Виолетта достала с книжной полочки чёрную папку и всучила её мне.
- Почитаешь, пока мы будем заниматься другими делами. Вечером будет твой выход.
- Это моя роль?
- Вроде того. Но говорить тебе ничего практически не придётся. Твоё дело молчать, а в конце презрительно плюнуть кровавой слюной с выбитыми зубами в лицо своему мучителю, то есть Афанасию.
- Какой же он мучитель? Он - сама доброта. И вообще - благородный.
- Он профессиональный актёр. А настоящий актёр должен уметь сыграть, если надо, хоть ручку от унитаза... Пошли!
Мы спустились по винтовой лестнице в подвал и пошли по узкому коридору в самый его конец.
- А я думал, что съёмки будут проходить на берегу моря в Паланге!
- Там только романтические сцены. Но тебя они не касаются. Ты умрёшь здесь.
- Вы так страшно говорите, что мурашки начинают по спине бежать... А правда, что короля Лира снимали в Паланге?
Мне хотелось перевести разговор на более отвлечённую тему, чтобы избавиться от невольно накатываемого ощущения жути. При тускло-зеленоватом освещении, исходящем от запыленных ламп в защитных металлических решётках, подвальный коридор мемельской гостиницы-тюрьмы смотрелся особенно зловеще и не мог не наводить ужас на чувствительных людей.
- Короля Лира снимали в основном в Ивангороде, а в Паланге только некоторые фрагменты.
- В Ивангороде? Стало быть в России? А мы его проезжали, но...
- Всё. Пришли, - бесцеремонно прервала меня диктаторша Виолетта. - Зигфрид! Прими клиента...
Из тёмной ниши выступил белесый молодой эсесовец, чуть ли не копия нашего поселкового Кекса. Я нервно засмеялся - настолько он был похож!
- Смеёшься? - холодно сказала Виолетта. - Зигфрид, сделай так, чтобы он больше никогда не смеялся!
Кексоподобный Зигфрид, несмотря на страшную худобу, оказался удивительно сильным. Он резко втолкнул меня в сырой бункер, так что я ударился лицом о шершавую стенку и сразу почувствовал как из рассечённого лба, через переносицу на ушибленный нос, потекла тёплая кровь.
- Эй! - возмущённо крикнул я. - Я ведь могу ответить! Не слишком ли вы?..
- Не слишком! - услышал я через захлопнутую железную дверь голос уже удалявшейся режиссёрши. - Это только начало...
Ожидаемого от неё успокаивающего пожелания вживаться в образ я так и не услышал. Зигфрид тоже молчал, с торжествующей злобой осклабившись в дверное оконце, которое тут же захлопнулось.
Я огляделся. Мне случилось как-то быть заключённым на армейской гауптвахте по ложному обвинению, когда меня и нескольких моих бойцов продержали целую ночь под ярко светящей лампой над головами в маленьком карцере. Но мы не унывали, несмотря, а может благодаря тому, что были затиснуты плотно - как шпроты в банке советских времён. Было тепло и даже весело, потому что мы не сомневались, что всё должно скоро-нескоро выясниться.
Однако в настоящем помещении такого оптимистического ощущения не возникало. Хорошо хоть я был в верхней одежде и замёрзнуть не мог. Но сырой подземельный полумрак угнетающе давил на психику и желания читать бумаги из чёрной папки не возникало. Некуда было присесть: пол был цементный и никакой лавки или топчана я не обнаружил.
- Эй! - крикнул я, стараясь придать голосу необходимую бодрость. - Дружище Зигфрид! Принеси мне, пожалуйста, табуретку и фонарик, иначе я не смогу прочитать эту чёртову папку!
- Тамбовский волк тебе дружище, а не я! - откликнулся Зигфрид. - Сучара!
Такой неделикатный отклик на мою обоснованную и вежливую просьбу вынудил меня ответить злобствующему надзирателю, что тамбовский волк, конечно, в миллион раз симпатичней его - красноглазой крысы!
