НЕИЗВЕСТНЫЙ СЫН
Как и многие дети великих отцов он с рождения был обречен на непростую жизнь, которой не выбирал. Уди Даян, сын Моше Даяна*, сопротивлялся этому много лет, убегая от тени отца, но, в конце концов, примирился с ней, изваяв шестиметровую скульптуру Моше Даяна и установив ее в Герцлии. Впрочем, это не совсем скульптура - скорее, портрет. Огромная металлическая рамка, пересеченная внутри знаменитой черной повязкой.
Если бы автором был другой человек, возможно, его обвинили бы в неуважении к памяти великого полководца. Сына Моше Даяна в подобном заподозрить было сложно. Самый неизвестный для широкой публики – в отличие от депутата кнессета Яэль Даян и режиссера Аси Даяна - ребенок генерала унаследовал от отца не только поразительное портретное сходство, но и чувство юмора на грани фола.
Уди – человек совершенно непубличный, избегает контактов с прессой. Для того, чтобы он согласился говорить со мной, пришлось обратиться за содействием к людям, по-настоящему ему близким – таких совсем немного. А встретились мы в его мастерской, расположенной в одном из мошавов в центре страны. Вторая мастерская скульптора Уди Даяна находится в пустыне Арава, на постоялом дворе «101-й километр» Куши Римона. Там же можно увидеть большую часть его работ.
...Каждое утро он выходит из дома на улице Шенкин, садится на мотоцикл, едет на ближайшую остановку маршрутных такси до Нетании, покупает билет до Ришпона, откуда ему остается пройти еще несколько сот метров пешком. Вся дорога занимает около часа. В отличие от Уди, я добираюсь до места всего за 15 минут: дождь только начинается и пробок на Аялоне еще нет. Звоню ему на мобильный. На проселочную дорогу выходит высокий худощавый человек в брюках и видавшей виды куртке. Улыбается знаменитой улыбкой Моше Даяна. Уди бросает взгляд на мои белые сапоги и не удерживается от реплики:
- Для нашей деревни в самый раз!
Я шлепаю по лужам вслед за Уди Даяном, отмечая его легкую, пружинистую походку. Трудно поверить, что через год ему уже 70.
Его мастерская – старый полутемный сарай с грудой металлолома. Прежде чем опуститься на ветхую табуретку, пробую ее на прочность. Приглядевшись, замечаю детали. Вверху – прикрепленная к балке кнопками обложка журнала с портретом младшего брата Уди – режиссера Аси Даяна. Слева – занавесь из простыни, на ней – два черно-белых снимка Моше Даяна времен Шестидневной Войны. Над верстаком болтается на проволоке жестяной чайник-слон с приваренными к нему крыльями и ушами.
...Моя заочная встреча с Уди случилась много лет назад, когда путешествия по югу занесли меня на «101 километр» и я увидела там забавные фигурки, выполненные с большим чувством юмора. Это не было похоже на что-либо виденное мной прежде и потому запомнилось. Так что сегодня я собиралась на встречу со скульптором Уди Даяном, оказавшемся, помимо всего прочего, еще и сыном знаменитого полководца. Я вообще не уверена, стоит ли спрашивать его об отце: как он к этому отнесется? Разве что сам заговорит об этом... А пока он рассказывает мне о том, как увлекся скульптурой.
- Железо не такой уж тяжелый и мрачный материал, как кажется, - говорит Уди. – Сначала я строил из него загороди для птичников и коровников на ферме, которую получил от своих родителей. Когда рутинная фермерская жизнь меня утомляла, я принимался ее украшать, усаживая на изгородь смешных металлических птичек или «вписывая» рожицы в свои рабочие инструменты. Добавляешь всего одну деталь – глаз в пересечение клещей, и они уже смотрят на тебя с прищуром.
Потом из-за семейных проблем ферму пришлось продать, меня занесло на «101 километр» к Куши Римону, где я по-настоящему увлекся скульптурой. Мои первые работы до сих пор там, - продолжает Уди. - Я искусству нигде не учился – ни в «Бецалель», ни в «Авнер». Даже простую школу закончил с трудом, - усмехается. - Предпочитал учиться от природы. Когда ко всему относишься с юмором, получается забавно. Я никогда не повторяю уже сделанного: неинтересно. Для заработка иной раз делаю другие вещи – хамсы и прочее. Не люблю всего этого, но, что делать, приходится. А из скульптур, которые я делаю с удовольствием, время от времени устраиваю выставки: большая часть эспонатов раскупается, у меня появляются деньги, я тут же беру билет до Тайланда или еще куда подальше и еду путешествовать, пока не потрачу все до последней агоры. Возвращаюсь и начинаю зарабатывать на новое путешествие.
- А чувство юмора у тебя от кого?
