, протирая насухо половицы, крытые крашеной корабельным суриком бумагой.
     Поздно вечером, когда пришел с работы Иван Кухоль и они сели ужинать, Мария Филипповна поделилась мыслью.
     - Что-то с Антоном делается несуразное. Повадки чванливые завел, в глазах панская важность, в одежде непростую чистоту соблюдает. Будто большой он начальник и, навроде, как стыдится он своего нахождения среди нас.
     - Худо, когда так, - откликнулся Иван, вздымая глаза на жену и жиличку Глафиру, и отставляя на миг несенную ко рту деревянную загребистую ложку. - Он вправду начальником у себя на службе сделался, хвалился о том. И по партийной части в гору пошел. А вот что заважничал, то беда. А вот же гляди, и Никифор в вэкапэбэ состоит, а простой хлопец. И обходительный.
    - Может ты с Антоном словом обмолвишься? С таких лет если спесью обрастет, что потом с человеком сделается? - спытала Филипповна.
    - Во! Нашла вразумителя! Да разве я могу словом?! Не, человека с примера, с погляда вчить можно. И с какого это, скажи, кранца, приступлю к человеку с докукой? - Боцман с возмущением посмотрел на свою половину и отложил на край миски ложку. - Давай, что там на друге. Не, Мария. Для первого раза сама ты с ним перекинься словом. А нет, вдвоем с Глафирой к нему приступите. Противу баб он устоять не сможет.
     И фыркнул, мотнув чубом на жиличку.
     Та кинула быстрый взгляд на хозяйку с хозяином - не шутит ли? И тотчас потупилась, поторопилась управлять ложкой, будто не слышит и занята делом.
     Мария Филипповна же не приняла всерьез мужнина совета и ответила отповедью.
     - Ах ты, бисова душа! Да разве я не поторопилась сама беду отвести?! Разве не увещевала?!... Да посмехается Антон. Будто наскрозь жизню видит и наперед знает ее загадки. Не слухает он меня со вниманием, вот шо!
     И Филипповна брякнула на стол макароны с мясом с таким великим негодованием, что боцман, глядя, как прыгнула в махотке еда, тут же прислушался, нет ли треска, показывающего на кончину обливной старой посудины.
     Потом он покрутил в задумчивости ус, взял ложку и принялся за флотские макароны.
     - Спробовать надо еще, Мария. Баба, она в любом деле правило. Да и куда мужик без бабы?!
     И со скрытым значением покосился на Глафиру, немо вкушающую из большой медной кружки брусничный морс.
     Она стеснялась много есть, не работая, не неся в дом денег, потому что помощь по дому, кручение у печи, стирку, приборку, в сравнении с загонистым рабьим трудом в лагере, платой за еду не считала. Потому и отодвинула макароны и принялась за морс.
     Душа Глафиры, хлебнувшая в зоне горя и всякой подлости, теперь соприкоснувшаяся с простым человеческим участием, не могла сразу распахнуться  в ответ и потому отчужденность и недоверие, непонятная вина всегда были на ее лице и в глазах. Жил в ней еще постоянный страх, что кто-то обидит, обманет, побьет или просто оскорбит ради потехи, чтоб на минутку-другую возвыситься.
     Боялась она и неожиданного конца теперешнему благополучию и прикидывала плату, какой придется рассчитываться за все. Жизнь, она разная во всяких местах, хотя и в зоне встречала Глафира защиту и тихую поддержку. Но платить приходилось за все и всегда. Платить надо.
     - Ты хочешь сказать, что Антон уведет свои мысли под другой уклон?... А что? - Филипповна повела головой и тоже окинула жиличку испытующим взглядом. Найдя изъян в облике молодой бывшей зэчки, в одежде, увидев большую худобу на лице Глафиры, на тонкой шее, в пропадающих под горлом острых костях ключицы, она без сомнения отвергла приманчивую мысль. - Нет, Ваня. Еще много чего сменится в жизни, когда такое случится. А ты что, Глафира, макароны не кушаешь? Не, дивчина, ты мне головой не мотай. Мало, что морс любишь. Сладкое все любят. А ты макароны угони в себя, а тогда морсом запей. Не, погляди, какая упертая! Я ее годую, чтоб скорейше в тело вошла, чтоб в жизни определить, а она... Может, мы тебе чоловика найдем? А шо? Все одно природой и Богом назначено, и никуда не деться. И чего мотаться по свету, если, сказать, судьба рядом ходит? Не, за Антона мы тебя не отдадим, не можно тебе за бирюка идти. Вот Никифор бы тебя пригрел... Да нет, инвалиды они. Не с руки тебе идти за инвалида на попреки. Ладно, дивчатко, живи как знаешь.
     И Филипповна махнула с досадой рукой, с укоризной и мимолетно глянув на мужа, замечая ему, что занялись они делами несвойственными и, может, даже неприличными. Не пристало им крутить судьбами других людей, способными сами за тебя думать и строить свою жизнь.
     По молчаливому сговору они откинули мысль схлестнуть интересы молодых людей и больше не возвращались к тому, положившись на естественный ход событий.
     И очень удивились однажды, когда жизнь распорядилась по-своему и, наперекор, скоро.
     В месяц-другой Глафира обрела телесные силы, а с ними объявилась и привлекательность. И один Антон заметил то вовремя, потому что прозорливо предрекал.
     Глафира все чаще и охотнее стала бывать в избушке фронтовиков, вызывалась помогать тетке Марии обихаживать одинокого теперь Гранкина, а однажды не вернулась спать в дом боцмана.
     Супруги в тот вечер долго ждали ее к ужину, не садились к столу. Филипповна погоняла Ивана пойти и узнать, в чем там задержка и отчего это жиличка засиделась у одинокого человека до самой ночи. Но боцман, покуривая возле распахнутой печки самокрутку, на ее беспокойство усмехался  в  усы и  крутил кудлатой  головой.
      - Чего ты, Марийка, расходилась? Чего  ради я пойду к ним в хату на ночь глядя? В ногах стоять со свечкой? Люди они молодые и взрослые, сами договорятся. А утром наведаюсь. Во!
      И утром, толкнув незапертую дверь в хатку инвалидов, Кухоль обнаружил полное их духовное и физическое единение, потому как молодые были еще в постели.
      - А я вам, братки, чайку горячего принес, - сказал боцман, поднимая в руке припасенный на такой случай чайник и воротя взгляд от нар, где под шинелью Антона лежала, свернувшись калачиком, смущенная молодайка.
      Антон Гранкин, свесив босую ногу в кальсонах и растирая пятерней под нательной рубахой грудь, недовольно и молча косился на вторгшегося соседа.
     "Черт те что. Неужели не понимает человек простой вещи? Всю жизнь так и будет нянькой? Сам женатый, понять должон. Нам хорошо вдвоем. Зачем мешать? Чаю он принес! Нужен нам чай"!
     И не смог перебороть себя и приветить боцмана, не захотел объясниться, и тем вверг Ивана Кухоля в конфуз. Тот ожидал услышать нечто успокаивающее душу и проясняющее картину.
     Боцман подержал в руке чайник, стоя как дурак у двери, затем поставил его на край холодной печки, смущенно крякнул в кулак и, кинув на Глафиру укоряющий взгляд, вышел.


__________________ 22 _________________

       Крестовый Туз или Бондарь Аркадий Михайлович, как значилось в справке об освобождении, вот уже год кантовался в Магадане без всякого вида на жительство. Ему некуда ехать. Ни семьи, ни близких уже не осталось в живых. А подаваться в родной город Ростов-на-Дону, который, по слухам, был основательно разрушен войной, резона не было. Да и не хотелось.
    Пристарел жулик. В свои пятдесят два года он уже износился и телом и душой настолько, что необъяснимое состояние надломленности и великого утомления навсегда поселилось в нем и делали его  вялым и больным.
     Он жил как перекати-поле и все же ему не везло. Ни до революции, ни после. Пожалуй, сначала новая Россия была к нему благосклоннее. При советской власти он сидел реже и били его  меньше. Он пользовался некоторой славой и толикой уважения в воровской среде, потому что там почитали  всякий талант и любовь фортуны.
     Ловкость рук его была поразительной. Его и били чаще всего из подозрительности, потому как поймать на обмане не могли. Били, в общем-то, слабые и злобливые завистники, нападали кагалой, а сильные чаще всего защищали.
     Конечно же, Аркадий Михайлович не всю жизнь помнил своих доброхотов, но обид не прощал никогда. И мстил. Когда мелко и мерзко, а иногда   крупно и подло, потому что сам был болезненно завистлив и самолюбив. Это в большей степени и губило его, что не мог жить легко и плёво.
      Постоянного пристанища в Магадане Крестовый Туз не имел и перебивался большей частью по «малинам», просиживая за карточным столом, а все иные часы проводил в домишке Седой Марфы.
     Когда-то смазливая и молодая, тогда Марфа-буфетчица,  промышляла на «материке» «марафетом», снабжая им свою клиентуру при городском ресторане в Караганде. Марфа любила  красивую жизнь, деньги и через то угодила в лагерь на Колыме. Освободившись, она осела в поселке Ногаево, купила домишко и стала снова обслуживать воровской люд всем, что пользовалось спросом. Сбывала краденое, наладила поставку с «материка» кокаина и прочей дряни, приторговывала своим телом, потому как деньги она не разлюбила, молодых женщин в городе было ничтожно мало, а как известно, на безрыбье и  рак – рыба.
     Случай. Случай в жизни всякого человека имеет значение, и часто – решающее.
     Вот же много дней прожил почти рядом, и не встречались Крестовый Туз и Глухой Гаврила, а случай свел.
     Пустое любопытство, зависть да слух о неких молодых инвалидах, нагрянувших в Магадан Бог знает зачем, но пригретых людьми и живущих по-людски, толкнуло Крестового, как бес в ребро, поглазеть на бывших фронтовиков.
     И поглядел, нос к носу столкнувшись с Гаврилкой, дружком Степана Рябого, уложенного  в могилу   в лагере  лет  нескольно  тому  назад.
    Встречи той старый шулер испугался. Он подумал, что Глухой станет мстить за сгибшего дружка, будет выслеживать Крестового и наймет убийц. Сам он поступил бы также.
    В тот день карточный шулер возвратился к Марфе испуганный и тотчас свалился в постель. И хозяйке больших трудов стоило отпоить его брусничным морсом со спиртом, чтоб удержать от падения в меланхолию и вызнать причину столь беспримерной отрешенности.
     - Что с тобой, Аркаша? Кто так сильно напугал дружка милого, что он накакал в кальсоны? Почему он полез в постель, как битый пудель, вместо того,  чтоб сказать несколько слов доброй Марфе? Разве не давала я тебе кокаину и не делала минет? И ты молчанием благодаришь за хорошую жизнь?
     Любопытная пожилая женщина с брезгливой улыбкой шарила у него в ширинке штанов, другой рукой мяла щеки  и нос, щекотала, но своего добилась.
     Отряхнув тоску, Крестовый Туз принял вертикальное положение, испил еще глоток целительного морса, закусил икоркой и поведал историю своего обитания в зоне и знакомства с Глухим Гаврилой и Степаном Рябым, утаив лишь некоторые подробности. По его выходило, что те шкодливые фраера обидели его, тогда уже стареющего человека, и не отдав долга, поклялись вогнать в гроб.
     - А сегодня встретил Гаврилу. Рябой, тот в зоне окочурился, а Гаврила живой и здравый. Да и не Гаврила он – Горилла. Ему убить, как два пальца обоссать. Надо отлежаться недельки две. Пусть думает, что я уплыл на параходе.
     И приободрился, увидев, что Марфа слушает со вниманием и морщит узкий лоб, тужась осмыслить положение шулера. В благодарность Туз погладил не крутое и мягкое плечо хозяйки, спрятанное под грязным ситчиком расхожего платья. И потискал, подержался за дряблую грудь.
     Стар уж был, износился Крестовый Туз настолько, что и грешные сны не виделись ему и не годился он в жеребчики, а потому уступал сильным и молодым Марфу, когда приходили те не только за кокаином. Привязанность их была платоническая. Почти. Потому что иной раз Марфа делала ему минет. За деньги, как рядовому клиенту.
     - А что? Может и прирезать в темном углу, - согласилась Марфа, выслушав друга. – Кровь, она помнится долго. У меня  на веку, Аркаша, один только случай был страшный, а и тот помнится. Снится даже. Покойничек на глазах моих помер от марафета. Морфием укололся и дуба дал. Так пришлось на улицу волочь от греха подальше. И теперь мятусь во снах. Снится он мне, Аркаша, синий и скрюченный. И не помогает ничто изгнать видения:  ни молитва крестная, ни матогон. Так что надо думать над твоим делом. Смываться тебе надо на «материк».
     - Некуда мне смываться, - сказал тоскливо Туз. И поёжился, передернул плечами, подтянул на худой шее шарфишко, который редко снимал даже в домашнем тепле. – И не готов я. Долги собрать надо. А пароходы скоро уйдут.
      - А крестник твой, которого ты стережешься, кто он: мужик или вор? – спросила Марфа. Меж тем она поднялась на ноги и принялась за стряпню. Стала творить болтушку из завозного американского яичного порошка. Ходили слухи, что те заокеанские доброхоты порошок тот делали из яиц черепах и потому Марфа слегка брезгливо морщилась, хотя и уважала всякий заморский продукт. – Если мужик или блатной, то потешатся мыслью и все. Блатные на понт брать мастаки. А вот если вор настоящий, так тому  блефовать не к лицу. Тот прирезать пришлет шестерок.
     - Мужик он, - просвистел сквозь прореженные и гнилые зубы Туз, краем глаза следя, как излаживает ему хозяйка яишенку. – Так мужик, просидевши в зоне пять лет, кем станет? Зверем!
     - Не, Аркаша. Мужик навсегда им останется. Я ихнего брата знаю. Сколько их облопошила. И ни один с пером не сунулся. Да, почитай, и не грозились. Матом покроет – и вся расплата. – Марфа сняла с плиты сковородку и, коротко пробежавшись, ухватила-то голой рукой за полуобломанную ручку, бухнула на столешницу. – Выпить наливать?
      Спросила, хотя спирт стоял на столе и Крестовому надо было лишь протянуть руку. Но это она  от  волнения, от разброса мыслей.
      Марфа  села  рядом с ним на старый и скрипучий стул, попавший сюда не ближними и   сложными путями, и посмотрела на свое жилье.
     По комнате, по давно небеленым стенам не видно, что живет здесь женщина: не было ни уюта, ни чистоты, ни даже простой опрятности. Разбросано все. Гитара стоит у порога, один валенок Крестового Туза подле стола лежит, а другой у стены под окном. Марфин платок в большую серую клетку висит на гвозде у входа, а плюшевый жакет, поддеваемый под солдатскую шинельку для тепла, на стуле в другом углу комнатенки. На спинке двуспальной железной кровати навешано всякого мужского и женского исподнего и было бы неприятно смотреть на такую картину кому постороннему. Но они пообвыклись и не замечали срамного, не морщились и не стыдились.
     Крестовый тоже повел вокруг взглядом и тоже ничем не смутился. Напротив, настроение почему-то поднялось.
    - Эх, Марфута! – вдохновенно сказал он. – Нам бы годиков по тридцать скинуть! А? И пускай только этот убогий спирт с американской яишней! И только эта квартирка! Но мы-то, мы молодые! Эх! Да и ты, видать, была баба фартовая и фасонистая, и себе на уме. И умела встретить мужчину по достоинству.
     - Ха! Тузик! Будто у  тебя  были  те самые достоинства. Что-то не верится, - подтрунила Марфа, наперекор себе унижая приятеля, хотя стремились к обратному. Но уж слишком больно наступил он на душу, призвал воспоминания  не  ко  времени. И она  пошла буром. – Ты глянь на себя, Туз хреновый! У тебя  уже  и  верхних зубов нету, а ты об нижнем печешься. Фи!
     Крестовый потеряно глянул на хозяйку и запахнул рот. Он не понял ее ярости. И, тушуясь, взял вилку, придвинул к себе штоф морса со спиртом. Смущенно пробормотал:
    - И что ты забурилась? Ну были, были мы людьми, Марфуша.  Сейчас старики, но из памяти не выкинешь…
     - Вот то-то, стерва! Из памяти! А ты что делаешь? Ты зачем ко мне в душу лезешь грязными лапищами? Думаешь, памяти нет у меня, пусто в душе?! Думаешь, забыла, как  такие как ты гады приставали с ножом к  горлу – давай! А что давать? Невинность свою давать?.. Если бы только ее… Всю жизнь им, падлам, давай! Будущее  свое отдай! Жизнь  спокойную, как у всякой бабы! Чтоб потом ни детей рожать, ни мужа тебе заботливого, а только пьяную харю под бок!.. И вот моя память и душа  вместе ничего не могут. Ни свою душу обогреть, ни чужую. А кто виноват?! Ты старая харя, такие как ты! Когда молодые были и сильные против баб. На работу их нет, а с ножом к телу есть! Делай, Марфа, минет! Я б ему, суке, член откусила, да живешь надеждой на  завтрашний день. Думаешь – все! Завтра по-новому жить стану, а старое  всё по боку. А старое-то всё рядом ходит, гони его или нет. Старое вот оно, Аркаша!
     И Марфа, кинув на стороны руки, указывая на пожитки, как на символ горькой  ушедшей жизни, кинулась  вдруг на кровать рядом со столом, упала  лицом  в  подушку и разрыдалась по-бабьи голосно и безудержно.
     Крестовый опешил от такого оборота и, отставив наполненный стакан, глядел на нее с участием.
     - Ты чего, Марфа? – он потеплел голосом и тут же осекся, поймав себя на жалости к ней, на чувстве непривычном и даже враждебном натуре. И споткнувшись, пожал плечами и, поразмыслив, сказал: - А что? Можно и завязать. Сколько можно жить собачьей жизнью? А ты баба. Тебе в спокойствии хоть старость прожить.
     Туз клонил на бок голову и падал голосом. И в задумчивости шевелил почти бесцветными бровями и играл скулами, на которых уже давно не было желваков, а  только слабо подрагивали складки дряблой и серой кожи.
     Он все же жалел приятельницу. Но жалость, его вполне мирные рассуждения возымели на Марфу обратное действие. Она порвала в себе слабость и снова обрушила на Крестового гнев.
      - Ах ты, старый хрен! Завязать он советует! А жить на что стану, подумал?! На пенсию, что в зоне заработала?! Так ее начисляют, держи карман! Пожалел, называется, бабу. Ее тоже надо умеючи жалеть, Аркаша. Ты заместо жалких слов сам бы выдал мне пенсиона кусков на десять. Вот это было бы делом! Было бы чем старость скрасить. А то…
      Она пренебрежительно махнула ладошкой, поднялась с кровати и села на свой стул. Налила в стакан выпивки, тылом пальца вытерла углы глаз и перекосилась  в  усмешке.
     - Я бы завязла, Аркаша, кабы Сталин мне хоть малюсенькую пенсию дал на прожиток. Ну хоть вот такусенькую. – Она отмерила на ногте мизинца самую малость. – Да не дадут  пенсии!… Ну  да  ладно, - жизнь такая. Но вот что обидно, Тузик. Ты сам выбирал себе судьбу, без пособников, тебе обиду держать не на кого. А я? У меня  спрашивал кто: хочу или нет я в вашу вонючую компанию? Защитил  кто от ножа вострого?.. Э, да что там! И моя вина есть. Красивой жизни хотелось. А у птички когда один коготок в смоле завязнет, так и всей ей конец! Так что не миновать нам злой доли. Заработали полной мерой. Вот и выпьем за жизнь такую, за то, что имеем… А мужика ты того бойся. Продаст он тебя.
     И усмехнулась себе, хотя и сама не ведала, почему захотела нагнать на шулера страха. Наверное, потому, что и сама боялась каждого нового дня, своего одиночества, ночных звуков, когда в каждом слышала появление милиции с обыском. Боялась она снов своих вещих или просто больных, пугающих воображение, - снился ей все тот же синий ликом человек с гримасой ужаса. Он намекал будто, что и ее ждет конец такой же мучительный страшный, недостойный человека нормального и безгрешного.

_________________23____________________

      С того дня Крестовый Туз поселил в себе страх. И он же, этот стыдобный и проклятый страх заставил шулера действовать, искать спасения.
     У него всегда были должники. Правда, на большую сумму Крестовый не задалживал, те и убить могли, чтоб снять обузу, а так, тысчонок на пять-десять были у него крестнички.
    И вот, оклемавшись малость после  доброй выпивки по случаю морального упадка, темным  вечером  появился  он  на  одной из  «малин» Ногаево.
    Хозяйка с поклоном поднесла стаканчик и блюдечко с квашеной капустой, хрусткой и вкусной, на какую падок был Туз. Но тот лишь пригубил стакан, а капусты взял на один зуб. Покрутил сожалеюще головой и, бросив на блюдце  пару  красненьких тридцаток, пришлепнул по гладкому заду молодящуюся бандершу.
     - Хороша у тебя, Марковна, закуска. Век бы ел. Еще бы жаркое из свининки  да  картошечки  к  ней.
     - А хрена собачьего тебе не хочется, старый бздун?! – подал кто-то голос из-за яркой десятилинейной лампы в углу горенки, где сидели картежники, скрытые еще и клубами крутого табачного дыма. – Может, тебе устриц из Метрополя выписать? Или шампанского со льда?
     Несколько голосов тут же поддержали насмешника дружным ржанием и Туз, оскаливая забородевшую пасть, пошел в угол.
     - Крупную игру ведете или так, чтоб скоротать время?
     Крестовый, щурясь, поручкался с игрокам, отмечая с удоволенностью, что должники его тут.
     - По маленькой балуемся, - сказал банкомет. – Карту давать?
      - Играйте. Я погляжу куда масть идет. – Он ткнулся папиросой поверх лампового стекла, втягивая воздух, кинул косой взгляд на банк. Лежала там малая горка мелких денег, тридцаток, но и десятичервончики присутствовали. – Гм. Должен заметить вам, парашники, что врать навострились. Это ж кому фортуна зубы скалит?
     - Случайность, - сказал кто-то. – Пару кругов Мухомор никого не отпускал. Но мы его щас прищучим. Отпустит, шилом бритый. А так, откуда деньги? Фарту нету.
     - Ну что ж. Если денег нету, так можно на долги покидать картишки. Отмазаться есть желающие? – Крестовый покашлял в кулак, давая время на обмысливание предложения. А когда закончился круг и банкомет убрал деньги в наволочку, в  упор спросил: - Так что, метать банк?
     И извлек из кармана пиджака колоду нераспечатанных карт.
     - Ишь, параша вонючая! – вскричал, осклабляясь, молодой и форсистый, в хромовых сапогах гармошкой и в вельветовой «бобочке» Вася  Бычок. Игрочишка из блатных и должник Крестового. – Он банк метать станет! А балычка копченого не видел? – Кинул ребро ладони на локоть другой руки. – Садись вон позади!
     Туз  зло сощурился и бросил на стол карты.
     - Распечатывай и тусуй. А сдавать я буду. Да глянь, не коцанные ли?.. Понты он гонит. Я те их погоняю. На всю отмазку. Шутник! А ну, Мухомор, ты ближе сидишь. Врежь ему в рыло. Я верну потом.
     Мухомор закатил блатному щелчок по лбу и игра пошла.
     Правила большой игры здесь блюлись строго. Для полного доверия карты укладывались на подушку и каждый игрок сам себе брал прикуп. И финари торчали в столешнице у каждого под рукой.
    Крестовый сразу пригладил фортуну по мягкому месту. И при малой ставке он добывал перебор, а при хорошей – очко или двадцать. «По глазам» его били редко.
    Скоро долг блатного Васи Бычка вырос до десяти тысяч. Играл он азартно, все хотелось ему «отмазаться», а выходило наоборот.
    - Хана, Бычок, - сказал Туз, швыряя отыгранную колоду карт под стол. – Подобьем бабки. С тебя десять кусков. Когда и как долг отдавать станешь?
     Старый Туз снял золоченые очки, надеваемые на игру, потому как давно обнищал глазами, сунул их в очешник  и спрятал во внутренний карман серого габардинового пиджака. Затем уложил руки на стол и поиграл пальцами, показывая расписанные тушью запястья.
     На них значилось, что этот каналья родился в 1894 году и зовут его Аркадий. А еще был двуглавый орел, раскинувший острые когти.
    Вася Бычок глянул на орла и психанул.
    - Когда, когда?! – И ткнулся взглядом в чугунную пепельницу в виде благодушного льва, отдыхающего после славной охоты, в воткнутые в стол финари с наборными ручками из плексиглаза. – Дело подвернется – отдам. Первый пароход приходит на тот год – последний срок. Идет?
     И теперь только, заискивая, поглядел в слезящиеся  глаза шулера.
     - Вот дела! – Крестовый пошарился перстами вокруг маковки лысины на  голове и усмехнулся. – То ты понты разводишь, над старым жуликом издеваешься, а то плачешься в жилетку. Не предвидится у тебя скоро денег. А я при чем? Долги надо платить, голубь молодой. Карточные долги святы. У меня ведь тоже долги могут быть. Не карточные, конечно, но долги. Или у Туза не может быть осложнений  в жизни? – он покаянно крутнул головой и возвал: - Марковна! Ты проводи гостей кроме этих двух, -  Указал на Бычка и пожилого карманника Мухомора, - Да сооруди нам ужин. Перекусить самое время и обмозговать одно дельце. А ты, Мухомор? За тобой шесть кусков. Расчет когда?
    Другой должник, опытный и пожилой вор-краманник с красным лицом меченым оспинами, за что и получил точную кличку, виновато взмахнул рыжими ресницами и покаянно поведал:
    - Я тоже, Туз, не смогу раньше отдать, если фарт не подвернется. Пролетел я в этот год. – И улыбнулся просительно. – Должник я тебе, Туз, безотказный.
     Хозяйка спроворила стол, уставила тарелками с капустой, рыбой, консервами, черным хлебом, на середину утвердила сковороду с картошкой и мясом, не забыла про графин со спиртом. Пригласила отведать, что Бог послал.
     - Кушайте, гости дорогие, кушайте на здоровье, да не забывайте Марковну. Заходите почаще. Одной бедовать скучно. Старость идет, в бок ей болячку.
     Занятый мыслями, Крестовый молча кивал, соглашаясь с причитаниями бандерши, но жаркое заметил и обрадовался.
    - Ай, спасибо, хозяюшка! Услужила! Садись с нами и ты. Стол без хозяйки, что банк без катеринки, глаз не радует.
    - Нет, нет, Тузик. Некогда мне. Вы уж сами управляйтесь, а я по делам пробегусь. Икорочки надо припасти да и спирт на исходе. А может, чего интересного добуду. Вдруг гости важные набегут, а я – краснеть? Вы уж тут пошастайте, коли шамовки добавить придется. Я не прячу запасы - все на виду.
     И подалась, уткнувшись остреньким носом в чернобурку, кинутую поверх солдатской шинельки.
     - Ну что, голуби – птички божии, пропустим по одной для начала. Чтоб думалось легче. А обдумать надо одно небольшое дельце. Поможете обтяпать – скощу, а то и совсем спишу долги ваши. Смотря как дельце обставим. Ну, поехали!
     Подельщики помоложе, те выпили с охотой и удовольствием, а Туз пригубил, тут же  закашлялся  и  стал  бить себя  в  тощую  грудь.
    - Все, ребятки, - сказал он, болезненно морщась, отчего лицо его уподобилось печеному яблоку. – Стар стал, попадать престал. Отпил я свое, выходит. Да-а.
     И подналег на капусту с жаркоем, брал рыбку копченую кету, пробовал консервы американские – покушать вкусненько он, как всякий, любил. Сотрапезникам же он не забывал наполнять посуду и понуждал опрокинуть в себя.
    - Вы молодые, голуби, вы осилите. Пейте покуда на воле, а то вспомните, что упустили сегодняшний стакашек и локоть кусать станете. В зоне, голуби, пойло  только приснится может.
    - Что там у тебя за дело? – выдал свой интерес молодой и нетерпеливый Бычок. Горячительное возымело действие, а намек Крестового Туза на избавление от долга настроил урку на благодушие. Вася Бычок ковырнул в зубах щепочкой от спичечного коробка и уточнил: - Дело не мокрое?
     - Дело тонкое, голуби вы сизокрылые, и без мокрухи. Деликатное дело. Есть у меня два давних и больших должничка. Мужики они, и долг, по всему, отдавать не собираются. А спустить такое дело просто так… Сами понимаете, для меня это долг чести – проучить их. – Туз ухмыльнулся, не скрывая веселого зла, и приподняв со стола одну ладонь, повернув ребром. – Не знаю как вы, голуби, а я не могу отпустить. Ну попросились бы как люди. С кем не бывает финансовых затруднений? Отработали бы, наконец, - и все дела. Так нет же! Угрожают еще к легавым с жалобой податься! Ну не жлобы?!
     - Так что ты хочешь? – спросил Мухомор, с подступающим подозрением внимающий  слововитиям  старого шулера.
     Внешне карманник оставался спокойным, но поторопился налить себе еще спирта. В подпитии он становился решительнее.
     - Оборотку надо устроить. Денег с них не возьмешь, а простить долг не могу. Я старый  уже, и если вы откажетесь помочь мне, - Крестовый сделал обиженную мину. – Я найду других.
    - Ты не темни, Туз. Выкладывай толком. Кого и за сколько? Мужиков побить – плевое дело. Свинчаткой по скуле, потом под дыхалку и все. Пузыри пустит кровавые. И  без  зубов походит.
    Бычок, разгоряченный выпивкой, наливался раскованностью и забывал тревоги.
    Но Крестовый был трезв и холоден, и глянул на него с укоризной.
    - Побить мужика и дурак сможет. На такое дело я нанял бы за бутылку молодых урок. Надо мужиков сунуть в зону, на парашу устроить, вот какую месть положил я им. А ты со свинчаткой… Свинчаткой душу не разворотишь… Вобщем, завтра по светлу прогуляемся по Марчекану, я покажу людей или хату. На месте и помозгуем. Согласны?
     - Деваться некуда, Туз. Платить надо, - проронил Мухомор, зло щурясь на пламя в лампе. – Только как ты их на парашу посадишь, если бумагу писать не станешь? А телегу напишешь – пятьдесят восьмая статья. Им щас эту статью клеют. Чтоб больше сроку. А? Только я донос писать не стану. За такую помощь  легавым…
     - А я не задаром такую работу требую. За большие деньги. И доносы писать научишься, невелик барин! – довольно грубо и безапеляционно заявил шулер.
     - Да ты что, Туз?! Да если кто из наших узнает, что мы легавым такие помощники!… - повысил голос  и  Мухомор.
     - А ты не говори, голубок меченый. Кто тебя за язык тянет? – ласково проворковал Крестовый Туз, прожигая карманника ледяным взглядом. – Зачем иным много знать? Конечно, тебе не поздоровится, когда ребятки узнают, что ты подлизываешь легашам зад. И про лапотник, какой ты шарахнул у Сыча, приласкают перышком. А то как же? В нашем деле обжечься  всегда можно. И если ты такой привередливый и брезгливый, так я настаивать не буду. Разбежались – и никакого разговора не было. Так?
     - Какой лапотник, Туз?! – Мухомор стал совсем красный лицом и от бешенства перекосился. – Ты что, падла?! Чтоб на меня такую парашу!.. Да я!..
      Он рванул на груди пуловер,  пытаясь распустить его с нужным эффектом, но материя оказалась крепкой.
      Крестовый усмехнулся и прикрыл ладонью провальный свой рот.
     - Лапотник крокодиловой кожи, Мухомор, - прошепелявил он, косясь на Бычка, и будто ему пояснил: - В нем больше восьми кусков было. Хороший лапотник, зеленый. Только зачем кричать, рвать на пузе рубаху? Мне-то какая разница, кто стырил лапотник? Не ты, так не ты. Мало ли на кого укажут. Моему делу ты поможешь или нет? Вот это я точно хочу знать, голубок.
     Мухомор толкнулся  в шулера мрачным взглядом и, смиряя гнев, спро-сил:
     - Зачем тебе их под пятьдесят восьмую статью подводить? Нету пути проще?
     - Ну уж это легавых дело, какую статью им вешать. А наше дело – в лагерь определить. А дело это, голуби, легкое и верное. Да и писать вам ничего не надо. Напишу я, а вы распишетесь под моей стряпней. И подписи вымышленные и без адреса. Анонимы!
      - Ну ты, Туз! Не при буром, остановись. А то можно и в рыло!.. Да чтоб я «Дуньку Кулакову» сношал!.. – возмутился карманный вор, путая грешное с дерьмом.
      На что Туз рассмеялся и замотал головой.
      - Дундук ты, Мухомор! И чему тебя в школе учили?! Аноним  и  Ононист  имеют  разные  понятия. В древности  где-то  был  царь Онон,  так  вот  он  и  научил  мужиков  обща-ться  с  Кулаковой  Дунькой.  И  ты  врешь,  что с «Дунькой» незнаком. Потому и злишься. Теперь  таких  мужиков  кругом  навалом. Один  баил, даже на зонах  лекторы  толкуют  про  эту  канитель. Ить  зэк  нынешний  кто? Здесь  он  мужик,  вкалывающий  на  план  лагеря,  а  на  волю  выйдет, - обычный  гражданин, строитель  социализма. А  в  нормальной  жизни  чего  надо  строителю? Верно, бабу! А ежели  твой  моржовый  балык  давно  знакомство  имеет  с  Дунькой Кулаковой,  то  что  выйдет  из  интереса  к бабе? Не  знаешь?А  я  знаю, что  ни  хрена  не  выйдет. То исть, залезть  ты  залезешь  и  даже  вставишь дурака  под  шкуру, но  твой  член  вскорях  пустит  соплю  и  голову  повесит. А баба  что  тогда? Во, точно! Пошлёт  куда  не  надо, а  то  запустит  сапогом. Её ты  раздраконил,  она  ревмя  ревёт   от  сладости  момента, а  кончил  только  Васька Босяков. И  как  же  быть? Вот  тут  даю  совет. А вдруг да  пригодится. Не  вечно  же  торчать  вам  тут, а  нет, так  за  такой  совет всегда  нальют   стакашку. Так  что,  вам  излагать? Тогда объясняю  и  поясняю. Во-первых,  почему  ваш  Васька не  подходит  бабам? Тут понятно, - вскочил  и  быстренько  закончил. В боях  незакалённый! До нежности  слабак. Его  бы  терпугом  погладить, чтоб  шерхлым  был! А  как? Да  очень  просто. Сходите  в  баню,  хорошо  пропарьтесь, а  Васке  Босякову,  поти-хоньку  и  неторопясь,  потрите  залупенцию  мочалкой. И  не  кончать, а  он  пускай  терпит. И  вот  когда  товарищ  Босяков  головой  поогрубеет,  проверьте  результат  на  бабе. Зуб  за  сто  отдам, по  морде  не  получишь. Но  это, балаболы, ежели тот  Босяков  не  задроченный  совсем  и  может  постоять  за  своё  дело. А  ежели  вдоль  ляжки  протянулся, тогда  труба. Тогда  не  Васька  он, а  Машка. А аноним – это другое. Это значит, что без  имени, сторонний человек. Бумагу подписал, а кто? А можно совсем подписи не ставить. Но тем бумагам меньше веры. А нам надо с верой, голуби.
     И Крестовый посмотрел на молодого урку Бычка, поласкал его улыбкой, поощряющей к с огласию.
     Бычок принял ласку, распахнул пасть, залился собачим гулким и радостным лаем.
     Мухомор, сотворя недовольную мину и с презрением косясь на молодого и счастливого дурака, с ехидцей спросил Туза.
     - Ты не боишься, что и на тебя могут накатать бумагу? Вот, скажем, мы. Подведем под эту самую статью и долги отдавать не надо. Некому! А в зоне разговор с врагом народа особый, это ты знаешь, Тузик.
     - Вот ты как?! – ощерился Крестовый, на миг зажигаясь гневом. Но тут же у сердца появилась какая-то пустота и он почувствовал, как медленно погружается в нее и делается беспомощно-слабым. Шулер схватился рукой за грудь. Для виду кашляя, едва справился со страхом. Потом с напряжением сказал: - Гляди, Мухомор. Я уже старый, повидал всякого. Накатишь на меня бочку, а  я  на  тебя  катну  бочонок оттуда. И ты, прежде чем мне грозить, о себе подумай.
     Он говорил убежденно и просто. Карманник поверил в его непреклонность и сбавил тон.
     - Не грожу я тебе, Туз, - сказал он с тоской. – Непривычное дело предлагаешь. Шарашить карманы – одно, а  легавым  зад  подлизывать, помогать…
     - Что ты плетешь, голубь, шилом бритый?! – изумился Крестовый и посмотрел на молодого урку Бычка, приглашая его в свидетели. – Разве мы легашам людей отдаем?.. Мужиков! Мразь всякую, какая о наших законах толком не знает и не признают. Ты не вертись, Мухомор, а говори прямо. Берешь дело или нет?
     - Беру, - покивал карманник, глядя на шулера исподлобья. – Под весь свой долг. И еще кусок сверху дашь.
      Отчего-то уверен был Мухомор, что Туз пойдет на такую сделку. И почти не ошибся, потому что Крестовый стал торговаться.
      - Хорошо, - сказал он. – Ценю это дело тебе в  шесть кусков  с  половиной.
      -  Семь  кусков  для  ровного  счету, - поправил карманник. – Мой долг и   полкуска сверху. А нет, я, пожалуй, найду деньги долг тебе отдать. Вон с Бычком  дело имей.
      Молодой жулик с недоуменьем слушал удивительный торг и хлопал глазами. Мухомор явно выторговывал себе приличные условия и шулер, кажется, был готов уступить. Видел же урка на его лице неуверенность, - раздумья человека, поставленного перед выбором. И не грозен ликом  теперь  шулер, совсем не грозен.
     И, боясь опоздать на дележ пирога, Бычок воскликнул:
     - Мне тоже кусок сверху. На равных надо вести дело!
     О великости своего долга он подзабыл. Воображение рисовало наличные деньги.
     Крестовый на такое нахальство обозлился и показал фигуру из трех пальцев.
      - Накося выкуси, мусьё. И ты тоже, Мухомор. Не хотите отработать долг, хрен с вами. Разговора меж нами не было. – И он потянулся к своему стаканчику со спиртом. Неся его ко рту, не удержался и качнул головой. – И где это ты, Мухомор, столько денег достанешь? Мне шесть кусков с пятью Катями и восемь с половиной Сычу. Ну, задачка!
      Карманник побелевшими пальцами сдавил рукоять финки, которой только что резал соленую кетину, но  Бычок  струхнул и опередил  его  словом..
     - Ну что ты, Тузик? Зачем в пузырь лезешь? Наше дело какое? Не прошло и не надо. Берем мы дело!
     И, пряча нервозность, поторопился выпить.
     Карманник же кинул на стол нож и, спокойно пережевывая рыбу, заметил:
     - Бычок согласен, а мои условия прежние. Выигрываешь только ты, Туз. А я… Ну дашь ты мне  полкуска  на раскрутку, так  я  тебе их и  просажу. Не так?
     И посмотрел на шулера долгим задумчивым взглядом, от какого у Крестового пробежал по спине озноб.
     - Хорошо, - с присвистом выдохнул Туз. – Завтра я покажу вам тех мужиков.

