Снеждь
На улице снеждь.
Я не должен говорить здесь это слово, но я помню его.
Снеждь.
- Вы обвиняетесь в том, что не убили своего мужа.
Смотрю на Элен, жду реакции, отчаянно прикидываю, что она может ответить. Рассмеется в лицо. Презрительно фыркнет. Отвернется. Или…
Вздрагивает сем телом, как от удара, оторопело смотрит на меня.
- Не клевещите. Никого я не убивала, да что вы несете вообще, вы на мужа моего посмотрите, вон он, живой сидит, да вы в гостиную зайдите, да вы…
Киваю.
- Да, вы не убивали.
- Так в чем же дело?
- Вы обвиняетесь в том, что не убили своего мужа, все верно.
Бледнеет. Наконец, понимает, что это не ошибка.
- В смысле? Вы что имеете в виду вообще?
- Очень просто. Из-за вас он не умер.
Хватает перчатки, теребит, роняет, пальцы беспомощно шевелятся, не понимают, что больше нечего теребить.
Спрашиваю:
- Будильник… вы отключили?
Ага, побледнела, пошла пунцовыми пятнами, хватается за край стола.
- Вы… я… он… слушайте, это же мелочь такая… ну что такое в самом-то деле, кто он вообще, Мокли… так… сошка мелкая… пешка… - спохватывается, говорит быстро-быстро, - с чего вы вообще взяли, что это я будильник… я вообще не при чем…
Усмехаюсь:
- Ну что вы нас за дураков держите, мы же видели…
Бледнеет еще больше. С силой сжимает столешницу:
- Да Мокли простужен был… я и подумала… он же… он же сам больничный ни в жизнь не возьмет, пока до бронхита не доведет себя, не успокоится…
Повторяю:
- Мы. Все. Видели.
Ага, поверила.
- Что… - задыхается, - что вы… хотите?
- Кто вас надоумил?
- В смысле?
- Ну, не сами же вы догадались, что с мужем должно случиться?
- А если сама? – слышу вызов в её голосе, - если сама, тогда что? У меня, может, предчувствие было, у меня, может, душа болела, прямо вот чую, случится с ним что-то… Вот я…
Не притворяйтесь, - обрываю резко, громко, - кто надоумил? Кто?
- Да говорю вам, никто, сама я…
- Вы нас за идиотов держите? Знаем, что не сами.
- А знаете, что не сама, так и знаете, кто сказал, - вспыхивает, выходит из комнаты размашистыми шагами, - разговор окончен.
Выхожу на улицу в снеждь. Кажется, до рассвета целая вечность. И до весны тоже. Слова путаются, сливаются, получается – весность, вечная весна…
Половина шестого утра. Время такое, сладкое такое время, когда просыпаешься, смотришь на часы с легким испугом, неужели-неужели уже вставать, прочь из теплой постели в холод зимы – нет, нет, еще не пора, еще можно спать, спать, зарыться в мягкий уют, прижаться к теплу родного тела, провалиться в сладостное небытие, досмотреть тот сон, где… где… вот еще вспомнить бы, что – где, какие-то стеклянные города, по которым можно летать, и все зеленое. Элен смотрит на часы, на половину шестого, прижимает палец к стеклу циферблата, будто хочет остановить время. Выключает будильник – тихонько, шепотом, смотрит на спящего Мокли, во сне он совсем не такой, как наяву, настоящий какой-то. Теперь спать, спать, что там было со стеклянным городом, где все в зелени, где можно летать…
Семь часов. Мокли во сне обнимает Элен, теплую, родную, во сне они с Элен куда-то идут, в гости куда-то, только там крылья с собой надо, а Элен крылья забыла, а Мокли ей свои дал, и волнуется, заметят, что он без крыльев, или нет.
Семь часов. Мокли не выныривает из теплой постели в холодок комнаты, не нашаривает в полумраке одежду, не зажигает ночник, в спальне только ночник, только приглушенный свет.
