Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2018/11/05/20
«Тайны всегда отдаляют нас от тех, кто нам дорог».
Давным-давно / Однажды в сказке (Once upon a time).
Саундтрек: Anoice – «Ripple».
1.
В закрытое окно спальни, звеня стёклами, бился резкий, холодный ветер бараньего месяца,* срывая с деревьев остатки листьев, пригибая к земле померзшую траву там, где её не успел прикрыть первый снег. Камин уже не горел, а едва тлел прогоревшими углями, почти не давая тепла. Сигюн не могла заставить себя подняться и подкинуть дров в очаг. Она лежала в постели, кутаясь в тонкое одеяло и пытаясь согреться. Впереди была немыслимо долгая ночь. И никого не было рядом, с кем бы она могла поделиться, обменяться советом. В своих покоях, холодных и чужих, Сигюн была совсем одна. Закрыв глаза и шевеля губами, она создавала для себя иллюзию за иллюзией, где в который раз говорила со своим без вести пропавшим божеством, пытаясь достучаться, растопить сковавший его лёд. От каждого порыва ветра, бьющего в окно, девушка вздрагивала и ещё сильнее зажмуривала веки. Лишь в первой осьмине* наступающего дня царевна забылась неспокойным сном в тщетной надежде вновь оказаться посреди рощи Гласир вместе с Локи, просто для того, чтобы снова увидеть его, сказать ему всё, что не успела сказать тогда, в момент прощания. Но вместо этого она снова погрузилась в свой тягостный, бесконечно повторяющийся круговорот, в котором, как в калейдоскопе, мелькали то тёмная фигура с горящими багровым светом глазами, то ледяные,ломкие пальцы, прикосновение которых вызывало пульсирующую, обжигающую боль, то холодный, безразличный взгляд...
2.
Услышав странные звуки из спальни дочери, Гердт осторожно приоткрыла дверь. Неплотно задёрнутые шторы пропускали серый свет хмурого зимнего утра, достаточный для того, чтобы разглядеть спящую девушку. Она лежала навзничь на огромной кровати. В тишине отчётливо слышались тихие скулящие стоны и невнятное, бессвязное бормотание. Сигюн не металась, она будто сжалась, напряжённо застыв в одной позе, и боялась пошевелиться – так замирают от страха, пытаясь стать незаметнее, меньше, словно это может защитить от опасности. Брови её были страдальчески сведены к переносице, рот приоткрыт, на лбу и висках выступили капельки пота, словно она чувствовала невыносимую боль от того, что видела во сне.
Царица тихо подошла к кровати и осторожно присела на край. Но девушка даже не шелохнулась – она продолжала пребывать в собственном кошмаре. Одной рукой она судорожно сжимала край одеяла, другая лежала на щеке ладонью вверх, чуть касаясь губ, отчего лицо её казалось еще меньше. Теперь Гердт смогла различить, что она пыталась сказать. Из всего набора звуков до неё донеслось имя, острое и резкое на слух, холодное, словно свист заиндевевших северных ветров. Снова он... Локи. Что она нашла в нём? Что он с ней сделал? Откуда эта привязанность? Эта почти болезненная зависимость?
Нахмурившись, Гердт внимательно всматривалась в искажённое мукой лицо, пытаясь обнаружить следы чужой магии. Но либо никакого постороннего вмешательства не было вовсе, либо же чары Локи были тайными и сложными.
Царица наклонилась, убрала прилипшие пряди волос со лба дочери, осторожно положила пальцы на виски Сигюн и, прошептав несколько фраз на каком-то древнем языке, поцеловала в лоб. Выражение лица девушки смягчилось, жёсткие складки на лбу разгладились, уступив лёгкой печали. Ещё несколько мгновений Гердт держала губы у влажного лба дочери, шёпотом повторяя фразу за фразой, словно заклинание. Внезапно синие глаза дочери сперва широко распахнулись, а затем нехорошо сузились, устремив на мать подозрительный взгляд. Женщина невольно отпрянула.