_________________24_________________

      А потом они сидели в комнатушке Седой Марфы,  хозяйку Туз выпро
водил побродить по городу,  и трудились над доносом.
      - Анонимка, голуби вы мои, штука очень поучительная, - внушал Крестовый Туз, разглаживая ладонью лист бумаги, вырванный из гроссбуха. – Правда должна в ней править бал, как поют умные люди. Чтоб как ни вертелся клиент, а от факта жизни не ушел. Чтоб правда выглядела, как, скажем, простыня девственницы после брачной ночи.
      Он поправил очки на тонком хрящеватом носу, но тут же снял их и, подув на стекла, протер полой пиджака с изнанки.
     Вася Бычок внимал с интересом, а Мухомор был занят делом, - доводил до остроты бритвы сегмент пятиалтынной монеты, которым потом он, заложив тот острый полумесяц под ноготь пальца, станет вырезать карманы клиентов.
     Шулер водрузил очки на нос и с бледной улыбкой оглядел подельщиков.
    - Ну что, голуби, помолясь, начнем? – торжественно и важно сказал он, и действительно перекрестился. Правда, торопливо и будто украдкой. И покосившись и перехватив усмешку Бычка, макая перо в чернильницу, с укором проронил: - Ты, голубь мокрогубый, сопли сначала утри, а потом смейся над действом. Думаешь, без веры толк какой выйдет из дела? Балычок тебе копченый! Ни хрена не бывает без настрою, а его дает вера. Так-то. Ну, что мы напишем на первого? А напишем мы так. Уважаемые граждане из органов!.. Органы они и есть органы, будь то печенка или член. – он гыкнул своей остроте, опять макнул перо в чернильницу и облизал пересохшие губы. – Пишут вам верные люди, каким всякое нарушение справедливости или искривление правды, как в глазу бельмо. Одному все, а другому ничего. А где справедливость, за какую клали головы наши отцы и деды в революции и в войну с фашистским гадом? Выходит, если у тебя нету фарту и силов добыть на пропитание, так должен погибать с голодухи? Еще в зоне Гаврила Глухой играл в картишки на промытое золото и ему сошло с рук, хотя спрятал на черный день он там золотишка немало. А теперь он, через свою глухоту и авторитет в том мире мужиков устроенный в клепальный цех судоремонтных мастерских, похваляется теми старыми делами и даже товарища Сталина ставит ни во что и обзывает неприличными словами и даже намекает, будто товарищ Сталин в царской тюряге сидел только возле параши. Вы сами понимаете почему. А как мы товарища Сталина признаем за вождя и родного папу, то нам очень обидные слова того Глухого Гаврилы и мы бьем тревогу и пишем в органы. Потому как мы не можем поверить, чтоб товарищ Сталин был Маней или Клашей… Вот. Ну как, складно? – остановил бег пера Крестовый Туз и с вопрошением оглядел воров. – То-то… А правда, поверят?.. Поверят голуби. А оговору тут самая малость. Вся правда. Хотя органам наша правда до одного места как припарка. Им сигнал нужен. А сигнал вот он. Письмо. А подпишем мы его так: Сидоров, Петров и Иванов. Я слыхал, такие подписи ставят под всеми добрыми анонимками. Ну-ка, приложите руку, голуби похмельные, собственноручно.
      - А ты? – отчего-то испугался Бычок и даже отстранился.
     И глянул на карманника, ища поддержки.
     - Я свою руку приложил, - успокоил Туз, указывая ручкой на сочинение. – И писал я, и подписался. Сидоров  я. А ты Петров. Пиши.
      И придвинул к нему лист, наполовину заполненный неровным и неумелым письмом.
     Вася Бычок взял из  пальцев Туза ручку и, торопливо расписавшись, брезгливо кинул на стол.
     - Так, - невозмутимо сказал Крестовый, проследив, как прокатилась ручка по старой клеенке, оставляя следы чернил. Затем заглянул в донос и спросил: - Ты как написал? Дурак-голубь! Я говорил тебе, ты Петров.
    - А я… Парамонов, - растерялся Бычок, всполошно перебегая глазами с Туза на Мухомора. – Переписать надо! В запарке свою фамилию написал!
    - Ладно, - сказал Туз, поразмыслив и пригубливая стакан с разведенным спиртом. – Что Парамонов, что Петров – один хрен  моржовый. Пиши ты  подпись.
     И двинул бумагу Мухомору.
     Карманник без раздумий подмахнул письмо и забрал к себе гроссбух.
     - Ты что? – воззрился  на  карманника Туз. – Решил поупражняться  в чистописании?
     Он удивлялся, но смотрел с подозрением.
     - Сеструхе надо написать. Пока бумага есть.
     Мухомор сморщил крутой лоб, глянул на потолок, низкий и давно небеленый, и уткнулся  в  чистый перед собой лист.
    Крестовый взял донос и стал перечитывать. Оставшись довольным содержанием, сложил его треугольником и подписал адрес: город Магадан, НКВД. Без обратного адреса, разумеется.
     - На почту письма понесете вдвоем. На центральную почту снесете. В любой ящик кидать письма не надо. Исполнит это Мухомор. А ты, Бычок сизорылый, приглядишь, чтоб обмана не было.
     Карманник оторвался от письма и, почесав пальцем переносицу, флегматично заметил:
     - Ежели нету доверия к нам, так можешь сам прогуляться до почты и опустить  туда  треугольник.
     - А ты, голубок, бросай писать сеструхе. Надо еще морского человека оформить как следует, - живо  отозвался  Туз  на обидное замечание карман-ного вора.
     Впрочем, ни досады, ни злобливости в голосе его не было. Крестовый благодушествовал в каком-то предвкушении успеха задуманной мерзости и потому мало обращал внимания на реакцию подельщиков. Хотя его слегка забавляла их строптивость и страх перед деянием, вдохновителем которого был его изощренный ум.
      И то: мог ли подумать кто еще четверть века назад, что любого врага можно приструнить без всякого риска и, к тому же, руками его единомышленников или друзей? Воистину, времена настали непонятные: отец карает сына за верную службу Отечеству и поощряет за дела неблаговидные!
     Старый шулер поглядел на собутыльнков с мерой глумливого удовольствия, а  затем  тронул  губы ладонью и смял полуулыбку.
     Мухомор свернул свое письмо треугольником, пожевав хлебный мякиш, заклеил и, надписав адрес, вставил ручку в пасть легавой собаке, отдыхающей с мордой сытой  брезгливости  на чугунной лужайке.
     - Вот, - сказал ворчливо карманник, задерживая взгляд на собаке. – Даже эта тварина осуждает наши дела. Ишь, морщится.
    - А ты недоволен, - усмехнулся Туз, принимая во внутрь глоток выпивки.
    - Я доволен, Тузик. Я так доволен, что если ты когда-либо попадешься мне на крючок, я  заставлю тебя  писать донос на самого себя.
    - Я не попадусь на твой крючок, - осклабился Крестовый, опуская в рот щепоть квашеной капусты. – А ты сидишь на моем. Крепко сидишь.
     Он вытер руки об брошенное на спинку стула полотенце, погладил голый череп, обрамленный седыми, давно немытыми волосами, растущими вразнотык. Затем понудил взглядом карманника возвратить амбарную книгу и, вырвав лист, взял ручку.
     - Так, голуби. Ша! Помозгуем  еще над одним дельцем. Вспомним, что мы видели на берегу бухты, гуляя  у моря. Я показывал вам Ивана-боцмана и офицерика инвалида, которые как раз сгружали с сейнера селедку. Три мешка  иваси. Память  вам  не изменила, помните  виденное?
     - Где ты видел сейнер, Туз? – подал голос удивленный жулик Бычок. – Катеришка то был! Старательский катеришка с нефтяным движком!
     Когда-то Вася мечтал стать моряком. Впрочем, все пацаны Мариуполя мечтали о том. Но не случилось. Года за четыре до войны в отце признали врага народа, потом забрали и мать а его, шестнадцатилетнего парнишку  вышвырнули из казенной квартиры. На работу тоже не взяли, убоявшись козней сына  врага народа. И пошел шпингалет в воры. Пошел, мало заботясь о последствиях  в  жизни, но промышляя кусок хлеба.
    И опять беда – воровского таланта не обнаружилось в нем. Воровать не хотелось, а без желания какой талант проклюнется? Вот и был на подхвате, стоял на стреме, а когда разуверился, не нашел в воровской среде братства, вдруг перестал бояться и тут же угодил в тюрьму. И остались от тех далеких юношеских мечтаний у него лишь скудные сведения о морских судах. Интересовался Вася тогда боевыми кораблями, к разным гражданским пароходам и парусникам относился с пренебрежением и потому отличить сейнер от океанского  парохода, пожалуй, не смог  бы. Но сейнер от катера отличил. Скорее разумом, чем глазом. И сейчас, уверенный в своей правоте, поправлял Туза.
     Но шулер поправку не принял.
    - То был сейнер, голубь ты сизорылый, - вкрадчиво сказал он. И нажал: - Надо, Бычок, чтоб был сейнер. Корабль государственный!
    - Да по мне!.. – в сердца воскликнул урка и махнул рукой.
    - Тебе все равно, а начальнику из энкэвэде нужна точность, - ворчливо дожимал Крестовый Туз. -  Ему дело вертеть надо.
    - Большой рыболов был. Ты видел, они по сходням таскали мешки с рыбой, а хромого офицерика даже лебедкой таскали на палубу, а посля спускали на берег. Доску поперек тросов клали, а он как на качелях, офицерик! - сказал Мухомор без намека на насмешку, глядя остановившимися глазами на Васю Бычка.  И крутил меж пальцев порожний и  грязный  стакан.
     - Вот Мухомор зрячий! – обрадовался поддержке шулер. – Он даже лебедку видел. Я не знаю, что это такое, но верю знающим людям. Значит, напишем так: Доброжелатели сообщают о человеке, какой льет воду на мельницу  буржуев путем скупки краденого, а именно селедки в количестве трех мешков с сейнера, название которого было специально замазано мазутом. Такой человек есть враг народа и скрытый вредитель, хотя сам служит боцманом на буксире, носит усы и имеет хохлацкую национальность. А фамилию носит пьяную, а как узнаем в подробности, так сообщим немедля. Вот. А подписи поставим такие же: Сидоров, Петров, Иванов. И число поставим вчерашнее, когда все свершилось. Согласны, голуби?
     - Пиши, - ворохнул плечом Мухомор. – Был бы толк. Я говорю о деньгах.
     - Не сомневайся, Мухомор. Обмана не будет. – Туз посмотрел на карманника внимательно и не мигая, как сова, и повелел: - Налей-ка ты всем, голубок, спиртику  да  скрепим  мы  это  дело  по-мужски.
    - Соединим стаканы, - ухмыльнулся Вася Бычок. – Обмоем, как говорил один  знакомый  лекпом  в  зоне, мерзопакостное дело.
     - Ты что, Бычок?! Здесь правда! Святая правда! – Туз вспылил и строго глянул на молодого урку сквозь круглые стекла очков. – Под иным делом я не поставил бы и закорючки!
     - Трепло! – сказал Бычок, цепляясь за наборную ручку финки, лежащую перед ним. Ему вдруг захотелось схватить нож и всадить в грудь витийствующего шулера. Он с трудом увел глаза в сторону и глухо добавил: - Такой правдой и моего отца с матерью в зону загнали.
    - Я загонял, да?! – поднял голос Крестовый Туз, сорвавшись с торжественного фарса на базарный тон. – Ты это брось, парашу гнать! Несите письма  и помните: долг я вам спишу, когда увижу  легавых  у дверей моряка!
     И небрежно бросил треугольники  писем  перед  карманным  вором.
     Тот неторопливо сунул их  во внутренний карман пиджака и поднялся над столом.
     - Ты немного смеешься, Туз, - мрачно сказал Мухомор, оскаливаясь и показывая мелкие ровные зубы, желтые, как у зверя. – Органы наплюют на письма, а нам опять ходить в долгах? Поимей совесть, Туз. Спиши долги сейчас. Очень прошу.
     И  для  большей убедительности  взял со стола финку.
     Крестовый заметался глазами, враз пропала его самоуверенная надменность.
     А тут и молодой жулик Бычок  внес  лепту.
     - Ты что, Тузик?! – залился он деланым смехом. – На понт берешь нас? А мы – лопухи?! Ну нет, старый парашнк! Или слово давай или я тебя первый… И хана.
      И рукой с ножом провел себе  у  горла.
      Крестовый понурил голову  и  медленно  проворчал:
     - Ладно. Письма бросите – долг списан. Я бы сам прошелся, да ноги старые. Плохо держат. Так что выручайте, голуби.
      И улыбнулся просливо и принижено.  И воры вдруг впервые увидели, как дряхл и немощен этот легендарный картежник, и, что жить ему осталось в их проклятом и особом мире самую малость. Спишет скоро старика судьбина, смахнет вон.
     Что-то неясное, подобное жалости шевельнулось в душе одного и другого и они растеряно переглянулись… Но отвыкли воры от жалости. Их-то никто никогда не жалел, даже  следователь на допросе. И потому кивнули старому шулеру и вышли вон.
     На улице Мухомор спросил:
     - Анекдот хочешь?
     - Ну, – отозвался Бычок.
     - А вот построили дом Васькова и надо открывать. С материка пересыльных не сунешь – со сроками все, а своих нету подследственных. Начальник тогда вызывает Васькова и говорит: «Ты тюрягу строил?» «Я», - говорит прораб. «Ну так надо опробовать. Посиди-ка годка три». И посадил!
     - Ну? – опять сказал Бычок, не поняв смысла услышанного.
     - Чего ну? Я к тому, что в тюрягу запросто можно попасть. По любому хотению начальника. Зря Туз бумаги настрочил.
    - А хрен ему, - пожал плечами молодой жулик. – Долги спишет, а там трын-трава. У меня других забот нету.
    Добрели до главпочты. Уклонясь за стеной дома от ветра, достали папиросы и задымили.
    Мухомор, опустив губу с прилипшей папиросой, смотрел в уличную сутемь. Ветер порывами выносил из-за угла поземку, скручивал в вихорьки и  нес вдоль улицы, кидая  в  прохожих  сухую крупу  редкого  снега.
    Пожилой вор, защищая ухо поднятым мерлушковым воротником, мял в кармане письма. По дороге  он много раз хотел предложить Бычку не бро-сать письма, но тот  рысцой  бежал впереди, угибаясь от ветра и сунув руки за пазуху, под редкую ткань старого драпового пальтишка. Добро, еще шапка на нем стоящая, теплая шапка из овчины, какие носили военные моряки. Бычок  мерз на пронзительном ветру, и видать, торопился завершить дело.
      И теперь, глядя на скованное холодом, почти мальчишеское лицо щипача, Мухомор  вдруг прокричал ему  в  ухо.
     - На что живешь? Фортуна, гляжу, задом к тебе стоит!
     - А то не знаешь. На малинах ошиваюсь, - ответил тот, не тотчас поняв глупый вопрос. Но осмыслив,  охотно развил тему. – А куда деваться? В лагерь опять? Не-ет. В зону неохота. Чего я такого сделал, чтоб волю назад забрали?
     Большое отчаяние было в том торопливом удивлении молодого вора, и Мухомору стало неловко, что полез в душу к нему с дурацким вопросом. И сам-то перебивается по «малинам», потому как тепло там  и не голодно, не попрекают бандерши и воры куском хлеба, понимая, что их  жизнь зависит от фарта. Придут  удачливые времена и они возвернут сторицей и за тепло, за выпивку и за хлеб. И многие поменяются ролями: одни станут хозяевами, а другие приживалами.
      Такое мимолетное суждение слегка успокоило его и карманный вор, сплевывая окурок, сказал:
    - Кидаю я, Бычок, письма. Чего торчать?
    И протолкнул в щель ящика два треугольника: один свой, а другой Туза Крестового, что писал тот на боцмана за селедку. Третье письмо со страшным доносом  с  упоминанием  про  вождя, он  отложил  загодя.
    - А сестре? – сказал молодой блатяга, считая взглядом письма и отчего-то вздрагивая, будто мороз  добрался  ему до души.
    - Погожу, - буркнул нехотя карманник. – Торопился, не то написал. Обмяк на минуту. Не хочу, чтоб жалела сеструха.
    И быстро пошел прочь, легко и расковано, не боясь ветра и подставляя ему распахнутую грудь. Кашне болталось поверх теплой москвички и он утирал им  на  ходу  разгоряченное  лицо.



__________________25__________________

     Чернота, верно, непроглядная, аспидная навеяла на Никифора долгий сон.
     А потом взрыв ли, удар, не касаясь тела, вернул его к жизни.
     И голос визгливо-скрипучий вопросил со злой радостью.
     - А что, парахня сраная, не загнулись вы еще тут?! И что из жратвы у вас скусного? Слышь, братва?! Может, пускай спят фраеришки?
      Плюгавенький черный зэк стоял на сугробе подле погребенного под снегом ЗИСа. Ощерясь на сотоварищей, муравьями копошащихся вокруг колонны, жмурясь от солнышка, стучал черенком лопаты в крышу кабины.
     Маленький зэк кричал впусте, от прихлынувших вожделений, потому что знал, и все это ведали, что в засыпанной автоколонне не может не быть ящиков с продуктами и питьем. И, конечно же, не может такого статься, чтобы они, опытные воры и простые щипачи, не стибрили кое-чего из съестного, не набили бы брюхо доброй шамовкой.
     А еще радостно на душе зэка оттого было, что морозец так себе и безвьюжный, и бригадир сегодня с ними недюжинной силы и сатанинского хладнокровия, а также немалого ума, и потому они не станут попусту рисковать шкурами и надрываться под крики "шестерок", которые вывалили сегодня на работу, нюхом учуяв жратву. "Бугор" проследит, чтобы "шестерня" сама добывала себе пропитание. А "мужики" только построят завесу из снега, станут кидать его ввысь и обочь, покуда пошастают по кузовам охотники.
     - Чего это? - спросил Никифор спросонок, лупая в слепой темени глазами, слыша голоса и стуки, и не понимая причины. - Чего шумят?
      - Зэки пришли выручать нас. Сейчас откопают и покатим мы дальше, - объяснил шофер Костя. - А ты думал, в преисподней мы?
    - Темно, - проронил Арзанов. - И дух спертый.
    - От чернушки это, агент. И с тушонки. А ты не проветривал, дверку не открывал. Спал, как хорь вонючий, а туда же, дух спертый! - въедливо сказал шофер, копируя простодушие Никифора. - Я те указывал: проветривай, а то завалит.  Вот и завалило.
     - Послушай! Это самое! Они же могут по кузовам пошастать, покуда мы взаперти, - неожиданно уяснил себе Арзанов. - А там продукты, спирт в бочках! А как ответ держать?!
     - Кому это и перед кем?! - развеселился шофер Костя. - Перед кем зэк ответчик, скажи мне? Перед вохровской пулей? А что вохру нужно? Чтоб зэк не убег. А куда ему, скажи мне, агент Никифор, зэку бечь от такого харча? Это твоя забота, агент, беречь припасы в машинах, а зэков забота те запасы уполовинить. Вот такие дела!
      И шофер Костя всколыхнул тощим животом, заржал тонким голосом, представляя себе, как неуютно сейчас на душе у агента, напуганного такой картиной.
      Никифор Арзанов, верно, упал духом. Он хорошо понимал, что разделенная ответственность - все равно наказание, и все же спросил:
     - А начальник колонны? Он же принял меры. А наган зачем выдали? Будем стрелять!
     - Вверх? - спросил шофер, явно подтрунивая.
     - Конечно, - сказал Арзанов, малость поразмыслив. - В безоружного как стрелять?
     - Тогда отнимут. Зэков сколько?! И пойдешь под суд. Нет уж, не вынай оружия.
     - Да за наган я просто так, - вздохнул от безысходности Никифор, волнуясь теперь не за груз, а  за  оружие.
      Наган ему выдали как агенту по снабжению для бережения народной собственности. И пользоваться им велели по обстановке и ни в коем случае не допустить, чтоб оружие попало в руки преступного элемента.
     Никифор потрогал под шинелью кобуру и согласился с шофером Костей.
     - Хреновина, конечно. А что делать? Пускай жрут, если что. Живые люди. А нам с начальником автоколонны Хромовым отсидки по десять лет.
     Он даже не удивился, что обрек себя на утрату свободы, приговорил беспечально и легко. Ведь кто-то должен отвечать  за  понесенные  госу-дарством  убытки.
    Примерно так уложились в нем мысли и Арзанов тут же о том забыл. Потому что над передним стеклом грузовика появился мутный свет, по крыше стала шаркать лопата. Но вот и с боков появился свет. С никифоровой стороны со стекла упала снежная штора и за окном Арзанов увидел лагерника с веселым лицом и оскалом желтых зубов, со взглядом настолько шельмоватым и незлобивым, что не ответить ему улыбкой агент просто не мог.
     Их глаза встретились, и сквозь забитую снегом щель в двери Никифор услышал ликование зэка.
    - А, парахня сраная, живой! И мы - во-та!!
    Арзанов открыл дверь, надавил плечом, высунулся из кабины головой и с любопытством огляделся.
    Слепил снег и было черно от копошащихся фигур в стеганых бушлатах, орудующих лопатами с каким-то веселым упорством варнаков, знающих свою добычу  и не сомневающихся  в успехе.
    Арзанов весь протиснулся в узкую щель отверстой двери и, ступая другой ногой с тверди подножки в снег, протянул руку зэку, чтоб помог выбраться наверх.
     Зэк подал черенок лопаты и когда Никифор ступил с подножки, бросил лопату. Арзанов тут же утонул по пояс в рыхлом снегу и застрял, потеряно поводя глазами и ища помощи. Но лагерник уже гнусаво заливался смехом, указывая на агента рукой.
    - Гляди, братва сраная! Начальник хочет зачет рвануть! В стахановцы подался! Гляди, какую лопату хапнул!
     Рядом с ним вырос бригадир зэков, большой и черный. Шапка парила, лицо, гретое злой кровью, играло румянцем. Коротким махом ноги он дал пенделя зэчонку, не разглядевшему, что начальник фронтовик и инвалид. Не оглядываясь на заскулившего уголовника, "бугор" скомандовал:
     - Держись, начальник, за лопату.
    И  легко высвободил и поставил рядом с собой Никифора.
    - Угощай, инвалид, куревом. Если есть, - Прищуриваясь на солнышке, бригадир снимал  верхонки и заправлял за кушак из брезентины от пожарной кишки.
    Арзанов взял папироску "норд" себе, протянул пачку старшему зэку. Глазами указал на заключенных, алчущих курева и с интересом косящихся на них.
    Но "бугор" качнул крупной головой и уверил:
    - Они потом покурят. Сначала - работа. Люди в машинах. Я тоже пошел. А с ними ты будь построже. На шею сядут. Это славяне. Они кураж любят. А ты - в морду! Шестерка это уважает.
    - А над кем ему еще показать себя? - отозвался с усмешкой Арзанов, разыскивая взглядом того щуплого и шельмоватого зэчонку. - Он сам шкет. А в морду дают, наверное, и без меня.
    Бригадир посмотрел на Никифора пытливым и нескорым взглядом и, сбочив голову, цвиркнул слюной сквозь плотно сжатые зубы.
    - Это верно. Охотников всегда много.
    И ушел, пыхнув дымком папиросы, неся под мышкой большую лопату, деланную специально для работы со снегом.
    Появился начальник колонны Хромов. Подтянутый, в полушубке и в шапке со звездой, но без погон снаружи, хотя был в звании капитана. Впрочем, у Хромова голос-бас, схожий с рыком зверюги, но тихий, всегда сдерживаемый.
     Начальник автоколонны пожал Никифору руку, тут же нагнулся, черпнул в ладонь снега и потер лицо. Обмахнулся затем большим клетчатым платком и зыркнул щелками глаз вдоль шеренги машин.
    - У тебя все в норме? Пойдем глядеть задних. Погода наладилась, надо трогаться.
     Арзанов, поведя бровью на работающих лагерников, тихо спросил:
    - А эти продукты не упрут?
    - Надо смотреть в оба, чтоб не стырили много. Поменяйся мысленно местами. Ты что, глядел бы как покойник на жратву в машинах? Так и стал бы в скорости покойником, - бросил он почти гневно на ходу, оборачиваясь и осуждая Никифора взглядом. - Ты на войне не брал у немцев продукты?... А зэки наши враги. Да, да! Как ни паршиво воспринимать такое, но жизнь имеет изнанку. Покуда они за проволокой - мы враги. Но обидеть этих людей ни за что не моги. Это помни крепко. Потому что сегодня ты вольный, а завтра в их  шкуре. Нельзя зарекаться. Ну, глянь заднюю машину, а я этой займусь.
     Грузовиков было десять, из  всех уже выбрались шоферы, многие завели и грели работой моторы. Не дремали и лагерники, нюхом отличая ящики с продуктами от негожих для их внимания, и Арзанов, тоже сворачивая за трехтонку, столкнулся  нос к носу с  зэком, тянущим ящик с тушенкой.
    И не успел подрастерявшийся Никифор рта раскрыть, как в лицо ему ударил  ворох снега, тут  же  другой  свалил с ног, а покуда агент пролупывал  гляделки, пока  прокашливался, все уж содеялось и унялось. Работали себе зэки, кидая на стороны снег, и не смотрели на начальника, будто не было  его рядом и не мозолил он  их  глаза.
    - Вы! Бараны занюханные! - закричал он занозисто и не злобливо, обиженный дерзостью зэков и восхищенный их находчивостью. - Это самое! В  рот  вам  дышло! Кричать надо, чтоб берегся.
    - А ты, начальник, в другой раз не шастай, где зэки вкалывают. Зашибить могем! - ответил кто-то усмешливо и с назиданием, и был поддержан всеобщим  ржанием.




___________________26_________________

     Приближался великий праздник Октября. Мария Филипповна старалась по дому, стряпая к торжественному дню пироги с рыбой, с грибами и на десерт - с брусникой и вареньем морошковым, из жимолости и голубики. Прибирала в светелках, прикрасив жилье лапником кедрача и новыми завесками на окнах, расшитых цветами да петухами.
     Между делом не раз бегала Филипповна в домик инвалидов, приглядеть иль помочь чем Глафире.
     Не по сердцу была ей связь бывшей невольницы с Антоном Гранкиным, без охоты ходила она в их домишко, но терпела досаду и вида не показывала. Иногда пыталась оправдать их.
     В самом деле, думала Мария Филипповна, мало ли жизнь крутит по-своему, против людского желания? Вот и она, думала ли, что станет жить в Богом забытом краю, где мороз да ветруганы большую часть года окружают человека?
 Поехал Иван Кухоль в этот край по своему хотению, вначале подался сам приглядеть места и возможности в них, а потом выписал ее, законную супругу, и зажили они в трудностях, в непокое житейском, но в сердечной благости и в счастии душевном.
      И нагляделась же Филипповна тут на людей! Многого не принимал ее разум и много старалась она помочь бедолагам и всегда пособляла, когда были силы и хоть малая возможность. И никогда не осуждала сердцем, если кто из бывших или зэков на поселении обзаводился семьей, находя подругу из той же заплеванной и униженной, битой и обесчещенной прослойки, какую составляли женщины, освобожденные из лагерей.
      Сердцу ее ближе был веселый и обходительный, простой до наивности Никифор Арзанов и Мария Филипповна не понимала, как  может быть  он  не по душе полувольной Глафире, почему предпочла ему замкнутого и горделивого, вечно угрюмого Гранкина? Потому что под рукой оказался, когда  подкормилась  и  засвербило  в  промежности?
      Что же, так сотворил  Создатель  человека  и  нет его вины в том. Судьба решит все.
       Глафира тоже старалась по дому, обретенному случаем, старалась как умела, а женские руки умели почти все.
      Комнатка бывших фронтовиков гляделась теперь не как некий клуб холостяков, каким он был в недавнее время. Не бросался больше в глаза сиротский  голый стол, вбитый навечно посреди комнаты и прибираемый раз  на  дню Никифором. Теперь стол застелен старой голубенькой скатертью от щедрот Филипповны и вместо консервной банки для окурков стоит стеклянная банка с водой и зелеными ветками стланика. На окна, правда, нечего было накинуть, бедность еще не покинула их домишко, но стекла  чисто вымыты и глядят на мир светло и благочинно; в углу больше не торчит на глазах помойное ведро, место ему в сенцах, и полы всегда скоблены и драены  кирпичом, постели  прибраны уже простынями и укрыты настоящими байковыми одеялами, купленными на деньги инвалидов через контору базы, где работал Никифор Арзанов.
      Глафира стряпалась, раскалив железную печку, и на праздник, впрочем, не загадывала. С ее продуктов каждодневную еду  сготовишь, а  вот  впрок... По-домашнему простоволосая, стриженая по  лагерному коротко, в белой исподней мужской рубахе и  в перешитой юбке Филипповны, в самодельных тапочках из рукава старой матросской бушлатины, моталась от стола к сковородке на печке. Жарила камбалу. Между тем она  размешивала в мисочке болтушку, намереваясь испечь оладьев на воде и соде. И снимая со сковороды куски рыбы, издающие соблазнительные запахи, она лишь сглатывала слюну и давила желание съесть кусок-другой, кроме тех махоньких, что надо было употребить  для  пробы на  вкус.
      С некоторой тревогой она ждала с работы Антона, часто поглядывала в окно, стараясь по свету определить время, и с чувством страха думала о Никифоре.
      Как  глянет  ему  в  глаза, что скажет?
      Раньше она особо на задумывалась о том. Но вот только что заходила тетка Мария, одобрила ее кулинарные достижения и, калякая о том о сем, коротко и со значением, как показалось Глафире, заметила:
     - Праздник  завтра. Может и Никифора Бог к  нашему столу приведет. Как он там в путях, бедолага?
      Полувольняжка вспыхнула, торопливо отвернулась, прикрылась рукой, будто утирала  с  лица  жаркий пот.
      Застыдилась она сотворенного. О любви Глафира ничего не знала и мало слышала. В лагере не говорили о таких вещах серьезно. Смеяться, да! Посмеяться мастера находились в превеликом множестве и проделывали они это изуверски  зло и со смаком. Наверное, потому, что большинству тех лагерных женщин не пришлось самим познать любовь, оценить ее святость. Жизненный опыт заменяли им пошлые побывальщины, а глухая тоскливая зависть или разочарования толкали  на унижение незнаемого или обманутого чувства. И унижалось оно  со  злом  мстительным  и  черным.
      Любви Глафира не ведала, но чувство долга, который надо оплачивать добром, она знала, и потому, верно, легко уступила домоганиям Антона. Он вместе со всеми пригрел ее, приютил, приласкал, и она  не посмела отказать в том, чем больше не дорожила. Правда, было и любопытство к физическому совокуплению, познать которое за одно короткое свидание с вохровцем  не  успела.
      И проводив соседку она пригорюнилась. Тому  ли отдала  долг? Никифор спасал  ее от  лагерных  нетей и вдруг тоже предъявит счет?
     Тоской и недобрым  предчувствием наполнилась душа Глафиры. Стряпню она продолжала уже без должного одухотворения  и даже в меланхолии, отчего, позабыв о всяком приличии и долге перед сожителем, бывшая зэчка утолила постоянно живущий в ней голод, проглотив несколько горячих кусков рыбы.
     "Дура. Какая  ты  дура, Глашка! - говорила она меж тем себе. - Да лучше б пропасть тебе в зоне, подохнуть с голодухи или околеть в стужу на лесоповале, чем подлостью благодарить людей! И что ты за разнесчастная такая баба, что делаешь неподумавши?! И зачем тебе сдался  этот одноногий бирюк?! Сыч, кот, идол, медведь одноногий"!
      Она старалась вызвать в себе к Гранкину мысли и чувства недобрые, какие бы отвратили ее от Антона и сделали бы совместную жизнь невозможной. И вместе с тем знала Глафира, что появилась в ней что-то греющее  в часы отсутствия инвалида, дающее неясную надежду на будущее и возбуждающее нежность и жалость к этому большому человеку, хлебнувшему  тоже  по самое  некуда.
      Может, оттого он и замкнут, нелюдим, что отняла война близких, ногу и лучшие годы, заставила познать страх и ненависть, боль и стыд - все самое исподнее и скверное, что человеку хотя и присуще, но основу жизни не составляет?
      Глубоко и тяжко вздохнула Глафира и еще разок взглянула за окно.
      Темнело  за  стеклами. Антон вот-вот придет.