Семь тридцать. Мокли не бреется, не завтракает, не ворчит на хлопочущую у плиты Элен, чего ты наготовила, я и есть не хочу, не допивает кофе, не завязывает у зеркала галстук, не кутается в пальто, не целует Элен, не спохватывается, а где мой шарф. Элен не завязывает Мокли шарф, Мокли не выходит из теплого дома на обледенелую улицу, не поеживается от порывов ветра, не спешит по припорошенному тротуару в порт, не поднимается на паром, ваш билет, счас, счас, где-то был, вот он, какой-то из этих, не садится у окна, не разворачивает свежую газету, экстренные новости, потерпел крушение паром, сотни погибших… Мокли не поеживается, не кутается плотнее в пальто, не смотрит на холодную гладь воды, студеную, подернутую огнями фонарей, не потирает озябшие руки, не думает, как пересечет обледенелый проспект, войдет в контору, в живительное тепло.
Восемь нуль нуль. Мокли не смотрит на дату газеты, не спрашивает себя, почему газета за завтрашнее число, почему – крушение парома в восемь утра, почему, почему. Мокли не спохватывается, не подскакивает, не бежит к машинному отделению, где – поздно, поздно – уже вспыхнуло пламя, уже крики, уже люди бегут, столпотворение на борту, грр-р-р-ох-х-х, мир не летит в тартарары, не обжигает смертным холодом со всех сторон ледяная вода, а-а-а-а, не надо, не надо, не на-а-а-адо-о-о-о, холодно-холодно-холодно, руки не слушаются, так бывает во сне… во сне…
…Мокли просыпается, смотрит на тусклый зимний рассвет за окном, сегодня воскресенье, что ли, очень похоже, потому что нет будильника, потому что не нужно вскакивать и бежать куда-то по темноте. А потом Элен проснется, заварит кофе, а потом…
Мокли смотрит на календарь, как понедельник, почему понедельник, а будильник тогда что, а ничего будильник, а…
Элен просыпается, смотрит на тусклый зимний свет, наскоро подбирает какие-то слова утешения, ну подумаешь, раз в жизни опоздал, с кем не бывает, да давно пора будильник этот на помойку, знаешь, я часы хорошие присмотрела в форме чайника, да позвони ты, скажи, заболел, чего ты вечером носом хлюпал…
Я смотрю на себя разочарованно. Я всегда смотрю на себя разочарованно. Сквозь очки. У меня есть очки. А у меня очков нет. Зато у меня есть волосы. А у меня волос нет. Я ношу растянутые футболки, потому что у меня денег куры не клюют. Зато я одеваюсь с иголочки, на меня и посмотреть приятно, если не знать, что получаю гроши. Я накрываю на стол, ставлю вазочку с черной икрой, я никогда не покупаю икру, только когда прихожу я, я знаю, что получаю гроши, вот и покупаю себе икру, накрываю богатый стол, добавляю жара в электрическом камине.
И смотрю на себя. Разочарованно.
- Немного же ты узнал…
- Откуда ты знаешь?
- А то я тебя не знаю… ничего не сказала дамочка?
- Ну, как ничего… созналась, что надоумил кто-то…
- Да ты ешь, ешь, чего ты как не у себя дома…
- Да ты вон как смотришь…
- Как я смотрю, как всегда я смотрю… ты на себя-то посмотри, у тебя взгляд тот еще… Так кто надоумил?
- Вот тут уже уперлась, как кремень…
- Плохо, плохо… это я тебе не в упрек, сам такой был… лет в двадцать.
Сжимаю зубы. Я такой был лет в двадцать. А я такой остался лет в сорок. Пока я учился, пробовал, ошибался, прошел огромный путь от никого и звать никак до детектива с именем, мои мечты о расследованиях так и остались мечтами.
Спрашиваю то, что хотел спросить уже давно:
- А… а что страшного-то случится, ну жив он остался, ну что?