– Мама? Что ты здесь делаешь? – хриплым от сна голосом спросила Сигюн.
– Ты кричала во сне, – Гердт показалось, что слова застряли у неё в горле, и она почувствовала себя обманщицей. – Я хотела всего лишь, чтобы кошмары перестали мучить тебя. Это была старая йотунская колыбельная, которую я пела тебя в детстве.
– Ты? Пела? Мне? – в голосе Сигюн послышалась непритворное удивление. – Все колыбельные, что я слышала в детстве, мне пела моя старая кормилица Ярнсакса.
Гердт промолчала, поджав губы. Лицо её казалось непроницаемым. Когда царица хотела скрыть свои чувства, то прикрывалась маской равнодушия.
3.
Сколько Сигюн помнила, мать всегда была замкнута, сдержана в проявлении чувств и таинственна. Было в ней нечто неумолимое и неприступное, что всегда пугало девочку и мешало обнять, сказать, как она любит свою мамочку, как скучает, когда мать подолгу отсутствовала в замке. Гердт не вела хозяйство в чертогах Фрейра. Всей работой по управлению делами в замке ведали муж и жена Бюггвир и Бейла, преданные слуги Фрейра. А царица, похоже, считала себя просто гостьей во дворце своего мужа. Выросшая в условиях холодного и влажного побережья Йотунхейма, она не любила яркого ванахеймского солнца и большую половину своего времени проводила в любимых тенистых садах, которые возвела на восточном побережье Ванахейма по образу и подобию тех, что были у нее в родительском доме. Именно в них прекрасная йотунка чувствовала себя полновластной хозяйкой.
По меньшей мере, по полгода супруги жили раздельно. Такой способ совместной жизни всем казался странным, но Фрейра и Герд он, похоже, вполне устраивал. В присутствии мужа сердце холодной царицы оттаивало, сродни тому, как тают снега под лучами весеннего солнца. Как ни странно, но такие разные, отец и мать чрезвычайно дополняли друг друга, уравновешивая и дополняя свои различия.
Среди придворных, любивших посплетничать о монаршей паре, ходили слухи, что для того, чтобы завоевать сердце холодной, как зимнее утро и неприступной, как горные вершины Йотунхейма, великанши, Фрейру пришлось изрядно попотеть. Гордая йотунка, чья красота соперничала с Северным Сиянием, долгое время отвергала все его драгоценные дары, пока, доведённый до исступления сердечными страданиями, Фрейр не пригрозил наложить на неё заклятие уродства и вечного изгнания. Только после этого Гердт согласилась встретиться с ним. Любовный жар бога Лета сумел растопить ледяное сердце неприступной красавицы. Царь Ванахейма обрёл свое счастье. Правда, это стоило ему нескольких сильнейших артефактов, отданных отцу Гердт, морскому великану Гюмиру, в качестве выкупа за невесту. Самый ценный из них – волшебный клинок Хундингсбана, символ солнечного луча, способный самостоятельно рубить головы великанам. По преданию этот меч мог бы еще сослужить царю добрую службу в день последней битвы богов. Но Фрейр только посмеялся, сказав, что не верит в предсказания, а из всех битв предпочитает те, что ведутся на любовном ложе.
Время от времени Сигюн навещала мать в её садах. Там круглый год было прохладно, вокруг царили тишина и покой, не слышно было даже птиц с их гомоном и суетой. Казалось, весь мир исчезает в этом укромном уголке, отграниченном от всего остального пространства. Крепко держа девочку за руку, чтобы она ненароком не сорвала или не затоптала какой-нибудь редкий цветок, Гердт подолгу рассказывала ей о своей холодной родине, где вечно царит туманная мгла, о родном доме, укрытом под сенью древних гигантских деревьев.