- От отца. Он был очень серьезным человеком, довольно пессимистичным, но при этом обладал потрясающим чувством юмора. Вот такой парадокс. Это что-то генетическое: я, как отец, одинокий волк, не нуждаюсь в обществе других. Мне нравится быть одному, но при этом отцовский пессимизм унаследовал Аси, а я – его чувство юмора. Иногда мне удавалось рассмешить даже отца, когда я пересказывал ему наш интернатский фольклор.
- Интернатский?
- Интернатский, киббуцный...Я в детстве мало находился дома, меня постоянно отправляли куда-то на перевоспитание. Родители занимались своей карьерой, а от меня - одни проблемы. Большим преступником, конечно, не был, - смеется. – Так, разные глупости - кража жвачки из киоска и прочее. Сестра и брат вели себя, в отличие от меня, хорошо и жили с родителями. А за мной отец раз в две недели присылал в интернат водителя и я ехал на выходные домой.
- Ну и как тебе такая жизнь?
- Было тяжело, я, конечно, страдал, но потом понял, что на самом деле все к лучшему.
- С кем тебе было легче – с мамой или отцом?
- Мама – человек более легкий и открытый, а у отца - потрясающее чувство юмора. Я очень его любил...
- Ты в хороших отношениях с братом и сестрой?
- Да, вполне. Но слишком тесно с родственниками предпочитаю не общаться.
- Трудно было выживать в тени известного отца?
- А как ты думала? Я все время был под микроскопом. И когда меня спрашивали: «Так ты сын Моше Даяна?», отвечал: «Нет». И до сегодняшего дня отрицаю, прячусь, чтобы не слишком доставали. Многие вообще не знают, что у Моше Даяна было два сына. Мой брат Аси – известный режиссер, к тому же попадает в разные истории – о нем пресса пишет часто, - улыбается.
- А в армии? Когда твой отец был главнокомандующим и министром обороны?
- Я служил в армии, потом ходил на резервистские сборы. И везде положение отца работало против меня. Ни один командир не относился ко мне, как к простому солдату, или резервисту: либо преувеличенное внимание в надежде, что я дома расскажу отцу про него что-то хорошее, либо неприкрытое издевательство: «Мол, я покажу сыну Даяна, что почем!» Все относились ко мне с оглядкой на отца, неискренне.
- Тебе приходилось воевать?
- Участвовать в серьезных операциях не приходилось. Может, командиры не хотели «рисковать сыном Даяна»... К тому же я в армии был жутким «бардакистом»*, выламывался из любых рамок. Помню, как в Войну Судного Дня появился слух: старшего сына Моше Даяна, то есть меня, убили. Мало того, что арабы про нас все время что-то придумывали, а тут – свои. Кто-то увидел отца по телевизору с мрачным лицом и тут же придумал, что его сын убит.
Сначала я был на курсах летчиках, но недолго. Инструктор взял меня в полет и начал «гонять по приборам», а я в этом был не силен. Когда мы приземлились, он сказал: «Бегай по аэродрому вокруг самолетов, пока я не вернусь!» и пошел пить кофе. Я по инерции пробежал один круг, а потом меня как ударило. Это было такое унижение! Подобные наказания устраивают обычно новичкам в «тиронуте», но чтобы на курсах летчиков?!? Просто инструктор решил продемонстрировать свою власть над сыном Даяна. Я пошел в казарму, переоделся в штатское и поехал в Тель-Авив, в генеральный штаб, к дяде – он был командующим ВВС – и сказал, что на курсы больше не вернусь, не объясняя причин. Дядя сказал: «Хорошо», связался с каким-то командиром и поручил ему выдать мои вещи и отпустить, а попутно выяснить, что произошло.
Начальник летной школы решил меня, несмотря на указание командующего ВВС, наказать за побег двумя неделями гаупвахты, чтобы другим было неповадно. Меня это жутко разозлило: я ведь приехал только забрать вещи! Но вышло не так уж плохо: на «губе» я сидел с одним летчиком, разрисовывал на базе эквалипты, а отец приезжал меня проведать.
Это было очень пикантно по тем временам: главнокомандующий приехал навестить своего проштрафифшегося сына-солдата! Тем более, что отец никого не предупредил о своем визите и когда он появился, все вытянулись по струнке. Помню, отец улыбается и спрашивает командира базы: «Могу я взять Уди с собой на чашку кофе?» А тот ему отдает честь: «Есть!» и добавляет: «Конечно, товарищ Даян». Отец берет меня в машину, мы едем в какой-то занюханный маколет*, он покупает мне какие-то сладости, и мы возвращаемся на базу.
Отец не думал о том, что после таких визитов все чувствовали себя не очень комфортно, и в первую очередь командир базы: почему Даян ему не позвонил и не сказал, что приедет? – продолжает Уди после небольшой паузы. – Что уж говорить обо мне: отец-то приехал и уехал, а я со всем этим тут остаюсь! Сейчас у меня, конечно, другое отношение. Понимаю, насколько это было смешно на самом деле.