_________________27________________

     Иван Кухоль пришел домой с немалой задержкой. Пришлось сделать крюк и зайти к приятелю, который прирезал к празднику кабанчика и пообещал  поделиться  свежанинкой.
     Переступив порог, моряк опустил мешок у стены, зябко повел плечами, бросил на полку шапку и стал раздеваться.
     На лбу лежали глубокие поперечные складки, сумеречный свет, с трудом проникающий через малое оконце, бросал на одну сторону лица нервозную бледность, а на другую тень сдерживаемого недовольства. Но скинув зюйдвестку и затем бушлат, повернулся к Марии и глянул на нее спокойно - умел незаметно и быстро подавить в себе раздражение. Кивнул через плечо на принесенное.
     - Дед, стармех наш свинку прирезал. Так я трохи выцыганил у него свежатинки да сальца. Да ногу на холодец. Сготовь к празднику. А больше ж что? - и он виновато усмехнулся и двинул плечами. - Все у нас есть. И доля.
     - Тю на тебя, Ваня! Сглазишь! - махнула рукой на него жена.
     Боцман глянул на нее еще веселее.
     - А что нам еще треба, Марийка?! Живем. Во!... Да не волнуйся. Работа замордувала. На ремонт стали. А там - копни только. И движок, и... Да ладно. Устал я трохи.
     - Ну так сидай, сидай снидать. Помойся и... Воды я согрела. И борщ удался сегодня. Дуже гарный борщ, Ваню!
      Она слила ему, когда он разболокся, помогая умыться. Поставила на стол большую обливную глиняную миску с борщом, подала деревянную и немалую ложку - предметы привезенные из далекой Украины и о ней напоминающие, вздула огонь в семилинейной лампе и встала у стены подле стола, скрестив на груди полные, оголенные по локоть руки. Глядела на мужа глазами, льющими жалость.
     "Эка, господи! Мужик как вымотался. Работа, все работа! За нею и на себя глянуть некогда. Исхудал, вон скулы проглядывают скрозь кожу, и сивый стал не только на висках. Эка, жизня"!
      И потупила увлажненный взор.
      Иван еще вечерял, когда в дверь постучал кто-то сильно и властно.
      Супруги с недоумением и тревогой переглянулись. Но звякнула щеколда и, малость сгибаясь под притолокой, вошел в горницу участковый уполномоченный Шульга  и  с  ним  еще  рядовой милиционер.
     - Вечер добрый, хозяева. С наступающим праздником, - сказал участ-ковый, приглядываясь к плохо освещенному нутру избушки. Явно смуща-ясь, добавил: - Хлеб да соль!
     - Во! Гости до нас, Мария! Ложки гостям подай, борща насыпь. Сидайте, добрые люди! - засуетился голосом боцман, неким образом угадывая, что эти служки органов явились неспроста, а скорее всего пришли с большой обузой ему. То-то в глаза не глядят  и гнут головы.
      И тут сам он зарыскал глазами, пытаясь понять по их лицам, какую беду внесли милиционеры в дом. Чуял же, чуял, что придет в хату большая тревога. Болела душа и гнал он ту болячку, да вот, видать, напрасно. От судьбы не уйдешь.
      - Нет, моряк, - сказал Шульга, стараясь найти место в горенке, где занимал бы меньше места. Остановился у двери  в другую комнатку, тронул рукой притолоку и пояснил: - Я любитель покушать и борщ украинский обожаю, но теперь не могу. При исполнении я.
     И будто повинился в чем-то глазами хозяюшке, глянул на нее с болью и тут же увел взгляд в сторону. Заинтересовала его трещина на стене, уходящая  в угол.
     - Ладно, лейтенант, сидай. И ты сидай, товарищ. - Боцман перекинул взгляд на милиционера, молодого и тонкого, видать не только от природы. - Обиды я на вас не держу, если по душу мою пришли. Закона я не переступал, так что разберетесь. А человека в доме своем накормить и обогреть обязан. Во!
     Он грузно и валко прошел к горке с посудой, добыл ложки и обливные глиняные миски, поставил на крытый клеенкой стол. Повел бровью на жену.
     - Обласкай гостей, Маруся.
     Хозяйка, застывшая было в тревоге у стены, теперь заторопилась обихаживать гостей. Она обождала, покуда, понукаемые строгим взглядом боцмана, милиционеры уселись к столу, подала на колени им полотенца и вопросила:
     - С гирчичкой будете или  как?
     И не ожидая ответа, возле каждого положила на столешницу по стрючку огненно-красного перца. И подала миски с борщом.
     - Может, с морозу?... - задал вопрос боцман скорее для облегчения совести, понимая, что люди из органов находятся на службе. - Я не балуюсь особо, но после баньки или промерз когда...
     И он поклал руку на кружки, стоящие подле него.
     - Такой борщ да с перчиком - разве не согревательное?! - просветленно сказал Шульга.
     Ели они обстоятельно, долго и молча, смущенные необычностью визита. Разве что разок Мария Филипповна, кинув взгляд на окно, промолвила:
    - Ветруган какой гуляет. Попадись ему человек в путях... Сохрани и помилуй, господи!
    И вздохнула, потеряно потупясь, и думая по простоте душевной об Антоне Гранкине, который ходил на работу в шинелешке даже в такую стужу. И об Никифоре вспомнила, который, вообще, кто знает где обретается. И тоже  одет  в  худую шинель, а под нею у него теплого черт ма: рубаха нательная  да гимнастерка солдатская с шарфиком. Одна надежда, что молодая кровь согреет. Да люди, подле находящиеся не оставят в беде, вдруг  случится.
     Когда покончили с едой, Иван Кухоль, курящий всегда в горнице на корточках у печного творильца, теперь выдвинул на середину прибранного хозяйкой стола пепельницу, поклал рядом кисет с табаком, папиросы "норд" и спички.
     - Ну что, лейтенант? Куда деваться от худой вести? Говори, с чем пришли. А пришли, видать, по наши души.
     И  кинулся взглядом на Марию, желая поддержать ее и у неё же занять уверенности.
     - Новость у меня, морячок, паршивая, - после раздумчивого молчания сказал Шульга и подвигал широкими бровями, скашивая глаза на молодого милиционера, сторожась, видимо, показывать при нем свое сочувствие хозяину. - Не знаю, навет на тебя написали или правду, а приказали доставить тебя для расследования. Если обыск подтвердит то доносное письмо.
      - А что за навет... или правда? - затруднился голосом боцман. - Что я такого сделал незаконного? Это можно мне хоть одним боком знать? Или вот для жинки. Она сразу скажет себе и нам: разбойник я или человек порядка.
      - Конечно. Чего хитрить? - сказал участковый уполномоченный. - Мы в доме твоем учиним обыск и сразу определим: брать тебя или наказать доносчика. За клевету. Ты селедку краденую покупал?
      Шульга пустил через ноздри  две струи дыма и  глянул  в  глаза боцману.
      - Селедку? - в лице Кухоля мелькнул испуг, дрогнул голос. Но он тут же вернул увиливающий взгляд на Шульгу и твердо заявил: - Краденой не покупал. Центнер с гаком на днях купил у старателей, рыбаков ихней артели. Для себя они заготавливали. Я у них и купил по чести. Не хотели они продавать, брехать не стану. Но я на жалость придавил. Для инвалидов наших старался, для бывших фронтовиков. Зима, вон она, а  у них никакого харча. А без приварка, на одни карточки, проживут мужики? Им надо окрепнуть посля  фронту и  госпиталя. Да дороги дальней.
     - Так селедка у них? У тебя в доме нету?!
     Шульга чуть повеселел, берясь за  край столешницы.
    - Одна бочка у них, а другая... Думали обе у них поставить, да придержали. Молодые они, безоглядные. Кто в гости ни придет, все на стол мечут. А самим чем харчиться зиму? Вот для сохрану... Ить меры не знают, живут по сердцу! - боцман страдал через свою оплошку, какую понял только теперь, и  не  знал,  как скрыть смятение.
     - Давай глядеть селедку, хозяин, - вставая на ноги и отчуждаясь голосом, сказал участковый Шульга.
      - У старателей, у рыбаков ихних куповали, товарищ участковый! Вы не сомлевайтесь. Иван мой не сбрешет. Да и Антон подтвердит, инвалид наш безногий. Он помогал Ивану ту селедку на спину взять, когда ихний баркас возле берега стоял. Антон наш человек правильный, капитан фронтовой и тут уже начальник немалый и партейный руководитель. Он бы против закону не пошел, - спешила  внушить свое милиционеру Мария Филип-повна, со страхом поглядывая то на мужа, то на Шульгу, и торопливо и часто утираясь изнанкой передника.
      - У нас, гражданка, все равны: что рядовой трудящийся, что член вэкапэбэ. Закон для всех един, а потому прошу на инвалида не упирать. - Шульга неторопливо, будто старался оттянуть время, одевался. Надел шапку, снял с гвоздя у двери свой планшет и кивнул на выход. - В сенцах бочка? Пошли смотреть.
      Участковый светил карманным фонариком, Мария Филипповна держала край дерюжины, какой была накрыта бочка, заполненная почти доверха рыжеглазыми селедками, молодой милиционер топтался сзади всех и приглядывал за боцманом, торчащим черной тенью рядом.
     - Вот тебе и хреновина, моряк. Доказательство на лицо, - сердито прогудел лейтенант Шульга, явно огорошенный таким оборотом дела. - И как  ты  ни  показывай  гуманизм  к  инвалидам, а селедка,  вот - она.
     Он-то и шел сюда неохотно, подчиняясь приказу и уверенный, что не будет особых трудов. Обычный подлый донос поступил на моряка, месть чем-то обиженного ворюги, может, обделенного стаканом водки. А тут вон куда повернулось. Селедка есть, а уж доказывать у кого куплена не тем уркам-поносникам, а следствию. А уж следствие постарается... Шульга шумно  и  глубоко вздохнул  и  с  решимостью  повелел:
     - Укрывай все как было, хозяйка. И не трогать. Может быть, еще понятых приглашать придется. Мало какой приказ будет. Да-а. Если бы бочки обе стояли  у  инвалидов, тогда другой коленкор получался. А так... Эх, моряч-ок! Значит, судьба твоя такая. Пойдем-ка мы с тобой на следствие, а его, морячок, другой проводить станет. В доме Васькова. Вот так-то.
      Они  вернулись  в  горницу.
      Иван Кухоль непослушными пальцами стал снова ладить самокрутку и ему долго не удавалось сначала склеить ее слюной, а потом прикурить - ломались пуще глаза береженные спички, теперь пущенные сгоряча на распыл.
      Шульга не торопил, с излишней дотошностью оглядывал комнатенку, почти спартанское убранство, разве что чуток скрашенное рукоделием хозяйки  да  лапником  кедрача.
     Остальные маялись. А за всем деящимся здесь следил из угла, из-за тусклого язычка лампадки строгий взгляд святого угодника Николая Мерликийского.
     Участковый перехватил  тот  укорный  взгляд старца  и  качнул  головой.
     - Нехорошо, моряк, получается. Бога держите за зеленой лампадой, а закон нарушаете. - и прорезав вскинутый голос хозяйки, жестко отрубил: - Все! Раньше голосить надо было, когда затевали скупку краденого. Да, да! Краденого! Они крали  у  государства, а вы уж... И доказать обратное вы не сможете. - И уперевшись в возмущенный взгляд Филипповны, сбавляя тон, вздохнул. - Пошли, моряк. Одевайся.
     - Ваня! - кинулась Мария мужу  на  грудь.
     Боцман прижал ее к себе, пригладил волосы, свернутые в тугие косы и уложенные в корону, нашел пальцем и покрутил завиток за ухом. Потом мягко прихлопнул по спине.
    - Ну, ну, Марийка, не печалуйся. Правда  за  нами, ты знаешь. Сбрехал кто-то, вот участковый лейтенант и обязан учинить проверку. А виновный найдется. Тут дедок крутился с дружками, водку глушили на камне недалечко. Они, видать, и насолили, подлые души. То был карточный шулер Туз. А ты заходи, Мариша, до меня. Свидания должны давать. Мужиков наших держись. Какие никакие, а мужики. Помогут. Они помнят добро... Работать тебе придется. Ну так что? - Он невесело усмехнулся. - Тебе по дому больше доставалось. Руки есть, а там я вернусь. Не век же меня за неправду держать станут.
     - Ваня!! - взвилась голосом Мария, услыхав в тихом увещевании мужа приговор на долгие годы, - Да не можно, чтоб за помощь людям казнили!
     - Ошибки бывают, Маруся, - сдавил ей плечо Иван. И  говорил  с  придыхом, но  спокойно  и  тихо, желая  взбодрить  и  чуток  поддержать  духом. - Какие  ошибки  тут же находят, а  за иные ответ невиновные держат. А может мне особенный следователь попадется, какой правду сквозь землю видит. Не поминай  лихом, жена. Держись народу нашего. Мы им помогали в недобрый час, глядишь, теперь они допомогут. А я вернусь, Маруся! Не век боговать кривде!
     И он решительно отстранился от жены, быстро оделся в расхожее, в каком можно полеживать на тюремных нарах, прикинув про себя, что лучшее из одежды жена сможет продать для прокорма, когда жизнь прикрутит.
     С болью и укором  глянул  в угол на икону  и ступил  к порогу.


______________________28____________________

      Следователь Козулькин оглядел введенного в кабинет моряка долгим и мрачным взглядом и кивнул на привинченый поодаль от стола кругляш стула без спинки.
     - Приветствую в доме Васькова, - процедил он с натугой и с явной угрозой в голосе.
     Махом головы показал конвоиру, что может быть свободен и щелкнул выключателем. В кабинете стало темно и лишь свет, направленной на отстраненный стул лампы, ярко освещал Ивана Кухоля, сидящего согбенно и с напряжением.
     "Наверное, у них тут заведено пужать слабых, - подумал боцман, притушив веками взгляд, защищаясь от яркого света. И осудил маленького плотного капитана с бритой головой, с квадратной щеткой усов и глазами навыкате. И с иронией хмыкнул. Работнички этого дома старались и делали все, чтоб он крушился за свою судьбу. А он не боялся и удивлялся. И понимание какой-то игры, вовсе не связанной с настоящей жизнью, вызывало улыбку, простоватую и необескураженную, какая, - для него дивно - встречала ярость и озлобление работников энкавэдэ. - А что меня пужать? Я много пужаный. И морем и жизнью. И невиновный. Селедку я покупал по чести."
      И он еще больше растянул саркастическую улыбку, понимая, как трудно будет следователю доказать обратное.
     Чем-то не понравился  хозяин кабинета Ивану Кухолю. Вот два работника органов: лейтенант Шульга и этот капитан с малость смешной фамилией. Впрочем, на взгляд боцмана, фамилия отвечала сущности, указывала на что-то маленькое и пустяковое. А в лице, в кривой и злой улыбке следователя, во взгляде выпуклых глаз проглядывалось что-то недоброе, предвещающее всякие пакости... А Шульга строг и тверд, но дружелюбен и держится  с достоинством. Кривляться  не позволяет себе. Ему веришь... А этот... следователь уже видел в нем, Иване Кухоле, преступника. Еще на зная подлинных фактов, был уверен, что перед ним преступник!
      Боцман дернулся от такой мысли и открыл глаза. И в тот же миг скрипучий  голос из темноты сказал:
     - Рано смеешься. Гляди, как бы кровавыми слезами не умыться.
      Кухоль потрогал усы указательным пальцем, пощурился на свет лампы и пожал плечами, как бы отвергая путь глупых препирательств.
      Он хотел сдержаться, не отвечать, но не выдержал и ядовито отрезал:
      - Казала Миколи мать: пиды посыдь у гальюни, воно в голове посвижае трохи.
      - Что ты сказал?! - с угрозой и металлом донесся голос следователя из темноты.
       - Казала Настя, як удасться, - уточнил моряк, понимая взвинченность капитана энкавэдэ.
      Битву правды с кривдой он всегда представлял себе именно такой картиной. Будто и нереальной, запредельной  для сознания, но таящей  в себе состязание  простодушия  и  логического  мышления  с тупой  и  невежественной  догмой.       
      Иван Кухоль не догадывался, что в свои сорок два года он наивен, как ребенок и меряет жизнь аршинами мальца.
      - Ты что, не сидел раньше? - спросил следователь, удивленный догадкой. Его задело бесстрашие боцмана, знающего, где находится и все же гнущего свое. Таких людей капитан не встречал давно. Очень давно. Лет десять, пожалуй. - Первый раз на допросе?
      Опять щелкнул выключатель. Под потолком вспыхнула большая лампа и погасла другая, с отражателем, направленная на моряка.
     - Я честный человек, а не вор! И вора ты из меня не сделаешь. Понял?! - жестко сказал Иван, переживая за свое.
     - Меня на понял не возьмешь, моряк, - тихо, будто примиряясь, сказал капитан Козулькин и глянул в раскрытые перед собой бумаги. - Вот заявления трех граждан. Они показывают, что двенадцатого октября ты купил у рыбаков с сейнера три мешка рыбы. Как видишь, ты сам много сделал  во вред себе. Купил  краденое.
      Следователь положил на бумаги пятерню и с торжеством посмотрел на Ивана Кухоля.
      - То правда, - обронил боцман. - Селедку куповал. Три мешка. С баркаса старателей.
      - Ну вот, ты не отрицаешь. Правду скрыть нельзя. Так и запишем, - меланхолично покивал следователь, склоняясь к протоколу. - А уж кто покупал у старателей, а кто у государственных рыбаков - уточним.
       - Я покупал с моторного баркаса. Если поспрошать людей, все укажут, что баркас то был. И с рыбзавода людей спросить надо. Заходил или  нет сейнер? И что ему было потребно в бухте Ногаево, когда рыбзавод - в Гертнера бухте.
      Боцман Кухоль растерялся. Он никак не ожидал подлой подставки. И сумятился, понимая, что показывая  тревогу, деет  против себя.
     Козулькин тут же подтвердил  его мысль.
     - Да уж проверим. Это как водится. Безвинному, кому охота сидеть? - и проникновенно спытал: - Тебе охота?
     Боцман болезненно поморгал и дрогнул голосом.
     - Какая ж охота?
     - Вот! - подхватил следователь, улыбаясь с легким укором. - Поверь, никому не хочется терять свободу. И виновному, и безвинному. За проволокой, в зоне совсем не курорт. Да, не курорт!
    Ему понравилось сравнение и Козулькин с особым удовольствием подчеркнул слово, впрочем, мало понимая его истинное значение.
     Слышал о таком отдыхе, смотрел  в  кино  и  завидывал, и иногда мечтал побывать в тех местах, где располагаются те курорты. Чтоб солнце грело круглый год, купаться  бы вечно  в синем море, пить сельтерскую да ходить в  холщевых белых штанах. Красивая жизнь!
     Он  потаенно вздохнул и поддержал молчанием установившуюся тишину.  Капитан снова углубился в бумаги, перекладывая их с места на другое, искал что-то в них, пробегая глазами каждую. Пожевывая красные маленькие губы, приглаживал костяшками пальцев бритый череп и тяжко вздыхал,  верно,  показывая, что он в работе и работа для него - крест святой.
      А еще  он слюнил языком химический карандаш и подчеркивал в бумагах  иные места.
      Очень возможно, что подследственный говорил правду. Но даже при этом, невиновным  этот человек уже быть не может. Он попал в мясорубку, которая отходов  не  знает. В основном моряк признался, а остальное - частности, побочное. Остальное приложится и ляжет в дело. Потому что в ином случае самого хозяина кабинета могут ожидать большие неприятности. Могут вспомнить перегибы на службе в прежние годы, а он тогда очень старался. Могут указать на малую пополняемость лагерей местным контингентом и на неэффективность работы с подследственными. А еще спросят: почему это следователь, нарушая не единожды процессуальные законы, до сих  пор не  в  зоне?
     Капитан боялся подобных вопросов от старших своих начальников и потому страх жил  в  нем  неотлучно.
     И он решился на долгую и планомерную осаду этого бывшего моряка с портового буксира. Пусть-ка  пораскинет  курчавой головой и определит, что проще: получить пять лет за бытовое дело и через три или два года вернуться домой, или при больших стараниях следователя получить полновесный четвертак по пятьдесят восьмой статье.
     - Давайте раскинем факты, гражданин Кухоль. - Хозяин кабинета сдвинул бумаги в сторону, показывая, что разговор намерен вести приватный, без протокола. И расслабляясь, хмуро улыбнулся. - Фамилия у вас интересная. По-русски если, кажется, стакан, кружка? Да? А я по праздникам лишь стаканчик осиливаю. Печенка, понимаешь, беспокоит. Да-а. Так вот, гражданин Кухоль Иван Иванович. Факты, как карты, куда ни кинь - всюду клин. То ли дальняя дорога, то ли свидание в казенном доме. Факт установленный и оформленный протоколом, бочка селедки у вас в сенцах. Купить ее в таком количестве по нынешним временам негде. Кроме как украсть. Или перекупить  краденое. Признаем этот факт?
     -Я купил у старательских рыбаков ту селедку. Себе они заготовляли и сами распоряжаются продуктом. Закона я не нарушал! И старатели побоялись бы против закона идти!
      Боцман торопился выложить свои аргументы, он хотел убедить следователя  в своей правоте и потому нажимал на  голос.
      Козулькин, раздражаясь упорством подследственного, опустил долу глаза и согласно покивал.
     - Расхождение фактов имеется, но самое незначительное. И вот что странно, гражданин Кухоль. Факт присутствия баркаса старательских рыбаков подтвердить некому, а  вот сейнер видели трое.
      Он указал рукой на бумаги и посмотрел моряку в глаза. И поморщился, сострадая, пойманному во лжи.
      - Баркас видал Антон Гранкин и моя жена. Антон помогал мне селедку на плечи взять, - поторопился сказать боцман, хватаясь за факт в свою пользу, как  за  соломинку.
      -Кто такой Гранкин? - поинтересовался следователь, настороженно наблюдая, как воспрянул духом моряк, предложив свидетелей. - Он бывший зэк, вольнонаемный?
     -Он фронтовик бывший и инвалид. Капитан артиллерии, а также партийный руководитель в какой-то конторе Дальстроя. Где точно, я, бра... гражданин следователь, не знаю.
      Козулькин слегка потемнел лицом, нахмурился, поиграл желваками на скулах. Помедлив, вопросил:
     - Кроме жены и этого... Гранкина, кто еще может подтвердить? Жена - заинтересованное лицо, а один твой Гранкин против трех свидетелей не попляшет.
     - Кругом дома, хатинки Марчекана. С работы кто мог идти или по делам. В окно увидеть. Поспрошать надо, - удрученно вздохнул моряк и посмотрел на свои руки, упирающиеся  в  колени.
     - Кто спрашивать станет? Я? - съязвил следователь.
     - Я мог бы поспрошать, но... - Кухоль виновато улыбнулся и неторопливым грустным взглядом повел вокруг себя, показывая, где он находится и почему не может сделать эту пустячную работу.
      Впрочем, он тут же с надеждой глянул на следователя.
      Тот, придвигая к себе бумаги, спросил:
      - Жена придет на свидание?
      -Должна. Как не прийти? - Тусклый взгляд боцмана снова зажегся искрой. - Дали бы возможность свидеться.
      - Свидание будет, - заверил следователь. - Накажешь ей искать свидетелей. Гранкина я  вызову, спрошу. Один человек каши не сварит, но... Вообще-то, еще надо проверить, что это за фрукт. Можно ему верить или... Лучше бы тебе, гражданин Кухоль, чистосердечно признаться и не тянуть волынку. Тогда и срок меньше. Групповой у тебя нет. Суд учтет.
      Следователь закрадывался ему в душу проникновенным голосом и сопереживающим  взглядом  страдающих  глаз.
      Но Иван Кухоль возмущенно покрутил головой.
      - Пускай судят как есть. И на  суду  другого  не  скажу. Только правду.
      - Что же, правда так правда. Она как раз суду и потребна, - мрачнея еще пуще, заключил Козулькин. - Положимся на нее.
      И, нажимая на пуговку звонка, вызывая конвой, подумал, что все же осилит упрямство этого крепыша и упрячет его в лагерь на большой срок. Обязательно посадит  за  это  большое упрямство.



__________________29________________

      Домой Гранкин вернулся поздно, в первый раз упустив, что ждет его Глафира.
      Антон не удивился, увидев спящей избушку боцмана и свет лампы в своей хатенке. Былой уклад их маленькой коммуны порушился и поломал его он сам. Нет больше мужских посиделок и редко когда забредут в такой поздний час на их огонек боцман с супругой. Теперь, верно, спят они, а его ждет Глафира, склонясь над какой-либо работой.
      Малость прижаливая былые и простые времена, Гранкин постоял на крыльце, докуривая папиросу.
      Было тихо. Морозец легонько пощипывал кончики ушей, искривлял льдистые огни ногаевского поселка, густо усыпавшие склон бухты. Вовсе близкие ясные звезды помигивали печально и умиротворяюще, и ниспосланный этот покой, казалось, был на земле всегда и будет вечно.
     Антон швырнул вон  папиросу, с каким-то неясным сожалением вдохнул морозный воздух и вошел в домик.
     Глафира и боцманша сидели радом на топчане и, обнявшись горюнились, склонив друг к дружке головы.
     - Вы что?! - опешив, спросил Гранкин. - Так праздник встречаете? А я думал у вас пироги на столе и стопка с мороза.
     И сник, понимая, что ляпнул глупость, не тотчас сообразив, что в доме беда.
     - Дядечку Ивана заарестовали, Антоша! - сказала Глафира, на миг вздымая  на него глаза.
     - Когда, за  что?! - спросил Гранкин, пытаясь найти взгляд тетки Марии.
     И встретил. А в нем такая беспомощность, мольба и надежда, что он тут же увел глаза, уклонил голову. Разделся, повесил шинель и шапку на гвоздь.
     - Задержался ты на работе, - проронила Мария Филипповна - А то захватил бы. Участковый приходил с другим милиционером. Селедку шукали. Нашли у нас. А как нашли, так и увели Ивана.
      - Селедка? При чем тут селедка?
       Гранкин спрашивал по-военному коротко, соображая в себе, каким боком может пристать к нему эта история.
      -Участковый говорил, что краденая. Купили краденую. Филипповна смотрела на Гранкина сухими с блеском глазами и что-то искала себе на его лице.
      - Какой черт, краденная?! - возмутился Антон. - Старатели себе наловили, а мы еле  уломали  их  продать на  солку.
      - И мы участковому  тож  заявляли, а он каже - шкода.
      Она все же нашла в лице Гранкина нечто, что дало ей силы пробудить  надежду.
      - Мало что он говорит, ваш участковый. Завтра схожу и разберусь. Селедка  вон она: у вас и у нас. Вся почти целая! Пускай забирают, а дядьку Ивана - назад!
       На душе Антона тоже полегчало. Налицо было недоразумение, пустое, не стоящее больших мук. Он подошел к женщинам и припокоил:  поласкал, погладил по теплому и покатому плечу тетку Марию и по голове - Глафиру.
      Потом походил по горнице и нашел нужным объяснить свою задержку.
      - И как на грех, задержаться пришлось. Завтра праздник, а начальству приспичило. Сводку составлял, Москва могет затребовать. - Постоял, угнув голову и исподлобья разглядывая стол, чем-то уставленный и накрытый холстом. Слушая в себе пробуждающийся аппетит, предложил: - Бросайте печалиться. Давайте лучше повечеряем  вместе, как ране. А завтра я вызволю дядьку Ивана. То дело простое. Ошибка у них вышла.
     Да, Гранкин так думал, опираясь на опыт военных лет, когда действительно многое было простым и понятным и решалось легко. Но здесь и теперь... Святая наивность!
     Седьмого ноября был праздник двадцать девятой годовщины Октябрьской революции, а потому  никакого толка Антон Гранкин не нашел. Отдыхали учреждения. Он, правда, отыскал участкового Шульгу, тот и в праздники был на своем посту - все ж милиция, - но вразумить толком не смог.
     - Сдал я твоего боцмана в горотдел. А там им следователь тюремный займется. Теперь твой морячок в доме Васькова. Вот туда и иди. Что, вы действительно покупали селедку у старателей?
      Лейтенант Шульга схлебывал с блюдечка горячий чай, посасывал карамельку-подушечку и цедил сквозь сощуренные, набрякшие веки осторожное свое недоверие.
    "Вот черт, он не верит"! - подумал Гранкин и от подступившего зла скосноязычел:
     - Так точно. У старателей куповали.
      - Трудно доказать будет. Против - трое свидетелей. И все, наверняка, прожженные жулики. Воры.
     - И вы ворам верите?!  -  изумился Антон.
     - Вор - тоже гражданин. Он бывший вор, а теперь хочет жить честно. И потому борется с нарушениями закона.
      Шульга глядел в окно с видом на бухту Ногаево и слегка улыбался. И Гранкин не понимал, смеется участковый над его наивностью или толкует всерьез.
      Антон поморщился и сказал:
      - Выходит, им поверят, потому что трое было. А я один. Сила солому ломит? Но они  врут, пойми!
      - Один ты не свидетель, Двое вас было бы, и тогда стали бы прикидывать, кому верить можно. Вообще-то, суд  все решает. Сумеешь суду доказать свою правоту - везуха, а нет - тюрьма твоему боцману. - Участковый отставил порожнее блюдце и вздохнул. - Свидетелей надо искать, капитан. Свидетелей. А от чайку ты напрасно отказался. Чаек отличный.
       Гранкин ушел от него растревоженный.
       Свидетели не находились. Один мужик вначале вспомнил, как приставала к берега какая-то моторка, но как только узнал, что местные урки заявляет другое, тут же взял слова обратно.
      - Да сейнеров тут ходют на ремзавод каждодневно! - чуть не кричал обородевший мужик. - И в тот день болтался поблизости. Так что не могу я тебе подтвердить твердо на почве сомнения. В таком  деле в свидетели идти - уволь. Хлопот не оберешься. Вот кабы я твердо помнил, тогда да.
      Каким-то слухом прознали про беду бывшие помощники-строители и все скопом пришли: Андрей Карась, Глухой Гаврила, Голень Николай и Павел Ступка.
      Пришли не к Антону Гранкину, а к избушке боцмана. Сгрудились у кры-льца, не решаясь войти в дом. Закурили, приглушенно гомоня и набираясь смелости.
      Мария Филипповна вышла полюбопытствовать, что это за шумок творят мужики возле хатки, а когда узнала их, заприглашала тут же в горницу.
      -Заходьте, люди добрые. Хозяина моего забрали, одна я сумуюсь. - Она коснулась глаз концов платка, но слезу удержала.  - Беда, братики.
      В избушке мужики расселись вокруг стола, Филипповна заторопилась выставить угощение: холодец, рыбу, пироги и литровую водки.
     - Праздник, братики. Снедайте, не гнушайтесь.
      Холостяки чинно принялись за еду. Когда малость развязались языки после выпитой водки, кто-то спросил;
      - Никифор, слышали, в командировке. А этот, безногий капитан где?
      - Празднует с молодой жиличкой, - оказала Филипповна с явным неодобрением  ее  выбора.
      Но мужики поняли  хозяйку превратно.
      - Выходит, балуется с девкой, а за Ивана узнать не сбегал? Не схотел выручить? - изумился Андрей Карась, багровея лицом и с силой сжимая в руке ложку. И той же рукой с ложкой полез в бороду. - Так он платит за добро?!
      - Да нет, он не такой. Он сходит. Обещался, - заступилась хозяйка за Гранкина. - Так сейчас куда ходить? Празднуют люди. И  в  конторах пусто.
      - Верно, конторы закрыты. А  легаши?! Участковый должен в отделении быть, - категорически заявил Павел Ступка, оглядывая всех подряд с видом одержимого.
     - Пойдем  все к старшему  легавому!
     - По ним  пущай Антоха походит, - прогудел Гаврила, прикрывая ладонью нижнюю свою волосатую челюсть и в раздумчивости еще больше морща мало покатый лоб. - Ему сподручней. Военный бывший и по партейной части мух ловит. Так что с руки. Ты говорила, Мария, про Крестового что-то. Видал его Иван в тот день, когда селедку брали? Ага. Значит, Крестового это работа. Попомнил тот стакан водки, гад! Выслуживается  у  легашей, сука. Ну, Туз хреновый, падла! - Он поглядел в стену и вернулся взглядом на сотрапезников. -  Слыхал я, будто картишки он почти вовсе забросил, иногда только балуется. Надо сыграть с ним, а заодно по душам покалякать. А вдруг он  ни  при  чем  в  деле боцмана?
     - Ага. Так он тебе и выложил правду, держи карман! - подал скептический голос молчаливый Голень. - Тузик - шулер и закладывать не станет. А вот керосину подлить... Боцман ивасей не тырил - купил. И не себе! А Туз сбрехал... Но какой ему понт?! 
      Сегодня Глухой Гаврила почему-то слышал отменно. Он поглядел на Голеня и перекосился улыбкой.
      -  Вот это я и узнаю. Между прочим, за ним большой долг числится, А я разве объявлял ему, что списал тот старый долг? - улыбка его стала язвительной и страшной на безобразном лице неандертальца, - Но чтоб поиграть с  ним  нужны  деньги. У нас наскребется куска три?
       -Найдем деньги, - за всех ответил Андрей Карась, уминая большой кус пирога с жимолостью и морошкой, и оглядывая его, прикидывая, как ловчее управиться с ним.
      - Ну вот и ладно, мужики, - подвел итоги Гаврила, оглядывая всех жестким взглядом. - Теперь за дело. Искать свидетелей. Чтоб все жители нашего берега видели в глаза ту чертову лодку старателей. И предупредить, что если кто соврет насчет сейнера...
      Концовка  была  слишком  красноречивой, чтоб не понять угрозы.