Спохватываюсь:
- А, так я не сказал тебе… Он же всю эту заваруху с параллелями устроит…
Хочу спросить, с какими параллелями, не спрашиваю, тут же понимаю.
- Так… это же…
- …хочешь сказать – хорошо? – усмехаюсь.
- Ну…
- …а не очень-то…
Понимаю, что сейчас нужно объяснять мне, что случилось дальше, после того, как появились параллели, почему я до сих пор вздрагиваю, когда слышу сирену, хотя уже лет десять я не слышу никаких сирен. Что я скажу мне, когда сейчас, за десять лет уже как-то все подзабылось, да я и не поверю, еще бы, такой дом, зал с камином, лестница на второй этаж, где кабинет и комната для гостей, я на комнату для гостей все заглядываюсь, может, останусь здесь не на пару ночей, а насовсем, в комнате с видом на заснеженный сквер. Мне придется объяснять, почему меня до сих пор коробит, когда я вижу перевернутый треугольник с молнией, символ Безвременья, щелкают в памяти выстрелы, заглушенные криками…
Я не поверю. Я не пойму до конца. Я все равно не смогу почувствовать это так, как я. Я все-таки пытаюсь, хотя мне не хочется говорить об этом здесь, в зале с камином и шахматным столом, с лестницей на второй этаж.
И все-таки надо объяснить. Я попытаюсь. Я показываю ему эмблему на странице книги, перевернутый треугольник…
- Видел такое?
Жду, что скажу – нет.
- Ага, видел.
Меня передергивает:
- Г-где?
- Так у неё там.
- У к-кого у неё?
- У этой…
Вздрагиваю:
- А… где?
- Слушай, не помню уже… вертится, вертится в голове…
Я понимаю, что не вспомню. Просто. Не вспомню. Я себя уже знаю, не того себя, который расследует убийства и кражи, а того себя, для которого я ставлю на стол черную икру.
- Ничего, ничего… - хочу добавить, что я сам такой был, не добавляю, понимаю, что это уже лишнее, что мне будет обидно такое слышать, - пойдем к ней… поищем…
- При ней?
Отчего же при ней, потихонечку…
- А что, так можно?
Смеюсь.
- Так нужно.
Переходим в чужой дом, мне как всегда не по себе, хватаюсь за воздух, хватаю самого себя, падающего, тише, тише, еще не хватало, весь дом перебудить. Оглядываем комнату, большую залу, часы над камином, не то, широкие диваны, не то, картины на стене, ничего особенного, перебираю бумаги на столе, массивные шторы, за которыми поздняя осень, переходящая в зиму, и - снеждь…
- Чему обязана?
Смотрю на хозяйку в дверях, так и есть, разбудили, вот она пришла, теребит в руках пустоту, потому что нечего теребить, сейчас завопит, разбудит мужа...
Спохватываюсь, хлопаю себя по лбу, ну, конечно же…
- Перчатки!
Смотрю на себя, не понимаю:
- Что перчатки?
- Так на перчатках же… картинка была…
Догадываюсь. Поворачиваюсь к Элен, зачем-то почтительно кланяюсь:
Перчатки ваши покажите… будьте добры.
- Я… я мужа позову…
- Ну, вы же скандала не хотите, правда ведь? Или хотите? А то и у мужа вашего спросим, откуда перчаточки…
Смотрю на перчатки, вздрагиваю, как от затрещины, никакой эмблемы, какая-то абстракция, треугольники, хвостики какие-то, ни намека на знак…
Черт…
Оборачиваюсь, смотрю на сережки хозяйки, мельком думаю, она что, в сережках спит, да кто её знает…
Даже забываю, что нельзя показывать пальцем.
- Сережечки…
Спохватываюсь:
- Вы арестованы.
Элен бледнеет, хватается за сережки:
- Обоснуйте… за что…
Показываю на сережки:
- Давно на них работаете?
- На кого на них?