Единственную дочь царица поручила заботам многочисленных нянюшек и фрейлин, которые души не чаяли в девчушке и баловали её всеми возможными способами. Сама же Гердт редко бывала при дворе. Она не любила большие собрания людей и появлялась на них только ради своего мужа. Подобно высоким стенам, огораживающим её строго охраняемые сады, сердце царицы Ванахейма было окружено терновой изгородью. Эти острые шипы хранили её от любых посягательств тех, кто пытался, так или иначе, вторгнуться на её территорию. Мало кто мог похвастаться тем, что заслужил доверие Гердт. Она вполне довольствовалась собственным обществом.
Дворцовая челядь побаивалась царицы, втайне называя её Снежной Королевой. Служанки и фрейлины перешептывались и злословили за её спиной о том, что йотунская царевна околдовала их любимого царя, поскольку она – колдунья, сейдкона, чрезвычайно умелая в тёмном сейде. После того, как Гердт развела свои сады, сразу поползли слухи, что в них царица выращивает растения, которые затем использует для своих чар. Говорили даже, что она может менять обличья, оборачиваясь разными существами, и в таком виде путешествует по мирам Иггдрасиля. Гердт знала об этих слухах, но не пресекала их, а только холодно посмеивалась про себя. Пусть слуги боятся её – тем безропотнее будут повиноваться и стараться угождать. Свой внутренний огонь царица искусно держала в узде, подчиняя строжайшему самоконтролю, скрывая бушующие в ней глубинные страсти под непроницаемой холодной маской, подобно тому, как бурная река скрывает свои воды подо льдом.
Будучи ребенком, Сигюн воспринимала Герд как прекрасную мраморную статую – такую же спокойную и холодную. Она была для неё скорее символом матери, чем самой матерью. Девушка скучала по ней, так как им редко удавалось видеться, но с годами холодность и равнодушие Гердт приучили принцессу, в конце концов, обходиться без материнских советов и ласки.
4.
Через силу оторвав тяжелую гудящую голову от подушки, принцесса села на кровати, прикусила губу и крепко сцепила руки, переплетая пальцы и с трудом удерживая себя от того, чтобы прямо сейчас распахнуть дверь и ринуться, куда глаза глядят, подальше от этого наигранно страдальческого выражения в глазах Гердт.
– Ах, Сигюн, я знаю, как тебе тяжело. Твой жених теперь очень далеко, и ты ничем не можешь помочь ему. Но ты должна надеяться. Всеотец милостив. Он передумает, и ваша свадьба непременно состоится. Мне только жаль, что нам придется подождать.
Заботливая, тёплая рука легла на лоб. В памяти Сигюн тут же всплыл подслушанный вчера разговор, и ей тот час же захотелось отстраниться. Не осознавая, что делает, девушка резко откинула руку матери со своего лба.
– С чего бы вдруг такое участие, мама? Ты всё равно не знаешь, что я сейчас испытываю. Так что не надо мне твоего фальшивого понимания! Хоть ты не ври… Единственное, что волнует вас с отцом, так это то, что я всё ещё остаюсь ванахеймской принцессой, а не асгардской.
– Ты ведёшь себя неблагоразумно, дочь моя. Но я могу найти оправдание твоему поведению и жестоким словам, – на прекрасном усталом лице царицы не отразилось никаких чувств, но в голосе послышалось беспокойство. – В последние дни с тобой творится что-то неладное. Не хочешь поговорить о том, что тебя мучает?
Сигюн рассеянно обвела взглядом комнату. Конечно же, она хотела поговорить. О его малахитовых глазах, в чьей глубине переливались золотые искры, о его манере держать голову, улыбке, тихом смехе, холодных нежных руках, о его шее, губах, ресницах... Очень хотела. Но только не с матерью.
– Ничего, мама, со мной всё в порядке, – глухо и тускло произнесла девушка, поднимаясь с кровати и подходя к окну, за которым медленно, словно нехотя разгоралось хмурое утро. – Не волнуйся. Это действительно был всего лишь плохой сон.