- А что было после летных курсов?
- Я попал в команду «Ямит» (спецназ), для чего пришлось получать специальное разрешение. Правда и там я во всем подводном снаряжении вместо тренировок шел ловить рыбу. Для армии я не годился, мне любые рамки были тесны. Куши Римон* такой же. Потому, наверное, и сошлись. У нас было много разных приключений – и хороших, и плохих.
- О некоторых он мне рассказывал. А по поводу того, как вы вызволяли из тюрьмы на Кипре одного бедолагу-израильтянина, сказал: «Пусть тебе лучше Уди об этом расскажет!» Помню, я читала про эту историю в ивритской прессе. Там была даже фотография человека, которого вы с Куши вызволяли из тюрьмы.
Уди начинает смеяться, потом говорит:
- Ну ладно, так и быть - тебе я расскажу, как все было на самом деле. Даже если Куши будет сердиться. Мы с Куши возвращались на корабле с Кипра. Плыли долго, стало скучно, вот мы и придумали эту историю про парня, с которым просто познакомились на том же корабле - будто он сидел в тюрьме на турецкой стороне Кипра, а мы ездили его освобождать. За время плавания история обрастала все новыми и новыми деталями и настолько увлекла не только Куши, но и того парня, что они потом даже стали давать интервью журналистам. Те сделали из этого «скуп», и все были довольны. Это я к тому, ЧТО иной раз публикуют в наших газетах, - смеется и добавляет уже серьезно. - Ну сама подумай: кто бы мне дал заехать после такой «освободительной операции» снова на Кипр, а ведь я путешествую там довольно часто на мотоцикле?
- А про операцию по спасению из индийской тюрьмы молодой израильтянки тоже враки?
- Нет. Выдумок на самом деле очень мало. Про Кипр, да еще про то, что Куши, якобы, служил в знаменитом 101-м подразделении у Шарона. Последнее ему почему-то очень многие приписывают, и он уже просто устал всем объяснять, что это не так, говорит: «Считайте, как хотите!». А с индийской тюрьмой – реальная история. Мы просто не успели вернуться в Индию: операцию провернули по плану, разработанному Куши, не дожидаясь нас. И все сорвалось из-за ерунды: мотоцикл ждал узницу в другом месте – не там где она вышла.
- Ну что ж, откровенность за откровенность, - решаюсь я. - А ты знаешь, что Куши не придумал этот план, а получил его от специалиста по выживанию в экстремальных условиях, которого он обвел вокруг пальца. Он пришел к нему с рисунком тюрьмы и спросил: «Скажи, а как бы ты, например, выбирался из такого места?» Тот, не подозревая подвоха, изучил рисунок и объяснил – как. А потом узнал об истории неудачного побега из газет и ругал себя и Куши, который его, якобы, во все это втянул. На что Куши ответил: «Но я ведь нигде не назвал твоего имени!» Я услышала эту историю от того самого специалиста по выживанию.
- А, может, и ему этот план тоже кто-то нарисовал? Ты не проверяла? - смеется Уди и добавляет уже серьезно. - Жаль, что его не было рядом с Куши, когда он дважды пытался бежать из немецкой тюрьмы, может, тогда бы ему это удалось, - замолкает и после небольшой паузы продолжает. – Я два раза ездил в Германию его навещать. Это было очень тяжелое зрелище. Куши - большой ребенок, ему там было невыносимо. И мы даже поговорить толком не могли: рядом сидел немец-надзиратель и запрещал общаться на иврите. Кстати, а ты знаешь о том, что он потом женился на настоящей немке? Она прошла гиюр, стала очень религиозной, и они сделали тринадцать детей.
- Знаю, он говорил. Но детей, кстати, одиннадцать, - поправляю я.
- Может, уже и 13, - смеется Уди, - эти товарищи времени не теряют, соблюдают «мицвот»*.
- А где ты больше работаешь? Тут или на "101-м километре"?
- Большую часть времени я провожу здесь, а на "101-й километр" срываюсь примерно раз в две недели. Там у меня большая мастерская. А здесь всего лишь этот уголок. Ты видела мои работы на "101-м километре"?
- Конечно. И не один раз. Особенно меня впечатлила большая крыса, попавшая в мышеловку, и человеческая нога, «недоеденная тигрицей». Я их даже сфотографировала.
- А Куши сказал, что посетители кафе не любят есть рядом с раздутой дохлой крысой. Пришлось переместить ее на задворки. По мне, так вышло забавно: она такая толстая – объелась перед тем как угодила в мышеловку. Иногда у меня прорезается черный юмор... Там есть еще арфа с двумя руками на струнах и птицей наверху. Орлу так надоела игра музыканта, что он его склевал, остались только руки.
- А самая любимая твоя скульпутра?