__________________30__________________

     Гаврила Петрович Лосяков переступил порог заведения и, заробев, остановился. В ресторане он оказался впервые в жизни. Его поразили стройные ряды белоснежных столиков, широкие меж ними проходы и пальма среди зада, высокая и в огромной кадке. А еще мужики-официанты в темных костюмах и с белыми "бабочками" на кадыках.
     Но мужики, верно, зажрались, даже глазом не повели на Гаврилу, не бросились привечать. А должны бы, как слыхал о том  Глухой.
     Отрешив робость, он скинул и сдал на вешалку мужику в позументах драповое пальтецо со старым бобриковым воротником и отерханную заячью шапку. Прошедши к столику у стены, уселся вполуоборот к залу, как требовала его натура, не любящая мозолить людям глаза,
      Гаврила рано заявился сюда. Столики были почти все свободны и лишь по сумеречным углам сидели редкие посетители и цедили разведенный спирт.
     У лениво подошедшего официанта Гаврила запросил салат из соленых огурцов, графинчик разбавленного спирта и жаркое из оленины. И стал ждать.
      Но заказ был принесен почти тут же и Лосяков принялся за еду. Время текло томительно и работало против него. Со скукой и возрастающим разочарованием ковырял Гаврила вилкой в тарелке, пригубливал рюмку, краем уха слушал паршивенький оркестр, и начинал жалеть, что пришел в ресторан.
      Крестового надо было искать по "малинам", дороги к которым были ведомы многим.
      И, зацепив взглядом гуляющего мимо официанта с налитой здоровьем и сытостью мордой, поманил ладонью.
      - Произведи-ка расчет, приятель.
      - Чего так? - вяло поинтересовался мужик с накинутым на руку полотенцем. - Народ только подходить зачнет, а ты..,
      - Интересу нету, - оказал Глухом, подавая деньги. - Пойду искать, где бы  в  картишки перекинуться.
       Крючок он закинул просто так, без задней мысли, потому что думал о том. Но официант, задерживая сдачу, предложил:
      - Подожди. Придут такие, познакомлю. И вопрошая глазами, протянул деньги.
       - Хорошо, - решился Гаврила и кивнул на сдачу в руке человека. - Оставь себе. За труды. А ежели мало...
      - В самый раз, - отозвался служитель. - Жди.
      Нужные люди явились поздно, часам к десяти. За столик Глухого официант усадил двоих: молодого, худого и егозливого в движениях и глазами урку, и пожилого, пожалуй, Гавриле ровесника, бывшего зэка с сухой розовой кожей лица, битой оспой и туго обтягивающей скулы, с глазами малоподвижными и равнодушными, без жизни.
      - Это ты понты разводишь, будто в картишки играть желаешь? - спросил битый оспой.
      Молодой ерзанул задом и оскалился. И тут же обернулся, разглядывая зал.
      - Что жрать будем, Мухомор? И  за какой хрен?
      - А вот мужик уплатит, - кивнул пожилой вор на Гаврилу и чуток прищурился, - Ему  мы нужны, если  пургу  не  гонит.
      - За жратву уплачу. И выпить закажем. А играть с вами не стану. Вы - бурильщики, а мне нужны умельцы стоящие. Туз Крестовый хотя бы.  Если играет еще.
      Гаврила смотрел на свои руки, тяжелые и черные от работы, битые окалиной, с мозолями и с глубокими линиями, по каким гадают и предска-зывают жизненный  путь.
      Затем оглядел сотрапезников, внимательно и дотошно. Взгляд его был тяжелый. Он задержал его на пожилом карманнике и с какой-то внутренней, злой усмешкой наблюдал, как под звериным его давлением теряется тертый жизнью Мухомор и страх наступает на него безотчетный и большой,
      А молодой урка вовсе не выдержал, тут же заюлил глазами и кинулся звать официанта.
      Тот придвинулся к столу. Мухомор щелкнул пальцами и повелел:
      - Жратвы на твой вкус. Но чтоб много. И выпить. Платит он.
      И кивнул на Глухого Гаврилу.
     - На всех?
     Официант задержался, намекая, что перед клиентом стоит еще не съеденная оленина  и огурцы, и тащить ему  новую  еду  едва  ли стоит.
      Но Гаврила сказал:
      - Давай. Я осилю. За компанию и жид удавился.
      Опять было принесено жаркое и овощи. Огурцы нарезаны крупно, торопливо, как в паршивом гадючнике. Мухомор покривился.
      - Крабы есть? - опросил он, - Тащи. Под спирт шамать стану. А огурцы эти забери и принеси прилично нарезанные. Или тебе показать, как режут в приличных заведениях?
      И он, забравшись во внутренний карман пиджака, полуизвлек наборную ручку финки.
      - Будет исполнено, - сказал официант, покорно склоняя  голову,
      - А ты могешь, - прогудел Гаврила, мотая бородой на служителя зала. - Поспешает. А для меня не торопился.
    - Шваб, падла, зажрался тут. Меня он знает, - сказал карманник, - А служит он легавым  и  финарю  моему.
      Официант принес замененные огурцы, ладно нарезанные и с узорьем разложенные. И крабов.
      Стали ломать им клешни. Гаврила тоже добыл себе из клешни мясца, посмаковал под глоток спирта. Зацепил походя взглядом фасонистого молодого урку.
     - Блатной или вор? - и раздумчиво пригладив скошенный назад низкий лоб, сам себе ответил: - Ни то и ни другое. И не мужик. И на политика не тянешь. Ни рыба, ни мясо. А что тогда?
     - Ты меня не цапай, Гаврила, - сказал Бычок, прожевывая оленину и отчего-то называя Глухого Гаврила, хотя хотел сказать - Горилла. - Тут столько понтовитых, что тошно бывает.
     - Я потому и спрашиваю, что вижу - тошно тебе. Не там обретаешься, парень, - миролюбиво пророкотал басом Гаврила, - Тебе бы землю пахать или музыку играть. Что хочешь, но не на стреме стоять. Не шестерить.
     - Ну ты!... - взъярился Бычок, впрочем, вполголоса, чтоб не привлекать лишнего внимания и  все же  скоротить Глухого.
      - Да ладно, не кипятись, - успокоил Гаврила. - Тебе жить. А я совет только могу дать. Вот словят тебя легавые и обратно в зону упрячут. Была охота? Уж лучше вольным работать, чем в лагере шестерить или мужиков шарашить. Пойдешь на судоремонтный? Поспособствую. Карточки дадут, свой хлеб иметь будешь.
       Глухой Гаврила и сам не знал, отчего понесло его куда не надо, наставлять стал на путь молодого, а сам своей дороги не ведает. Хотя что? Хлеб он свой ест, а остальное  в  здешней жизни  не столь занятно.
      И усмехнулся  в душе и пропустил как пустое гневный сарказм урки.
     -Ты гляди, Мухомор, на шваба! В картишки пришел перекинуться, а нас заместо себя  зовет повкалывать. Поменяться местами хочешь, Гаврила?!
     - Да нет, меняться мне нету резона. У меня покуда в норме жизня. Колымская, да без особых  забот. А вот тебе думать - не передумать. Денег раздобыть на шамовку, крышу над головой сыскать, одежку какую-никакую на случай холодов безбожных. Да еще бабу сыскать. Хотя, баба тебе не нужна. Силов нету, чтоб поснашать ее. Или того хуже, ононизмом испохабил себя. Или друг дружку  в  зад дерете?
      - Ну ты! - зашипел Мухомор, но Гаврила даже не глянул в его сторону.
      - А что? Жизня - она такая. Ононизмом балуешься? - припирал он Бычка вполне серьезно.
      Тот почему-то хихикнул и, оглядываясь на напарника, вопросил:
      - Ты хотел, чтоб козлами мы стали? А вота!
     И показал фигу.
     - Да ладно, - приложился Глухой к своему бокалу, процеживая сквозь редкие зубы спирт. - Я так, развлекаюсь для интересу. А раз тебе женский пол непотребен, тогда Кулакову Дуньку гоняй. Совет я хотел тебе дать.
      - Бесплатных советов вон сколько, за каждым столов, - дернул плечом Бычок и повел взглядом по залу.
      - Заплатить желаешь? Тогда плати. И Гаврила кинул на стол грабаристую свою, черную ладонь.
      - Ну ты!.. Не в деньгах дело. Они что навоз: сегодня нет, а завтра воз, - оказал карманник, наращивая перед собой горку пустых крабовых панцирей. - Чего ты к Бычку привязался? И у него и  у  меня своя жизня и ты в нее не лезь. Ты о своей подумай.
      Он вдруг вспомнил, что не опустил в почтовый ящик донос на этого Гаврилу. Изорвал в мелкие клочья и пустил по ветру, а Туз до сих пор живет в уверенности, что Глухой вот-вот будет, или уже заметен  легашами. И как полезут на лоб у Крестового гляделки, когда приведут они на "хазу" кандидата  в  зэки собственной персоной.
      И покоренный интересом, спросил:
      - Ты чего Туза ищешь? Дурные деньги имеешь? Так отдай мне. Или обнимемся на минутку и я вырежу их, ловкость рук покажу. Туз - шулер, а ты дурак. Все равно ваши деньги станут наши.
     - Мне нужен Крестовый, ребята. Он большой мой должник, - непреклонно заявил Гаврила.
     - Что-оо?! - изумился Бычок и кинул на него палец, приглашая всех желающих в свидетели. - Да ты сам у него в долгу! Туз не раз похвалялся. А долг отдать жилишь.
      - Да? - метнул на него скорый взгляд Гаврила и тут же потупился, подобрал челюсть рукой. - Тогда пошли скорее к нему. Там разберемся, сколько и кто кому должен. И если должник я, сегодня отдам должок.
      - А вот доедим, - флегматично отозвался Мухомор. - Спешить не надо.
      На "малину" пришли они к самому развалу, когда одни уже напились и спали по углам, иные поперлись бродить по Ногаево в поисках "шмар" и приключений, а самые степенные, фартовые и любители  «потаскать  короля  за  бороду»,  уселись коротать время за картами.
      Две пары играли в "буру", устроившись в сторонке  на мятых постелях, за столом несколько воров играли в "очко". Лампы горели ярко, керосина хозяйка не жалела, да и нельзя было - игра сегодня велась серьезная.
      Из глубинки приехал вор Сенька Зубр, игравший на приисках крупно и удачливо. Привез много золотого песку и золото в самородках, да наволочку денег.
      Семен того золота еще никому не показывал и им не хвалился, но новости здесь часто обгоняют гонца. Потому игроки были несколько взбудоражены, стараясь, правда, покрыть нервозность некой торжественностью, какая бывает при всяком таинстве или ведении ритуала.


________________31_______________

      Новость про Сеньку Зубра Крестовому принесла его сожительница МарФа.
      Она бегала по городу в надежде встретить удачу: купить что-либо выгодно или продать. И узнала новость из первых рук.
      Шофер-вольняга приехал только что из Сусумана, размахивая руками и сам поражаясь выводу, баил у хлебного магазина, как много сыпали на банк старатели денег и золота, и как везло в тот вечер простому домушнику Сеньке Зубру.
      И что Сеньку собирались встретить по дороге блатные ловкачи, охочие до чужого фарта, и потрясти его загашники. Да Зубр, не будь дураком нанял себе Федьку Моржа со товарищи в охрану и благополучно прибыл в стольный город Магадан.
      Марфа бросилась домой. С великим волнением пересказала услышанное Тузу, не забыв  присовокупить от себя некоторые подробности, какими обрастают всякие слухи, выходящие из ряда вон.
     В тот день Крестовый никуда не собирался. На душе было как-то муторно, нескладно. То ли побаливало что-то, то ли лень навалилась или обычная черная тоска, что даже экзальтированный рассказ Марфы про золотишко Сеньки Зубра тронул его мало.
      - Ну что ты раскраснелась, Марфуша, как девка перед брачной ночью? Куда он денется, тот Зубр? Обштопаю и его, придет час. Как липку обдеру фраерка. Но сегодня нету охоты. Ломит что-то изнутри. Непокой на душе оттого, голуба.
     - Ах, какой ты стал мнительный, Аркаша! - качнула седой куделью Марфа и на полные  щеки угнездила ядовитую усмешку. - Об старости надо думать, а ты, бог знает, об чем печешься, Подумаешь, гнетет что-то! Были бы деньги, а болезни пройдут. Плохо болеть безденежному. Собирать надо денежки, Аркаша, да с первым пароходом весной на "материк" подаваться. Война, слава богу, кончилась. Тама сейчас жизня разворачивается! А тут что ловить? Чем разживешься? Думай старой головой. Об золотишке думай, оно всегда в цене!
      За последние дни Туз преуспел, соблазнил-таки посулами, присовокупив немало ассигнаций, уговорил сожительствовать на старости лет Марфу. Мужских обязанностей Крестовый уже не мог исполнять в полную силу, хитрая Марфа поймала его на этом и теперь доила, делая ему "минет" за сотню и более. А через то считала его привязанным к себе крепко, туже ременной вожжи. Потому и наступала она на сожителя безбоязненно, гнала на  заработки, надеясь урвать, стибрить  золотишка.
      Не без скандала, но вытолкала Марфа Крестового на крупную эту игру.
      Туз даже последний довод выставил, но не помогло.
      - Предчувствие у меня, Марфушка, - сказал он с надрывов - Прибьют меня сегодня. Насмерть пришибут.
       - А ты осторожно, Аркаша. Не лезь на рожон. Не та у тебя теперь рука, знамо. Да кто лучше тебя сыграет?
       На "малине" Туза встретили ликованием и это приподнятое настроение воров  да глоток спирта возымели действие. Шулер приободрился и сразу сел на своего "коня", хотя крупная игра только еще вырисовывалась.
      - Даешь, Туз! - похвалил Сенька Зубр, уже хмельной и азартный, когда Крестовый  заложил  на  кон сразу пять "Катерин", то бишь сотенных.
      Стриженный под бокс, губастый и круглорожый, с приплюснутым широким носом, Сенька физически силен и молод - тридцать два только стукнуло. Зубр верил  в удачу и потому достал из наволочки деньги и покрыл банк. Он сидел первой рукой.
      - Давай карту!
      Крестовый  распечатал новую колоду и стал тасовать карты, быстро  и  ловко  разрезая  насквозь  и  пуская  веером.
      -Могу я, голуби сизокрылые, своими картишками банк обслужить или нету на то вашего доверия? Тогда извольте ваши карты. Ах, вы из района и карт там нет. Извините. Тогда продолжим.
      Карты летали у него в руках быстро, щелкали рубашками. Потаено, змеино улыбались дамы, хмуро глядели короли, исчезали и вновь являлись надменные валеты, мелькали тузы и порхали шестерки, семерки и те карты, у которых  четыре сбоку.
      Крестовый дал сдвинуть последнему игроку и раздал карты. Срезав, подал прикуп Сеньке.
     - Деньги ваши станут наши, - промурлыкал тот, осторожно заглядывая, выдвигая уголок нижней карты и расцветая улыбкой. Швырнул на стол вверх рубашками две десятки. Удача шла к нему безоглядно. - Наберите столько, почтенный.
     Крестовый, выхватив из-под колоды карту, небрежно, веером кинул перед Зубром туза с девяткой.
     - Ваши не пляшут, голуба. - И повернулся к другому игроку. - Катенькой желаете удовольствоваться или самому Петру  Лексеичу  пощекочете усы?
     - На семерку Катьку бросать? Я те не фраер, Тузик, обойдешься и двумя винтами, - огрызнулся пожилой вор Смык, принимая из рук банкира шестерку и тут же девятку. В сердцах кинул карты и положил в банк две пятерки. - Двадцать два, в рот им дышло! Как знал!
     - А вы что пожелаете, молодой и везучий? На весь банк изволите глаз положить?
     Крестовый входил в ритм стремительной, бесшабашной игры, когда ставки растут, клиенты получают перебор либо по "глазам" и оттого их настроение падает, а банкира, напротив, взлетает и он становится все учтивее и вдохновеннее. Туз напирал, он чувствовал ход карты и верил в свою даровитость. Он хотел, чтобы банк рос, чтобы лежало в нем побольше крупных купюр, золотых часов и портсигаров, зажигающих глаза и возбуждающих алчность, а потому притупляющих осторожность и рассудочность.
      И он добивался своего. Игроки били по банку и проигрывали, горка денег росла и уже появились на кону первые "бочата" - золотые часы.
      Крестовый швырял под стол отыгранные карты и, вскрывая новую колоду, не забывал напомнить хозяйке.
     - Голубушка! Марковна! Ты расстарайся, пригляди за нами. А то гости скучают без твоего внимания. Подливай, Марковна, в графины, чтоб не пустовали.
     На правах старшего во возрасту он следил, чтобы. все было на заведенном уровне и все бы пили. Все, кроме него. Он подносил ко рту стакан часто, очень часто, но больше мочил губы, чем пил. И тут же закусывал.
      Глухого Гаврилу хозяйка притона не знала а потому, настороженно оглядев, вопросила у Мухомора.
     - Кто таков? С виду наш, а  кто в душе?
     - Не шастает он по хазам, оперов боится, - и увидев испуг на лице бандерши, вор усмехнулся и успокоил: - Да не боись. Мужик он, на судоремонтном  клепальщиком загибается после зоны. Глухой, хучь мочись в ухо. Старых  знакомых  искает. Туза.
      - Шмона не бойся, Марковна, - поддакнул Бычок. - Если что, мы его перышком  пощекочем между  ребер.
      - Раздевайтесь, коли так. А Туз  вон  он, банк  метает.
      И не поднесла по обычаю новенькому стаканчик, отчего-то уклонилась от  заведенного ритуала.
      Разболоклись. Гаврила пятерней расправил короткую с серебром бороду, стянул с крепкой шеи козьего пуха платок, что служил заместо шарфа, сунул в боковой карман пиджака и пошел к игрокам.
     - Игрочишков принимаете до компании? - прогудел вполдыха и исподлобья  оглядел  всех  по  очереди.
     Задержал взгляд на Крестовом.
     Тот засумятился, переменился в лице. Бросил свою карту на стол рубашкой вниз, чего не было с ним в жизни. Быстро кинулся глазами к другим, искал соучастников, чтоб дать отпор кагалой, не пустить мужика в игру.
      Но воры не увидели в просьбе Гаврилы необычного и наоборот, возрадовались. Потешно играть с мужиком в карты. Кто еще с такой легкостью расстается с деньгами?
     - Садись, борода, коли денег много, - повелел Сенька Зубр и даже сдвинулся, давая место рядом на лавке. - Как раз последней рукой будешь.
      Другой спросил:
      -Карты имеешь? А то Крестовый свои листает. А если коцанные? Какой банк берет кряду!
     - Ты, голубь, за свои слова ответ подержишь. Словом играть нельзя, - с угрозой проронил Крестовый, прибирая  в руку уроненную карту.
      - Картишки у меня есть, - сказал Гаврила и достал из кармана пару пачек. Поглядел на ворох колод подле Туза, взял одну и сравнил со своими. - Одной покупки. Да и где взять разные  рубашки? Пароход один привез. Так  что  свои  я  приберегу  пока. В  другом  месте  может  карт  не  оказаться.
     И  кинул обратно в кучу  колоду. Но свою бросил, заготовленную загодя и особо. Себе сказал:
     "Прости меня, господи! За подлость великую прости. Да не взять по-другому Туза. И в покое оставить нельзя. На нем Степы Рябого смерть и много других грехов. И за те грехи ответ держать надо. Перед тобой, Боже!... И перед нами, людьми."
     Пошла игра. Несколько застопоренная появлением Гаврилы набрала темп и окраску, возбуждение возросло еще больше, потому как Глухой, приняв первый банк, не посрамил себя и поставил на кон "кусок"
     Картежник он плохой. Гаврила ведал про себя такое, но, верно, судьба к нему благоволила. Он прошел круг, другой и дошел до "стука". Почти всех уложил и на последнем кругу, и снял много, до десяти тысяч.
      Глухой удивился своему везению, но особо не возрадовался - не выигрывать все же пришел сюда. И возблагодарил мысленно Создателя за отпущенное  ему  выигрышем время, продержаться за игорным столом до развязки, какую Гаврила предвидел и строил.
      Семен Зубр кисло посмеялся над его фартом.
      - Дуракам всегда везет! - сказал он и взреготнул; - Поначалу!
      За полночь установилась такая картина: Гаврила, играющий осторожно, чтоб рано не опростаться, был почти при своих, при тех, выигранных сразу, и принесённых с собой. Туз пополнил свои карманы, неторопливо скла-дывал купюры по мастям и следя за игрой как бы ненароком, походя. А Сенька Зубр проигрывал крупно. Сегодня Фортуна стала к нему широким задом.
      Туз, держа банк, неизменно давал другим взять оттуда Зубровы деньги или забирал сам. Крестовый добирался да его золотишка, а оно могло. пойти в ход только  в  крайности,  если  наволочка  опустеет.
      По мере того, как деньги Зубра убавлялись, сам он все больше наливался выпивкой и мрачностью. А еще Гаврила, сидящий рядом, добавлял тревог. Он слишком часто, проигрывая в банк червонец или тридцадку, близоруко рассматривал карты и даже щупал заскорузлыми пальцами. И иногда ворчал басовито и будто бы про себя, но чтоб Сенька Зубр слыхал.
      - Не, моими пальцами не возьмешь крап. Вовсе загрубели в работе. А коцает их Туз, знамо дело. Мастер, каналья.
       Он ждал когда Крестовый возьмет подкинутую колоду. Сработал на ней крап Гаврила грубовато, чтоб всякий игрок мог его обнаружить, и боялся одного, чтоб Туз не нащупал меты, когда банк метать станет. Глухой нако-лол несколько десяток и тузов, особо милых сердцу среднего и паршивого игрока, приголубливаемых  ими,  в ожидании очереди  и удачи.
       И вот Крестовый распечатал  новую колоду и с карточным треском рас-тасовал. И раздал. Он тоже был взвинчен и бледен, но волнение прикрывал улыбкой и словоблудием.
      - Ну-с, голуби, сколько поставить на кон? По всем  ударите,  удачу не спугните!. А прослыть фраером охоты нету. Вот если три кусочка предложить? Ударишь, Зубр?
      Дряблые, серые его щеки подрагивали и лоснились от пота. Он снял его большой мягкой салфеткой, пригубил стаканчик со спиртом и кинул в рот щепоть капустки. И вопросительно глянул на Сеньку Зубра.
      Тот мялся. Он думал: бить ли на все или начинать экономить, играть разумно, чтоб не в первый вечер доставать заначку с золотом. Но не ударить по банку, значит, показать слабинку, свою невезучесть, подступающее банкротство. И он вероятно, послушался бы голоса разума, когда б не десятка, выданная банкиром. К ней бы туза! Десятка придала ему решимости и Зубр бросил:
      - По ним!
      И протянул руку. Осторожно положил карту поверх десятки, подровнял и, повернув к глазам, стал потихоньку выдвигать уголок, глядеть, что пришло. Из-за десятки выглянул валет.
     - Еще! - рявкнул он, уверенный, что прийдет девятка. Она нужна ему, просто необходима!
     Крестовый с улыбкой змея подал карту.
     Зубр взял ее в руку и тут же почувствовал крап. Он вздернул карту к себе и увидел туза. Крестового туза!
      Ошеломленный, сужающимися зрачками впился он в черный крест и еще раз пальцем пощупал то место, где только что нашел укол иглы. И опять почувствовал его отчетливо и неотвратимо.
     - Коцаная карта, братва! - взревел Зубр и поднял глаза на банкира.
     Тут же стала зловещая тишина.
     Бурильщики, сидящие на соседней койке, бросили игру и смотрели на них со злом и возмущением. Они знали, что может за этим последовать.
     И точно. Зубр уложил руку на торчащий в столешнице приличный финарь.
     - Что ты мелешь, фраер?! - испугано откликнулся Крестовый, запоздало понимая, что делает еще одну глупость. Вора называть фраером было равносильно самоубийству. Да еще в такую минуту. - Покажи!
      Да, Туз был карточным шулером и крапил карты. Очень тонко, умело и нащупать заветный знак могли только чуткие, шлифованные на точильном камне его пальцы. Его ловили раза два в жизни на том, но тогда обошлось банальные избиением. А теперь... Неужели он сплоховал и работу сотворил грубо?
     Зубр не услышал оскорбления, оно не зацепило его слуха. Он и без того был полон ярости. Сенька швырнул перед Крестовым карту и приказал:
     - Ну-ка, щупни, падла!
     Он тянул через стол к нему руку, пытаясь схватить за горло. Вор Смык притянул к себе карту и тоже сразу нащупал крап.
    - Коцанные! Хрен ему в зад!
     Изумление и гнев поселялись в его главах, но он ничего не успел предпринять. Гаврила первым достал Туза. Как пантера кинулся он через лавку, ударом кулака бросил Крестового на пол и приставил к горлу тонкий нож.
     - Ну, падаль, говори! Ты Сеньку Рябого тогда продал? Ты или еще кто с тобой был? Ну, сука!...
     Крестовый Туз, придавленный коленом в грудь, закатил глаза, хрипел и пускал изо рта пузыри.
     - Режь гада! Что ты допрос ведешь, как опер! - крикнул кто-то, торопя события.
     А еще кто-то ударил по ножу сверху, но уже поднятый для замаха высоко и отклоненный в сторону, он вонзился в пол рядом с дряблой и волосатой шеей старого шулера.
     Зубр оттолкнул Гаврилу и замахнулся своим кинжалом, норовя исправить чужую оплошку, но Глухой успел перехватить его руку.
     - Кажись, готовый он. Околевает. Гляди.
     - Точно. Издох Тузик, - пропел падающим до шепота голосом Васька Бычок, со страхом и омерзением глядя на стекленеющие глаза Крестового и распахнутый,  с  гнилыми  зубами  рот.
     На шум прибежала бандерша, пробилась к распростертому игроку и, не увидев крови, перекрестилась.
     - Слава богу, сам преставился.
     И все же сама удостоверилась, припав ухом к груди Туза и послушав. Достала потом из комода старые медные пятаки царской чеканки, закрыла покойнику веки и придавила монетами.
     - Пускай упокоится. А с деньгами вот как…- Марковна метнула взгляд на стол с банковским залогом, на костюм  на  игроке  с  набитыми карманами. – Разберитесь, кто проиграл - обратно возьмите. Да по-честному! Остатнее поделите. Мою долю -  мне. И помянуть надо будет, оставить долю. А покойника, покуда теплый, одеть и на улицу, Не видели мы его тут! И оперов сюда не надо. Подальше отнести!
      Бандерша была решительна и властна, и все было исполнено по ее слову.



____________________32_________________

     Тут же после праздников Октября Антон Гранкин отправился вызволять боцмана Ивана из неволи. Сначала он зашел к прокурору, но тот, выслушав челобитчика, направил его с доводами к следователю Козулькину.
     Дул сильный ветер. Гранкин гнулся, подставляя ему бок или спину, шагал задом наперед. На вылизанной поземкой мостовой одна нога куда-то поехала и он не удержался на протезе о палочкой, шлепнулся, больно стукнувшись ребрами о твердь.
     В кабинет следователя Антон вошел разогретый злостью на непогоду и болью в боку, злой на боцмана, немогущего выбраться из тупикового положения, и на себя, что поперся черт знает куда и зачем, тогда как прокурор предупреждал, что затея его пустая.
      - Ты же знаешь, капитан, что селедка взята. Так зачем бить ноги? Твои доводы следователь не примет, а лишь приобщит к делу. Будешь свидетелем. Был факт и есть Закон. А Закон, капитан, нарушать никому не дано, будь ты простой труженик или заслуженный деятель. Закон один,  а  все  перед  ним  равные. Аксиома  социалистического  материализма!
      Следователь сразу признал в Гранкине того фронтовика, о каком только что предупредил по  телефону прокурор, а потому распахнул навстречу улыбку, простер руки и крепко ухватил стылую и жесткую десницу Антона.
     - Рад приветствовать бывшего фронтовика! Не ошибся? То-то! У меня глаз наметан, - заметил самодовольно Козулькин - Вот, думаю, пришел товарищ, какому нужна помощь. А кто как не военный проявит чуткость к бывшему фронтовику и инвалиду? Ты садись, садись, товарищ. В ногах правды нет. Тем более, что твои подверглись ремонту.
      Козулькин приобнял Антона за спину и повлек на середину кабинета к стульцу, присобаченному намертво к полу, на каком сидели обычно его клиенты.
     Гранкин окинул кабинет быстрым и пытливым взглядом и скоро разобрался в особенностях тутошнего быта. Потрогав концом палки стулец без спинки, ухмыляясь, спросил:
     - Лобное место?
     Козулькин в ответ ощерился улыбкой, посмеялся.
     - Да уж. Извини, как величать не знаю.
     - Бывший капитан Гранкин Антон Сергеевич.
     - Вот ты новый человек для здешних мест, а догадался, для чего эта штуковина приделана. Понимаешь, я всегда завидывал вам, бьющим фашиста в хвост и в гриву. Но, товарищ Гранкин, нам не позавидуешь. Фашиста вы били оружием. А внутреннею врага чем бить? На лбу не написано, кто он таков. А я чую, что он враг. И бью кулаком.
     И жестом показал, как бьет он подопечного в скулу.
     - Признаются? - спросил также с  усмешкой Антон.
     - У тебя на фронте фашист всегда лапки вверх поднимал? Если он видит, что можно выкрутиться, разве сдастся? То-то. Он хитрый...враг.
      -Но от такого боя, могет быть, и невиновный признается черт знает в чем, лишь бы душу оставили на покаяние. Или ты не допускаешь такого? Прикинь. Тебя если самого кулаком да не раз и не два в ухо приласкать, ты скажешь правду или воз брехни вывалишь?
      Антон Гранкин смотрел на него с некоторым изумлением.
      - Ну, дорогой товарищ, специфика  иногда требует особого подхода. Лес рубят - щепки летят. Это кто сказал? - возразил следователь.
       - Кто? - с нажимом спросил Гранкин, впиваясь взглядом  в переменчивое лицо хозяина  кабинета.
      Чем-то неприятен стал ему этот кругленький капитан. То ли глаза навыкате слишком нахальны или менторская значительность в голосе, самоуверенность не принимались, отвергались душой.
      И еще бритый дожелта череп, квадратные и черные усы, какие носили почти все вышние люди в Москве, если верить газетам, привносили протест.
      Но следователь поднял руку и торжественно возгласил:
      - Это сказал товарищ Сталин!
      Гранкин уклонил взгляд, ступил к окну, зарешеченному толстыми прутьями, подержался за изножие одного, прибитого большим гвоздем к оконной коробке.
     Глянул, винясь, на капитана Козулькина.
     - В теории я не силен покуда. Ты уж извини. На фронте некогда было иной раз не только газету почитать, но и простую политинформацию послушать. Там и тут разные законы жизни, ты это правильно заметил. Я, признаться, пришел к тебе одного своего приятеля выручать. По ошибке он попал сюда. По недомыслию, а может, по наговору. Есть такой моряк Иван Кухоль. В воровстве, вернее, в перекупке краденного обвиняется. Но знаешь, чепуха это! Если правду сказать, для меня с товарищем другим и инвалидом тоже старался он. Мы вот прибыли на Колыму и не смогли сразу озаботиться харчишками. Опыта гражданской жизни нету. В армии паек получил -  и все. А тут... Пока домишко строили... Боцман с женой и соседи ихние помогали нам. Покуда на работу устроились. Время упустили. И ни грибов, ни ягод, ни рыбы заготовить не успели, А на карточки, сам понимаешь...Приварок нужен. Вот Иван Иванович и упросил старателей, какие наловили себе рыбы, малость продать. Да как упрашивал! Мне, рядом стоящему стыдобно было слушать его унижения. Это уж поверь мне...Ты, капитан, разберись с этим, очень прошу.
      Антон осекся, углядев на лице следователя нечто такое, что говорило о пустых хлопотах. В тускнеющих глазах капитана стояла стена, о какую билась и отскакивала  как горох его просьба.
      "Ишь ты, дот с круглым колпаком. Ты его бьешь, а снаряд в бок скачет", - сравнил Гранкин, угибая голову.
      Козулькин покрутил шеей, стиснутой тугим воротником кителя, и пообещал:
      - Конечно, товарищ Гранкин. На то и поставлен сюда. Куришь?
      Он щелкнул крышкой портсигара штучной работы, деланного здешними зеками, распахнул на ладони два ряда папирос,
      Гранкин взял одну, постучал о ноготь, сшибая с испода гильзы крошки табака, перекусил крест на крест. Вынул из кармана трофейную зажигалку, поднес огонька следователю.
     Перехватив заинтересованный взгляд хозяина кабинета, томясь душой, протянул никелированную вещицу.
      - Бери, капитан. Портсигар у тебя знатный, к нему моя вещица в самый раз будет. Знай наших, матери их обузу!
     Козулькин торопливо принял зажигалку, с интересом стал разглядывать, щелкать, извлекать огонь.
     - Хороша! Немецкая?
     - Наверное. Мне она случайно досталась.
     Он малость улыбался, желая скинуть цену затейливой штучке, доказать, что в порыве душевной растроганности отдает зажигалку, а не как знак обязанности перед собой. Не взятка это!
     - Спасибо, капитан! Век не забуду. Ну и  просьбу твою, само собой. Признаюсь, я уже познакомился с делом боцмана. Поверхностно, с одного края, так сказать. Какой-то он скользкий тип. Сразу видно, что не военный. И упертый как бык. Так ты говоришь, покупал он у старателей с моторки ту селедку?
      - Да я сам лично помогал грузить ему на горб. Я без ноги, на протезе, трудновато, ясное дело, а глядеть со стороны как для тебя стараются... Для нас добывал харч боцман!
      Гранкин уловил, что начинает горячиться и стушевался. Тут не горлом брать надо, а умом.
      - Ты твердо уверен, что то был не сейнер, не рыбацкий большой корабль? Знаешь, я в этих морских коробках мало понимаю. А надо понимать. Чтоб суду очки не втереть. Вот и вникаю. Большой пароход был? - гнул свое следователь.
      -Да какой там пароход?! Лодка! Ну шагов десять в длину.
      - С мотором? - уточнил Козулькин, клоня голову и следя за струей дыма, пущенной из ноздрей.
      - С мотором, - заверил Гранкин, невольно пожимая плечами.
       Дотошливость следователя была ему в тягость. Он не любил, когда ему не верили.
       - И с мачтами? Или с мачтой?
       - Кажется, была мачта, - неуверенно сказал Антон, кидаясь к памяти и  не находя в ней ясной картины.
      - Это надо знать твердо, капитан, - посуровел Козулькин. - Детали важны в нашем деле. И еще одно. Ты один помогал моряку? Тех людей, у каких покупали селедку, помнишь? Узнать сможешь? А название сейнера?
      - Что-то было намалевано на носу лодки. А что? - Гранкин с надеждой глянул на следователя и потеряно улыбнулся. - Забыл...Не удосужился запо-мнить. Знай  я, что  спонадобится!
      В сердцах он опять повысил голос.
      - Плохо, капитан, - флегматично констатировал Козулькин. - Один ты не свидетель. А моряку твоему веры нет. Он подследственный. Но я разберусь. Ну-ка, какой документ покажи мне, запишу  я твои данные на всякий случай. Чтоб разыскать тебя или сообщить что.
      Антон Гранкин достал документы.
      - Инвалидская книжка вот, удостоверение с места работы. А место, где живу  я, со слов запиши.
      И Гранкин с охотой растолковал капитану, где искать при надобности их домик, с живостью расписал марчеканский берег и ушел обнадеженный, с легкостью на  душе.
      Все недоверие к следователю смазалось последней его сладкой улыбкой и крепким пожатием руки. Антон Гранкин привык верить слову да и сам знал, как должно его держать.



__________________33__________________

     Два дня спустя Гранкина через порученца вызвали к парторгу Потугаеву.
     Арон Соломонович Родович потрогал козлиную свою бороденку и, толчком пальца поправив на тонком горбатом носу очки, увел глаза на окно, за которым плясала пуржища. Швыряла в стекло жесткую крупу, взятого с земли снега.
     - Круто пошли вы в гору, Антон Сергеевич, - проблеял он то ли одобрительно, то ли остерегая.
     И уткнулся в бумаги.
      - А черт их  знает, - пробурчал Антон, выбираясь из-за стола и оглядывая свой китель, темно-синие бриджи и сапоги, драенные до блеска Глафирой. - Выступил раз на собрании и потащили, понимаешь, чуть не под руки на всякие мероприятия, матери их обузу. .Других людей у них нету?
      Он будто оправдывался, словно чувствовал перед Родовичем некую вину за скорый служебный рост. Но и подспудное удовлетворение слышал в себе Гранкин: все же нужен он партийному руководству.
      В небольшом помещении, заставленном крепкими шкафами для книг и деловых папок, несколькими стульями, тоже крепкими, деланными для присутственных мест, и единственным столом, укрытым зеленым сукном с чернильными пятнами, Антон Гранкин не сразу помимо Потугаева увидел и Красикова.
     Начальник первого отдела сидел у окна, разглядывая ногти на сложенных в кулак пальцах.  На вошедшего Гранкина глянул не сразу, и хмуро, с каким- то осуждением.
     Парторг подал Антону руку с живостью, а Красиков с места не поднялся и руки не подал.
     Эта его озабоченная деловитость сразу передалась Антону Гранкину, и он, и без того всегда хмурый, еще больше потемнел лицом. Обида ухватила его и за горло и он даже подержался за него, ослабляя хватку неприятного чувства и удивляясь, что обижается на секретного волкодава.
     Гранкин ожидал, что заговорит парторг и потому смотрел на грудь Потугаева, упрятанную под темно-синий габардин полувоенного френча. Но первым подал голос Красиков.
     Он о неохотой поднял глаза на Гранкина и остановил на руке инвалида, покоящейся на гнутой боковинке костылика.
     - Тут вот какое дело, товарищ Гранкин. Ты у нас человек новый, но уже замеченый Я даже сказал бы: выдвиженец. Ты заметил, что выбираем тебя в президиум, выдвинули тебя в партгрупорги. Так? А вот теперь приходится разочаровываться. Поступил сигнал, что ты вступил в связь с уголовным элементом. - Он поднял жесткий взгляд и остановил на вздрогнувшем при этих словах лице Антона. - Даже пошел к следователю клянчить, ручаться за темную личность.
      - Да я...
      Вскинулся было Гранкин, пытаясь внести ясность в ситуацию, но начальник первого отдела пресек попытку, стукнув кулаком по подоконнику.
     - Темную, Гранкин! Это проверено. Боцман с буксиришка военную службу не проходил, пристроился в теплом месте, чтоб прожить тихой сапой. Моряк! Какой он моряк, органы еще разберутся. И воздадут! И гляди тогда у меня... К следователю больше ни ногой. Скажи и ты свое слово, товарищ Потугаев.
      И отвернул свое мрачное и каменное лицо, уткнул холодный взгляд в портрет шефа Дальстроя товарища Берия.
     - Тебе товарищ Красиков изложил положение вещей совершенно правильно. И ты не можешь мочить репутацию партии сомнительными связями. За это спрашивают строго. И вообще, дружок, я тебе удивляюсь. Мог бы посоветоваться прежде, а потом уж...Ну зачем тебе вот так, головой в холодную воду'!
     Голос Потугаева укорный и не так грозен. И тем он чуть-чуть снял поднявшуюся в Гранкине обиду за напраслину. Антон посчитал, что парторг в душе осуждает Красикова за бюрократический наскок, а поддерживает по обязанности. И неверно поняв эту мягкость, кинулся  в  контратаку.
      - Зачем облыжно говорите, товарищ?! Какой он вам элемент? Он хороший человек. Жил я у него на квартире, когда с парохода сошел. Он помогал мне многою И жена его...
      - ...ведет уклончивый образ жизни. Нигде не работает. И это при том, что здесь каждая пара рук на счету. Это что, не уклонизм?! - тут же врезался жесткий голос Красикова. И ты это брось, Гранкин, отмахиваться от критики. Пока мы предупреждаем в порядке товарищеской помощи и оргвыводы не делаем. Мы вразумляем тебя, чтоб с пути не сбился. Ты молод, Гранкин, еще не поздно понять свои ошибки. А то ведь можно и из партии вылететь, и вообще...
      - Ну что? Договаривай! - озлился Антон Гранкин, задетый угрозой начальника первого отдела. - Ишь, какой шустрый. Вышибить из партии грозится. По его - партия, как та машина трамвай. Захотел - впустил, а схотел - так пинка  дал. Ты подбирай слова, товарищ Красиков! Для таких заявлений нужны очень веские основания. Да поддержку партийных рядов. - И увидев, что Красиков малость стушевался лицом, набрал голоса. - Ты меня принимал в партию, чтоб исключать?! Я в нее на фронте вступал перед боем, кровь проливал за партию и товарища Сталина. А ты мне всякие слова,... угрозы! Ты брось, товарищ, демагогией заниматься. И если говорить о критике снизу, то и я могу спросить. Где ты был в войну? Почему от фронта уклонился? Тот боцман броню имел, а все ж трижды подавал рапорт об направлении на фронт. И не его вина, что не пустили защищать некоторых...
      Гранкин задрожал голосом. Доведя себя до ярости и сдерживаясь из последних сил, чтоб не сорваться и не натворить бед, все крепче зажимал белеющими пальцами ручку прыгающей палки.
     Потугаев заметил его большую нервозность и кинулся приглушать ссору в самом зародыше.
    - Ну что ты, товарищ Гранкин? Успокойся. Никто тебе не угрожает. Товарищ Красиков проясняет обстановку и тебе надо прислушаться и исполнять. Ты молод и горяч, дружок. И если молодость со временем пройдет  сама, то от горячности надо избавляться немедля.
     Парторг уговаривал его почти отечески, прижимая за плечо и другой рукой удерживая его ладонь на костылике.
     Заметив его старания, Красиков язвительно заметил:
     - Что ты его уговариваешь, как барышню. Он все хорошо понимает, он давно не мальчик. Я тоже могу ошибиться, не семи пядей во лбу. Но и ты не зарывайся. И можешь идти, Гранкин! А предупреждение помни.
      И встав на ноги, отвернулся к окну, вздернув жесткий квадратный подбородок и заложив пальцы правой руки меж пуговиц за борт френча, чтоб и теперь, видимо, не подавать руки Антону.
      Гранкин, выходя вон, заметив некую комичность в этом торжественном стоянии Красикова, стал вспоминать, на кого схож он в своем небрежении к сущим, и проходя между этажами, похолодел сердцем. Встречь ему шел Сталин, заложив за борт шинели ладонь и строго заглядывая в глаза.
      Вот же схожесть, с портретом!
      Но вождь неприступен и триумфален, а Красиков по-клоунски смешон. И еще грозится.
      За своим столом, безотчетно роясь в бумагах, не заглушив обиды, про себя заметил:
       "Ну ладно, черти синие. Погодите! Я вас припасу на какой оплошке. Выдам по первое число."
       Заметив его похоронное настроение, Родович поинтересовался:
       - Выволочку устроили вам, Антон Сергеевич, партийное руководство? Чем же вы им не угодили, если не секрет?
       - Да Красиков, черт бы его побрал, лезет в душу. И грозится...
    Гранкин осекся,не считая нужным посвящать инженера в невеселые свои дела.
    - Напрасно, напрасно, молодой человек, вы не доверяете мне. Я, возможно, смог бы помочь вам, - качнул головой Родович, трогая завиток чубчика, уложенного на бок, на порядочную плешину.
     - Ну что там не доверять?! - рыкнул в сердцах Гранкин. - Я же говорю, пекутся о наших душах. Выгонять собирается, матери их обуза! А его что, нельзя вытурить вон? Подумаешь, ударник труда! Я, понимаешь, за товарища заступился, а он... Товарищ мне сколько добра сделал, а я ему чтоб дерьмом отплатил?... Разве не заскребут по душе кошки?
     - Выгонять обещается, - значительно улыбаясь, сказал будто себе Родович, - Это что же, Антон Сергеевич, сокращение штатов?
      - Черт их, - пожал плечами, углубленный в свое Гранкин.
      - Выгонять если, предлог надо иметь, основание. А это разве причина, что я товарища защищал? Он, видишь, подозрительный элемент. Как будто я неподозрительный  или он сам, товарищ Красиков?!
      - Ничего, товарищ Гранкин. Как у нас говорят, мы тоже знаем что-то про них. Не тратьте попусту драгоценные нервы, - отозвался инженер, в раздумчивости раскатывая под рукой пресс-папье и пуская по лицу тягучую и сладкую улыбку, от какой, угляди  ее Антон Гранкин, наверное, ёкнуло бы  сердце.
      А через две недели товарищ Красиков исчез из их конторы. И тихая та пропажа довольно заметного человека никого не тронула и ни на ком не отразилась.
      Жизнь шла своим чередом
      И  к  следователю Гранкин не ходил больше. Партия не велела.



