Раннее зимнее утро, по-февральски заснеженное и ветреное... В приёмном покое Кич-Городецкой райбольницы тишина и полумрак... Влажные полы отдают хлорной свежестью, а натопленные печи дышат жарким, чуть угарным духом... Ночная санитарка, заспанная и уставшая женщина лет пятидесяти, круглолицая и кареглазая, в темно-синем форменном халате и белой косынке с выбившейся прядью темных, с проседью, волос, собиралась сдавать смену. Ее сменщица, средних лет, рыжая и проворная бабёнка, давно уже прибежала на работу, чтобы посплетничать за утренним чаем с напарницей да принять дела. Громкий стук в дверь с улицы неожиданно и резко прервал их неторопливую беседу, и ночная санитарочка, недоумённо переглянувшись со своей сменщицей, неспешным шагом отправилась открывать, громко ворча:
— И кого там принесло в шесть утра? Наверняка опять издалеча. Да иду, иду, не глухая, чего так ломиться - то? Али пожар?— шаркая ногами о деревянный пол, подошла к двери и, скинув щеколду, отворила.
— Здравствуйте! Я из Сармаса. На попутке к вам добиралась, машина раз в неделю ходит. Рожать приехала... — молодая, симпатичная женщина лет двадцати, синеглазая и краснощёкая от колкой метели, стояла на пороге, улыбалась и смахивала снег с тёплой шали, плеч и большого живота.
— Женщина, что ж вы как снег на голову, приём с восьми часов... Заходите в покой, доктора ждите, али приспичило? — санитарка пристально вглядывалась в лицо роженицы, пытаясь уловить признаки боли при схватках, но, ничего подобного не обнаружив, от себя жалостливо добавила:
— Замёрзла небось? Да, поди, натряслась? Путь-то неблизкий. Двигайся к печке и сиди тут тихонько.
Женщина присела на потертую больничную кушетку, застеленную белой хрустящей простынкой, и принялась разматывать шаль, по пути высвобождаясь из зимнего пальтишка, туго обтягивающего её фигуру.
Беременность пошла Алевтине на пользу, нисколько не испортив ее молодое крепкое тело, скорее, наоборот, сделав его более округлым и женственным, добавив приятных объёмов.
— Ну, вот и доехали мы. Всё хорошо будет. Скоро уже... — уговаривала она толкнувшегося внутри малыша, поглаживая живот, как бы успокаивая тем самым себя и ребёнка.
— Фамилия, имя, отчество, год рождения? — женщина в белом халате, с крупными чертами лица, строгая и деловая, чеканя слова, не глядя на пациентку, склонилась над стандартным формуляром.
— Горячева Алевтина Андреевна, 1958 года рождения, — растерявшись от подобного тона, пугливо ответила роженица, добавив невпопад :
— Меня на неделю раньше наша фельдшерица отправила, не срок мне ещё, а попажа такая, что не дай боже...
Врачиха как будто не обратила на эти слова никакого внимания, лишь поправила очки в широкой тёмной оправе, моргнула пару раз длинными и густыми ресницами и продолжила допрос :
— Замужем? Фамилия, имя, отчество супруга, год рождения?
— Замужем. Месяц всего... Горячев Павел Васильевич, 1959 года рождения.
— Полных лет сколько?
— Недавно двадцать исполнилось.
— Последняя менструация когда была? — в приёмном покое повисла нелепая тихая пауза, которая длилась словно вечность для женщины на кушетке, перебирающей в голове даты и числа, но память категорически отказывалась в срочном порядке выдать нужную дату, которую требовала акушерка.
— Женщина, я спрашиваю, когда были последние месячные у вас? Не помните, что ли? Ну, а дату свадьбы вы хоть помните? — женщина в белом халате нервно запостукивала кончиком шариковой ручкой о столешницу в ожиданиии ответа...
— Ну... Так это еще до свадьбы было! А свадьба потом! — выпалила первородка, своим ответом заставив сначала слегка улыбнуться, а затем уже и искренне рассмеяться строгую врачиху и недовольную ночную санитарку, а также её молодую сменщицу, которые сидели тут же в приёмной, на лавочке у дверей. Да и сама она тоже, глядя на них, звонко рассмеялась, тем самым сменив натянутую обстановку регистрации при поступлении новой роженицы в отделение на доверительную и дружескую беседу... В памяти всплыли майские праздники, и Аля, не думая, ляпнула :
— Вспомнила я, в начале мая были... — а в голове — яркой вспышкой — тёплая и душистая весенняя ночка, и день рождения её Пашки, черноволосого и статного красавца —шестое мая — когда они до утра не могли оторваться друг от друга в комнатке старого общежития, пока все остальные разъехались по домам на майские...