- Их две. Одну я назвал «Моше Даян» и посвятил отцу. Она установлена в Герцлии. А вторая – «Дон-Кихот», который стоит у входа в постоялый двор. Она появилась там первой и превратилась в «визитную карточку» «101-го километра».
У Куши тогда была ветряная станция, и мой герой с ней «сражался». А мне «Дон-Кихот» дорог еще и потому, что он оседлал мой первый мотоцикл, на котором я когда-то разъезжал у себя на ферме. Последнее время я увлекся флюгерами и пропеллерами: в Араве сильные ветры, и мне нравится, что все это постоянно крутится и вертится. Недавно я установил там ведьму на метле, а рядом - самолетик с летчиком.
- Видела. Они у тебя соревнуются – кто летит быстрее?
- Ну понятно, что ведьма победит. Она на метле, ей бензин не нужен, - смеется.
- Ты сказал, что много путешествуешь. Какое путешествие было самым необычным?
- Однажды, когда отец еще был жив, я плавал на Сейшелы. А вышло все достаточно случайно. Просто я я встретил какого-то человека, у которого была небольшая яхта и умер напарник, вот он и предложил мне поехать вместо того покойника. Я жене дома сказал, что еду в небольшое путешествие и скоро вернусь. Она позвонила моему отцу и сказала: «Уди отправился на Сейшелы через Средиземное море». А дальше – не знаю, правда или нет – отец, якобы отдавал приказ военным катерам перехватить яхту в пути и вернуть меня назад, но опоздал. Возможно, это и в самом деле было опасно, но мы до Сейшел все же добрались и потом я написал об этом несколько статей для «Маарива». Было еще одно замечательное путешествие - в Петру. Мы ездили туда с Куши и его двумя детьми в память об убитых там израильтянах, которые мечтали – еще до заключения мира с Иорданией - увидеть красные скалы, но не дошли...
- Куши твой лучший друг?
- Я вообще по натуре одинокий волк, как мой отец. Не люблю ни с кем дружить. Так что Куши для меня единственный в своем роде. Когда-то мы охотились с ним на зверей у границы с Сирией. Потом вместе плавали в Грецию и Турцию на яхте, которую он тогда держал. И, кстати, Куши, в отличие от меня, все время «травил» за борт, - смеется. - Я всегда еду к нему на "101-й километр" с удовольствием. Люблю слушать, как он про себя рассказывает. Даже если что-то сочиняет – на здоровье. Все равно его интересно слушать. Куши очень добрый и ранимый человек, он доверяет мне такие вещи, которые не расскажет другим. И я его не разочаровываю. Потому что сам человек закрытый и умею хранить чужие секреты.
- А кому ты доверяешь свои секреты?
- Держу их при себе. Что-то могу рассказать Куши, но с оглядкой. Он очень наивный человек с душой ребенка и может случайно проговориться кому-то еще. Иной раз вижу рядом с ним каких-то дебилов и прямо говорю: «Что у тебя может быть общего с этим идиотом?», а он мне: «Тихо, тихо, а то он услышит и обидится». В этом весь Куши.
- Как ты проводишь обычно день?
- Утром встаю, еду сюда и первым делом иду в кафе – оно тут рядом. Беру чашку кофе, газеты и начинаю читать их с траурных объявлений, чтобы убедиться, что Уди Даяна пока в этом разделе нет, - смеется. – Это меня всякий раз очень радует и поднимает настроение. Потом иду в мастерскую и работаю. Потом снова в кафе - пить кофе. И так несколько раз за день. Я даже скульптуру такую сделал, потом тебе покажу – она тут рядом. Называется «зависимый от кофе» - огромная кружка с цепью. А однажды я заковал одно дерево в кандалы на улице Фришман в Тель-Авиве и назвал свою композицию: «Пожизненное заключение». Муниципалитету не понравилось. Пришлось кандалы снять.
- Ты мог бы уже открыть на "101-м километре" свой музей...
- Эта идея то появляется, то исчезает: сделать такой отдельный уголок моих скульптур, которые сейчас разбросаны по всему постоялому двору. Может, когда-нибудь и получится...
- Какой день был для тебя самым счастливым?
- День, когда я родился – 31 января 1942 года. Только я в тот момент этого еще не знал, - смеется.
- У тебя никогда не было суицидальных мыслей?
- У меня? – смеется. – Не-е-т, я не по этой части. Скорее, мой брат в этом силен, я же тебе уже говорил, что он унаследовал отцовской пессимизм, а я – отцовское чувство юмора.
- Но был у тебя когда-нибудь тяжелый день?
- Да. День, когда умер отец. Не помню, в каком году это было. Странно звучит, да? Просто у меня проблема с датами. Но я помню, что отец был моложе меня, нынешнего, когда умер. Между нами тогда уже не было такой душевной связи, как в детстве: я вырос, да и у него уже была другая жена, другая жизнь. Но отцовскую смерть я воспринял очень тяжело.