______________34_______________

      За стенами халупки гулял ветер, цеплял ее за ветхие стены и бедную кровлю, и она отвечала ему внятным подрагиванием и унылым гудом в железной печке, подживляемой скудным огнем.
      Андрей Карась слушал повизгивание ветра, медленно жевал соленую горбушу, припивал ее крепким чаем и задумчиво глядел в темную мглу  за дребезжащим оконцем.
     Он один в избушке и чувство  непрошенной тоски и грусти, какое накла-дывает на человека ощущение одиночества и неприкаянности, угнетало его мысли. Они возникали  в нем, путались, заходили в тупик и рвались.
     Пробуя заглушить в себе это непонятное состояние непокоя, он отодвинул кружку с чаем и  встал с топчана. И засвистел под сурдинку нечто отвлекающее, позывающее к состоянию легкого флегматизма.
     "А что, - сказал он себе. - Надо сходить. Ивана можно вытащить только скопом. Может Никифор вернулся. У него голова варит. Все же бывший  фронтовой  разведчик».
      И Карась, натянув драное пальто, потопал к домику инвалидов.
      На улице, под напором секущего ветра, пришлось поторопиться, а  к дому фронтовиков спускался уже побежкой, тормозя каблуками старых сапог, чтоб не сверзиться и не укатиться к морю. Андрей гнулся, втягивая голову в плечи, и торопливо миновав  пяток ступеней  крыльца, ввалился в избенку.
     - Здорово жили, хозяева! - возгласил он с порога.
     Но бодрый его голос его тут же срезался. В свете тусклой лампы увидел он, что мужиков дома нет, а за столом сидит и шьет молодая баба, про какую слыхали они, что приблудилась к инвалидам и одноногий фронтовик ее приголубил и теперь без устали ласкает.
      Вот про бабенку эту Андрей Карась подзабыл и теперь стушевался.
      С кислой улыбкой разочарования Карась затоптался у порога и чтоб снять неловкость, потянулся к ведру с водой. Подняв фанерку, черпнул алюминиевой кружкой попить.
      Молодайка, видать, тоже растерялась, никак не ожидала появления незнакомого мужика, бородатого и страшного в своей невозмутимости. Она смотрела  на него с немым вопросом.
      Андрей Карась испил воды, утер ладонью волосатый  рот,  и спросил:
      - Тебя как зовут?
      - А вы кто? - в свою очередь вопросила Глафира, приходи в себя от испуга и соображая, что вовсе чужой человек не вел бы себя тут с таким обстоятельным покоем.
      - Я товарищ твоим инвалидам. Андрей Карась. Не слыхала? Снял шапку из рыжей собачки и повесил на гвоздь. Помедлив, скинул и пальтецо, подбитое "рыбьим мехом". Прошел к столу и сел напротив на лавку. Потом спросил:
       - Так как тебя кличут?
       - Глафира. - она глянула на него в упор большими серыми глазами и смущенно добавила: - Худая.
       - Ну куда уж тут толстой быть. В наших зонах! Зэчка, значит. На поселении?
       - Ага. Пять лет.
       - Пять лет - не срок, а забава, - сказал Андрей в свою очередь разглядывая лишенку. Молодайка ему будто бы нравилась и осмотрительной смелостью и миловидным обличьем. Впрочем, здесь мужики всяких прибирают к рукам. При бесхлебьи на бабий пол. - Мужики на  работе еще?
        -Антон вскорости должен прийти, а Никифор в командировке. В начале холодов уехал.
       Андрей Карась побегал по горнице глазами, послушал гуд в красной печной трубе. Одобрительно мотнул бородой на "буржуйку".
       -Дает тепло. Гаврила Глухой заказывал  в мастерских. А я домик помогал ставить. Ничего, стоит, ветру не кланяется.
       И умолк, укоряя себя, что напомнил то, чего нельзя трогать. Он конфуз-ливо  качнул  космами  и  в  смущении полез пятерней в загривок.
       Выручила Глафира, женские чутьем поняла его состояние и кинулась ладить на печку тертый  кирпичом  медный чайник.
      - Он кипяченый, но чтоб горячей был с морозу. Чайку попьем, а там Антон заявится.
      Андрей все же маялся. Что-то из далекого, и еще не полностью утраченного и прошлого, напоминало ему о порядочности и правилах приличия  в обществе женщин.
     Глафира, обиходив его, уселась на прежнее место, налила в блюдечко чай и, дуя на край сквозь вытянутые трубкой губы, стала лакомиться, кусая по крохе колотый сахар.
     - Я, когда вышла из лагеря, не знала куда подаваться. И одежки на мне было: кофточка драная со вшами, юбка обношенная до ниток и дерюжка заместо подстилки, когда надо поспать. Хорошо, нашлись добрые люди и приютили меня. А то - пришлось бы погибнуть, или  в  лагерь обратно.
      Голос у нее тихий, но проникновенный, домашний. Андрей хлебал чай, слушал Глафиру и забывал о себе теперешнем.
      А давний он был красивый и необиженный Законом и людьми. Тогда впереди была жизнь. У блестящего, как писали в романах, морского офицера с перспективой стать капитаном, была жена и яркий цветок - дочь. Где они, как живут?
     Ах, если бы не глупый поворот судьбы! Внезапный арест, кошмарные допросы, сумасбродный протокол, подписанный почти в беспамятстве, скорый и суровый приговор тройки, а затем  дальняя  сюда дорога. И лагеря - каторжные работы только за то, что в недобрый час попался на глаза человеку из органов, а тот  заподозрил  в  тебе врага народа.
      И вот все позади: там пусто и мертво, а  впереди слабенькая надежда, что можно дотянуть до старости и помереть по-человечески.
      А ему только сорок, сорок горьких лет.
      Карась вздохнул и глянул на хозяйку.
      Ресницы ее мелко вздрагивали, носик морщился, тонкие и черные брови гнулись и хмурились - она, верно, тоже боролась с воспоминаниями о маленькой и тяжкой своей жизни. И тень тех раздумий или мигливый свет лампы играли на  лице и делали  ее  печальной и пришибленной.
      "Тоже помаялась  в жизни пичуга, - подумалось Андрею и он поскребся в груди, возле сердца. - Ей и двадцати нету, а  уж казнили."
      И спросил, убирая руку со впалой груди.
      - За колоски сидела? Колхозница?
      Он много слышал в зоне таких историй, когда бабы и ребятня садилась в лагерь за такую проказу.
      Глафира посмотрела мимо него в темь больными глазами и, роняя на колено руку, продохнула.
      - За них. Кушать надо было чего, а тут дедушка занедужали. Помирали деда с голодухи.
      "Эк, мать твою! Она еще и оправдывается! Вины-то нету! Одни как жирно ели, а  другим..."
       Он потянулся через стол и пригладил её легонько по голове, И тут же убрал руку и осторожно уложил на столешницу. Сказал с легким томлением.
- А меня за газету посадили. Моряк я был, в заграницу ходил. Ну завернул в заморскую газету подарок жене. А замполит наш увидел и настучал куда надо. И стал я шпионом. Да только кому я враг? Дочке своей, жене или народу?
      Глафира кротко сказала:
      -Господь нас не осудит. Мы другим  беды не строили.
      - Бог не осудит, а люди верят...А нам среди них жить, - будто засомневался  в чем-то Андрей Карась. - Зло все же осталось во мне. Неверно судили нас, не по божески. - И слегка усмехнулся. - Но справедливость есть. Слыхал я потом, что трибуналов моих тоже по зонам определили. На Печору завезли за муки наши.
      - Долить горяченького?
      Склонилась, и лила в кружку Андрею кипяток, и глядела в лицо его, еще недавно страшное и непонятное, а теперь усталое и доброе, заросшее до самых грустных глаз седеющей длинной куделью волос.
      Черт те что показалось вошедшему  в эту минуту Гранкину. С затемнения мозгов, сдурика подумалось ему, будто Глафира обнимает Никифора, милует, забыв  про стыд и про него, Антона, кому была законная жена по  здешним меркам.
      - Шо- оо!? - вскричал он, распаленный яростью - Меня нет, а вы - шашни?
      Глафира испугано отпрянула, кинула на стол чайник, и он, соскользнув со столешницы, плюясь варом, загремел по полу.
       Опешил и Андрей Карась от вздорного обвинения. Он со гневом уставился  на Антона, рвущего на  груди пуговицы шинели. Свет не доставал лица Гранкина  и тогда Карась решил, что инвалид шутит.
      И  поторопился поддержать игру,  осклабился  во  весь рот.
      - А что? Чего зря время терять? Я уже старый бирюк, когда еще мне обломится такая  сочная  бабенка? А ты поспеешь всегда.
      Гранкин теперь только узнал Карася и, поняв оплошку, сменился лицом. И, дотошливо пробежав по их лицам подозрительным взглядом, изобразил радость.
      - Испужались, матери вашей обузу! Вот я вас. - Раздевшись, он прошел к столу и пожал сухую и крепкую руку Андрея Карася, хлебнул из его кружки. Присел рядом, с трудом давя  в себе недовольство гостем. - Ты чего редко заходишь?
      - Зашел вот, а тебя нету. Когда я свободен, ты на службе, а когда ты дома, я котлы шурую. Да и невесело у вас, я гляжу, - ответил Андрей, не пытаясь хитрить.
      - Чего уж веселого? - сразу помрачнел Антон Гранкин. И оглянулся на Глафиру, прибиравшую с пола воду. - Ты чайник сначала наладь, а потом с тряпкой валандаться будешь. И бутылку на стол с закуской выставь. Гость у нас.
      - Бутылки, пожалуй, не надо. Она потом пригодится. Никифор приедет, так с мороза ему. А я пойду теперь. Засиделся. А перед тем два слова к тебе, капитан. Был ты у следователя? Обещались освободить боцмана?
      - Был я в органах и пообещались они разобраться. Так что вскорости надо ожидать дядьку Ивана домой, - осторожно покивал Антон, катая под рукой на столе ручку фронтового кинжала.
      Андрей посмотрел на занехаенное селедкой лезвие кинжала и порадовался ответу.
      - Ну вот, А то мы собирались купно идти к прокурору. Объяснить хотели, что Иван не может идти против закона и совести.
      - Говорил и я то прокурору и следователю, - сказал Антон. Он ощупал свое лицо, уже мясистое, одутловатое, потрогал нос и добавил: - Показались они мне работниками дельными. Только вот обещаться легче, чем дело сделать. Ивана дядьку и  в день отпустить можно, а можно волынку затянуть.
      И повел плечом, и не глянул на Андрея Карася. Побоялся выдать свои сомнения. Скорее всего, не будет толку от его стараний, раз вызывали его и к парторгу и делали за те хлопоты внушение. Для них боцман Иван человек подозрительный. А уж если попался им на зуб, то уж дожмут, чтоб своего добиться. Сам-то Карась про то тоже должен догадаться. Это он, Антон Гранкин, покуда слухами пользуется, своей шкурой не испытал здешней жизни  в полную меру.
      - Да-а, делишки, туды их в качель. Кху! Так я пойду. Извини, что по-домашнему у вас расположился, жарко топите, дров не жалеете. А ваша избенка тепла  не  держит.
      Андрей поднялся и стал одеваться. Нахлобучил шапку, ступил к порогу.
      - Может, все-таки по стакану водки? - Антон показал на стол, понимая, что гость уходить не раздумает.
      - Да нет, капитан. Спасибо. Сегодня душа не примет скоромного. - Он вымучено улыбнулся в бороду. - Прощевайте. Пускай Иван забегит, когда отпустят. Тогда уж мы и отметим событие бутылью немалой.
      Как только Карась вымел за дверь и за ним щелкнула наружная щеколда, Гранкин вызверился на Глафиру.
     - Ну, курва, не ожидал от тебя! С таким вот бородатым рохлей путаться! Да кто скажи!...
     Он задохнулся своим возмущением и осекся на слове.
      А она промолчала, застыдившись оглушающего подозрения. И оскорбившись, не умея показать своего негодования, задавленная комом обиды, залилась краской.
     Глафира не отнекивалась и Гранкин истолковал ее замешательство в свою пользу.
     - Ага! Вот как ты блюдешь мужнину честь! Так за добро платишь! Да я за такие дела!..
      Она испугано угнулась, а он злорадно поднял голос.
      - А ну не вороти морду! Я хочу посмотреть в твои бесстыжие глаза! Ну!!
      Она глянула на него с ужасом и укором. Глафира хотела оказать, что все враки, плод его досужего вымысла и больного воображения. Но Гранкин прочел в ее глазах еще и презрение.
      И, не умея сдержаться, не умея бить ладонью, ударил ее кулаком.
      Маленькая, она отлетела к стене, придавилась к ней, и сжимаясь в униженный  и боязливый комок, медленно опустилась на пол.
      Антон пришел в себя и с удивлением и растерянностью посмотрел на крепко сжатый еще кулак. Поиграл пальцами, разжимая и сжимая их., и досадливо качнул головой. И со страхом глянул на Глафиру, боясь узнать, что пришиб насмерть.
       Но живуча человеческая душа, а прошедшая  зону и снесшая адовы муки - живуча. вдвойне.
       Держась за стену, с трудом поднялась Глафира с пола и, придя к ведру с водой, набрала в кружку и стала мочить край платка, прикладывая затем к глазу.
       - Пятак надо медный, - сказал виновато Антон. - А у нас нету.
       - Пройдет синяк. Застареет. Я не только тобой битая, -проронила она отстранено и попыталась улыбнуться. С горечью глянула на него одним глазом. - С лица сойдет, Антон... Вот на сердце останется. За напраслину. Тебе я  покуда  верная.



_________________35_______________

     В конце ноября, в морозный и малость пуржистый день, Никифор Арзанов  вернулся  в город.
     Он шел по двору базы к своему складу и старался найти перемены, что прошли в его отсутствие, но особых изменений не находил. Снег постарался, причепурил  землю и территория склада гляделась прибранной и радовала глаз.
     По наезженной дороге Арзанов подошел к центральному складу, обтянутому громадьем брезентины. Машины при нужде заезжали внутрь и грузились полушубками, валенками и всякой другой амуницией, в какой нуждались работники беспредельного Дальстроя.
     И сейчас из склада выкатывалась полуторка, груженая тюками с одеждой, и Никифор посторонился, оценивая взглядом укладку груза. Затем он посмотрел на водителя и встрепенулся сердцем. За баранкой сидел Васька Штыб.
     - Штыб! Васька! - вскричал Арзанов. - А ну погодь!
      Шофер тормознул машину и тут же вырос на подножке.
      - Агент! Никиша! Привет, халява! Дай я тебя приласкаю! И  в три прыжка оказался рядом, заграбастал Никифора и прижал к темному своему бушлату.
      - Ишь ты, дымом несет, как от цыгана. И морда  ржой поросла!
      - С дороги я, - улыбнулся Никифор, с большой радостью глядя на старого знакомца.
      Васька Штыб будто вырос и возмужал. Несло от него махрой и селедкой, глаза светились неподдельной восторженностью и он тискал Арзанова за безрукое плечо и заглядывал в лицо, - верно, тоже искал перемен.
      - Ну халява, ну молоток! Как ты? Откуда? А я думал, засадили тебя за какие-никакие дела. Спрашивал, а говорят, в глубинку загнали, шмотки везти на прииски. Похудал, что ли? Да нет, ты и был костляв. А я ничего, пристроился  у ваших.
       И провел тылом ладони по голой мальчишеской скуле, тернул под носом, шмыгнул. Придвинулся  ближе и, озираясь, тихонько поведал:
       - Начальника твоего. Дежкина, засадили.- И отстранено оглядев Арзанова, построжал глазами. - Во гады!.. Курить есть? Да не боись, я посля затянусь. И шамовки чего-нибудь. Знаешь, Никиша, селедкой одной кормить стали. А с нее что? Воду дую...Хлеба малость бы.
       Никифор сдернул с плеча "сидорок", распустил шнур и достал из мешка кусок мерзлого хлеба.
       - Извини, задубел. Молотком разобьешь или отогреешь, - сказал он, болезненной улыбкой извиняясь за малую помощь.- На трассе морозище. А больше ничего нету. Папиросы вот.
       И отдал с пачкой "норд".
       - Спасибо, Никиша. Век свободы не видать, если не отплачу добром. А нет - бог заплатит. И извини, надо ехать. Вон хозяин на сигнал давит.
      И убежал Васька, скрылся в кабине грузовичка, в котором ждал его другой агент по снабжению.
      Арзанов проводил взглядом полуторку, вихляющую низким задом в снежной толочи и, примиряя сердце с недоброй вестью, полученной от Штыба, пошел в контору с надеждой, что бедовый шофер ошибся и тут он сидит, начальник Дежкин, защитник Никифору  и опора.
      Но нет, за столом зава сидел снабженческий агент по кличке Рохля, человек с лицом старика и свинцовыми глазами, в каких всегда стояло выражение снулости и глубокой тоски.
      Никифор нисколько не порадовался свиданию с этим человеком, а Рохля напротив.
      Увидев Арзанова. он раздвинул потресканые синие губы, обнажил розовую десну, усаженную пеньками и прочифиренными зубами, и что-то похожее  на  улыбку показалось на  его лице.
      - Инвалид! Наконец-то! - прогундосил он и тут же стал искать что-то среди бумаг. Он листал и перекладывал папки, с выражением великой растерянности заглядывал в ящики стола и увидев тщетность, со скорбью оказал: - Тут приказ пришел. Не найду... Ты назначен временно завскладом. А Дежкина увели. Враг народа оказался. Третьего дня  взяли.
      - А ты знаешь, что он враг?! Трепло! Может, это самое, органы ошиблись. Сегодня взяли, а завтра отпустят, - жестко сказал Арзанов, сдвигая со лба шапку. - Тоже мне, новость объявил!
      -  Органы не  ошибаются, инвалид! Они, Леха с Берелеха, бдят строго.
      - Ладно, поглядим. Сейчас кто ио? - недовольно спросил Никифор, запоздало понимая, что отсутствие Дежкина может лечь на него большим грузом.
      - Как кто? Ты, Леха с Берелеха! Я же говорил, приказ доставили. Вот куда сунул его, не помню.
      - Я в командировке был. Потонуть мог или замерзнуть. Нету меня! - вскричал Арзанов. Он прошел  столу и сбросил на пол вещевой мешок. Сел на стул и покрутил в воздухе рукой с расставленными пальцами. - Во дают! Без меня меня женили! Это самое, ио завсткладом! А почему не начальник Дальстроя?
      На этот раз Рохля охотно встретился с ним взглядом и поддержал самоиронию Арзанова. В унисон проблеял:
      - Ага! Или в Москву в Кремль. Спросить его не схотели, потянет службу, схочет служить народу? Леха с Берелеха!... Да ты кто?! Козявка!
      Слова эти Никифору не понравились и он тут же унял усмешку.
      - Ладно, посмеялись и будет. За столом  зава  кто сидит, я или ты? Отсюда оргвывод: тяни лямку. А я - домой. В баньку сходить с дороги, то да сё. Спал я как? То-то. А завтра за труды. В командировке я покудова. Понял? Так что, это самое, пока!
      И поднялся на ноги.
      - Приказ на тебя есть! Инвалид! - попробовал урезонить его агент Рохля, снова принимаясь рыться в бумагах.
      - Найдешь - покажешь. А нету бумаги - будьспок!
      В последнюю минуту, когда Никифор Арзанов уже норовил толкнуть дверь, приказ сыскался.
      - Вот! - воскликнул радостно Рохля,   вздымая  над  головой бумагу. Быстро выбрался из-за стола и просеменил к Арзанову. - Читай-ка, Леха с Берелеха!
       - А я неграмотный! - отрезал Никифор, держась за ручку двери и про-должая  валять Ваньку.
      Но любопытство все же взяло верх и он не устоял, принял листок папиросной бумаги.
      Пробежал глазами. Верно, он назначался временно исполняющим обязанности заведующего складом. Основанием для назначения послужила рекомендация Дежкина и это было отмечено в сноске.
      - Приказ с базы доставили? С рассыльной? - спросил Арзанов, все еще сомневаясь в подлинности документа, и разглядывая  то бумагу, а то Рохлю с большим подозрением. И обнаружив отсутствие на бумаге печати, с ликованием объявил: - Э, туфта! Печати нет!
       Снабженец Рохля близоруко ткнулся  в приказ и тут же замотал головой.
       - Не-а, Леха с Берелеха! Вот видишь написано: с подлинным верно. Не отвертеться тебе, товарищ новый начальник! -  проблеял он, тоненько заливаясь смехом. - Тебе заведовать складом!
       Он чувствовал, понимал, что Арзанову очень не хочется принимать такой груз и потому радовался.
      - Ладно, - вздохнул Никифор, дожатый последним доводом. - Я зайду на базу. Там меня вразумят. Но, если липа,, - он погрознел голосом, оглядел небеленые давно стены конторы и, зло прищурясь, добавил: - За работу сегодня спрошу с тебя  лично. Чтоб было все в ажуре.
      И ступил за обитую войлоком дверь. Но тут же распахнул обратно и глянул на портрет товарища Сталина над столом. Чем-то не понравился ему взгляд генералиссимуса. Колючий, недоверчивый, будто и он сомневался в способности Никифора Арзанова освоить и вести новое ему дело.
      Рохля поднял голову на дверной рып, но Арзанов скоренько спрятался, прихлопнув дверь. Не станет же он рассказывать агенту, что очень обижает его взгляд великого вождя и товарища по партии.
     Впрочем, он тут же отогнал шалую мысль. Страх одолел за допущение мысли, что будто Сталин, кормчий всех народов может быть ему простым товарищем. Где тот, и кто Арзанов? И не  кощунство  ли - такая блажь?
      И топая по дороге к конторе базы, спотыкаясь в задумчивости битыми сапогами в сухом снегу, набирал он себе уверенности, что сможет вести дело Дежкина  в  должном порядке и без ущерба для совести.



_________________36_________________

В конторе Никифор получил подтверждение приказу. Выдали  командиро-вочные, жалование за последний месяц и карточки, и он, влекомый чувством радостного нетерпения, заторопился домой.
      Смеркалось и мело. Как всегда, понизу провеивало снег, оставляя на тропинках сугробы. Неторопливый и махонький вихорок довольно назойливо вертелся вокруг Арзанова, кидал в лицо отсевки, заставляя жмуриться и сдерживаться в пути. Никифор сначала поддался ему, путался ногами в большом снегу обочь тропинки, покуда не осмыслил игру стихии и не озлился.
    "Ишь ты, мороз крученый! Поиграть в жмурки схотел. А дудки! Некогда мне баловаться. Домой надо"!
     И пошел смелее. держа козырьком над глазами руку в байковой перчатке и лишь слегка прижмуриваясь.
     Никифор еще не привык к облику города и удивлялся несуразности. Рядом с большими многоэтажными домами стояли ветхонькие, придавленные к земле бараки с подслеповатыми оконцами, тут же тулились какие-то домишки строенные под нужды контор. И заборы сплошняком тянулись в иных местах, закрывали собой стройку. Но выдавал шум, прожектора и матерщина - зеки работали со злой бесшабашностью, подгоняемые "буграми" и сроками.
      По дороге Арзанов завернул в магазин и отоварил карточки. И решил сначала зайти к боцману, а уж потом топать в холодное и пустое свое жилище - Гранкин-то еще на  работе.
     Никифор взбежал на порожки боцмановой хатенки, обнаружил в пробое замок и присвистнул. Никогда раньше, уходя, не припирали тут особо  дома:  воткнут щепку  и  все.
     Хозяев, ясно, дома не было. А где же Глафира? Чего скрывать, мысли о ней заставили  свернуть сначала к боцману.
      Тряхнул за плечами "сидорок" с консервами, хлебом да колбасой и бутылками вина и водки, с досадой глянул на бухту Ногаево с закрытыми мглой далями, хмыкнул и побрел к себе.
      Неясная тревога  все больше захватывала его. Рванул на себя одну дверь, другую и... остановился пораженный.
      С лавки навстречу ему медленно поднялась Глафира. Это была она, Никифор не мог ошибиться, хотя перемен обнаружил много.
      Во-первых, она раздобрела, кожа на лице вылиняла, стала гладкой, губы налились цветом вишни и обрели сочность. Носик, правда, остался прежним, малость вздернутым и привлекательным, а глаза... В глазах была недоверчивость и тревога. И испуг в них. В прическу еще не ложились короткие русые волосы и потому они придавали ей вид подростка или комсомолки с газетных портретов. На ней нательная мужская рубаха, штаны-галифе с тесемками, завязанными на бантик у щиколоток, тряпичные тапочки из куска старой суконной бушлатины боцмана.
       В комнатушке жарко натоплено, потому и обреталась Глафира по-домашнему. И горница не походит на мужское общежитие - вдоль разделена голубенькой ситцевой занавеской, от стола до стены делила жилище на две части, оставляя территории Никифора только топчан-нары.
      "Ага, - подумалось Арзанову, - деваха проживает здесь и покуда меня нету, на моей кушетке спит. Ишь, помнит должок и за инвалидами приглядывает. А как же, это самое, теперь?"
      И с долей смущения, наивно поглядел опять ей  в  лицо.
      Глафира тоже смутилась, а когда, переняв его взгляд на койку, поняла, как неверно истолковал он ход здешней жизни, то и вовсе потерялась и залилась краской.
      Но Арзанов спросил про иное, оно больше его волновало.
      - Что у Филипповны замок? Съехали на материк?
      - Работают они, - поведала Глафира, вновь вскидывая на него виноватые глаза с вздрагивающими длинными ресницами.
      Услыхав ответ, он удивился. Скидывая шинель, вешая ее и шапку на гвоздь, думал. Потом обеспокоено поинтересовался.
     - Со скуки, что ли? И замок навесить удумали. Шалят вольные зэки?
     - Так Иван Иваныча посадили, - дрогнула голосом Глафира, запахивая на груди ворот рубахи. - Тетка Мария днюют и ночуют возле тюремного двора, работать там нанялась уборщицей. В конторе ихней.
      - Как... посадили?! За что? - ничему в жизни привыкший не удивляться, теперь Арзанов осекся голосом. И тут же стал лапать по карманам курево. - Когда?
       - Пришли с обыском и нашли селедку. Сказали, купленная у воров. За перекупку и увели под праздник дядьку Ивана, - печально довела Глафира, разглядывая беспомощными глазами пол, крашенный суриком и часто ею метенный.
     - Так это же брехня! - воскликнул возмущенный Арзанов, швыряя  в ведро у печки прикуренную только что папиросу.
     - Брехня, - как эхо отозвалась Глафира.
     - А что Антон? Он ходил выручать боцмана? - все так же грозно вопросил Никифор.
     - Ходил, - сказала бывшая зэчка. Ей стало зябко от приступившей тревоги и она обняла себя за плечи. - Сказали ему, что выпустят дядьку Ивана. Разберутся.
     - Разберутся... А человек сидит невиновный! Он же  для нас старался! Нам покупал селедку! Вон в сенцах стоит! - Он быстро вышел, чтоб глянуть на эту бочку, и тут же вернулся. - А у нас почему иваси не забрали?
     Глафира пожала плечами.
     - К нам и не приходили... У них  не  забрали тоже.
     И затаилась, с удивлением поглядывая на Никифора. Он, грозно выступающий по горнице и разглядывающий обстановку и женщину с тупой отвлеченностью, перенял ее взгляд, разгадал мысли и пояснил:
     - А селедка им и не нужна вовсе! Им человек в лагерь нужен. Работник выгодный! Жалование-то ему не платить! И не вор он, не шпана всякая. Те сидят в зонах, а он  вкалывать задарма будет!
     И гневно сверкнул глазами.
     За  недолгое пребывание на Колыме, за поездку по трассе Арзанов кое-что понял о здешней жизни, узнал, как мало стоит тут человеческая душа. Почти как на фронте - мало. Но там фронт, война, неизбежность борьбы, а здесь... Кому нужна такая высокая стоимость тутошнего золота, если стоимость мерить жизнями людей? Ведь жизнь человека  бесценна! Или все - обман?
      Никифор  задавал себе такие вопросы. И не только себе. Но шофер Костя в философию не вдавался. Он сказал:
      - Всегда так было, агент. Одни богуют, другие фугуют. Работают. Работа - от слова "раб". Учил в школе? Мы не рабы, рабы не мы. А тогда кто  мы  здесь?
      - Ну ты! - сказал тогда Арзанов. - За такие речи к ответу притянуть можно.
      - Ха! - откликнулся бывалый шофер. - А я уж притянутый много раз! И теперь раб, только не в зоне. Давай, агент, пиши бумагу. Буду  в  зоне.
      Никифор усмехнулся  воспоминаниям  и  хмуро обронил:
      - Ну, а как вы живете, сироты?
      Глафира зябко повела плечами и, выбравшись из-за стола, накинула кофтенку. И затем сказала неопределенно и односложно, будто с покаянием.
      - Живем.
      - Ты как?... Сама?
      Он сделал паузу, понимая двусмысленность вопроса и не умея сформулировать его точно. Но она поняла его по-своему и с вызовом, держа глаза долу, сказала:
      - Почему сама? Меня Антон пригрел.
       В голосе ее прорезалось что-то резкое, лагерное, когда надо было защитить себя дерзостью.
       Арзанов услышал на сердце холодок и  криво усмехнулся.
       - Что ж, - вздохнул он. - Совет да любовь. Было бы по-доброму.
       - По-доброму, - покивала Глафира, невольно трогая битый недавно Антоном  глаз.
      А еще увидела она, что больно задет Никифор этим  признанием  и оттого вспыхнул лицом. А затем работой скрывал состояние чувств. Развязал  шнурок вещевого мешка и стал выкладывать на стол продукты: две буханки хлеба, холодного и черного, пахнущего кислым, круг сухой колбасы, бутылку  крепкого  вина  херес и бутылку  водки, консервы.
      - Прибери куда, - буркнул он и недовольно поглядел на свою ладонь. - Вода есть у тебя гретая? Помыться. С дороги я. И пожрать бы.
      Арзанов только теперь почувствовал  голод и вспомнил, что ел аж утром. В виду города остановились они с Костей и перекусили, разведя костерок для чая.
     И покуда Глафира хлопотала, грела воду, прибирала со стола и выставляла  на него снедь, Арзанов охолонул, поставил мысли  в порядок. И подумалось ему: зря порол горячку, сердился на жиличку напрасно. Как  рыба  ищет  где  глубже,  так  и  она  пристроилась  в  жизни.
     Бабенке этой много не надо по нынешнему времени. Был бы угол да человек толковый и подельчивый нежностью и добротой. А что Антон достался  ей  в дружки милые, так  за  то судьбу надо благодарить. Гранкин - мужик крепкий и тертый жизнью, и в обиду не даст свою подружку, планидой навязанной. А там - стерпятся и слюбятся. В жизни у многих бывало и, случалось, покруче заваривались судьбы. И ничего, живут миром.
     Так рассуждая. Никифор уже с интересом разглядывал молодую женщину, исподволь выявляя плюсы и недостатки, и прикидывал, так ли хорош  вкус у Антона, что воспользовался  раскладом жизни и припер к стенке полувольную зэчку. А могло, и силой навязал себя. С него станется.
     Глафира почувствовала его непустой интерес к себе и потеряла раскованность. Шаг ее стал медленным и неверным, она споткнулась на ровном месте, на гладком  полу  заплелись ноги.
      Торопливо застегнула разномастные пуговицы на кофтенке, успела оглядеть босые ноги и стушевалась еще больше. Плохо, просторно и неуклюже, как на пугале огородном сидели на ней штаны Антона. В поясе широкие и потому собранные в оборку, теперь топорщатся сзади и безобразят ее.
      Черт дернул именно сегодня постирать то немногое, что было из женской одежды, дареной теткой Марией. Но тут она поймала себя на пустом. А что сумятиться?
      Велика ли невидаль - приехал один из хозяев домишка. Так тут есть другой и только перед ним ей оправдываться  в своих  винах и промашках.
     Глафира тут же расслабилась и стала прежней, свободной в движениях, но со сдержанностью, как и подобает человеку принятому из милости и еще не твердо знающего свою судьбу  в долгой  ли, короткой череде дней своих.
     Никифор видел, но не понимал борения в женщине и по наивности относил  это  к  себе.
     "Винится она, - подумалось  без осуждения. - Из порта  я ее привез, а идти пришлось за Антона. Так я не знаю, взял бы или нет за себя. Я дотошный, а Антон, он парень - жох. Офицер"! Арзанову и нравилась молодая жиличка и нет. Но все ж волновала она, а чем, понять не мог. А не глянулась она тем, что походила на подростка-пастушка и прической, и статью худой и гибкой, росточком. Нет, решительно все было в ней от молодого мужичка. И что только нашел в ней Гранкин?
      -Иди руку помою, - сказала Глафира, налив в ковшик горячей воды и разбавив ее студеной. - Умыться хотел.
     "Ишь ты, корчажку добыли. Самодельной работы, Иван делал или Карася Андрея работа. С  толком склепал", - похвалил он, подставляя руку над ведром под ковшик.
      И опять исподволь изучал лицо вольной зэчки, скуластое и похорошевшее, за малое время утратившее смуглость и принявшее гладкость и оттенок топленого молока.
      Ладошки ее мягкие, ласковые и маленькие. Но обмылок она все ж в ведро уронила.
      - Ой, растяпа! - растерялась Глафира.
      Тут же нырнула  в почти полное ведро рукой и стала ловить мыло.
     - Пойди во двор да слей. Он сам найдется, - сказал Никифор, промокая ладонь полотенцем, висящем на гвозде.
      - Поймала, - доложила она довольно. - А то б мне выпало на орехи. Последнее мыло!
      - У меня есть в сидорке, - успокоил Арзанов,
      Потом он ел. Глафира отказалась, кивнув на то, что скоро появится Антон и она поснедает с ним  по-семейному.
      - Ну жди, - согласился Арзанов и принялся за уху, что насыпала ему с краями  в  глиняную миску  хозяйка  домишки.