Гердт с жалостью смотрела на дочь. Она сильно изменилась и похудела, лицо стало бледным, под глазами залегли тёмные круги, роскошные волосы потускнели и спутанной копной падали на спину. С каждым днём всё больше уходя в себя, Сигюн бродила по комнатам, словно тень, и больше не улыбалась, как когда-то. Гердт не поверила словам дочери. Во всяком случае, не полностью. Она догадывалась, что могло послужить причиной её внезапной тоски, но для себя решила не допытываться правды. Девушка молчала о своей боли, но она была в каждом её движении, в каждом её слове и звуке. О Локи она тоже молчала, но молчание это было красноречивее любых слов. Царице хотелось соврать, что всё будет хорошо. Соврать Сигюн, соврать себе. Потому что ничто не могло быть хорошо. Но вместо этого она еще посидела, присматриваясь к замершей у окна девичьей фигурке, а потом встала и, вздохнув, вышла из комнаты, плотно притворив за собой дверь.
Принцесса осталась стоять у окна, сжав руки в кулаки, чувствуя себя так, словно Гердт унесла с собой её сердце. В ушах до сих пор звучал голос матери, повторявший шипяще-баюкающие слова. Сигюн хорошо понимала этот чужой язык, которому в детстве обучила её старая нянька-йотунка, приехавшая в дом Фрейра вместе с Гердт. Ярнсакса часто пела ей старинные колыбельные своего народа, когда малышка не могла уснуть, одолеваемая детскими страхами. Она до сих пор помнила слова одной из них, самой любимой:
«Стало в небе темно, снег укутал холмы,
Прямо с севера мчит повелитель зимы.
И в ночи, где когда-то жила тишина,
В завывании вьюг его песня слышна:
«Спи, спи, моя кроха, спи».
Он спешит, и неровен полет,
Но все так же негромко поёт:
«Спи, моя кроха, спи».
Где-то там, на высокой бесплодной скале,
Хрупкий плющ припадает к надежной сосне.
Ветер злится, бушует, грозит и ревёт,
А сосна, словно мать, наклонившись, поет.
«Спи, спи, моя кроха, спи».
Боль тебя обойдёт стороной,
Пока я буду рядом с тобой.
«Спи, моя кроха, спи».
Пусть уносится прочь повелитель зимы,
Пусть сосна прячет плющ от пугающей тьмы,
Но снежинку, что спит на руках у меня,
От беды защитит только песня моя». *
Слова, что произносила Гердт над спящей дочерью, не имели ничего общего с этой безъыскусной песней. Это были слова древнего заклинания забвения.
«Я уберу из памяти твоей,
Из жизни вычеркну всё, что несёт страданье.
Забвению предам того,
В ком злоба есть и чёрное сознанье.
Я мысленно всё это соберу
И брошу в башню мрачную забвенья,
И ключ от этой башни заберу,
И в сумрак моря кину без сомненья.
И этот ключ, упав в глубины дна,
Пусть станет, как морской песок мельчайший.
И чтоб никто не смог и никогда
Убрать мой заговор,
Открыть замок крепчайший». *
Внезапно Сигюн почувствовала себя страшно одинокой.
«Что же ты делаешь, мама? Сколько ещё ты будешь предавать меня?».
Почувствовав лёгкое жжение в ладони, Сигюн разжала кулачок и увидела проступившие на коже руны: Иса – Кеназ – Хагалаз – Кеназ – Иса. Оберег Локи работал даже тогда, когда его самого не было рядом. Зеркало отразило заклинание матери, не позволив ему коснуться разума девушки.
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА:
* Бараний месяц - в эпоху викингов так назывался декабрь, иными словами, это был месяц спаривания скота.
* Первая осьмина - в древний Скандинавии сутки делились на всеми частей. Первая осьмина начиналась около половины пятого часа утра и продолжалась до половины восьмого, вторая - до половины одиннадцатого, третья - до половины второго пополудни, четвертая - до половины пятого, пятая - до половины восьмого, шестая - до половины одиннадцатого, седьмая - до половины второго ночи, восьмая - до половины пятого, когда начиналось утро. Каждая из этих восьми частей дня подразделялась также на две части, отчего получалось 16 разделений дневного времени.
*
Следующая глава: http://www.proza.ru/2019/02/01/96