- А как ты воспринял то, что происходило во время Войны Судного Дня?
- Я тогда был призван в армию в числе других резервистов. Мне было двойне тяжело: и то, что все мы оказались в большой опасности, и то, что всю вину за это сбросили на отца. Но что умерло, то умерло... Надо двигаться вперед.
- Кого ты в своей жизни любил больше всего?
- Не знаю. Я тяжелый человек. У меня не хватает терпения на людей. В детстве я был очень привязан к отцу, а сейчас уже и сам большой мальчик.
- Почему же ты тогда создавал отцу столько проблем?
- Потому что я был сыном Моше Даяна. И хотя он ничего не делал для того, чтобы я получал какие-то привилегии, все относились ко мне не так, как к другим, и мне постоянно хотелось это поломать.
- Между прочим, при том, что мы с тобой довольно много говорили о твоем отце, я шла сегодня интервьюировать скульптора Уди Даяна, а не сына Моше Даяна - Уди.
Уди понимающе улыбается и после небольшой паузы произносит:
- Теперь, когда прошло столько лет, я уже этого не разделяю...
*Моше Даян - известный полководец
* «бардакист» - человек, нарушающий установленные правила
* «маколет» - продуктовая лавка
* Куши Римон - друг Уди Даяна, основавший в пустыне Арава постоялый двор «101 километр»
* «мицвот» - богоугодные дела, традиция в иудаизме
СЫН СВОЕГО ОТЦА
Родившийся в Тель-Авиве за три года до создания еврейского государства, он с сожалением говорит о том, что время таких, как его отец, ушло. Полковник ВВС в отставке Яир Шамир убежден, что бывший премьер-министр Израиля Ицхак Шамир никогда бы не согласился на размежевание, а если бы решился атаковать ядерные объекты Ирана, то не стал бы заявлять о своих намерениях публично. Яира Шамира вполне можно назвать наследником отцовских идей, но сам он считает, что поколение создателей государства, к которому принадлежал его отец, было совершенно особым и таких людей уже нет.
...У него та же открытая улыбка, что и у отца. Имея за спиной не только весомое прошлое, но и настоящее, в общении Яир Шамир на удивление прост и располагает к себе с первой минуты знакомства. За его спиной картина, на которой изображен мальчик, бегущий по каменной гряде к морю. «Оптимистичный сюжет, правда?» - спрашивает Яир, поймав мой взгляд, брошенный на картину. «Пожалуй, - соглашаюсь я и добавляю, - Мальчик и его мечта», - думая о том, что сейчас мне предстоит узнать, сбылась ли детская мечта мальчика, названного родителями в память об убитом англичанами руководителе еврейского подполья Аароне Штерне по прозвищу «Яир». Ведь с тех пор прошло уже 67 лет...
- Черчилль однажды сказал: «Если устроить распрю между прошлым и настоящим, мы лишимся будущего». Отец следовал этому правилу, никогда не упоминая о былых заслугах и всячески избегая разговора о них, - говорит мне Яир и продолжает. – Он не любил ничего парадного и торжественного, пустых речей, объясняя это так: «Когда тебя начинают воспринимают по форме и титулу, уже невозможно понять, чего ты стоишь на самом деле». Обычно люди любят вспоминать о своем геройском прошлом. А я узнал об отце подобное только после того, как его не стало: мне рассказали об этом люди, с которыми он дружил еще со времен еврейского подполья.
- Нередко в семьях сильных, доминантных личностей вырастают безвольные дети. Тебе удалось избежать этой участи. Какие отношения были у вас с отцом?
- Мы с отцом были товарищами. Он уважал свободу моей мысли, считая, что это единственное, чего человека нельзя лишить даже в застенках. Я мог сказать ему все, что думаю, зная, что буду выслушан со вниманием и понят. Ну разве что отец предложит мне подумать еще над каким-то вариантом, который от меня ускользнул. Но это – максимум. Например, когда я решил пойти в «Цофим»*, отец не сказал мне: «А почему не в «Бейтар»*?» Он признавал за мной право выбора. Единственное, за чем отец и мама следили, ничем не ограничивая нашей внутренней свободы, так это за культурой поведения, и в том числе за столом. Неважно, что в тарелке негусто – времена были тяжелые, но мы с сестрой благодаря родительской выучке, с детства пользовались столовыми приборами не хуже аристократов.
- Когда твой отец работал в «Мосаде», вы жили с ним во Франции?
- Совсем недолго. После израильской вольницы мы с сестрой не смогли вписаться в местную школьную систему, где надо было надевать форму и терпеть побои учителя за любой проступок.
- Побои???