________________37_______________

     - Он всегда поздно приходит? - спросил Никифор, косясь на темное окно, когда стукнула в сенцах входная дверь.
     - Антон ответственный теперь по партейной работе, - успела ответить Глафира с толикой гордости.
      Она схватилась с лавки, чуток побольше выкрутила фитиль в лампе и подалась к порогу встречать Гранкина.
      Антон притянул к себе дверь, звякнув щеколдой и только тогда поворотился к ним утомленным, недовольным чем-то лицом. Углядел Никифора и ровно, без радости, проронил:
     - А, и ты явился.
     И стал неторопливо разболокаться, отставив к стене палку. Снял шинель, раскрутил с шеи шарфишко, передал из рук в руки Глафире. Скинул шапку, тряхнул к печке снежную посыпь, повесил на гвоздь. Оправил китель, поглядел куда сесть, чтоб разуться. Глафира придвинула чурбачок, что служил малой скамейкой, помогла ему снять сапог с протезом, подала костыль.
      - Салют, служивый! - сказал и Никифор, сдерживая улыбку. И не поднялся из-за стола, не засуетился, не заспешил к сотоварищу, как поторопился  бы в иную минуту. Что-то сдержало,  да  и  помощник  другой  был. - Дует дюже?
     Антон приковылял к столу и пожал узкую и твердую ладонь Арзанова.
     - С благополучным прибытием, матери его обузу! Здесь подувает зима, а там как, лютует? - Он сел на лавку и строго взглянул на свои сожительницу. - Снедать нам что-нибудь особенного. Случай, вишь какой. Никифор вернулся с дальних трудов.
      Глафира всполошно заметалась глазами, нерешительно глянула на полку за ситцевой занавеской, куда спрятала принесенные Никифором припасы, вино и водку. Но Арзанов успокоил, упредив:
      - Давай на стол харчишки, какие я принес. А разносолы потом, - И поворотился к Гранкину. - Приехал я, а тут мне командировочные начислили, за прошлое время карточки отоварили. И жалование получил. Так что на первое время есть у нас приварок, а потом хозяйка твоя пускай морокует.
     - Уже знаешь? - Антон сдвинул брови, хмурясь, усмехнулся. Вывел: - Ну и ладно. А то, признаться, боялся  этих объяснений. Вроде и невиноватый ни в чем, а надо оправдываться.
     - Ладно, Антон. Открывай бутылку. А то я до сих пор не могу согреть нутро посля тех проклятущих холодов. Веришь, насквозь пробирало, до самого пуза. Морозяка - под пятьдесят. И говорят, то ягодки! Подвезло еще, шофер надоумил, нашел купца-охотника, меховушку на спирт мне выменял. Душу греть.
      Арзанов кивнул на  безрукавку  на  стене у  двери.
      - Глафире нальем? - Антон вопросительно глядел на Никифора, - Для бабы не будет сильна водка? Да-к и нельзя будто. Понесла, видать. На соленое потянуло.
      - Я вина бутылку прихватил, хересу. Как знал! Пущай приложится. Сговору, свадьбы не было, так хоть теперь, на зачатие... - и усмехнулся, мотнул головой. - Скорые мы на дела, казаки, донцы-кубанцы!
      - Я не пью, - сказала Глафира. И замялась, боясь не угодить отказом. - Не пробовала.
      - Ну так что? Ты много чего не пробовала, покуда по лагерям сидела да девкой была. А теперь ты баба мужняя, - нажал голосом Антон, наливая в кружки водку.
      - Так пускай не пьет, - проронил Арзанов, дергая плечом. - Баба на сносях - тем более. Пить - здоровью вредить. Наслушался я на трассе, сколько из-за спирта народу пропало в здешних местах. Напьются и мерзнут.
      Но Антон Гранкин уже распечатал вино и налил в единственный в их хозяйстве стакан.
      - Пущай выпьет за-ради твоего приезда. Праздник для нас сегодня. Вместе все. И ты, Глафира, запомни себе натвердо! Никифор - нашей семьи человек. Как родный брат! Подняв, соединили посудины, молча выпили.
      Арзанов  неголоден и ел, закусывая, мало. Выбирал глазами что солоней. Прихватывал разделанную Глафирой селедку, нюхал ржаную корку хлеба, припивал брусничным морсом, брал мятый, соленый в бочке соленый огурец, цедил из него сок.
      Потом, когда Антон насытился и потянулся закурить. Арзанов тоже взял папироску "норд", прикурил у стекла лампы и спросил, пыхнув колечком дыма.
     - Ну так как вы тут натворили шкоды? Как Ивана-боцмана проворонили?
     - И это знаешь? - Антон туго сжал зубами мундштук папиросы, зло прищурился, - Хреново получилось. Опаскудились. Какая-то гнида написала донос на дядьку Ивана. Будто куплял краденое. Пришли из милиции, нашли селедку и дядьку Ивана увели. Ходил я потом по начальству, так обещались разобраться. Да вот волынят.
     - А ты растерялся. Не мог по-фронтовому нажать? Ведь он за напраслину взятый. Когда так, пущай и нас сажают! - поднажал голосом Никифор, с укором глядя на товарища.
     - Нажимал я, - почему-то не рассердился Гранкин, но в глаза другу не глянул. - А мне один, знаешь, что заявил? Мы, говорит, не посмотрим, что ты инвалид и орденоносец, и при нужде упекем в домик Васькова. Это тюрьма здешняя так прозывается. Чтоб не ошивался, значит, возле их кабинетов и не канючил милость к товарищу. А? Так что упекут и нас, когда надобность случится.
     - И ты испужался, - пропел Никифор с большой издевкой.
     - Я не из пужливых. Только лбом стенку не прошибешь. Да и что толку? А чтобы  в кусты прятаться, это ты брось! Я товарища не бросаю! - Антон аж вспотел от обиды и с яростью глянул  в упор на  наперсника.
     - Считать я, покуда, ничего не считаю. А дядьку Ивана надо выручать. Он нас сколько выручал!
      - Вот ты и займись, когда такой умник, - в сердцах бросил Антон. - Походи еще ты по нетям.
      Гранкин психовал, нервишки  ни к черту стали. Тем более, что отвергая упрек товарища, он не мог снять свою вину, какую признавал втайне. Спасовал все же перед Потугаевым  и присными.
      Арзанов поиграл желваками и заверил:
      - Займусь, могешь не сомневаться...А то...подставил человека и  ушился.
      - Я подставил?! - взъярился Антон.
      - А кто? Ты помогал ту селедку грузить с лодки. И хранить надо было тут. Предвидеть последствия  в такой жизни. Пусть бы мы и ответ держали. Кто донос писал, дознался? Ладно, сам узнаю. Шила в мешке не утаишь.
       Никифор плеснул себе водки и выпил, зло оглядывая товарища. Тот выдержал взгляд и, сдерживая бешенство, сказал:
      - Век я тебе не забуду этой обиды. Вины моей нету! И как я селедку мог забрать сюда?.. Чтоб боцман обвинил в шкурничестве? А мы - жлобы?! И ты мог оказаться на моем месте. Да только у  тебя  одна  рука, а у  меня  две.
      - Да не о том я! Вину надо было брать на себя! А ты, небось, канючил...Их бить надо, крыс тыловых. На фронте пороха не нюхали, а тоже... законы блюдут.
      Никифор тыкался взглядом по комнатушке, в волнении крутил  головой и не  находил доводов.
      Потом решительно выбрался из-за стола и принялся одеваться. Когда был готов, достал из внутреннего кармана шинели наган, крутнул барабан, оглядывая  гнезда патронов, где сидели гладенькие плоские попки.
      - Ты что, прямо сейчас пойдешь наводить порядок?
     Антон въедливо усмехнулся. Злость он утихомирил и уже с саркастическим  интересом глядел на Арзанова. В горячность и пустословие Никифора он верил, а чтоб мог кинуться тот, кипятясь, в дело - нет. Он все же бывший разведчик и должен трезво оценивать обстановку. И тот подтвердил хладнокровие.
      - Куда? Хлопнуть одного-другого паразита я, может, и хлопнул бы, а вызволить дядьку Ивана... Этим не вызволишь. Это я так. Босва по ночам шляется, а мне мужиков наших повидать надо. Они не отступятся, заодно со мной  кинутся  выручать боцмана.
       Он испытуюше оглядел Антона, который в это время цедил из кружки выпивку. Потом Гранкин закусывал, кривясь и махая в рот ладонью, прошибая горло воздухом. Выпил теперь он свойского спирта.
      Пауза затянулась. Никифор презрительно сморщился и, сунув в боковой карман оружие, вышел.
     - Нехорошо получилось, Антон, - сказала Глафира, потеряно глядя на закрытую дверь избенки.
     - Да уж куда хуже, - проворчал Гранкин, продолжая жевать, медленно работая челюстями и раздувая  ноздри  в  сдерживаемой ярости.
      Он думал, как быть ему, когда запретили добиваться правды для боцмана, а Никифор садится на хвост, прищемляет. Шевельнулась мысль, послать всех партийных и прочих руководителей  к чертовой матери и идти завтра снова к прокурору и следователю, а теперь схватиться и бегмя бежать с Никифором до твердых тех мужиков, какие не оставят его в любом деле. Но сдержался, погасил порыв. Понял, что не посмеет ослушаться партии и никуда больше не пойдет. Нельзя идти, потому что иначе вытурят его с легкой работы, а то и вовсе наладят на "материк". Карьера тогда порушится.
      А мужики те что? Порыпаются да и сядут на худые зады. А то допрыгаются и пойдут снова в зону баланду хлебать. Справедливость, она такая, как палка о двух концах.
     И Гранкин налил себе еще, торопясь, выпил и запил глотком морса. И не закусывал больше, ждал когда подступит хмель и свалит в забвение, в каком видел Антон избавление от всех тревог и болезни души.



_______________ 38 _______________
      Антону Гранкину и Никифору Арзанову мужики построили домик добрый и даже с некоторым выпендрончиком, отчего крыша сидела на нем слегка набекрень, как шляпа у подгулявшего интеллигента, а вот у самих - жильё  ветхое.
    Сидела их хатка низко и как-то враскорячку, будто мужик на склоне горушки, какому приспичило по большой нужде. Оконцо пробили одно и  в верхнюю шибку выглядывала труба "буржуйки", завернутая в небо, чтоб дым исходил прочь.
      Тамбурок, казалось, развалится от любого касания, а наружная дверь висела наперекосяк и ходила вместе с коробкой и с великим скрипом. Впрочем, визг этот устраивал хозяев, был им заместо собачьего бреха, когда входил  кто сторонний  в их  избу.
      А подумать, так откуда они могли взять материалу на добротное жилье? Неприкаянные, никому не нужные, почти ничего не умеющие, кроме долбить кайлом да катать тачку, вынужденные спасаться от холодов, они строили хибарку наспех, из подручного хлама, мазали глиной и забивали щели мхом. А зимой с подступлением крепких морозов и продувных ветров избенку штукатурили  снаружи сырым снегом. И жили.
      Арзанов потянул дверь, отозвавшуюся дерущим душу скрипом, наощупь нашел другую, в халупку, - вошел.
      Темно было у них. Горел какой-то светильник, наподобие фронтового, но света давал мало. Угадывались жильцы по теням на стенах, по малоприметному движению возле горящего фитилька, а кто - Бог ведает.
      Никифору, вошедшему из темени в затхлый этот полумрак, еще привыкать надо глазами, а они его сразу угадали.
      - Смелей двигай, не упадешь, - подбодрил из темени голос Андрея Карася. - Садись с нами ужинать.
      - Да нет, я уже подзаправился, - отозвался Арзанов, вглядываясь в расступающуюся понемногу темь и угадывая Андрея, Голеня и Глухого Гаврилу. - Здоровы были, вольные люди!
       И подойдя к свету, что сидел на краю фитилька, плавающего в консервной банке, с каждым поручкался.
      - Здоровее видали. Но и ты здоров будь, - опять сказал Андрей Карась. - Садись все же, в ногах правды нету.
     И похлопал рядом с собой ладонью по твердому дереву. И малость сдвинулся.
     - Давно приехал? Спрашивали, так говорили, в вояжах ты. Куда гоняли? - напористо спросил Николай Голень. - Рыбки куснешь? Голец, мальма  вяленая  по  тутошнему.
     - Да нет, мужики. Ел я только что. - Никифор все же присел бочком, пощупав под собой основу широких нар. На них спали вповалку вольные зэки, деля меж собой два матраца с морской травой, два одеяла и подушки, да вшей, от каких избавления  не было  в  их  условиях. - Я насчет боцмана. Антона спросил, а тот финтит. Говорит, обещались отпустить дядьку Ивана. А когда? Напрасно же держат!
     В голосе Никифора рассудочность и огорошенность. И кому-то укорный и злой вызов.
     И вздох последовал тяжелый и с хрипом.
     - Фраерок говяный твой капитан, ежели не последняя сука, - прогудел басом из другого угла Гаврила. - Может, он ходил по властям, а хрена толку? Поскулил у одной двери, у другого начальничка папироску выкурил и все. Ему пообещали, а он... Лопух!... Чифир поспел?
      Голень схватился с места, кинулся к остывающей печке, заглянул в творильце.
      - В самый раз. Допрел, - сказал радостно Николай Голень. Сунул руку в верхонке  в пасть "буржуйки", выхватил консервную банку, поставил наверх печурки. - Наливать?
      - Наливай! - скомандовал Карась и повернулся к Никифору. - Заходил я как-то к твоему  капитану. Говорил он, подсобнет делу. Был он еще у кого?
     - Не допытался. Брешет что-то невразумительное. И на своем стоит, что отпустят они боцмана  вскорости.
     - Хрена лысого они его выпустят. Не для того брали. Как попал туда - амба! У них обратного хода нету, - поведал Голень, занимаясь переливанием зелья и на миг отвлекаясь, чтоб  выказать мнение. - Вот сколько сидел я по зонам, сколько слыхал всяких историй, а ни разу не слыхал, чтоб отпускали людей без отсидки.
       С тем он принес и поставил  на стол духовитый чай, исходящий паром. Кружка с чифиром пошла по кругу. Первым хлебнул Гаврила. Коротко, с хлюпом втянул в себя горячую жидкость и протянул емкость другому. Карась мелкими глотками, бесшумно смаковал крепчайший чай, прикусывал спинку вяленой рыбки, - забивал горечь соленым. Предложил Никифору разогнать кровь. Но тот отказался.
       - Не, мужики, спасибо. Не понимаю я того вкуса. Как яд гадючий горькое.
      - Ишь, специалист! Он змеиный яд пробовал! - заметил, смеясь Андрей Карась. - Чифир - это тебе похлеще всякого яда!
      Голень тоже хлебал шумно, с наслаждением. Чмокал губами, с хрустом рвал зубами рыбью ткань. Подтрунил, кивая на Арзанова головой стриженой по-  домашнему и неумело, а потому лесенкой.
      - Зачем ему наш чифирок, когда он спиртом побаловался. Тот кровь гоняет шибче.
      И взреготнул, как молодой жеребчик, голосисто и беспричинно.
      - За встречу выпил с Антоном. - Арзанов повел плечом, словно удивлялся и оправдывался, что надо объяснять простое и естественное. - И с вами выпил бы. Хотите сбегаю. Деньги у меня есть и не ночь еще.
      - Да нет, это он пошутил, - сказал с раздражением Карась. - Он не алкаш и мы тоже. Водка кровь греет, а чифир гоняет. Разница есть? Голень ошибся, утверждая обратное. Откуда ему знать такие тонкости? Он по заграницам не шастал.
      Помолчали, осмысливая слова Андрея, который сказал, вообще-то, иное. Подразумевал он, что выпить водочки они мастаки, им и сейчас охота да бечь не с руки. Студено. А гонять за ней инвалида и гостя - последнее дело.
     Трепетал легонько огонек на краю банки, газойлею, видно, питавшийся. Они тоже газойль в  лампу заливали и от греха присыпали солью, чтоб не вспыхнула. Соляру в порту проще достать, чем масла или керосина.
     Никифор потомился, слушая эту тоскливую тишину, а потом спросил:
     - А кто боцмана в тюрьму сунул? Напраслину кто возвел? Не слыхали?
     - Далеко ехать не пришлось, - усмехнулся в полумраке Андрей Карась, перебирая пальцами кудлатую бороду. - Туз Крестовый наклепал на него. Он ошивался в тот день поблизости, когда боцман селедку ту покупал. Больше некому.
      - Ну да?! А смысл какой? Мстил?
       Арзанов смотрел на руки Гаврилы, с широкими и кривыми, уродливыми пальцами, в свете коптилки ловко спускавщие шкуру с гольца.
       - Тот, зараза, и ни с чего нахезать может. Помнишь, заходил Крестовый в ваш домик. Ты велел налить ему водки, а Гаврила от ворот поворот указал. И боцман тогда был. Он первый и шумнул, когда Туза увидел. За то, может, и месть учредил на него Тузик, - пояснил Карась.
       - Верно? - спросил Арзанов с угрозой. - Не поклеп на жульмана?
       - Ага. На жулика наклепаешь! Понта нету, даже если захоти соли на хрен насыпать. Не, Никиша. Кроме Туза некому нагадить. Мы уж кумекали, ломали головы. - заявил Голень с горьким попреком  инвалиду,  не смогшему  понять простую и незыблемую истину. Где-то в другой жизни, на зоне, либо в кабинете начальничка обман может существовать и шириться, но здесь, в этой жалкой лачуге не место такой мерзости, питательной среды нет.
       - А где искать его? Кто знает?
      Никифор вопрошал с решительностью и даже поднял задок с нар. И щупнул потихоньку под шинелью наган.
       - Не надо искать Туза, - прогудел Гаврила и, протянув длинную руку, за бок шинели усадил Арзанова обратно. - Нету больше Крестового. Сдох бобик.
       - Отдали долг? - злорадно дрогнул голосом Никифор.
      - Не успели, - угнетенно проронил Глухой. - Сам дуба дал, - И всколыхнулся тощим животом. - С испуга!
      - Ладно, - погодя, решил Арзанов. - Завтра пойду искать и я правду для дядьки Ивана. К следователю зайду, в политотдел.
     - Ищи, Никиша, - прогудел без всякого одобрения Гаврила. И ерзанул задом. Заскрипели под ним доски, зашуршала трава в матрацах. - Правду многие искают. Да кто видал нашедшего? Или кто встречал такого? - И он повел суровым взглядом вокруг, пытаясь получше разглядеть обретшего правду, если таковой окажется. Опуская поднятую было голову, сказал: - К следователю завтра ходить не надо. Послезавтра пойдешь. Если завтра Ивана не выпустят.
       -Чего ждать? - удивился Арзанов, уловивший в жестком тоне Гаврилы некую недосказанную значительность.
       -Я ходил к нему сегодня. Теперь он думает. Подождем, что удумает гражданин начальник.



________________39___________________

     Глухой Гаврила бил челом следователю, домогаясь полегчить судьбу боцмана Кухоля.
     Как всякое дело, этот визит требовал приготовлений, чтобы не случилось конфуза и получился бы результат ожидаемый. Это только сбоку глядя, кажется, что жизнь во всяком месте течет сама собой  и  судьбы человеческие предопределены каким-то указанием свыше и ничего измениться не может вмешательством простого смертного.
      Сам Гаврила Петрович Лосяков в бытность свою колхозным кузнецом  в далеком воронежском селе Талая, безмятежно подковывающий лошадей, правивший сеялки, молотилки и прочий мелкий инвентарь, тоже когда-то так думал. Что есть в планиде - тому быть.
      Ан нет! Многое от лукавого в жизни, от случая. И не двинь он промеж глаз куражливого человечка, оказавшегося ненароком возле кузницы с молодой подружкой и перед той бабенкой вздумавшего Гаврилу принизить изголением, не окажись тот битый заморыш районным начальничком, так и не было бы в судьбе кузнеца еще долго крутых перемен.
      Но случилось. Слова, в злобе оказанные против кутилки обернули против Советской власти, да и из инвентаря кой-чего поутру не досчитали возле кузницы. И пришили Гавриле попытку срыва уборочной компании, подвели под седьмой пункт пятьдесят восьмой статьи. И объявили десять лет, И уж в зонах колхозный человек обучался управлять своей судьбой. Впрочем, не только своей.
     В лагерях частенько случались перемещения. То на отдых отзовут малый контингент, чтобы малость пришли в себя доходяги от загонистой работы, то новый этап прибудет с "материка", а тогда соотношение в зонах менялось - воры или "суки" становились у кормила запроволочной жизни и правили жестоко, с большой кровью и списанием многих жизней. И при любом обороте в борьбе за власть страдали "мужики", как прозывали простой лагерный люд из рабочих и крестьян да трудовой интеллигенции, что вкалывали на приисках, на дорогах и стройках, и на ком держалась вся Колыма. Тогда и приучились "мужики" учитывать ситуацию. Иногда просто сторонились неурядиц, много терпели в том изголении над собой. Но случалось, устраивали разнос подонкам и тогда воры и "шестерки" искали спасения от рабочих дубинок, ломиков и обушков-кирок в  бараках-изоляторах  для  наказания, под  защитой  вохра. А многие не находили укрытия и тогда  выбрасывались из жизни без  всякого сожаления.
      Гаврила  знал жизнь и, сведя счеты с Крестовым Тузом, не оставил мысли вызволить боцмана.
     По наказу Глухого,  Карась Андрей и Голень искали вольных и невольных свидетелей той купли-продажи ивасей и все же нашли, изложили их показания на бумаге и утвердили подписями. И где лаской, а где угрозами добились твердого слова в пособничестве. А когда возросла уверенность, что дело выгорит, если дойдет до суда, Гаврила решил подстраховаться. Он крупно поговорил в товарищами и взял с них страшную клятву, потому что дело он затеял нешуточное, могущее обернуться не только волей боцману, но и  зоной  им  самим.
      Самый грамотный из  них Андрей Карась был усажен за стол и все вместе они долго сочиняли бумагу. И несколько листов той "грамоты" были запечатаны в конверты, написаны на них адреса. И Голень и Карась попрятали по конверту за пазухи и поклялись кинуть письма на почту, если Гаврила не вернется от следователя  домой.
      Договор тот скрепили они долгим молчанием и лишь положив, что утро вечера мудренее, малость пообмякли и  рано легли спать.
      А утром клепальщик Гаврила Лосяков пошел искать чужую долю.
      Чтоб попасть к нужному человеку достаточно было сказать, что явился по важному государственному делу. Государственных мужей органы НКВД уважали и даже, случалось, ублажали знаками внимания - вежливостью и пожатием руки. Наверное, потому, что люди эти снабжали органы интересной работой.
      Глухой Гаврила оделся соответственно, чтобы не  изумлять строгих нравом работников видом подворотнего потрошителя, и даже побрился. Барахлишко собирали ему со всей округи и cнарядили на славу и будто не смешно. Шапку надели без лишних разговоров Андрея Карася, из рыжей собачки, хотя шапка слегка трещала по швам, когда напяливали ее на давно нестриженные, густым венцом теснящиеся вокруг уродливого черепа, волосы. Пальто напрокат взяли у соседа, бобриковое и молью не битое. У другого соседа одолжили сапоги, тот же и драил их гуталином до блеска. Сапоги  хромовые, "гармошкой", какие любил носить блатной люд. Нашелся сносный костюм и Андрей Карась долго вертел перед собой Гаврилу, сдувал пушинки я даже гладил сизые щеки, проверяя, хорошо ли выбриты. И как человек из бывшей техническое интеллигенции предложил завершить портрет  колымского трудяги галстуком.
     - Ты что. Карась?! - завопил тут же, возмущенный до самого пупа Николай Голень, - Он же мужик! А ты хочешь сделать из него говяного фраерка. Не, ты глянь, Глухой!  Он хочет, чтобы оперы спустили тебя со ступенек порога, не начиная дела! Да на тебе галстук будет сидеть, как на коровьем вымени гондон! И сразу загремишь в лагерь как эанюханый пидор! Не вели себя портить!
      Гаврила после таких слов посмотрелся в зеркало, воткнутое меж вбитых в стену гвоздиков, оценил свою физиономию и, накинув на бурую шею шарф козьего пуха, остался доволен.
     - Мужик как мужик. - И пожал плечами, потрогал черный и кривоватый нос, - А примет меня следователь за  бандюгу. Рожа  моя  для  этого  гожая.
      Перед следователем Козулькиным Глухой Гаврила предстал со смущением в душе и покоем в облике. Впрочем, в глазах все же металось что-то егозливое и следователь заметил подспудную робость.
      - Садись, - оказал он и кивнул на единственный для посетителей стул. - Успокойся, оглядись. Не надо бояться этого кабинета.
       Капитан оглядывал страшноватого на вид визитера и, проверяя свою наблюдательность, прикидывал варианты: кто и зачем? Выходило, что пришел вор-грабитель. Судя по срезанному назад черепу и выпуклым надбровным дугам, выступавшей и отдающей деградацией челюсти - туп и злобен. Только что освободился. Снарядили в дорогу его братья-воры заботливо и даже с шиком. Пришел с доносом. Надо кого-то убрать с дороги чужими руками. В данном случае, руками органов НКВД. Месть!
      Гаврила осторожно сел на край стула, предварительно потрогав и убедившись, что стул привинчен крепко и подвоха не имеет. Положил на колени шапку, поглядел на ноги и убрал под себя. Уж больно непривычно блистали сапоги.
      - Так что у тебя? - спросил Козулькин, пробегая лишний раз по физиономии посетителя и сожалея, что этот феномен, этот образчик человеческой первобытной дикости не может быть пристроен им в свой отдел в качестве костолома. Власть у него покуда малая для этого. Но варианты надо прикинуть. Обратиться  к начальству, показать им обезьяну.
      - У меня, начальник, дело простое, - проговорил Гаврила басом  и  быстро, будто боялся  забыть   слова, приготовленные заранее и обкатанные в  себе  с  утра, когда проснулся.
      В другом месте он не искал слов, а тут терялся. Давил на него этот кабинет, следователь с погонами, портрет над ним Берии. В крови сидело проклятое  почтение  ко всему казенному  и  оно сковывало.
      Глухой Гаврила облизал сухие губы и прокашлялся. И полез во внутренний карман пиджака  за бумагами  с показаниями свидетелей.
     Козулькин из всего обособил только непривычное здесь обращение: начальник. Без - гражданин.
     "Вот сволочь наглая"! - подумалось ему со злой досадой. Следователь ожидал если не раболепия, то уж непременного почтения. Большинство добровольных посетителей этого кабинета отчего-то радовались общению с хозяином, И не мало из них,  светились  счастьем  искренне.
     - Ну, ну, что там у тебя? Давай, - сказал нетерпеливо Козулькин, утрачивая принятый было тон благотерпимости. Гаврила достал бумаги, развернул и, приступив к столу, положил перед следователем. Вернулся на место и пояснил:
     - Это показания свидетелей. Моряк, наш сосед, покупал селедку у старателей. У артельщиков. А энти могут распоряжаться своим имуществом по своему хотению. Для  себя  рыбу ловили, по  разрешению.
      Капитан бегло прочитал тетрадочные листки и воззрился на Глухого с большой насмешкой и презрительным прищуром.
      - Кто ты такой? Скажи. Что за гусь?! - тихо процедил он, кладя руку на бумаги.
      - Глухой я. Гаврила, - отчужденно сказал бывший колхозный кузнец, давно готовый к такому обороту общения. Начальная приветность хозяина кабинета сбивала его с толку, с настроя. А теперь все становилось определенным. - По кличке в поселке Глухой я. А так фамилия моя Лосяков. Лосяков Гаврила Петрович.
      - То, что ты Гаврила, я давно понял. А вот кто ты такой, чтобы лезть сюда со своими бумагами? Кто поручил тебе искать свидетелей?
      В полувыкатившихся  из орбит рачьих его глазах Гаврила увидел столько бешенства, что удивился.
     "Ишь, как его пробирает. Привык сам править жизнью, а тут мы. Его и корежит".
      Но пожал плечами и сыграл простачка.
      - Так сам я, - проговорил он, и с недоумением поглядел на капитана, будто не понимал его возмущения и зла. - Соседи мы боцману. Он помогал нам и мы поможем. А посадили его задаром.
     - Здесь никто не сидит задаром! Запомни! Советская власть не наказывает невиновных! Или ты не веришь советской власти?! - с угрозой вопросил следователь. - И вот что. Забирай свои бумаги и ступай, пока я добрый. Мы тут сами с усами, как-нибудь разберемся.
      И двинул листки к краю стола. Брезгливо, тылом пальцев. Он удивлялся себе. Почему не вызвал конвой и же отправил нахала в камеру?... Что-то сдержало. Подспудное  чувство  самосохранения?
      Глухой Гаврила  взял только пропуск и сказал:
     - Как хочешь, начальник. Только за мной люди. Они порешили вызволить боцмана. Ты рассуди вот. Кабы тебя посадили безвинного?
      - Невинно у нас не сажают, баранья твоя башка! - крикнул капитан, стуча ладонью по столу. - И  я  тебя  за  оскорбление  власти!...
      - Сажают, начальник, - поперёчно  и твердо сказал Лосяков. - Сам я сидел безвинно. По оговору. И скольких таких в зоне повидал. Ты вот что, гражданин начальник. Кричать ты могешь, привычка твоя такая. А дело послушай. Потому как, если ты боцмана Ивана Кухоля не выпустишь, мы тебя самого упекем  в  лагерь. Так порешили.
      - Что-оо?! - возвысился над столом Козулькин.- Ты мне угрожать!... Да знаешь ли ты!...
      - Знаю, начальник. - твердо и с печалью обрезал Гаврила. - Знаю, что можешь не выпустить меня отсюда. И убить можешь. Но сначала выслушай, а потом  кипятись. Я с тобой покуда с глазу на глаз толкую. А станет нельзя при свидетелях говорить откровенно, так и донос остановить будет поздно. Понял? Ежели  я  не  выйду от тебя сегодня, так заметут тебя самого завтра. - И сказав главное, уловив замешательство и падающий гнев хозяина кабинета, примирительно разъяснил: - У нас другого пути нету, гражданин начальник. Я на  все готовый шел. Ну посадишь ты меня, бить зачнешь. Так я много битый. И вами, и жизнью. И в лагере десятку отбыл. Стерплю еще по привычке. А тебе худо будет. Зона - не сахар. Особливо для политических,  какие по  пятьдесят восьмой статье срок тянут. А для тебя мы ее и припасли. Покушение на устои. Полный четвертак. Ты подмогни нашему  делу. Невиновный Иван. Ослобони. И всем хорошо станет. На душе от правды всегда спокойно. Согласный? Ну вот. Тогда я пошел. Бувайте здоровы, гражданин начальник.
      Приговаривая так, Гаврила потиху отступал к двери. И уже взявшись за ручку, глядя на пораженного столбняком  Козулькина, попросил:
     - Так ты ослобони Ивана. Завтра. А то через день поздно станет. Пойдет та  бумага  доносная  до  начальства. Договор, начальник?
      И тихо прислонил  за собой с обратной стороны дверь.