- На Безвременье, на кого… Вы обвиняетесь в том, что не убили…
- Да слышала я это уже, слышала, доказательства ваши какие?
- А сережечки… разрешите узнать, где брали, я жене такие же купить хочу…
- Это… это она мне… это не я, это она подарила…
Хочу спросить, кто она, вместо этого спрашиваю:
- А почему вы про себя говорите – она?
- Ой, ну, не знаю… Ну, это же не совсем я…
- Как это не вы, вы и есть.
- А вы про себя говорите… - она показывает на меня и на меня.
- Я себя Я называю… А вы к себе часто в гости ходите?
- Да… по-всякому, а вы?
Откашливаюсь:
- Сударыня, это ж допрос у нас, а не светская беседа…
Бледнеет.
Элен приходит, деловая, властная, в чем-то меховом, в чем-то страусовом, снимает меховое-страусовое, садится на диван, смотрит на Элен, а чего у тебя тут холод такой, ну и что, что зима на улице, можно бы тепла и добавить… Элен вытаскивает из сумки курицу, пироги, еще что-то, тирамису какие-то, вино, Элен смеется, ты осторожнее, что потом Мокли-то скажет, домой вернется, жена пьяная…
Смеются. Элен смущается, это же все денег стоит, Элен утешает, и что, и подумаешь, у меня этих денег куры не клюют. Элен завидует, а Элен как издевается, подливает масла в огонь, а я на выставку вчера ходила, там живые картины, красотища такая… Элен не выдерживает, Элен просит, а я тоже картины хочу, а я тоже красотищу хочу, а пошли вместе. Элен смеется, куда вместе, ты сама подумай, увидят нас, Элен и Элен, и чего скажут? Элен молчит, и правда, чего это она, со свиным рылом в калашный ряд. Элен надкусывает тирамису, кивает, а давай знаешь, как, а давай ты одна пойдешь, посмотришь там потихонечку. Да я же не знаю там ничего, говорит Элен. Да там никто ничего не знает, говорит Элен, вот ты ничего не знаешь, за свою сойдешь. Элен уходит, Элен остается, кутается в халатик Элен, встречает Мокли, обнимает, целует, родного, продрогшего с улицы…
…на часах полночь, Элен появляется в комнате, вздрагивает, когда просторный зал сжимается до размеров маленькой гостиной. Элен спохватывается, туфлю потеряла, Элен кивает, ничего, ничего, обнимает Элен, прощается…
Входим в просторный зал, кланяемся хозяйке, её зовут Элен. Тоже Элен. Вернее, не тоже, а Элен. Откашливаюсь.
- Вечер добрый.
- Добрый. Что это мной детектив заинтересовался?
- Тут видите, какое дело… вас к смерти приговорили…
Элен вздрагивает.
- Что я такого…
- …вы не убили своего мужа.
- Вы что-то путаете, у меня муж год назад умер... сам…
- Ну, здесь не было, а в соседней реальности очень даже.
- Так со мной в соседней реальности и говорите, что ко мне-то…
- Видите, какое дело… она на этих работала… на Безвременье… - показываю сережки с эмблемой, - мужа своего сберегла, чтобы он параллели разработал…
Элен вздрагивает:
- Ну, вы погодите, не обвиняйте, она, может, просто мужа своего жалела….
- Ну а это у неё тогда откуда? – показываю сережки.
- Вот оно как…
- Ну, да, и узнала же откуда-то, что муж её утонет, будильник ему выключила…
Элен спрашивает, как мне кажется, непринужденно:
- Не утонул?
- Получается, нет.
Элен теребит пустоту, это у неё во всех мирах привычка такая – теребить пустоту.
- А если это… гхм… ну… еще как-нибудь убить его…
Мотаю головой:
- Не получится. Если он тогда не умер, уже нельзя вмешиваться, что-то менять, - вздыхаю, взвешиваю в руках сережки, - так что теперь все будет, и Безвременье, и война…
- Так мне-то вы что…
- Ну, понимаете, вот она на Безвременье работала, она её, считайте, основала… человека нашла умного, который через пять лет параллельные миры перемешает, замуж за него вышла, вдохновила его перемешать миры… его убрать хотели, она помешала…
- И?