На этот раз мгновенного отклика не последовало и я даже расслабился, уловив слабо идущий свет из-под потолка от узенького, как пулемётная щель в дзоте, зарешёченного оконца, выходящего, по всей видимости, во внутренний двор.
Но только я раскрыл папку - как дверь за спиной резко открылась! Я обернулся и получил сильный удар тяжёлым сапогом в солнечное сплетение, а затем, уже согнутый от боли, горизонтальный двойной удар по ушам железными ладонями Зигфрида, за которым последовал тоже клещеобразный, но уже по вертикали как молотом по наковальне, - сцепленными руками сверху по затылку под чёрную подставленную коленку, так что кровь из моего носа хлынула ручьём.
Напоследок он ткнул меня подошвой сапога в грудь, и я улетел в угол, но папку из рук так и не выпустил - сказалось врождённое уважение к книгам и рукописям. Более того, я успел её закрыть, так что ни один лист оттуда не выпал на загрязнённый тёмный пол.
В ушах звенело и голова гудела. Вставать не хотелось. Благодаря Зигфриду я уютно примостился в углу под окном, усевшись прямо на пол и не замечая его бетонную холодность, поскольку это скромное, почти бытовое чувство, было выбито другими, более яркими ощущениями.
Какое-то время я сидел закрыв глаза и соображая: что всё это значит?
Кровь быстро свернулась, забив нос сгустками, но притронуться к нему, чтобы высморкаться было невозможно - так он сильно распух и болел. Пришлось дышать ртом как при насморке.
Делать было нечего и я открыл папку. Это были дневниковые воспоминания узников Рижской центральной тюрьмы, которым удалось чудом выжить, потому что расстреливали их после чудовищных пыток большими обоймами. Здесь же присутствовали документы с признаниями своих преступлений сотрудников тюрьмы и других, связанных с ним, институтов.
Дознавателями, надзирателями и палачами там были сплошь латыши, а истязуемыми - представители самых разных национальностей, включая и прибалтийцев: эстонцев и литовцев. Последних было значительно больше. Видимо, поэтому и фильм снимался на литовской земле - тоже политика!
Особенно меня потрясло обращение с евреями. Их уничтожали просто так - методично и безжалостно! Женщин насиловали на глазах их детей, а потом расстреливали тех и других. Один иэ карателей в своих показаниях хвастался тем, что исполнял просьбу матерей сначала убить их, чтобы они уже не могли видеть последующую смерть своих детей.
Чтение отвлекло меня от собственных физических недомоганий, возникших с "лёгкой руки" Зигфрида, однако вызвало нестерпимую жажду мщения, которую хотелось непременно и сразу утолить.
- Зигфрид! Друг мой! Мне бы до ветру! - отчаянно возопил я, как человек уже не способный воздержаться.
Надзиратель не стал повторяться насчёт "тамбовского волка", а молча приоткрыл дверь и просунул мне пустое ведро в образовавшуюся щель. Его безмолвная отзывчивость не поколебало моего спонтанно возникшего решения: я схватил его за запястье и дёрнул на себя. Поначалу была мысль просто притянуть его к себе и расправиться с ним или потерпеть поражение в честном бою, однако он упёрся другой рукой в дверной косяк со стороны коридора, видимо, почувствовав мой убийственный настрой и не желая вступать со мной в единоборство.
Он разжал пальцы просунутой руки, и тяжёлое ведро для параши (не хозяйственное!) упало мне прямо на пальцы левой ноги. От волнения во время чтения я весь вспотел и машинально разулся и разоблачился, сам не заметив того. Очередная боль, изошедшая от мучителя Зигфрида, привела меня в ярость: она в буквальном смысле "вскипела как волна"!