________________________  40  _________________________

     На другой день, возвратясь в работы, Никифор еще в сенцах услышал тоскующий баян и голос Гранкина, подпевающий со слезой и надрывом.
       -...Как шли мы по трапу на борт в холодные мрачные трюмы!
        Антон сидел у стола растелешенный до исподнего, склонив голову к баяну и закрыв глаза, лениво тянул мехи. На столешнице торчала ополовиненная бутылка, на бумажке селедка и черный хлеб.
       Арзанов не тотчас углядел Глафиру, забившуюся в угол нар и понуро кутающуюся  в  кофтенку.
      - Что это за праздник у тебя? - спросил он Антона, подозревая неладное. - Ивана освободили? Тогда почему траур?
      Гранкин будто не слышал, тянул свое.
      - От качки стонала зэка, ревела стихия морская, стоял впереди Магадан -столица колымского края!
      - Надрался капитан. До свинства надрался, - возгласил Никифор, иронически усмехаясь. - И  в одиночку. Или  и бабу  уже  приучил?
       Глафира с испугом вскинула на него глаза и поспешно отвернулась, прикрылась ладонью. Но Арзанов уже заметил неладное на бывшей зэчки и, раздевшись, подойдя к ней, без церемоний отвел ее руку.
      - Свежий фингал! За что? - И повернулся к сотоварищу, строго вопрошая взглядом.
      И опять Гранкин не отвлекся, не слышал или начхал на допрос. Правда, он открыл наконец глаза и посмотрел на Никифора сквозь мутную пелену слезы.
      Арзанов положил руку на мехи баяна и вскричал:
      - Я спрашиваю, где боцман?! Освободили?!
      - Ты что, не видишь? Слепой? - морщась, спросил Антон. - Нету их дома. Значит сидит.
      - А ты почему пьешь? Узнать надо, сходить до них! - напрягся Никифор, все еще сдерживая баян. - Товарищ  ни  за  что в кутузке сидит,  из-за  нас  страдает,  а он... обиду  заливает  водкой!  Им,  как  на  фронте, в  рыло  автомат - надо!  Врагам  нормальной  жизни!
       Гранкин поднял голову, встряхнулся и сказал трезво и с болью.
       - Не тронь меня разведчик. Муторно мне. Не в себе я, потому пью.
       - И Глафиру под глаз, потому что муторно. Или кто другой?
        И перекинул взгляд на вольную зэчку, сжавшуюся под его колючим взглядом еще больше.
        - Упала я, - тихо проронила Глафира, вяло шевеля бескровными губами.
        - Ага, - нервно констатировал Никифор. - На кулак. – Потянулся, переставил подальше бутылку и стакан. - А ты... Не можешь бабу ценить, так не греби к себе. Тута найдутся, какие миловать станут, а не таскать за волосы.
        - Можешь забрать себе, жалельщик, отрешенно сказал Антон. - Мне теперь все едино. Жизня  с  кургана  наперекосяк пошла. Так что...
       И махнул рукой.
       - И заберу! А ты как думал?! Позволю издеваться над человеком? - и бросил Глафире. - Перебирайся-ка на мою половину, на топчан мой. Тут будь хозяйкой.
       Вольная  зэчка  еще  больше  съежилась, а  Никифор Арзанов сказал:
       - Пропусти бывшую супружницу. Не через стол ей лезть.
       Антон криво усмехнулся, с интересом поглядел на сотоварища, но с нар поднялся. И с угрозой процедил:
      - Проходи, курва.
      - Проходи, не боись, - сказал и Никифор, и ощерился полуулыбкой. - Я ж тебе не мужика менять приглашаю. Под моей защитой жить станешь. А то он тебя заклюет. Ишь, мужик! В привычку ему входит бабу бить. Да не бойся ты! Хочешь, иди к тетке Марии. - И уже миролюбиво, намного сбавив тон, поинтересовался у Антона. - Фингал за что поставил? Гостей застал, что ли?
       - Фонарь застарелый, приглядись, - буркнул Гранкин.
       - Да нет, Антоха. Фонарь свежий. Старый под другим глазом и пожелтел уже, сошел почти. Так за что бил? - настаивал Арзанов, прижимая взглядом товарища.
       - Да что ты ко мне пристал?! Она моя баба! Что хочу, то и делаю с ней. Заработала - я дал в морду! Понял?! - взорвался Антон, в ярости вскакивая на ногу и хватаясь за столешницу, чтоб не упасть.
        - С тобой неладное творится, Антон, - сказал Никифор, глядя в разъяренное лицо Гранкина. - Погляди, хоть кого бил. Ее в лагере, думаешь, кто прижалел? Вспомни, как на фронте у нас было. Там кто на нас окрысится, так молчали, когда вышний кто. А потом на другом отыгрывались. А равного в оборотку пошлешь подальше. А она?... Кому она сдачи могет дать? Эх ты, гаврик! Мать твою... Она только очухалась после зоны, только-только стала обрастать телесами да человеческий голос различать, где добрый, а где... Ты глянь, ростом какая она. От горшка два вершка. А ты!... Сестру свою ты ударил бы? А мать? Да и вообще, это самое, слабого бить, все одно, что лежачего или тебя, инвалида. Ну стыдоба, Антоха!
      Тут распахнулась дверь, в комнатку вступила тетка Мария, притворила за собой щеколду и привалилась к двери спиной. Устало склонив укутанную шерстяным клетчатым платком голову, она промаргивалась со стужи и стряхивала с груди снежную россыпь. Потом распустила концы платка и скинула его на ворот плюшевого полупальто.
     Они смотрели на нее с ожиданием. Никифор распахнул рот, собираясь здороваться  да поздравлять ее со скончанием тревог. Показалось ему: Филипповна в радостном возбуждении и силой сдерживает ту радость. Глафира в страхе поднялась на ноги и глаза ее стали круглыми и большими - она увидела, сколько много горя принесла с собой тетка Мария. Гранкин, поворотив голову на дверной рып, глядел тупо и беспристрастно, как в пустоту.
      Боцманша глубоко вздохнула и, затравлено глядя на них, ладонью сняла с лица морось.
      - Что же вы делаете, детки? - сказала она тихо и с великой скорбью, - Разве можно так с людьми? Разве не мать родила вас на свет? За что же вы человека в тюрьму садите?
      Антон уронил с руки баян и тот отозвался визгом. Арзанов запахнул рот и заметался взглядом, разыскивая ответ на задачу. Он недоумевал и не понимал тетку.
     - Детки! - тетка Мария протянула руки и пошла на них со слезами на щеках. - Зачем вы так? Помилуйте! Не может он освободить Ивана. Не может Ваню на волю пустить! Не  в  его  власти!
     Она остановилась в двух шагах и смотрела почему-то на Гранкина.
     Тот потиху приходил в себя. Отложил баян и обернулся к Арзанову.
      - Ты что-нибудь понимаешь?
      Никифор пожал плечами, взглянул на боцманшу.
      - Кажи толком, Филипповна. Мы с Антоном, это самое, как контуженные.
      - Да как же, детки?! А кто бумагу на следователя собрался писать? Он слезно просил пощадить. Не может он без суда и прокурора ослобонить Ваню. Не в силах. А через ту бумагу посадят и его. Негожее это дело, детки. Не по-людски. Пощадите его? Помилосердствуйте!
      И она  упала перед ними  на  колени с протянутыми руками.
      Никифор тут же подскочил, подхватил ее под руку, стал поднимать на ноги.
      - Ты что, Филипповна?! Да разве... Ах, бог ты мой! Да разве мы знаем?. - Он все же поднял ее и подвел к столу, устроил на нары, - Ты садись, Филипповна. Охолонь. - Сел рядом, повел бровью Глафире. - Ты поешь сначала, подкрепись, а  то на  тебе лица нету. С утра ведь не ела. Я знаю, вы, бабы, такие. Скидывай плюшку, тут жарко, упаришься. И успокойcя. Не собирались мы с Антоном давить на следователя бумагами. Не в нашем обычае. Мы фронтовики, Филипповна. Антон ходил, правда, к начальству насчет Иваныча, тот обещались разобраться. И я собираюсь идти. Сегодня нельзя мне было, а завтра... Вот к сполоху твоему... Теперь ясно мне. Мужики наши ходили к тому следователи, имели разговор с ним. Свидетелей  нашли мужики. Свидетели те видели, у кого покупалась селедка. Может за те бумаги всполошился следователь? Хочешь, схожу до мужиков, разведаю, что и как?
      - Сходи, Никиша! - вскинулась тетка Мария, обращая на него с мольбой глаза. - Накажи им, чтоб кинули негожее дело. Ну можно ли  правду кривдой добывать?! Детки!
       - Хорошо, Филипповна. Только уговор. Я пошел, а ты поснедай. Иначе с места не стронусь. Даешь слово?
       - Даю, Никиша. Поем я трохи, хоть и не идет в горло кусок. Да уж постараюсь.
       - Ну и добре. А я мигом обернусь.
      И пошел. На этот раз он застал мужиков впокат лежащими на нарах в тихом безделии и душевном томлении.
      Задуманное ими не содеялось, и они порознь, каждый на свой лад, прикидывали, отчего не свершилось дело, почему не вернули свободу безвинному боцману. Они-то старались!
     Разглядев вошедшего Арзанова они разом вскинулись и вопрос их был един  и  в  унисон.
    - Отпустили Ивана? Пришел?
     Никифор нашарил в кармане папироску и склонился к каганцу прижечь. Потом только шумно дохнул и, качнув головой печально уронил:
      - Не-а.
      - Да-а, граждане начальнички, - протянул с огорчением Андрей Карась, и покосился на темный силуэт Гаврилы, который был закоперщиком в их помышлении заварить кашу для следователя. - Видать, не боится наших заклинаний тот мусорок. И увещевания на него не действуют. Хоть в зад шилом коли.
      - Ничего. Ему в зоне что иное в зад вопхнут. Козлом сделают, - с басовитой угрозой отозвался Глухой Гаврила, потирая рукой плешину. - Дай срок. Только поздно будет.
      - Он уже забоялся, - сказал Никифор, присаживаясь на чурбачок у каленой печки. И поведал, как пришла только что к ним боцманша, как просила, умоляла не вредить следователю бумагами, а напоследок добавил: - Не могет он своей властью освободить боцмана. Так я понял. Или к прокурору идти надо, или суда ждать.
      - Ха! -  воскликнул в темени Павел Ступка. - Так здесь кругом тайга, а прокурор медведь. Живо хребет сломает!
     - Завертелась гадюка! Арестовывать невинного он власть имеет, а освободить, - нету у него силов! - с большой долей обозленного куража ввернул и Николай Голень. - Вот пускай подумает наперед, когда за киршу его возьмут свои же работнички.
     - Чего теперь гомонить? Боцмана как вызволять, вот об чем мороковать надо, - покрыл басом Гаврила непустую угрозу сотоварища. - Шевелите мозгами.
     - Свидетелям надо идти к прокурору. Скопом, - сказал Андрей Карась, впрочем, без уверенности и напора.
     - Ага. И пойдут они волкам в пасть, - осудил предложение Гаврила и поднялся на лежанке, сел, подтянув к себе колени и обхватив их руками. Бумага одно, а  люди - другое.
     - А что делать? - спросил в растерянности Никифор. - Я собирался в политотдел идти. Партийный все же, член векапэбэ.
     - Вот именно, что член! - всхохотнул Голень и поскребся по голой щеке.Поглядел на остальных, но никто не поддержал его плоскую шутку.
      - Ладно, - сказал Гаврила, протягивая руку и получая в нее кружку с чифиром. Но чай до рта не донес и объявил: - Ждать станем. До суда. На суд пойдем и свидетелей приведем. Тольки там держать ухо востро. Фамилии судей, прокурора и прочих чтоб запомнили. Кто против боцмана зуб точить станет. Потом и их припасем. Как они с нами, так и мы с ними. А следователя пускай свои по пятому углу погоняют. Так что, бросить конверты завтра же. Чтоб знал, падла, как гноить по зонам трудовой и безвинный народ. Вот так!
      - Вы что, мужики?! - удивился Никифор непреклонности Гаврилы и сокрушенно глянул на его косматую на стене тень. - Филипповна просила пожалеть следователя. Он в ноги ей падал, слезы лил. Уважить надо женщину, мужики!
       - Мы ее уважаем, Никиша. Она баба добрая и много нас выручала. И советом, и куском когда. Простирывала. Да и теперь помогает без отказу, И хорошо, что следователь ей зад подлизал, хоть теперь понял, каково терпеть обиды. Она пускай жалеет того мусорка, а в мущинские дела ей лезть нечего. А наше дело в другом. Ты вот что, солдат. Возьми-ка вот письмецо да  и кинь в почтовый ящик. Нас в любую минуту сгрести могут и опять - зона. А я снова без исповеди останусь. - Гаврила достал из пазухи треугольник письма и ткнул в руку Арзанову. И просливо добавил: - Не обмани  надежи, Никиша. Как перед богом  да  смертью прошу.
      Арзанов принял письмо, помяв слегка в пальцах, сунул в боковой карман шинели. Недовольно попенял:
     - Напрасно вы не слушаете тетку Марию. Ваше слово для меня, это самое, закон. Дружба - святое дело, Но и баба советует не глупость. В жизни, мужики, смотрите что деется. Ну прикиньте! Кто-то заложил боцмана, мы в отместку еще кого-то, того же следователя упекем в кутузку. Следователь меня или Карася упрячет, а мы со зла - другого человека за решетку устроим. Это ж как снежный ком! Кто остановит, мужики?!
      - А что? - сказал Голень, с интересом оглядывая подельщиков. - Инвалид философски баит. Как это? Марксистскую базу подводит.
      - Иди ты! - буркнул Карась. - А кто в тюрьмы нас сажал?
      - Ты, Никиша, базу могешь подводить под свои сомнения, но только письмецо мое кинь в ящик. Сполнь  просьбишку, - сказал Гаврила.
      - Я слово дал. Против моего хотения, но дал. И сдержу. Так что знай. Против совести идти велите, - тяжко вздохнув, поведал Никифор Арзанов.
      - Прибедняешься, убогий. В душе ты согласный со мной. А то за каким хреном тебе против совести тачку катить? - заметил едко Гаврила. - И письмо ты  в  ящик  почтовый  кинь!



________________41___________________

     Следователь Козулькин не сразу оправился от столбняка. Нет, капитан не был ошарашен настолько, чтобы впасть в прострацию и утерять власть над обстоятельствами. Слушая угрозы обезьяноподобного визитера, он сначала хотел арестовать его и на допросе дознаться, кто надоумил на такое паскудство, но жизненный опыт подсказал не торопиться, И это же чувство самосохранения повелело следователю отпустить человеке с миром, и самому покуда  раскинуть мозгами.
     Потому и показалось Гавриле, будто начальник от испуга наклал в штаны, а того хуже - вот-вот испустит  дух от подступившего Кондрашки.  А тот просто думал и играл, как всегда в жизни и на  своей работе, ибо жизнь без притязаний, без притворства, как следовало бы человеку от рождения, невозможна. Все вокруг играли и его не поняли бы, а раскусив, выбросили бы  вон  из жизни. Козулькин это хорошо знал.
      А еще ворох мыслей надо было рассортировать, выбрать живительные и им следовать. Потому он и  не нажал пуговку звонка, вызывающего конвой, а закрыл глаза и дождался покуда посетитель выбрался из кабинета и тогда только опустился  на  стул.
     Капитан Козулькин вздохнул и накрыл лицо руками, огладил его, нажимая  на  щеки и  лоб.
     Если эта горилла не  врёт и завтра из почтового ящика вынут письмо или несколько, где он, следователь энкавэдэ будет обрисован как враг народа, выступающий против линии партии, а то и лично против товарища Сталина, то наступит крах. Ему никто не поверит, что это не так, что он верный пес, а не злой враг. Они знают, что идет игра, а в игре всегда кто-то проигрывает. На этот раз не повезет ему.
      Тут капитан подумал о допросе, когда ему предстояло бы оправдываться и доказывать невиновность, и холодный пот прошиб его хмурый. лоб.
      Долго ли он простоит на своем, если допрашивать будут с особым пристрастием и. наверняка, с помощью пытошника Ефима Гладкого? Выдержит несколько дней остервенелого боя резиновым шлангом, каким пользовал своих клиентов заплечных дел мастер? А уж его, капитана Козулькина, Ефим станет обхаживать как личного врага. Они работали вместе вот уже несколько месяцев и следователь интуитивно чувствовал, как ненавидел  его палач.
       Николай Андреевич Козулькин отнял от лица ладони и с тоской уставился в угол кабинета, в тот самый "пятый" угол, который частенько искали допрашиваемые и  без помощи Ефима.
      Впервые капитан поставил себя на место  подследственного, и ему тотчас стало дурно.
      Теперь уже горячий пот выступил на лбу, все сущее вдруг стало сдвигаться вдаль, терять очертания и в ушах появился звон. Николай Андреевич ощупкой поторопился к окну, распахнул форточку и, подставив лицо студеному  духу улицы, утерся большим носовым платком.
      Нет, разговора с пыткой он не смог бы вынести и запросил бы писать все, что заблагорассудится следователю.
      - Что делать? Что делать?! - зашептал Козулькин в панике.
      Но этот вовсе не риторический вопрос заставил его выйти из полуневменяемости. Николай Андреевич бросился к столу, упал на стул я стал барабанить пальцами по столешнице. Вспомнил о бумагах, свидетельских  показаниях, принесенных этим человекоподобным Гаврилой. Придвинул  к себе и углубился, стал изучать.
     И тут же поймал себя на том, что бегает глазами по рваным строчкам письма, но смысла не понимает, - голова занята черт знает чем.
      Отвлекшись, капитан задал себе вопрос уже в лоб. Что меняет суть, когда есть эти бумаги или их нет? Никто же не позволит ему прекратить дело, которое при определенном старании можно переквалифицировать под пятьдесят восьмую статью с экономическим уклоном, а это уже на двадцать пять лет бесплатный работник во владениях "Дальстроя"!
     "Тогда где же выход, черт возьми"?!
     И Козулькин стукнул ладонью плашмя по столу, как шлепал, допрашивая людей, но ответа не нашел.
      Какой-то намек на выход  ворочался  где-то под  костью  черепа  на задах, но это было страшное, негожее, и капитан со слепое яростью тут же отмел этот вариант.
      Компромисса нельзя искать, его просто не  могло  быть  в их нынешней жизни. Давно уже отучили их признавать что-то третье, как выход. Третьего не дано: или-или, без всяких полутонов и сомнений.
      Но мысль о  спасительном варианте настолько выигрывала по сравнению с той подспудной и страшной блажью, что Козулькин стал ее обкатывать, отбросив все условности.
      "Допустим, я найду его. А как уговорить"?
        Он поблуждал тупым взглядом по кабинету, но тут же явилась  обна-дёживающая мысль. Он стал шарить по карманам в поисках папирос и только в ящике стола нашел коробку "Казбека".
       "Рассказать всю правду, раскрыть механику наших допросов, ведения следствия, доказать бесплодность затеи с вызволением моряка и доносительством на меня... Нет. Разве остановишь их логикой? И кто поверит тем методам дознания, о каких я им распишу, если не испытали они их на собственной шкуре? И почему бесполезен донос на меня, когда они знают обратное. Они прошли зону, им парашу не погонишь. А поняв, что вытащить боцмана нельзя, они положат мне месть. Озлобление толкнет их на действие. Они посадят меня"!
       В сердцах он сошвырнул бумаги на пол и опять бросился к окну.
       За стеклами шел снег. Тихий и лапчатый, мягко кружил, рисовал перед глазами белое мельтешение, будто намекал, что и в человеческой жизни должно быть все мягким и неназойливым, покойным, что сделало бы и самого человека добросердечным и несуетным, мудрым, и позволило бы длить годы свои в милосердии ко всем ближним и к природе-матушке. И такая гармония была бы вечной и непротивной разуму, и счастье давало бы всякому страждущему…, тихое счастье.
       "Нет, застрелиться и конец! - сказал он, с решимостью выпуская подлую мысль из-под спуда. - Какое уж счастье?.. Сколько наворочено... И никакого тихого счастья не бывает. Жизнь - это борьба"!
      Он пытался обмануть себя, остаться на высоте тех громадных идей, где личная судьба не стоит особых забот, а вот счастье  народа - это смысл существования  всех.
     Николай Андреевич старался утешиться, но на душе не становилось теплее - обман чувствовался, понимался.
     Капитану хотелось счастья, как ни пытался он это отрицать. Хоть крохотку, частичку того, какого не бывает. Чтоб жить где-нибудь у тихой речки, копаться в огороде, глядеть за пчелами, ловить удочкой рыбку, тетешкать внуков, которых ему хотелось иметь. А допрашивают безвинных пускай другие. Пусть их зарабатывают ордена и чины, повышения по службе, а ему  с женой и детьми хватило бы маленького клочка или уголка земли, где можно не обижать ближних и не быть битым другими.
     "Эх, размечтался, чтоб тебя..."
     Повернулся спиной к заоконным видениям и удрученно оглядел опостылевший, выходит, служебный кабинет. Сегодня он еще хозяин здесь, а завтра... "Значит, стреляться."
      Он расстегнул крючки на тесном вороте кителя и, ступив, сел на стул подследственных. Сложил рука на коленях, как укладывали их все клиенты, потому что некуда их деть, кроме как упокоить вот  так,  и повернулся лицом  к  столу.
     "Я вас слушаю, гражданин начальник. Вы меня вызывали"?
      "Тебя привели ко мне, подлец! Зачем кривляешься? Знаешь, чем кончится наш разговор, потоку и язык свербит"?!
      "Это вы знаете все наперед, гражданин начальник, а я человек темный. Нам нужны гроши и харчи хороши, а политика нам до зада".
      "Ишь ты, казанской сиротой прикидываешься, И врешь все. Какие тебе еще харчи подавать, когда у тебя морда и без того от жира лоснится, кирпича просит. Так что, если станешь юлить и врать, быть тебе битому, как сидоровой козе".
      "За что, гражданин начальник?! Я ни слыхом, ни дыхом..."
      "Молчать, похабная рожа! Отвечай! Рассказывал непотребные анекдоты про товарища Сталина? Ну, быстро! Да или нет"?
      "Конечно, нет. гражданин начальник! Как можно?! Да о таком подумать!..."
      "Молчать!.. Думать, как раз, вы, сволочи, горазды. А вот правду из таких надо вытаскивать клещами. Федоренко! Ну-ка, кликни Ефима! Тут один думающий нашелся. А мне нужно, чтоб он говорил, И побойчее".
      И  в кабинет  входит Ефим Гладкий.
      Козулькин  чувствует его затылком.
      Ефим в черной сатиновой косоворотке, застегнутой под горлом наглухо на белую пуговичку. Рубаха без пояска, а  черные хебешные штаны свободно спадают на головки сапог, навощенных до жаркого блеска, что сразу и не углядеть в них простые кирзухи. Он чисто выбрит, пытошник, и действительно гладок лицом - не видно на  лице морщин. Русые с проседью волосы стрижены коротко, губы плотно сжаты, широкий нос дышит ровно и в серых глазах загадочный тусклый блеск.
      "Ну-ка, Ефим, подтолкни бывшего следователя говорить правду-матку. Сам он ее любил слушать. А как - говорить"?!
      Гладкий кидает на сидящего беглый взгляд, губы его выдавливают усмешку, а  рука берет голову следователя и воротит со стороны на сторону, больно стискивая затылок.
      И тут же со свистом опускается на плечо Козулькина тонкий резиновый шланг и с оттяжкой убегает обратно, вызывая огненную боль. Мгновенно эта боль рождается на другом плече, а  потом удар по почке сошвыривает его со стульца и бросает в угол. Следователь лежит на полу и, еще ничего не понимая, инстинктивно защищает рукой лицо.
      Боль медленно стишивается, уходит вглубь, но еще дальше загоняет ее удар по пяткам. Тупой, достигающий мозга.
      А потом тихо -  отдых телу и работа голове.
      Руки у Ефима за спиной и сам он выжидательно смотрит на хозяина кабинета. У пытошника все спланировано, он знает как бить и куда, а когда и сколько... это зависит от начальника.
      Пожалуй, ему бы, Ефиму Гладкому надо быть здесь хозяином, а не следователю. Тот гнул линию на признание, был ли виновен подследственный или нет, а Ефим узнавал виновных нутром и карал резинкой со всей строгостью и сметкой, а правых бил для видимости. Чтоб голос подавал, а  урону  естеству  не  было.
      Но особо стервенел Ефим Гладкий, когда попадался ему виновный начальник из бывших партийных или советских работников. Тех он ненавидел до темноты в глазах. Через таких он попал сюда и не мог простить того, сколько  ни  пытался  затушить  в  себе пламень мести.


_______________42_________________

     Ефиму Гладкому минуло тридцать лет, но за короткую жизнь успел хлебнуть и лишнего, может, кому другому отпущенного лиха. Он прошел войну и она отняла у него почти все. Жена и двое детишек погибли под бомбами на беженских дорогах, когда кинулись спасаться от нашествия чистокровных  арийцев. отец погиб в боях за Москву, дом пожгли оккупанты и только мать, непокинувшая погорелья, осталась жива.
    Военная планида его сложилась непросто. На фронт он ушел в начале войны простым солдатом пехоты и скоро вместе с армией попал в окружение в Пинских болотах. Потом еще, но уже со стрелковым корпусом. И, наконец, когда не везет, то не везет долго, в третий раз угодил он со свей частью в мясорубку, и горемычную пехтуру танковыми клиньями немцы порвали на куски и загнали в леса и в овраги, а сами ушли далеко вперед, оставив окруженцев на поруки судеб.
     Они недолго шарахались, хоронясь в лесах от оседлого немца. Нашлись среди окруженцев и командиры, и политруки, которые рассудив трезво, что за отступающими своими частями пешими, да еще сквозь ряды немцев не угнаться, постановили cчитать себя тут, за спиной врага, воинской частью и громить противника всюду, где только можно встретить. А потому как фашиста можно было встретить всюду, то окруженцы и били их с большой охотой и сметкой. Скоро оккупанты приняли их всерьез и бросили против силы несоразмерные.
      Тогда командиры сыграли шутку, объявив себя партизанами и скрывшись в глухих лесах. А погодя, объединившись с другими разрозненными группами окруженцев, пополнившись местными жителями, снова вышли на дороги войны.
     Гуртом, как говорил их командир полковник Бабкин, и батька хорошо бить, а немца сам Бог велел. И они били немца славно, по заветам отцов и дедов своих и учению Суворова и Невского Александра. Судьба партизанская швыряла их по Украине и Белоруссии. И однажды Ефиму пришлось с отрядом бить немцев  в  родном селе.
      Тут он нашел одну мать на уголищах, узнал, что жена с детками ушла в отступ, отец воюет, но вестей не подает.
      За короткое время побывки Ефим успел все же восстановить отчую хатенку. Сообща с товарищами накидали потолок над обгорелыми стенами из самана, подправили печь и новым камышом накрыли мазанку. И уходя в новые походы, так, на всякий случай, завернул Ефим в промасленную парусину трофейный автомат "шмайсер" с запасным рожком, и зарыл в укромном месте.
     Потом  воевал в регулярных войсках, когда Красная Армия  придвинулась к местам дислокации их отряда имени товарища Сталина. Никаких грехов за ним не числилось, кроме лютости против фашиста, и Ефима Гладкого опять зачислили рядовым пехоты-матушки. И со Вторым Украинским фонтом дотопал он до самого сердца Германии, с малыми перерывами на отлеживание в медсанбатах по случав мелких ранений. Без единой лычки, но с медалями "За отвагу" и "За взятие Берлина", "За Победу над Германией" закончил  Ефим Гладкий маятный свой военный поход. И когда пустили по домам, он не кинулся, как иные, хапать что ни попадя и пихать в "сидорок", и всей памяти о Германии привез губную гармошку, что подарил ему голодный немецкий мальчик, когда поделился с ним Ефим солдатским пайком. Он и гармошку ту отвергал, оставляя утеху парнишке, да настаивал тот очень, на хауз велел отвезти. Киндерам в подарок. Он, верно, думал, что у Ефима есть кого порадовать тем иноземным инструментом, одарить невеликой радостью. Ефим тоже так думал, надеялся. Да промахнулись оба. Так и не сыскались к приезду его домой ни детки, ни жена - не вернулось к нему счастье с большой виной и послушанием, как мечтал о том солдат.
     Мать, рано состарившаяся, ждала его и... работа. Много работы, потому что поднимать надо было село из пепла и разора, сеять хлеб, кормить народ. Да и самим кормиться.
     Худо всем было, худо и Ефиму, И все бы образовалось со временем, стерпелось бы, да на грех, не умел он после партизанской вольной, но праведной жизни мириться с подлостью и лиходейством. Откуда-то появились в их селе пришлые мужики и стали начальниками. Один председателем колхоза сделался, а дружок сельсоветом заведовал, таскал в кармане печать и из нее сотворил чуть ли не волшебный скипетр, каким людей возвышал или унижал, да добывал себе выпивку, а потом бесшабашно куражился и портил девок.
      Однажды Ефим не выдержал и вступился за старика соседа. Не дали правители ему колхозную лошаденку бревно до хатинки переместить. чтоб сотворить балку и  крышу достроить. Не было у  дедка бутылки.
      Ефим отнес им свою, а в разговоре, заведясь, под горячую руку надавал им по мордам да взял обязательство прекратить шалости. Но не успел он отойти от правления на сотню шагов, как его обогнал нарочный, прокричав с лошади, что послан в район за милицией, чтоб укротить его норов и вкрутить лиха  за  вмешательство  в  государственные дела.
      Про норов Ефим пропустил мимо уха, а "дела государственные" застопорили  ему  ход и принудили раскинуть умом: что и как? И по всему выходило ему загреметь в  кутузку  за  избиение  властей, как будет записано в бумагах, выпадало  подыхать с голодухи на тяжких работах в далекой Сибири или  на Соловках.
     Он пришел домой и отрыл автомат. И долго пил воду, остановясь у "журавля" на главной улице возле правления. Наверное, Ефим  тайно надеялся, что председатели увидят его оружного и, убоясь, разбегутся, схоронясь от греха. Но мужики те оказались наглыми до полного отрицания здравого смысла. Они не поверили  в его недобрые намерения даже, когда  направил на них ствол "шмайсера". Или были настолько пьяны, что ничего не соображали? Их боялись все,  а они - никого. За ними был закон  произвола.
      - Постой, постои тут-ка, - сказал пузатенький председатель сельсовета, усмехаясь слюнявыми губами. - Вот приедут с району органы и подведут тебя под расстрел, как супротивника власти и зачинщика военного бунта. Теперя тебе не отвертеться, паря! Ну и мы отыграемся за битую морду. А еще дознаемся нащет са...
     И только очередь из автомата, швырнувшая под ноги с полдюжины огненных шмелей, прервала его красноречие. Трезвость обнаружилась в них тут же и мужики довольно испугано стали следить за медленным ходом железного зрака  трофейного  «шмайсера».
     - Что же вы, хозяева?! - спросил Ефим, зло кривя рот и напрягая голос. - Обещались бросить бедокурить, а не успел я отойти от правления, как послали за катами. Народу жизни не даете и народ же виноват?! Да ты, гад, откуда взялся, чтоб над нашими стариками измываться?! - устремил он вопрос председателю колхоза, мужику тоже пузатому и при большой плеши. - Тебя власти поставили на должность для того разве, чтоб баб сношать? А ты и рад, что мужиков большая нехватка, решил, что это основная работа. А об колхозной жизни когда думать? Мать моя приходила к тебе, соломы просила, чтоб хлевишко поставить для козы и курам, а ты куда ее послал? Да еще старой курвой обозвал, сволочь! А она мать! Она немецкие унижения терпела, ждала вызволения, а дождалась чего?! Нового изголения! Да я тебя, вонючий хорь!
      И нервно пляшущие губы не смогли найти приговора, и за них это сделал палец на спусковом крючке.
     Автоматная очередь срезала председателя, и упал он в  углу, где не было ни иконы, ни портрета вождя или какого наркома, а гнездилась поганая паутина. Упал, как бурьян срезаный гневной и острой косой хозяина подворья, прибирающего хозяйство  от  всякой дряни.
      Ефим опомнился,  когда утих треск автомата, кончились в нем патроны. И, белея лицом, подумал; "Все. Хана мне. Власть убил," Он стушевался, обмяк   и стал  вяло снимать с себя через голову ремень трофейного  оружия.
      И не побеги тут другой председатель, не покажи заячью прыть, все кончилось бы на том. Но испугался сельсоветчик, кочетом вскочил на подоконник и сиганул в полисадник, в  заросли сирени.
      Ефим сработал автоматически. Он забоялся, что уйдет от возмездия другой супостат. Быстро и ловко заменил пустой рожок на полный, ринулся  следом  в окно и, увидев петляющего по площади молодца, не стал гнаться за ним, поручил то дело пулям. Они догнали его и уложили в пыль, взбитую многими босыми ногами и тележными колесами, пуховистую и сухую, пахнущую терпкими  запахами  конской мочи и придорожной полыни.
      Этим вторым убийством Ефим уже не был потрясен, хотя и до первого знал наперед, что идет убивать врагов своей и людской жизни, как убивал на войне  врагов страны.
      Теперь он был опустошен, понимая, что жизнь на этом кончилась и для него, хотя ничего плохого он не сделал по сути. Наоборот, мнилось ему, он сделал добро, уничтожив зло.
     Что ж, конец так конец всем маятам, потому что все радости остались позади, в той довоенной, мирной жизни. Все едино ничего хорошего впереди  не  предвиделось и ждал его теперь лишь приговор. Безжалостный и единый:  расстрел.
     Но он ошибся. Суд дал ему двадцать пять лет за пьяное бытовое дело. Так показали  в один голос колхозники, неглупые селяне-свидетели.
     А он и вправду был пьян до полной невменяемости к приезду милиции - напился с  горя  свекольного самогона.
     Здесь уже, на Колыме, неведомо как, по предопределении судьбы, верно, попался он на глаза начальнику следственной части и тот, поразившись виду новоприбывшего зэка, его пустым, отрешенным глазам, невозмутимому лицу и большой физической силе, обманувшись бытовой статьей за убийство, предложил ему хороший корм и нетрудную работу. Ефим согласился попробовать. А испробовав свои возможности в пытошном деле и поднаторев, обратно в лагерь не запросился. И скоро прославился  в доме Васькова и одно имя его стало повергать подследственных в трепетное безволие и позывать к показаниям  нужным  Закону.


_______________43__________________

     Нет, капитан Козулькин не мог решиться на встречу с Ефимом Гладким.
     Он, пожалуй, еще долго проигрывал бы в уме варианты, но тут кто-то постучался  и  в  кабинет вошла женщина.
     Следователь помнил ее, надоевшую просьбами о милости к мужу, скупщику краденой рыбы.  Дородная хохлушка, интересная привлекательным  лицом и  выразительными карими глазами, с черными бровями и с большой грудью, зовущей... Козулькин думал о ее прелестях, когда впервые увидел ее и не знал повода, по какому пришла. А узнав, поостыл. Здесь не обещалось самозабвения  и бури  ласк  и восторгов.
     - Можно? - спросила она, глядя на капитана с испуганной мольбой, и готовая  тут же отступить обратно в коридор.
     Еще вчера он отказал ей, выгнал. Сегодня она пришла снова. Козулькин понимал ее настойчивость и теперь даже обрадовался появлению посетительницы. Отчего-то мелькнула мысль, что женщина поможет ему в теперешнем затруднении.
     - Входите, - сказал  он  спокойно и без раздражения, каким он почти всегда грешил при непрошеных посетителях. Его кабинет не был присутственным местом и единственным стулом, помимо хозяйского, был привинченый к полу кругляш. И Козулькин предложил женщине сесть на него. Указал ладонью.
     - Я постою, - сказала она, брезгливо скривив губы, понимая, для кого и почему здесь такой стул.
     - Вы опять пришли просить за мужа, - проронил капитан мягко, с некоторой долей участия  и  легкого укора.
     - Вы обещали разобраться, - сказала она, с надеждой вскидывая на него бархатные карие глаза.
     - Обещал и сделал это, - кивнул капитан, выходя из-за стола и останавливаясь против нее, закутанной в плюшевое полупальто и в теплый платок, клетчатый и шерстяной, не закрывающий высокий гладкий лоб.
      Женщина напряглась, улыбка готовилась прыгнуть с пухлых, очерченных  резко губ, в глазах было ожидание.
     "Она отдаст все ради спасения мужа, - сказал себе следователь. - Но не то, что мне хочется."
     И поторопился разочаровать ее, удержал от чрезмерной радости.
     Он  качнул круглой головой и потрогал щеточку усов. Печально опустил рачьи глаза.
     - Я не могу до суда отпустить вашего мужа. Закон не велит.
     - Извиняйте, - прошелестела  она  губами и попятилась к двери.
     "Как она его любит, - почти с завистью подумал капитан. - Но за его свободу отдаст не все. Кроме барахла, пожалуй, только жизнь."
     - К прокурору ходить не надо. Не поможет. Только суд определит, виноват ваш муж или  нет. Я  не могу вам помочь, но  вы можете помочь мне.
       Это вырвалось у него случайно, когда он почувствовал, понял ее горестное  разочарование и отречение от себя.
      Он просил, и Мария насторожилась. Но глаз не подняла и только своим помедлением  дала  понять, что  готова  выслушать  просьбу.
      Капитан заторопился. Он вдруг подумал, что она  действительно сможет ему помочь.
     - Вы, наверное, знаете человека, который приходил ко мне просить за вашего супруга.
     Боцманша кинула на него быстрый испытующий взгляд и тут же опять потупилась и чуть повела  плечами.
     Козулькин понял, что она не выдаст человека, не зная его, следователя, намерений.
     - Я не спрашиваю вас, кто он. Его личность установить просто. Он требовал от меня невозможного, нарушить закон. - Капитан сокрушенно вздохнул. - Я объяснял этому человеку, что только суд может решить судьбу вашего мужа. Он не поверил. И угрожал отправить на меня донос. Организовать свидетелей и обвинить меня  в  каких угодно грехах. Вы понимаете меня?
      Теперь  в  голосе Козулькина  был страх и  она  подняла  на  него  глаза.
      Выглядел следователь побито. Понуро держал голову, на лбу лежали морщины, они складками  лежали и у рта, подчеркивали его надломленность.
      Он вызывал жалость, но в ее душе шевельнулась брезгливость. Мария помнила его недавний похотливый взгляд. Этот кот был почище других, каких она часто встречала на улицах города и всегда сжималась под их взглядами. Те быстро раздевали ее, добирались до тела, но мысленно. Этот же имел много шансов взять ее реально. И она знала, что отдала бы ему за Ивана все.
      Все же она пожалела его, и спросила:
      - Разве можно посадить  невиновного человека?
     Удивление ее было велико и Козулькин внутренне усмехнулся, поражаясь безмерной наивности боцманши. Если бы она ведала, как часто такое случается! Даже если опустить случай с ее мужем.
     Но он только покивал ее изумлению и подтвердил:
     - Можно. Если свидетели подтвердят, что человек преступник. Он, бывает, не воровал, не делал ничего противозаконного, но свидетели утверждают обратное.
     - Но это же... А Бог?! Бог покарает грешников! Можно ли брехать напра-сно?!
     Козулькин сморщился и сказал:
     - Это вы тому человеку скажите про Бога. Может поймет и не посадит безвинного.
     И устало посмотрел в ее гневно-испуганные глаза. Он впервые в жизни был искренен и не играл. И потому вызвал сочувствие.
     - И скажу! - пообещала Мария, заполняясь гневом. Она тронула ручку двери, готовая бежать домой и требовать от мужиков отступления от злого умысла. Не грешить, не гневить Бога. - На колени упаду, а кривды не допущу!
     - И  я, скажите, на  колени  готов  упасть и просить пощады.
     Капитан Козулькин не удерживал больше женщину. В его голове вдруг появилась еще одна хорошая мысль.
      Вечером он реализовал ее. Капитан нашел участкового Шульгу и рассказал ему  все, что требовалось по делу.
     Заканчивая, увидев горячность лейтенанта, спросил:
     - Выручишь, найдешь человекоподобного?
     - Я его знаю и мы его найдем, - пообещал участковый, гневно играя желваками и сдвигая брови.
       Ему тоже не понравилась угроза Глухого Гаврилы. Доносы писать - последнее дело. Подлое, по его разумению.
      Поздно ночью, уже к утру ближе, прихватив в помощь себе двух милиционеров, участковый уполномоченный Шульга нагрянул в хибарку Андрея Карася.
      Мужиков cдернули с нар, в кальсонах поставили к стенке, произвели обыск. В карманах поселенцев было найдено два заготовленных доноса. Облыжных.
     Участковый  тут  же  вскрыл и прочитал их  в свете карманного фонарика.
     - Ну и ну, - прогудел Шульга и крутнул  головой - А я не верил в душе. Это куда надо скатиться, сучьи вы дети! Берите их прямо в подштанниках! Место им  в лагере!
     Потом, в отделении, лейтенант Шульга разложил на столе письма и, покачивая  головой, запустил  в чуб пальцы,
     - Серьезно готовились защищать боцмана. Вишь, как могло обернуться. Ты его за то, что ошибся в жизни в зону сунул, они тебя просто так, забавы ради. Другие мстят. Как собачья  цепь  всех  повязывает крепко.
     Участковый не знал, не мог предположить, что лагеря не минёт ни Козулькин, ни со временем и он. Собачья цепь действительно вязала крепко.
      Поутру Козулькин тоже перечел письма и, комкая, безвольно уронил руку.
      - Пятьдесят восьмую готовили, сволочи.
      - Месть готовили, капитан. И, пожалуй, смерть. Тебя в лагере, сам знаешь, что могло ожидать. Сколько крестников, - без иронии, жестко уточнил Шульга. - Нам с тобой  в жизни  глядеть надо  в оба. И закон блюсти и прочее помнить.
      И  кивнул  на  письма.