- Именно. У местных учителей тогда были даже специальные палки для битья учеников. И мы с сестрой заявили родителям, что они могут оставаться во Франции, а мы возвращаемся в Израиль. Мне тогда было 12 лет, а сестре восемь. Родители выслушали нас и сказали: «Хорошо». Они нам доверяли и были уверены в том, что мы не наделаем глупостей, приученные с раннего детства отвечать за свои поступки и решения. Так что мы прожили тогда без них в Израиле несколько лет, пока я не пошел в армию.
- Вы с сестрой жили у родственников?
- Нет. У нас, кроме родителей, никого не было. А у них – никого, кроме нам. Все родственники отца погибли во время Катастрофы, а мамины родители и брат умерли рано. Так что фактически наша семья состояла из четырех человек. Это потом она разрослась: у нас с сестрой появились дети, внуки, невестки, зятья и их многочисленная родня. Так что, вернувшись из Франции в 12 лет, я жил в нашем доме один, а восьмилетняя сестра – в семье своей подруги. Готовить и стирать мне помогала соседка, с остальным я справлялся сам. Конечно, маме приходилось без конца мотаться туда-сюда. Отец часто приезжать не мог - мы писали друг другу письма.
- У тебя не было конфликтов с отцом?
- Нет. Мы были товарищами и на протяжении всей его жизни обязательно встречались раз в неделю, чтобы пообщаться, немного выпить (отец любил виски), сыграть партию в шахматы. Кстати, так у него ни разу и не выиграл: он не был готов пойти даже на дружеские «поддавки», - смеется и добавляет уже серьезно. - У нас с ним была духовная близость. Отец до сих пор служит для меня примером, и я пытаюсь «влезть в его сапоги», но это не так просто...
- А какие отношения были у тебя с мамой?
- Мама была для нас всем, что связано с домом и семьей.
- Еврейская мама?
- Да, это у еврейских женщин в генах. Но она была при этом очень сильным человеком, тяжело работала, прошла вместе с отцом через все трудности подполья, в том числе, арест, и не бегала за нами с ложкой в руке. Достатка в доме не было, мы жили скромно. Отец был равнодушен к материальным ценностям.
- В жизни твоего отца был период, когда он ушел в бизнес...
- На самом деле были два таких периода – до создания государства, и после, когда время подпольщиков закончилось. Отцу было скучно заниматься бизнесом: процесс зарабатывания денег его не увлекал и он постоянно искал себе занятие поинтереснее. Кстати, он очень много сделал для того, чтобы привезти сюда «русскую» алию, а позднее – алию из Эфиопии. Препятствовал выезду советских евреев в США в обход Израиля, объясняя американскому правительству, что евреи из СССР – не беженцы, у них есть свое государство Израиль, где их ждут и готовы принять.
- Как в вашей светской семье относились к еврейской религии?
- С большим уважением. Отец поддерживал тесную связь с Хабадом, бывал у них на Суккот и в другие праздники. Он не ходил в синагогу, как это принято в еврейской традиции, но по сути был глубоко верующим человеком. Иные должны надевать тфилин, чтобы приблизиться к некой точке, а он был в ней изначально – со своей верой в еврейский народ и его традиции.
- Если был твой отец столкнулся с проблемой, которой сегодня озабочен весь мир, он бы решился на превентивную атаку ядерных объектов Ирана?
- Не знаю, сделал бы он это или нет, но в одном уверен: он бы об этом не говорил. Потому что придерживался принципа: делай или не делай, но в обоих случаях – молчи.
- А что касается размежевания? Пошел бы он на это?
- Нет. Никогда и ни за что. Потому что Гуш-Катиф - это наши земли, которые евреи выкупили их еще у турок. Есть ли в мире государство, которое способно отказаться от своих территорий? Кроме того, вторая сторона усмотрела в размежевании проявление слабости, не оценив акта доброй воли и мирной инициативы: в результате в класти пришел ХАМАС, и обстрелы нашей территории не прекращаются.
Я помню, как накануне выборов 1992-м года товарищи по партии пришли к отцу и сказали: «Для того, чтобы Ликуд удержался у власти, надо пойти на территориальные уступки. Невозможно все время говорить «нет». Так мы проиграем выборы!», - вспоминает Яир. - А отец сказал им на это: «Тогда ищите другого премьера. А я на это не пойду. Мир – только в обмен на мир, без каких-либо предварительных условий». Он считал, что даже если отдать палестинцам 95 процентов земель, их это не устроит. Потому что они считают своей всю территорию Израиля. Отец не изменил своим принципам и проиграл выборы. В результате мы получили Осло, Кемп-Дэвид и все, что последовало вслед за этим: пережили войну и интифаду, тысячи израильтян были убиты, и продолжаются обстрелы израильских городов.
- Каким ему представлялся выход из тупика?
- Отец говорил: «Прежде мы и палестинцы должны научиться жить вместе и быть хорошими соседями, помогая другу другу и налаживая торговые и другие отношения, а потом уже - решать спорные вопросы». Отец не отрицал переговоры, но он был не готов ради мира торговать землями. С этим поехал в Мадрид, и никто из представителей арабских стран не покинул зал заседания во время его речи.