Силы мгновенно прибавились и я вновь притянул охранника к себе. Он весь изогнулся и дико заорал, как умеют кричать только паскудные трусливые типы, взывая о помощи. Голова его вместе с левым плечом оказалась в камере, но остальное туловище продолжало упорно пребывать в коридоре. Чувствуя, что надолго меня не хватит, я зажал его шею дверью, с наслаждением наблюдая как он сразу замолчал и засипел, как нечаянно простреленная резиновая лодка, ворочая языком, испуская слюни и вращая белыми глазами, которые стали наливаться кровью, в то время как лицо стало синеть...
Ешё бы чуть-чуть и ему конец!
Но я вовремя остановился. И дело здесь было не в проснувшемся вдруг гуманизме. Стихийный самосуд неминуемо грозил мне страшными последствиями. А то, что Зигфрид - человек подневольный, просто исполняющий волю своей руководительницы, чувства жалости у меня не вызывало. Он был природным садистом и свою наклонность реализовывал от всей души - в пределах дозволенного вышестоящим начальством.
Я распахнул дверь. Гитлеровский вертухай рухнул к моим ногам, одной рукой схватившись за свою шею с судорожно дёргающимся острым кадыком, а другой - больно вцепившись в мою напрягшуюся икру. Я взял его за шкирку и протащил до странности тяжёлое костлявое тело в бункер. С трудом освободившись от ястребиной лапы, я быстро обулся, оделся, зажал папку под мышкой, и культурно вышел из своего "рабочего кабинета", перешагнув через извивающееся чёрной змеёй длинной тело Зигфрида.
Дверь за собой я закрывать не стал, оставив её распахнутой, и засвистев торжествующе под распухший нос "Милого Августина", покачиваясь как пьяный матрос, разучившийся ходить по суше, я пошёл узким долгим коридором на выход.
Пару раз шаркнувшись плечом о стенку, я, наконец, вышел сразу во двор. Там двое мастеровых колотили для меня виселицу.
- Хороший материал, между прочим! - сказал я понимающе, ткнув носком ботинка ровный плотный брусок. - Из корабельной сосны?
- А чёрт его знает! - ответил один из рабочих. - Мы в этом не понимаем.
- Разве вы не специалисты?
- Мы специалисты широкого профиля. Что скажут - то и делаем. Можем и сыграть когда надо.
- А это не вы будете меня вешать?
- Ещё не знаем... А ты тот самый партизан?
- Тот самый... Где здесь можно умыться?
- Умываться тебе, пожалуй, не стоит... Иначе Виолетта начнёт ругаться. Потерпи немного так.
- А что? У вас нет гримёра? - спросил я, вспомнив про оставленную в Таллинне Нину.
- Виолетта любит, чтобы всё было натурально... А гримёр есть. Только он тоже сейчас занят другими делами.
- Экономите средства?
- Да. Так оно лучше всем.
- Всем да не всем...
Я потрогал свой распухший нос.
- А где она сейчас?
- Она уехала со всеми в Палангу. Там любовную сцену снимают с купанием в море...
Я не стал больше допрашивать. Просто толкаться во дворе и ждать когда тебя, наконец, повесят, - было неинтересно.
Уже на выходе со двора, я обернулся и громко спросил:
- А далеко ли до Паланги?
- Нет. Совсем рядом. На автобусе можешь доехать! - крикнул в ответ разговорчивый рабочий. Второй, молчаливый, просто помахал мне рукой на прощание. Я ответил ему тем же и в последний момент заметил как в дверном проёме, откуда я недавно вышел, возникла и сразу исчезла, будто привидение, знакомая чёрная фигура с белесой головой.
- Ну и слава Богу! - сказал я сам себе. - Хорошо, что очухался...
Погода была чудесная, безветренная, и с солнцем. Злость на бедного Зигфрида прошла, а встречные люди с сочувственной отзывчивостью показали мне в какой стороне Паланга и как выйти на трассу.
Я замотал лицо шарфом, поднял капюшон и бодро зашагал в ту сторону.