И много потом было таких жарких и душных ночей... А лето подарило Але сладкую тревогу за своё будущее и за будущее маленького человечка внутри, жизнь которого только-только начинала зарождаться ... И никак она не решалась сказать об этом Павлу, таила в себе непонятные мысли и страхи, но все они быстро исчезали, когда она прижимала теплую свою ладонь к ещё не округлившемуся животу, точно зная наперёд, что никому не отдаст теперь своё дитя...
Свадьбу играли поздно, Аля была уже на восьмом месяце беременности. Вот тогда- то, в один из зимних вечеров, будущая Алевтинина свекровь, дородная и горделивая баба, знающая цену себе и своему слову, самолично завалилась к ней в общежитие, вся красная и заиндевелая от мороза, с порога ее срамя :
— Вишь, чего удумала! Да можно ли дитёнка без батьки ростить? Видано ли это, чтоб у Пашки Горячева робята босяками беспризорными бегали? Чего ерепенишься-то? Будешь как у Христа за пазухой жить. Летом и сами построитесь, а пока у нас уж... — уговаривала Дина Петровна будущую молодку. Но Аля никак не хотела замуж, мечтала поднять ребенка сама, чувствовала в себе силы. И хоть был люб ей Пашка, но свободу она любила больше и, вопреки людской молве и осуждению, не хотела никого связывать по рукам и ногам узами брака.
— Вон и пузо на лоб уже лезет, — не унималась вошедшая во вкус и знавшая толк в уговорах Петровна, — народ-то что скажет?
— А что мне народ-то? — отнекивалась разрумянившаяся от толчка малыша внутри Аля, пытаясь облагоразумить будущую свекруху, — мне народ не указ, я для себя рожу, сама и подниму!
Долго упиралась Алевтина, пока не заявилась к ней в комнатку ватага новых родственников, шумных и шебутных, во главе с поддатым Пашкой, который лез к ней прилюдно с поцелуями, когда они паковали ее нехитрые пожитки...
Вспомнилось всё это Але или во сне худом приснилось, - уже не важно, но только проснулась она среди ночи от нарастающей и протяжной боли в низу живота, которая не проходила со временем, становясь все сильнее... Соседки по палате спали, в коридоре горел яркий свет. Из родовой доносились негромкие, но натужные стоны, видимо, Бог послал в эту праздничную ночь кому-то сына в подарок... Шел 1978 год, было около трех утра.
— А день-то сегодня какой, — подумала про себя Алевтина, когда очередная и уже не слабая схватка поразила все ее тело дикой, доселе не виданной болью, — может, и мне солдата Бог пошлёт?!А как Паша обрадуется сыну на 23 февраля!
Хотя глубоко в душе она уже давно видела своего малыша дочкой и даже имя придумала — Иринка, как первенец у старшей сестры Лиды, пухлая и чернявая племяшка с огромными синими глазами,маленьким кукольным ротиком и хорошенькими пальчиками с крохотными ноготочками.
И вот так еще почти целый час Аля лежала в палате, не спеша тревожить ночную акушерку, сжимая от боли зубы, не издавая ни звука, чтобы не разбудить спящих женщин...
Только когда стало уже совсем невмоготу, она тихонько сползла с продавленной скрипучей койки и, опираясь на стену, пошла по длинному коридору к кабинету врача.
— Я, наверное, рожать буду... — чуть слышно прошептала Алевтина акушерке, пухлёнькой, белокурой женщине, заступившей вечером на дежурство. Вера Семёновна, так ее звали, слыла у рожениц доброй и отзывчивой женщиной, по-бабьи искренней и чуткой. Она только что приняла роды у ночной роженицы и присела отдохнуть и выпить чайку.
И тут же на порог хлынула, стекая по Алиным ногам, теплая и прозрачная жидкость, залила ей все тапки и намочила ночную рубашку...