- Понимаете, теперь её казнят.
- Почему не его? Логичнее как-то.
- Ну, сударыня, время, штука тонкая, уже не получится его прихлопнуть… а её казнят.
- И что? Слушайте, я за себя в других мирах отвечать не обязана…
- Верно, не обязаны. Но понимаете, если её в том мире не станет, весь континуум к чертям пойдет…
- Да что у вас за континуум такой, который чуть что разваливается…
- Вот если бы не вот такие вот, как вы в том мире, ничего бы и не разваливалось… так нам туда кого-то вместо неё надо, понимаете?
- К…кого?
- Может… может, вы её замените?
Элен вздрагивает.
- Слушайте, ну не знаю я… там же у неё муж, вроде…
- Верно.
- Это мне с ним разводиться придется…
- Чего это вдруг?
- Ну… я его не знаю совсем…
- Узнаете.
Смеется, теребит руками пустоту.
- Да ну вас, я же его не люблю.
- Полюбите. Вернее, не так, вы его уже любите.
- Я его…
- …не знаете. Но любите. Вы же одна и та же во всех мирах…
Тонкие пальцы теребят пустоту.
Осторожно спрашиваю:
- Так вы… попробуете?
Мнется, кусает губы:
- Ну… х-хорошо… давайте… попробую.
Я уже знаю, что она думает, да, получилось, она уже мысленно приплясывает на месте, да-да-да…
Добиваю одной фразой:
- Вы арестованы.
- Но…
- …арестованы, - смотрю, как я защелкиваю наручники на её тонких запястьях, - а теперь расскажите, зачем вы саму себя подставили в той реальности.
- Не клевещите…
…подставили. Да можете не говорить, зачем, и так всё ясно… Положили глаз на Мокли, ну еще бы, там у вас есть Мокли, а здесь у вас Мокли нет, здесь вы его не убереги, утонул Мокли… вот и подставили саму себя, сначала себе сказали, что Мокли утонет, чтобы вы будильник выключили, потом себе сережки подкинули, чтобы мы подумали, что вы там на Безвременье работаете… Ждали, что вас казнят, а вы на свое место встанете… к мужу… Ловко вы все продумали…
Тонкие пальцы теребят пустоту, мне кажется, я чувствую, как пустота собирается складками.
- Вы меня… казните?
- Ну что вы, в самом деле… А переходник мы у вас заблокируем.
Пальцы теребят пустоту, кажется, сейчас разорвут её на куски.
- Жалко её…
Это я говорю уже дома, у себя дома, ну как, у себя, у себя, но не у себя, здесь зал с камином и шахматным столом, с лестницей на второй этаж, а там кабинет и комната для гостей.
- Ничего, ничего, - утешительно киваю, - она с головой в работу уйдет…
- А кто она там, бухгалтер?
Смеюсь:
- Выше бери.
- Директор там чего-нибудь? Магазин у неё там какой-нибудь, парикмахерская?
Смеюсь:
- Ну, ты порадовал… она же наравне с благоверным со своим параллельные пространства и времена изучала… Вот теперь с головой в работу уйдет, думаешь, откуда путешествия во времени взялись…
- Так что все к лучшему?
Я режу мясо, собираю на стол нехитрый ужин:
- Ну да.
Я ухожу в кухню, чтобы снова вскипятить чайник, я остаюсь за столом, я бросаю в свой чай белые кристаллики, я придвигаюсь поближе к камину, я жду. Я возвращаюсь, я пью чай, я потираю виски, ага, вот оно, действует, ага…
- Не сходится тут что-то, не сходится… Элен Элен предупредила о смерти мужа, Элен подкинула Элен сережки, тут Мокли выжил, с параллелями работал, там Мокли утонул, Элен с головой в работу ушла… как нарочно все это… чтобы друг друга дополняли… Я вот что про это Безвременье думаю…
Я не договариваю, я падаю навзничь, я задыхаюсь, я бросаюсь к себе, я ору что-то, уже не слышу, что, я прижимаю пальцы к напряженному горлу, я уже не чувствую пульса.