Отец предпочитал смотреть на ситуацию в дальней перспективе: ему было неважно, как к нему отнесутся в Белом Доме, или в Европе и что напишут в газетах. Его волновало только то, что может случиться со страной в будущем. Современные же лидеры больше озабочены ближней перспективой, где точка отсчета - дата очередных выборов.
- Ицхак Шамир был для нашей алии 1990-х первым премьер-министром. Многие из новоприбывших пережили в период его каденции свою первую в жизни войну. Спустя годы понимаю, почему мы жили тогда с ощущением, что Израиль выстоит и не впадали в панику: во главе правительства стоял тот, кто создавал страну - человек сильной воли и железных принципов.
- Поколение создателей государства было совсем другим. Эти люди искренне верили в сионистскую мечту о возвращении в Эрец-Исраэль и были готовы пожертвовать ради нее всем. Жили скромно, довольствовались малым, никогда не заботились о собственной выгоде. Я и моя сестра выросли именно в таком доме. В 1948-м году, после провозглашения государства, отец сказал: «Мы победили, и нужды в подполье больше нет. Надо поднимать страну». Он не стремился в политику, работал, как все, занимаясь реальным делом.
- А что ты можешь сказать о своем поколении?
- Мы стали своего рода мостом между нынешним поколением и поколением создателей государства. Укрепляли то, за что боролись наши родители, но каждый при этом выбрал свой путь. Одни создавали и усиливали армию, другие застраивали страну, поднимали промышленность, развивали сельское хозяйство, расширяли местый рынок и искали выхода на международный, - после небольшого раздумья уточняет. - Были, впрочем, и такие, кто больше заботился о собственных интересах: некоторые из них, не прошедшие жесткие «фильтры» своего времени, впоследствии пробились в политику и установили в ней определенные правила, позволяющие им сохранять за собой места кнессете и правительстве, - добавляет Яир. - Но что теперь говорить о прошлом: надо смотреть вперед. Я связываю свои надежды с молодым поколением. Наши дети, которым мы помогли встать на ноги, получить хорошее образование и профессию, пытаются вернуть утраченные идеалы. Им не безразлично происходящее в стране, они стремятся попасть в элитные боевые части, ощущая свою ответственность за будущее Израиля. Надо проложить им дорогу и в политику, чтобы они имели большее влияние и могли реально что-то изменить к лучшему.
- Думаю, это будет непросто: смогут ли те, кто ищет утраченные идеалы прошлого, играть по установленным правилам, водить дружбу с теми, кто обеспечит поддержку во время «праймериз» и прочее.
- Моему отцу в свое время удалось поломать порочную систему избранных в движении Херут, когда место человека в списке оценивали не по его способностям, а по принадлежности к той, или иной общине, или внутрипартийной группе. Он произвел тогда своего рода революцию: люди начали занимать позиции в соответствии со своими реальными достижениями, места ни для кого не «консервировались». Движение открылось для новых кандидатов, и маленькая партия довольно быстро стала более многочисленной и влиятельной. Позднее тот же принцип равенства для разных предствительств использовался и в Кнессете.
Я, как и отец, считаю, что система «праймериз» губительна для Израиля. Потому что ведущие позиции получают не те, кому дорога идея, а те, кто умело обеспечивают себе голоса не за счет способностей, а за счет налаживания нужных связей, самопиара и прочих сомнительных условий игры. Многие партии понимают, что праймериз – плохо и нужно что-то менять, но сопротивление тех, кто в случае отмены праймериз лишится обеспеченного ему места в списке, еще слишком велико. Думаю, что это все же произойдет - просто потребуется еще какое-то время.
- Как сложилась твоя жизнь? Достиг ли ты целей, которые перед собой ставил?
- Я с детства мечтал быть инженером и летчиком, только не знал, в какой последовательности этого достигну. А на самом деле вышло так: сначала я пошел на курс летчиков, а в 1970-м пошел учиться в Технион на факультет электротехники и инженерных телекоммуникаций. Днем учился, а ночью летал.
- В каких войнах принимал участие?
- В Войне на истощение, Войне Судного Дня и Первой Ливанской. Октябрь 1973-го я провел на Синае. В воскресенье начинался учебный год в Технионе (я тогда перешел на четвертый курс), а в субботу началась война и меня призвали в ВВС. Многие мои товарищи не вернулись из полета, я видел страшные картины... У меня 12 лет ушло на то, чтобы освободиться от травмы Войны Судного Дня. До недавнего времени вообще не мог говорить на эту тему...
- Где ты больше реализовал себя – в ВВС, или на инженерном поприще?