_________________44_________________

    - Погодь, Никифор Василич! - остановил Арзанова на пути к конторке мужик в брезентухе с башлыком поверх белого полушубка, в шапке из рыжей собачки, в добрых волчьих унтах и с физиономией заросшей густой бурой щетиной до самых востреньких и быстрых каштановых  глаз.
     Мужик цепко ухватил Никифора за пустой рукав и, заглядывая в лицо, засеменил рядом. Ему, видно, требовался разговор без свидетелей, и он настороженно проводил взглядом идущего мимо шофера.
      -Ну? - сказал Никифор, не удивляясь.
      К нему теперь,  имеющему должность временно заведующего складом, обращались многие и часто. И по-разному. Иногда без церемоний. Но этот с опаской подходил, чего-то боялся.
     - У меня дело такое, Василич - доверительно склонился к нему мужик в брезентухе. - Товар у тебя есть, а  у  нас потребность.
     - Курить есть?
     Арзанов похлопал по карманам стеганки, вспоминая, что папиросы остались в конторке.
     - Все для тебя, Василич. Казбек! .Кури, начальник. Все бери, пачку!
     И сунул под нос ему коробку с черным профилем гор и на них - всадник в бурке.
     Никифор прикурил от пахучего бензином языка пламени зажигалки, внимательно оглядел просителя и сунул "Казбек" в широкий карман его брезентового плаща.
      - Что за дело?
      - Да понимаешь... - Мужик замялся, кинулся опять шарить глазами по сторонам. Но поблизости никого на было и он решился. - Дело у меня тонкое, не каждый сможет решиться. Смелый человек нужен, мать его...
       - Понятно, - сказал Никифор, щурясь от дыма. - Ищи тогда, кто сможет. А мне некогда.
      И пошел дальше.
      - Да ты послушай! - Догнал его и стал поперек пути мужик. - Дело-то простое! Решимость только нужна.
      - А пошел ты! - ковырнул его плечом Никифор. - То дело простое, а то мудреное. На догадку берешь? Что надо? Говори прямо. Не привык я в кошки-мышки играть.
       - Бульдозер нужен, - выдохнул мужик, отчего-то веселясь, дерзко задевая Арзанова взглядом и подмигивая.
       - Ну и что особого? - пожал плечами и поскучнел взглядом Никифор. Интерес к шалому мужику пропал. - Стоят бульдозеры "Катерпиллеры". Наряд есть?
      - Кабы был, - мужик почесал за ухом. Он опять стоял перед Арзановым и держал его за пустой рукав стеганки.
     - То-то ты будто подмаргиваешь. Блат ищешь. А я думал, болезнь у тебя, контузия. Не, товарищ. По таким вопросам выше обращаться надо. В Дальстрой. А как  наверху  подпишут, так  и  ко мне.
     И опять зашагал к конторке, а мужик засеменил рядом, согласно кивал каждому  слову  завсклада  и  виновато улыбался. Потом сказал:
     - Понимаю, Василич. Понимаю. Да кто даст тот наряд старателям? Мне другой ход нужен!
      Он вкладывал в этот свой довод некий смысл и потому нажимал голосом.
      Арзанов слишком  запоздало понял, что мужик желает непотребного. Он остановился и ткнул со  лба  сразу  запотевшую  шапку.
      - Ишь ты! Стырить предлагаешь!
      - Зачем тырить, начальник?! Продать! Я же тебе говорю, старатель я! Мы золото моем и государству сдаем, а технику покупаем сами. В разнарядку нас не включают! Артель мы. Частники как бы и будто проклятые, никому не нужные. Но золото у нас берут! Смекаешь? Вот! Я и говорю. Бери хошь золотом, а хошь - деньгами. Себе или в кассу принимай. Двадцать пять кусков кидаю, цена хорошая! - с жаром говорил мужик, уверенный, что предложение ухватит Арзанова, не пустит далеко от прибытка. - Ну нам, поверь, без бульдозера зарез. Не для себя прошу,  для  общего блага. Золото, повторяю, для государства моем! Ну, бери двадцать пять кусков!
     - Цена по сроку, - прикинул Никифор, кисло морщась и уклоняя голову, словно прислушиваясь к чему-то в себе. - И  за  общее  дело!
       - Год за каждый кусок, Василич, - посмеялся мужик от старателей. - Так можно добавить. Техника, говоришь, американская. Да и купили бы мы  ее  у американцев, разреши только. Так и здесь не продают и в Америку купить не пускают. Ну хорошо, скажи свою цену. Риск есть, конечно. В жизни он всегда есть.
       Никифор опять заинтересовался мужиком. Сначала он хотел его просто послать подальше. Но что-то удержало. То ли подспудный интерес, то ли привычка бывшего разведчика, когда требовалось учесть все в возникшей обстановке, чтобы  выиграть бой  либо игру.
       Он облизал бескровные губы, снова ткнул  в  них папиросу и насупился, качнул  в раздумчивости шапкой с красной крапинкой звездочки.
     - Не-а, - сказал он решительно. - Стырить нельзя. Все на учете, поштучно. А вот записать в какой список, а через тех провернуть это дело... на законном основании... Надо подумать, - он глянул в хитрые, увиливающие глаза старателя и добавил: - И не абы как, а тыщ за сорок. К кому в список внесешь, платить надо?!
     И для верности мигнул рыжим глазом. Вообще-то он затеял игру от настроения, чтобы взбодриться, а заломил цену, чтоб тот купчик отстал, снял грех с души.
      Но тут же увидел, что мало заломил. Чтоб отступился тот, надо бы тыщ сто запросить.
      - Сорок кусков?... А сколько времени уйдет? - глаза мужика заблестели и весь он приосанился. Он ухватился за подброшенную идею. - Я тороплюсь. Пока пробьешь, пока доставишь. Глядишь, весна наступит. А мне до нее надо успеть.
       - Успеешь. Весна не скоро, - заверил Арзанов и, поплевав на окурок, кинул под ноги и раздавил сапогом, старательно придавливая и строго оглядывая  свое  действо. - Документы с собой?
       - Какие документы? - дрогнул голосом старатель и вцепился в Никифора буравчиками-глазами. - Я тебе ксивы, а ты меня...
      И кивнул головой в ту сторону, где находились в центре города те строгие  и  компетентные органы, на  которые  он  намекал.
     - Доверенность, паспорт. Кто тебя с машиной с базы выпустит? Или ты дурак? Так катись колбаской к председателю артели, пускай пришлют кого поумнее. Ишь, шнурком  прикидывается, время отнимает!
      И свернул на тропинку к конторке склада.
      - Постой, Василич! - Старатель приноровился к его ходу и опять взялся за пустой рукав. - Вот справка у меня артельная. Тут и печать пришлепнута. Все как надо.
     - Справка тоже нужна. Без справки беда у нас. Но ей в довесок паспорт нужен или какой другой документ личности. Строгости у нас. Ну все, это самое, не хватай больше за рукав. Я те не лошадь, чтоб держать за повод, - озлился Никифор, выдергивая у него рукав телогрейки и запихивая его под поясной ремень.
      - Да не спеши ты, Василич! Есть паспорт, есть! Гляди.
      Мужик бегом, по целику снега обогнал Арзанова, нырнул ладошкой за борт кожушка и ткнул в руку Никифора потертую серо-зеленую книжицу паспорта.
     Тот открыл пальцем корочку, глянул на желтеющую фотографическую карточку, на какой старатель был молодой, бритый и стриженый коротко, под бокс, вычитал данные. И засмеялся откровенно и весело.
      - Вот так туфта! Иванов Иван Иванович! Я прописка есть?
      Он щерил рот и хотел полистать паспорт, но упустил на снег.
      Старатель поднял, развернул на нужной странице.
       - Какая туфта, начальник?! Прописка есть. Без нее меня повяжут на любой дороге.
       Но Арзанов решил кончать игру.
       - Нет, старатель Иванов. С такой липой погореть, что раз плюнуть. Не берусь я  за такие  дела. Срок хватать ни  за  понюшку...Нет.
       И решительно пошел прочь.
       -Да ты что?! - повысил голос старатель с большой угрозой, явно забывая, что дело его приватное и  шума  не терпит.
      - Ксивы мои подсмотрел, а теперь ходу?! Гляди, если что! Предупреждаю, Василич! - вдогонку Арзанову вещал остановившийся на тропинке мужик. - Подумай, куда делся Иван Сергеич, начальник твой бывший. Он тоже несговорчивый был. А если и на тебя писульку в органы послать!?.. Куда свезут?
       - А отсюда возить некуда, - флегматично отозвался Никифор, оглядываясь на старателя и рассматривая его с насмешкой, показывая, что страха нет и не будет.
       В смысл сказанного он не вдавался. А когда понял, враз взъерошился.
       Выпустил из руки дверь и прислонился к ней спиной. Жар охватил его и сделал слабым и безвольным, что было вовсе худо.
      "Вот-аа  что делается! - чуть не вслух простонал Арзанов, вдруг осмысливая, кто этот тип, что старается золотом. Если он таким образом отомстил Ивану Сергеевичу Дежкину за отказ провернуть махинацию с бульдозером, то может сделать такое и с ним... Он лапнул за карман, где раньше  всегда  лежал наган, выданный в командировку, но теперь оружия не было. Сдан. - Эх, наган бы!... Дырку ему  в  башке сделать, фашисту."
     Медленно провел Никифор по лбу тылом руки и не сразу опустил ее.
    - Испужался, Василич... То-то. С нами, начальник надо ладить. Вообще с народом надо ласковым быть. Чего его обижать И что просим? Самую малость. И не себе, и за деньги. Государству же стараемся золотом, голова! Для строительства социализма. А деньги я тебе дам за бульдозер. В этом тверд. Сорок тыщ из рук в руки, - отходчиво ворковал мужик, глядя, как медленно и нетвердо спускается Арзанов с низких порожек крыльца и бредет к нему.
      Но когда Никифор подошел близко и поднял глаза, старатель отшатнулся.
      -Ты что?! Ты что, Василич?!
      Арзанов жег его взглядом  с такой ненавистью, что даже очень сильный физически человек подумал бы о последствиях.
     - Ты! Сволочь рябая! Ежели ты облыжный донос на меня... Ежели ты донос...- Он запнулся от ненависти, и просипел: - Ты можешь написать, и меня возьмут. Но гляди, курва! Врагами народа оба будем. Там из меня сообщников вышибать станут, а я укажу на тебя. Иван Сергеевич не знал, кто на него наклепал, а я знаю. И будешь ты ходить в зачинщиках, в бригадирах. Тебе четвертак навесят, а мне - червонец. Я уж поплачусь перед судейскими. Вот так. И гляди, шкура! Портрет я твой хорошо запомнил. Опишу точно.  А теперь - вон  с  глаз  моих!
      И круто развернувшись, рысцой поднялся на крыльцо. Придавленная пружиной  дверь поддала ему под зад. Он пробежал по шатким половицам в свою комнатушку-кабинет и завалился  за  стол.
      - Найду я на тебя управу, старатель Иванов! - стукнул он кулаком по столешнице. - Я тебе за Дежкина!...


____________________45___________________

      Этот проклятый старатель вывел Арзанова из себя. Мысль, что Иван Сергеевич Дежкин попал в тюрьму не по своей глупости или вине. а по злому и подлому навету, приводила  в  ярость. Ох, как жалел инвалид, что не было при нем нагана!
      Посоветоваться же было не с кем. Антон Гранкин держал на него за Глафиру зуб, смотрел волком и в одиночку пил, закусывая подлой селедкой и наяривая лагерные блатные песни, отчего-то любимые им в последнее время.
     Никифор много раз порывался поделиться с товарищем мыслями, хотел обговорить случай с Дежкиным, посоветоваться: идти ли ходатаем  в органы за дядьку Ивана отдельно или и за бывшего своего начальника толковать вкупе? Но всякий раз, поднимал глаза на Гранкина, находил на его лице мрачную меланхолию и обильную краску  от  выпитого.
      Арзанов сидел на лавке, рисовал пальцем по столешнице, морщился, находя в голове мешанину из противоречий, и тоже много курил, давя окурки в консервной банке, наполненной  уже  до  краев.
      И тут кинулась ему мысль, что мужики накануне на что-то надеялись, сдерживая его идти ходатаем, покуда свершится задуманное, доварится их каша. И письмо ему дали, чтоб кинул в почтовый ящик. Торопливо схватился  за  карман  гимнастерки - письмо было там, он забыл про него.
      Вспомнилось напутствие Глухого Гаврилы, и, враз охватываясь горячкой, подумал: "А вдруг взяли и их?" И спросил Гранкина, отбрасывая неприязнь.
      - Мужики не приходили? Андрей Карась? Или ты был у них?
      Никифор тут же пожалел, что задал вопрос. Гранкин глянул на него тупо, бессмысленно, явно  не  понимая, о  чем  толкует  друг  и  товарищ.
      Тогда Арзанов схватился с лавки и стал одеваться, натаскивать на себя шинель.
      - Не ходи, - раздвинул  губы Гранкин, с брезгливостью отталкивая от себя стакан с малостью водки. - Их взяли прошлой ночью. Всех.
      Никифор быстро обернулся.
      - Откуда знаешь?
      В нем не было изумления, возмущения, а была тяжесть, большая душевная  усталость и он не пытался ничего прятать.
      - Сорока на хвосте принесла. Чего доброго, а плохие вести на крыльях летают, - проронил Антон Гранкин и, поднимая голову, все же не посмел глянуть на Арзанова, увел глаза в сторону.
      - Так, - проговорил Никифор, запахивая шинель и надевая шапку. - Так. Надо сходить проверить. Может брехня. Или  отпустили уже.
       - Как знаешь. - Антон прикрыл лицо рукой, оглаживая скулы, затем полез пальцами до ворота рубахи, стал теребить пуговицы, хотя ворот распахнут был. И еще сказал: - Филипповне еще утром соседи ихние донесли. Видели они, как мужиков под охраной свели вниз. Так что я не ходок... понапрасну ноги бить.
       - Я схожу, - твердо сказал Арзанов, - Ошибки в жизни случаются.
       Хотя понимал, что никакой ошибки быть не может. Все идет по заведенным  в  их жизни порядкам и мужики загодя все предвидели и ставили  о том  в  известность.
       Он сходил  к их сиротскому дому и даже вошел, не побоялся, что может быть оставлена засада и его сгребут, и найдут при нем улику - письмо. А тогда ему не отвертеться и получить полновесный зэковский срок.
      Никифор остановился подле железной холодной печурки, в которой поскуливал ветерок, выдувая через жестяную трубу последнее тепло. Зажег и подержал над головой спичку, разглядывая выхваченные скудным огнем из темени хлипкий  своедельный стол  и  нары, низкие, крытые тряпьем.
      Спичка догорела и он не стал зажигать новую, удовлетворившись увиденным. Жилище не было разоренным, разграбленным - его просто покинули хозяева, не собираясь возвращаться. Ушли неспешно и обреченно, без  всякого  зла  или радости, как уходит из жизни все живое, зная, что так и  должно быть.
       "А вот хрена горбатого! - взорвался Арзанов, толкая дверь, пиная ногой потом другую, расхлябистую и голосистую, отозвавшуюся на его действо жалобным и тонким визгом. Будто чему живому дал он пенделя и оно скулит от боли, жалится  и укоряет, пробиваясь голосом до его совести. И он, понимая свою дурость, ускоряя шаги, угадывая в сутеми дорогу, твердил пришедшие на ум мысли: - Погибать, мужики, будем с музыкой! Они, значит, с вами  так, а  мы - будьспок? Нет, мужики, хрен им Петра Великого! Вас они, это самое, заграбастали, а одно письмо у меня. Ты, Гаврила, прав оказался. Они по сопатке, и мы им - в рыло! Пускай похлебают баланды тюремной, пускай в такой шкуре походят. Поймут! Запоздало, а надоумит их жизня, что делали не по-людски, вредно и без всякой оглядки на страдания  других. Пускай будет так"!
      И устремился в город до ближайшего почтового ящика, уже боясь оставить при себе заветное письмо и торопясь отправить его по назначению.   
      Он запарился, понимаясь в гору, и, найдя на углу дома ящик, торопливо сунул  в  щелку письмо. И сдерживал дых и затравлено озирался, будто делал  что-то последнее в жизни или боялся, что кто-то подсмотрит и заберет письмо вместе с ящиком.
      Отойдя потом от дома, заворачивая на Марчекан и прячась спиной от гнусного ветерка, он закурил, дыхнул дыма и, пропуская его через нос, довольно покивал себе, словно подвел итог.

________________46________________
 
     Никифор  решился-таки идти в НКВД, и его тут же пригласили в кабинет.
     - Садись. Я слушаю. Но прежде - документы. Прости, но у нас такой порядок.
     Хозяин кабинета майор Веденёв, как было написано на двери. будто извинялся, что вынужден быть педантом.
     Он изучал бумаги недолго, отложил в сторону и глянул в упор на инвалида.
     Серые глаза с набрякшими под ними мешками смотрели устало, но все же процеживали ласку. Потрогал гладко выбритые, выпиравшие и делавшие его походим на татарина, скулы, коснулся пальцами воротника кителя, расстегнул крючки и облегченно, добродушно спросил:
      - Значит, разведчик. А как попал сюда, на Колыму? Зачем к нам? Хочешь сотрудничать?
      Он пытался помочь инвалиду освоиться в незнакомой обстановке, задавая вопросы.
      Никифор смущенно усмехнулся и увел глаза вверх, на портрет Сталина над головой майора.
     Портрет был старый, еще мирных довоенных лет, где вождь был в темном полувоенном френче в отложным воротником, наглухо застегнутом под горло. Он простоволос, товарищ Сталин, черноус, но глаза на Арзанова смотрели с проницательностью и с плохо скрытой укоризной. Потом, разговаривая с майором Веденевым, Никифор еще не раз отвлекался на этот портрет и ловил себя на мысли, что ему не нравится это плохо скрытое недружелюбие великого кормчего. За что его, Арзанова, судить, отчего не доверять, когда  им  все  делается  по  совести и чести?
     - Я работаю, - сказал Никифор, возвращая взгляд на майора. И дернул плечом. - Не знаю, как подступиться к делу. Впервой столкнулся в такой сложной обстановкой  в  мирной жизни.
     - Ничего, солдат. Сюда с простыми делами не приходят. Начинай с сути, а там помозгуем вместе, -  подтолкнул  Веденев.
     - Да-к, главное... Кху... В общем, работаю я агентом по снабжению на базе. Работал, вернее, до недавнего времени. Покуда товарища Дежкина не арестовали. А меня на его место приказом определили. - Тут он смутился и покосился  на пустой рукав своей гимнастерки, - Работа нетяжелая  физически, вот меня и сунули по инвалидности. Подменить во временности завскладом, покуда подходящего человека сыщут. - Он опять глянул на хозяина кабинета в попытке выведать, знает ли тот товарища Дежкина, ведает ли о нем? Но майор не дрогнул ни мускулом. И лишь глазами подтвердил свой интерес и поощрил Никифора жестом руки. Дальше, мол. - Работа, это самое, среди народа, товарищ майор. И вот вчера подходит ко мне один человек, какой представился Ивановым да еще Иваном Иванычем. Паспорт я его вынудил показать, чтоб убедиться в такой случайности. Работает тот Иванов в старательской артели Сусуманского района. А пристал он ко мне о предложением продать бульдозер. Разнарядку им не дают, а техника требуется. И цену предложил хорошую, сорок тыщ. Я отказал ему, а  он... Он же, гад, что мне сказал!
      Никифор  возмущенно поднял голос и остановился, вспоминая пережитое и приглашая майора Веденева возмутиться  вместе.
     - Что он тебе? - насторожился  глазами  хозяин  кабинета.
     - Он мне тогда шепчет, напрасно, говорит, отказываешься, а то тебе будет, что случилось с твоим начальником. Ежели, говорит, я на тебя писульку накатаю куда надо, что ты есть враг народа? Куда тебя упекут? В лагерь засадят во след начальнику. Меня тогда всего жаром охватило. Ах, думаю, гадина фашистская? Да я таких на фронте!.. Но сдержался, не стал чинить самосуда. Да и наган, на жаль, сдал. А только высказал на словах, что  в  груди накипело. Разглядел я его хорошенько, обдумал и вот... к вам. И заодно насчет товарища Дежкина прояснить. Ежели тот гад правду говорит, значит, по навету, безвинно посадили Ивана Сергеевича! Надо, выходит, освобождать на волю товарища Дежкина. Справедливость восстанавливать! Это самое. Если гады станут писать облыжные доносы на хороших людей, так что выйдет? Честных  людей  - в  тюрьму, а сами на воле!
      И воззрился с возмущением на майора.
     - Интересно, - еще больше оживился Веденёв. Он переложил бумаги с места на место, сдвинул на угол стола документы Никифора, махнул кистью руки. Забирай, мол. - Рассказывай, солдат. Каков из себя старатель? Хорошо запомнил?
      - Память у меня крепкая, а этого из тысячи узнаю. Особая примета есть и шилом бритый, - и заметив недоумение майора, разъяснил: - Оспой лицо битое, хотя и щетиной оброс до самых глаз, а видно. Вообще-то, тут все почти  гражданские  не  бреются.
     - Не бреются, - согласился Веденев. - Особенность здешних условий. Долгая  зима. злющие комары летом. Ну и работа... К тому, не у каждого есть бритва. Все же подробнее о старателе. И о его особой примете.
      - Ростом он с меня. Точно, когда шел рядом, за рукав держась, ничуть не выше был. Сложения, правда, крепче моего. Ширше в плечах. И сытый на лицо, харчишками обеспеченный. У меня  с этим  делом  не  разбежишься, ну  и  характер непоседливый, сам знаю. И отец мой, батя, и дедушка были в сухости и лишнего жира не держали. Да. Глаза у него шустрые, а цветом потемней моих. Нос малый, широкий. Вот в носу вся загвоздка! Не кирпатый, как у меня чуток. Не курносый, а ноздри  вывернуты, распахнуты. Закрылки вот так. - И он подержался за свой нос, показывая особенности носа старателя. Помолчал, думая. - Одежка на нем обыкновенная. Брезентовый плащ с накидкой, полушубок под ним. Шапка с собаки рыжей. Сапоги мехом наружу. По сезону одежка, только ее сменить недолго. Так я думаю?
     - Верно  ты думаешь, товарищ Арзанов. Очень даже верно. Одежду можно сменить, а вот этот занятный нос... Ну-ка, вот  что. Все, что ты мне рассказал, только подробней, не упуская даже малейшей детали и слова, надо изложить на бумаге. Пройдешь к нашему товарищу и все напишешь. Не приврал  ничего?
      - Да вы что, это самое?! Как можно?! - обиделся Никифор вскакивая от несправедливого подозрения. – Да  я  в жизни... Меня батя вожжами, вздумай  я  хоть  раз  в  жизни сбрехать!
      - Ну-ну, не держи сердца за пустой вопрос, - тут же успокоил его майор и жестом руки усадил на место. - Времени у меня в обрез, но все же интересно в бывшим фронтовиком поговорить. Ишь, сколько наград. На войне даром не дают. Трудно было?
      - Да по-всякому...
       Арзанов тут же сконфузился. Рассказывать о себе в такой обстановке да еще мало знакомому человеку он не умел. И не хотел.
      - Ордена за что? Крупные дела?
      Никифор повел плечом. Начальству виднее. Но пояснил.
      - Один за обер-лейтенанта. Много знал полезного для командования. Другой за полковника. Дюже хорошие документы и карты при нем оказались. Вот за каждого по Боевому Знамени. Как рядовому красноармейцу. Я офицеров таскал из-за переднего края, - подчеркнул Арзанов, полагая, что так будет короче и яснее.
       - Носишь награды повседневно?
       - Да  нет, - замялся Никифор и потускнел.
       - Сюда идя, специально нацепил? - майор хитро прищурился.
       - Так контора ваша какая! Серьезная! А вдруг не поверят, подумал. И вот для верности...
       Он стал жалеть, что украсил грудь орденами. Хозяин кабинета смущал своей дотошностью, вводил  в  задумчивость. Может, тут всем подряд верят, невзирая на заслуги? Все ведь граждане одной страны и все равны перед ней.
     - Что же, правильно думал, - будто подслушал Веденёв. - Всем верить нельзя. Ни сегодня, ни завтра. Хотелось бы, но... Подумай над этим. Враг не дремлет. Такова, солдат, жизнь. Сложная. Впрочем, ты сам пришел сюда  не от нечего делать. - Майор посмотрел куда-то мимо Арзанова враз потускневшими глазами и пришлепнул ладонью по столу. - Ну так иди! Мой помощник проводит тебя. И спасибо. Сигнал мы проверим и сделаем выводы.
      Он поднялся над столом и протянув руку, крепко пожал маленькую и узкую ладонь Арзанова.
      У двери Никифор обомлел, вдруг вспомнив, что о Дежкине сказал совсем мало и неубедительно. И не замолвил слова за боцмана Ивана.
     Вот так ходатай!.. Растяпа.
     И только оказавшись перед листами чистой бумаги, понял, что излагать про Ивана Кухоля ничего нельзя. И за старателя он зря рассказал, погорячился, потому что теперь надо писать и про себя. Ведь он только вчера бросил  в почтовый ящик подметное письмо на следователя, где нет ни слова  правды.
     Пусть не он сочинял это подлое письмо, не он писал его, но ведь участвовал! В подлом  деле.
     "Надо уходить, - сказал он себе. - Так жить нельзя. Ты удрал от войны, схотел  раны  спрятать от людей. А куда душу спрячешь?... Разве можно ее от себя  спрятать"?


_________________47________________

      Излить свои мысли Никифору некому. Антон Гранкин отрешен и в тихом запое, а Мария Филипповна занята своим. У нее забот по горло. Жить тут, где творилось негожее, участвовать в том Никифор Арзанов больше не мог. Бессильная  злоба  на обстоятельства. на себя и людей одолевала его. Он запутался, не знал как помочь товарищам, не ведал как быть себе. Иногда приходила шалая мысль уйти из жизни, повеситься или кинуться в море и тем кончить счеты, но спохватывался, понимая, что это глупость. Жизнь перемелет все, и  жить  надо.
      И тут он  вспомнил, что  как-то геологи предложили ему работу у себя, но  в  глубинке.
      Начальник снабжения геологического управления, с которым Никифору пришлось пообщаться, оценив расторопность и сметливость агента Арзанова, с улыбкой заметил:
     - Толковый ты работник, Никифор Васильевич, и мужик что надо. Да испортит  тебя  здешняя жизнь. Шутка ли - такими делами ворочать. Умаслят ловкачи, толкнут на подлог, воровать предложат. А ты инвалид. Что инвалиду  в  лагере  делать?
     Никифор тогда удивился  и  зло оглядел громадного мужика в брезентине, из  которой  торчала  лохматая черная голова -  зарос геолог курчавыми  волосами  до самых  голубых  глаз.
     - Что ты пророчишь, балда?! Я член партии. Не к лицу мне на подлог идти. Совести я не променяю, - сказал он ворчливо и осторожно, не понимая, куда клонит клиент.
      - И члены партии воруют, - прогудел в ответ мужик, схожий с громадным  гномом. - Еще как приворовывают! Я к чему? Нам в районное управление нужен толковый агент по снабжению. Чтобы честный и подхватной. Сколько было уже  и все  в   тюрьму посадились. Грели руки. А ты с совестью, говоришь. Платят у нас хорошо. И полевые за разъездной характер.
    - Мне и тут платят сносно, - сказал Арзанов, трогая в раздумчивости шапку, толкая  ее  со  лба.
     - А все ж подумай, Никифор Васильевич. Жизнь - штука загадочная, прикрутить может. Надумаешь, приходи  или  позвони  вот  по  телефону.
      И  дал тот большой гном клочок бумажки с тремя цифрами, торопливо наброшенными химическим карандашом. И что чудно, сколько времени прошло, а не потерял ту бумажку Арзанов. Сохранил, будто знал, что сгодится.
      И теперь, когда придавила житуха, когда стал обдумывать ходы на будущее, решил испытать судьбу.
     Позвонил, и ему тотчас ответил Сергей Иванович Бочкарев, который сманивал  тогда  в  работники. Вспомнил Никифора и подтвердил обещание.
     -Ты увольняйся, бери скарб и приходи ко мне. С ближайшей оказией отправлю на место.
     И рассказал куда  прийти  и  как  добраться.
     Уволили Арзанова до обидного легко и скоро. Никифор ожидал бюрокра-тических проволочек и потому слегка стушевался, когда получил документы.
     "Ишь, с кадрами у них как просто. Того посадили, этого отпустили без всяких. Людей у них много",  - подумалось ему.
     Налегке, как явился  он  в  Магадан, с одним "сидорком" уходил Арзанов в неведомое.
     С Антоном Гранкиным простился он накануне, когда коротали последний вечер.
     Антон, как всегда, хмуро налил себе в стакан водки и молча выпил, занюхав  затем коркой черного хлеба. Глафира прислуживала у .стола и лишь обиходив сожителя, присела сама покушать. Никифор сидел молча. Ел мало, неторопливо,  и потом долго пил чай. И лишь к ночи, когда подступило  время  отходить ко сну, будто ненароком сказал:
     - Ухожу  я, Антон и Глаша. С работы, это самое, уже уволился. А теперь и с хаты съезжаю. Утром вот и съеду.
      И  вздохнул с тоской, потому что  боязно  менять привычное  и идти в неведомое.
      Глафира не откликнулась, верно, дремала уже, свернувшись калачиком на нарах, а Гранкин все же спросил. Равнодушно, сквозь отрешенность, но, видно, посовестился оставить такую новость без интереса.
      - И куда ты надумал? - проронил, с трудом поднимая веки с налитых мутью глаз.
      - Подамся  к  геологам. Приглашали. В район уеду.
      - Ну, был бы толк.
      И  подняв, отхлебнул  из стакана, будто  погладил товарищу  дорогу.
      На том и кончилось их общение и прощание. А утром Никифор завязал на "сидорке" шнурок, окинул с грустью спящую на нарах парочку и тихонько, не звякнув щеколдой, вышел из халупки.
     Но пройти мимо домика боцмана, уйти не попрощавшись с Марией Филипповной, не  захотел. С чувством вины поднимался он на крыльцо. Дверь уже была раскрючена  и  он  вошел.
     - Что это ты, тетка Мария, в темени сидишь? - спросил Арзанов с показной бодростью, не сразу замечая Филипповну, бьющую поклоны у иконы.
     Но углядел ее коленопреклоненный силуэт, слегка освещенный верхним светом  зеленой  лампады, и стушевался.
     И застыл у двери, не решаясь перебить ее молитву, понимая, что женщина  просит  у Бога защиты и справедливости, надеясь теперь только на  его чудотворное вмешательство. Никифор боялся помешать сотворению надежды, но и  уходить было неловко. Уходил-то  навсегда.
      Филипповна дошептала молитву, медленно и с усилием поднялась с колен, зажгла на столе лампу. Полуоборотясь к Арзанову, не снимая с лица строгой отрешенности, спросила:
     - Здоров был, Никиша?
     - А что мне? - он повел плечом и  потупился. - Я молодой  и  на  воле. Вот дядька  Иван... Не пущают?
     - Не пускают, - вздохнула Мария Филипповна. грузно опускаясь на табурет у стола и складывая на коленях руки. - Я уж молю, чтоб суд оправдал.
      - Дай-то...  - сочувственно отозвался Никифор, хорошо понимая, что никакой суд не оправдает дядьку Ивана, а упечет его лет на пять, а то и больше. - Суд будет, а свидетелей где взять? Бумаги у мужиков забрали и самих увели. Соседи забоятся после ареста Гаврилы и Карася против властей показывать.
      - Винить их нельзя, Никиша. Кого ни возьми, в лагерях побывали. А там жизня несладкая. И холод, и голод, и труд непосильный. Кто ж захочет завертаться до такой жизни?- вопросила тетка Мария и глянула в темное окно. Утро  за ним должно зачинаться, но еще не видно там предвестия, даже не сереет.
      - Выходит, никакого просвета, - проронил Арзанов.
      - Одна  надежда  на  Бога, - упала  голосом Филипповна.
      - На Бога надейся, а сам не плошай, - сказал Никифор .поперечно и скорее от скорби, что помочь ничем. не может.
     - Как тут не плошать, Никиша? - тетка Мария посмотрела на него с сокрушением. И в укором довела: - И по начальству ходила, и прошения писала, и хлопцы, вон, заступились и сами к грецю пропали. Вот же как просила, чтоб бумаг не писали  против  властей. Не послухали.
     - Они послушалась. Потому и  сгребли их, что бумаги  при  них оказались. Не бросали  мужики  писем  в  ящик.
     - Слава Богу! Нету греха на них, - перекрестилась Филипповна.
     - А что сидят они в кутузке, кому слава? - уколол Никифор, гневно встряхивая  на  плече  мешок.
     - Так служба такая у  органов, Никита. Раз бумаги нашли при страдальцах, значит  вина  есть  на  них. Вина, а  не  грех.
     - Хрен редьки не слаще, тетка Мария. Выходит: на дядьке Иване вина есть, на Гавриле с Карасем и Голенем Николаем  вина висит. А начальство безгрешное? Так?! - вскипел Арзанов, пытаясь свести концы своих рассуждений. - Нет, тетка Мария! Моя совесть не  терпит такого устройства и потому я бросил письмо в ящик, какое мне  велел хранить Гаврила до сроку. Пусть-ка вот следователь теперь повертится перед своими, как гадюка  на  горячем.
     - Ох ты, лишенько! Да не брешешь ли ты?! Как можно, убогий?! Как можно  такой  важок на  душу брать?! Ох, грешник ты! Хлопец! Ой, лихо мне, люди! Я Антона  кляла  за худой норов и что девку с путя сбил, без божеского благословения жить с собой заставил. Пить стал по черному Антон, богом  проклятый, а бумаг нечистых не писал. Не взял греха на душу! А ты?!. Пади! Пади наземь и проси у Бога прощения, чтоб не допустил  беды  человеку!
      Она быстро и решительно схватилась с табурета, ухватила Никифора  за шинель у  ворота  и  пихнула  в угол горенки, сразу уронив на пол. "Сидорок" сорвался с плеча и упал среди комнатки, а Арзанов уткнулся лбом  в стену, на  коленях стоя. Сильна  была  в гневе тетка Мария, а инва-лид сух и легок.
      Никифор растерялся было и потому оказался оборенным. Но тут же схватился  на  ноги, яростно  глянул  на  хозяйку  дома.
     - Рукам воли не давай, тетка Мария! Я неверующий и член партии! И хошь Бога уважаю, как и твои религиозные чувства, однако не позволю применять  к  себе  силу. Я ведь разведчик, тетка, и умею даже с одной рукой совладать  с обстановкой. И потому как ты женщина  и во гневе чувств своих, я, это самое, не могу на тебя держать обиду. А по письму вот как станет. Ты, тетка Мария, при своем мнении будь, а я при своем. Не писал я того письма. И если б начальство из органов не тронуло дядьку Ивана, то не было бы такой каши. Я от безысходности бросил то письмо. Мужики так велели, а я отказать не мог. Органы мужиков от страха посажало. Вот где разница!... А я пошел, тетка Мария. Будь здорова. И молись. Раз  вера  в  Бога есть, молись. Он поможет надежду держать, потому  как без  нее  и  человека  нету. И прости, если что.
     - Нет тебе прощения, грешник! Пади! Проси Господа простить прегрешения. Мы идем к Богу, сынок! Грешников он не примет, сверзит в бездну! Нельзя к Богу с подлостью, с черной душой. Та  и  по земле с таким грузом не пройдешь. - Тут Филипповна обратила внимание, как Арзанов устраивает за спиной вещевой мешок и насторожилась. - Ты куда это наладился? Уж не  насовсем? От грехов тикаешь?... Не утечешь, Никиша! От своей глупости схорониться нельзя. А если так идешь, по работе, иди с миром. Пожитков с тобой - одна торба. И  в зиму. Трудно тебе, инвалиду, станет.
     - Я не один буду, с людьми. К геологам подаюсь. Свидимся еще, тетка Мария, - уклончиво ответил Арзанов, не желая переживать ее сердобольность. И к тому, -  слезы. - К весне обернусь.
     - Что ж, с Богом, Никиша! Он сохранит  и  поможет. - И перекрестила  ступившего к порогу инвалида. - Заходи до нас, не забывай.
      -Не забуду, тетка Мария. Как забыть добро? И загляну, проведаю. Были бы живы. Привет мой дядьке Ивану передайте, когда встренетесь. Освободить его все ж должны. Невиновный он. Для нас старался, нам и страдать. А вишь, наоборот.
     И скорбно склонился. Затем  сунулся  задом  в  дверь, захлопнул  за собой на  щеколду. И медленно спустился с крыльца.
     Над морем, в той стороне, где должно скоро взойти солнце, в серой сутеми, сквозь сплошные лохмы низких и тяжелых туч, чуть-чуть, самую малость, а может то показалось Арзанову, но будто пробивался далекий-далекий свет.
     Никифор не стал вглядываться и обнадеживаться. Дернул плечом, поправляя  вещевой мешок, прихлопнул коротким махом руки шапку, сбивая  со  лба, и пошел, убыстряя шаги.
    Все начиналось для него сызнова.
               
                Магадан, 1985-87 гг.