— Ой ты, Господи, да где же она? — звучно кричала докторша на все отделение, заглядывая в палаты, ища ущедшую с родильного стола первородку. — Горячева, ты куда подевалась? Сбежать решила, что ли? Ну выходи же, что ты там заперлась? — акушерка нервно задёргала дверную ручку закрытой изнутри туалетной комнаты, предполагая, что родильница там.
Через пару минут дверь открылась, и вышедшая с большим чайником для мытья Аля, устало улыбаясь, спокойно ответила:
— Ну что вы, Вера Семёновна, кричите? Дайте же мне вымыться, а то я как баран недорезанный, - в луже крови. Все ушли, а я вот так и лежи?
— Да что ты, дикая, разве можно вставать сразу после родов? — не унималась Вера Семёновна, ругая глупую первородку.— А лёд зачем убрала? Я же сказала: надо час держать!
— Дак я, как собака, там у вас замёрзла! Думаю, вот вымоюсь да в палату спать уйду, я же не знала...
Акушерка не стала больше спорить, проводила Алевтину до палаты, справившись о самочувствии, уложила в постель и ушла, строго наказав звать её, если что забеспокоит.
— Ну, мамаши, разбираем своих! Кормить пора! — занося на руках четыре живых конверта, весело будила молодая и бойкая черноглазая медсестричка сонных женщин, распахивая дверь в палату одной ногой, так как руки у нее были заняты.
— Это моя! — Алевтина схватила ближний белый сверток, даже не читая подсунутую под пелёнку картоночку в фамилией мамочки, полом, весом, ростом и временем рождения ребенка.
— Ух ты, какая уверенная! А почём знаешь, что твоя? — заулыбалась и шутливо заподначивала сестричка. — Может, и не твоя вовсе?
— Моя! Я знаю! — утвердительно сказала женщина, распахивая рубашку для кормления. — Вся моя!
— Алька, да ты колбасу - то ешь! Тебе девку кормить, а дорога длинная! Мне как из конторы с коммутатора передали, что ты родила, так я и затарилась сразу в магазине. А уж как машина с оказией пошла в Кич-Городок, дак и я наладилась, Пашка-то на вывозке, не пущают! — суетилась приехавшая за невесткой и внучкой Дина Петровна, разворачивая в кабине леспромхозовской "семёры" кулёк с перекусом.
— Зря ты этим балаболкам палку копчёнки оставила, - налетели, как сороки с голодного погоста, — поктала на Алю свекровь, за то что та угостила соседок по палате колбасой... Сказывалась в Дине Петровне эта прижимистая горячевская жилка, до того бесившая Алевтину, что и кусок ей в горло не лез... До колбасы ли ей теперь, когда на руках такое синеглазое чудо с маленьким кукольным ротиком и носиком - защипом!
— Вишь, какая глазастая! Вся в отца твоего, Андрея Васильевича! Нашего-то, горячевского, ни капли нет! — язвила зачем-то свекровь, возможно, из вредности: любила она вот так, походя и ни за что, обижать людей, думая, что на её шутки и обидеться нельзя, но про себя примечала: девка-то в их породу!
— Да что ты, Дина Петровна, бог с тобой, — всполошилась Алевтина, почуяв фальшивые нотки в свекровкином тоне, будто пыталась она уколоть невестку этой причастностью дочки к тому или иному роду или породе , — Иринка ведь вылитая ты! Вот израстёт, и как две капли воды будете.
Свекровь замолчала, притворяясь, что ее сморила укачистая, зыбкая дорога, и уж более ни слова супротив не сказала до самого Сармаса. Иринка на полпути закочевряжилась, запищала звонким голосочком, пришлось делать остановку в Сараево и перепелёнывать ее в сельской больнице, так как идти с младенцем было некуда.
Муж встретил Алевтину неласково и без особых эмоций взглянул на новорожденную дочку, даже на руки брать не стал. Может, ждал сына, а тут вон как оно вышло... Но, как бы то ни было, ножки обмывал долго и с пристрастием — то ли заглушал водкой несбывшиеся мечты о сыне - первенце, то ли заливал горечь обиды на самого себя и клял судьбу, что свела его с бабой, не оправдавшей его надежд...
А маленькая Иринка тихо посапывала около материнской груди, вволю насосавшись молока и чувствуя рядом мамино тепло... Она ещё не знала, что впереди у нее долгая и интересная жизнь, но, чтобы стать в этой жизни по-настоящему счастливой, надо пройти тысячи тяжелых и мучительных испытаний...