Получилось.
Включаю переходник, вхожу в свою обшарпанную комнатенку, затаскиваю туда труп, укладываю на кровати, зачем-то укрываю одеялом.
Возвращаюсь домой. Теперь возвращаюсь домой. Где камин. И лестница на второй этаж.
Закрываю переходник, мою чашки, ничего никто не докажет, ничего никто не найдет…
…звонок телефона вырывает меня из сна, думаю, подойти или не надо, может, меня дома нет, или есть, но говорить не хочу, вон какая погода на улице, снеждь, вот это словечко, кстати, забыть надо, чтобы за своего сойти, у них не говорят – снеждь, у них до сих пор – снег и дождь. Выбираюсь из-под пледов в холодок комнаты, почему-то утром холоднее, чем вечером, а вроде камин всю ночь горел.
- Алло, слушаю.
- Здрассьте, вы вчера про Элен говорили, что тут дело нечисто…
Холодеет спина.
- …так подъезжайте, обсудим…
- Э-э-э… а я чего-то… приболел…
- Так выпейте чего-нибудь, первый раз, что ли… и к нам давайте скорее, дело-то серьезное, вы поймите, это вам не шутки какие-нибудь…
Понимаю, что я влип, и влип крепко. Оглядываю залы, что я тут ищу, если и есть что-нибудь у меня, то в кабинете, а не здесь, скорее, в кабинет, наверх, нет, ничего, открываю ноут, введите пароль, какой тут может быть пароль, черр-р-р-рт…
ERROR
ERROR
ERROR
Набираю на экране – СНЕЖДЬ, сам не знаю, зачем, СНЕЖДЬ рассыпается снежинками-звездочками, замирает сердце…
ERROR
Гаснет заблокированный экран.
Снова трель телефона, - бегу по кабинету, ищу хоть что-нибудь, запись в блокноте, пара слов на обрывке бумаги, смотрю даже пыль на столе, может, я записал что-то пальцем, хотя сам за собой знаю, что в жизни не стану писать на пыли.
Бегу к телефону вниз по лестнице:
- Ага, слушаю.
- Ну вы там поторапливайтесь давайте, дело-то серьезное… понимаю, что снег с дождем, сидеть бы дома, а что поделаешь…
Снеждь, так и хочется заорать в трубку, снеждь.
Кутаюсь в пальто, выхожу в холод улицы, еще не рассвело, кажется, целая вечность до рассвета, и снеждь, снеждь, я должен забыть это слово, я никогда его не забуду, снеждь. Очки, очки, не забыть очки, вот они, в кармане, здесь у меня должны быть очки. Спешу в контору, на паром, билет, билет, где билет, вот, какой-то из этих, вижу единственное свободное сиденье, разрешите, я сяду, да, конечно, краем глаза смотрю в газету, которую листает пассажир, экстренные новости, потерпел крушение паром, сотни погибших… Пассажир поеживается, не кутается плотнее в пальто, смотрит на холодную гладь воды, студеную, подернутую огнями фонарей, потирает озябшие руки. Смотрю на дату газеты, почему завтрашнее число, почему – крушение парома в восемь утра, почему, почему. Спохватываюсь – поздно, поздно – уже вспыхнуло пламя, уже крики, уже люди бегут, столпотворение на борту, грр-р-р-ох-х-х, мир летит в тартарары, обжигает смертным холодом со всех сторон ледяная вода, а-а-а-а, не надо, не надо, не на-а-а-адо-о-о-о, холодно-холодно-холодно, руки не слушаются, так бывает во сне… во сне…