- В армии я был таким же летчиком, как и все. Думаю, что в качестве инженера я достиг большего. В своей последней должности перед уходом в хай-тек, я отвечал за всю электронику ВВС, ее развитие, содержание и обслуживание. Когда я пришел в 1987 году в хай-тек, он был еще в «пеленках» и здесь я смог сделать больше.
- А чем ты занимаешься в настоящее время?
- Половину рабочего времени трачу на добровольческие проекты: беру правительственные компании, находящиеся в состоянии упадка и вывожу их на нормальный уровень. Всякий раз это напоминает маленькую революцию. Сейчас я возглавляю на добровольных началах совет директоров национальной дорожной компании, которая прокладывает в Израиле все новые дороги, включая железную. А шесть лет назад мы создали вместе с другими добровольцами организацию, которая помогает трудоустройству репатриантов с высшим образованием. Помогаем им с обучением и трудоустройством. Уже помогли найти свою нишу шести сотням людей.
- Ты сознательно сторонился все годы политики? Или были другие причины?
- Просто чувствовал, что на своем месте могу дать Израилю гораздо больше. Ведь то, чем я занимался и занимаюсь до сих пор - вытаскиваю находящиеся в состоянии упадка правительственные компании из трудностей и запускаю старт-апы – может не каждый. Но при этом, я, конечно, отдаю себе отчет в том, что главные решения для страны и для каждого из нас все же принимаются в верхних эшелонах власти и только там можно повлиять на ход событий и вещей. Отец это понимал, но принципам своим не изменял, за что платил свою цену. Он считал, что если история и запомнит его, то только как человека, который любил Израиль и стоял на его страже всю свою жизнь.
- Твои родители были неразлучной парой на протяжении многих лет и всю жизнь дружили со своими товарищами по еврейскому подполью. А что ты можешь сказать о своей семье и друзьях?
- Мы с женой тоже неразлучны вот уже 44 года. У жены есть особенность: она меняет свою профессию каждые семь лет. Начинала когда-то учителем в тихоне, потом пошла учиться криминологии, проводила исследования в тюрьмах. Затем вместе с нашей дочерью решила учиться юриспруденции и стала адвокатом. Теперь моя супруга бабушка, помогает детям растить наших внуков и занимается добровольческой деятельностью. Что же касается друзей, то они у меня еще с детского сада. Мы себя так и называем «хавура ган Шошана» (товарищество детского сада «Шошана»). Чуть позже к нам еще присоединились несколько ребят, с которыми мы подружились в школе и в «Цофим». Так что мы вместе уже полвека. Теперь уже дружим семьями - 25 супружеских пар. В минувшую субботу одному из нас исполнилось 67 лет: его день рождения праздновал весь наш «садик», - смеется.
- Твои детские мечты сбылись: ты хотел стать летчиком и инженером и стал им. А каковы твои взрослые мечты?
- Хочу, чтобы наши внуки жили здесь в полной безопасности. Хочу, чтобы израильская экономика процветала, а наши внуки жили здесь, а не в каком-либо другом месте, и чувствовали себя в полной безопасности.
***
Яир Шамир получил свое имя в честь Аарона Штерна (подпольная кличка «Яир»), руководителя подпольной еврейской организации «ЛЕХИ», убитого англичанами.
Едва Яиру Шамиру исполнился год, его отец был арестован англичанами за подпольную деятельность. Через год была арестована и его мать – активистка еврейского подполья. Родителей Яира освободили лишь после провозглашения государства.
В течение всей жизни Яир Шамир занимал руководящие посты в ведущих израильских компаниях, и в том числе – высоких технологий. Он был: генеральным директором и вице-президентом компании Scitex Corporation Ltd; генеральным директором компании «Элит»; вице-президентом Фонда «Этгар»; президентом и генеральным директором компании высоких технологий VICON телекоммуникации; членом совета директоров компаний хай-тека «Mercury», «Орхит», «DSP Group», «Апоалим рынки капитала».
На общественных началах Яир Шамир занимал пост председателя совета директоров национальной авиакомпании «Эль Аль» и председателя концерна Израильской авиационной промышленности «Таасия авирит». В первые месяцы пребывания на этом посту Шамир заменил 13 из 19 руководителей предприятий и структурных подразделений концерна. В момент вступления Шамира на пост председателя совета директоров чистая прибыль концерна авиационной промышленности составляла 2 миллиона долларов США, а в 2010 году она составила 94 (!) миллиона долларов. В те же годы израильский гигант авиационной промышленности уверенно обосновался на российском рынке, где занимает лидирующие позиции в сфере производства беспилотных летательных аппаратов. В тот же период в космос были запущены четыре израильских спутника.
С 1999 года и по настоящее время Яир является председателем правления и совладельцем фонда венчурного капитала «Catalyst» и является председателем Национальной дорожной компании на добровольных началах. Он - член совета Техниона и член совета университета имени Бен-Гуриона в Негеве, а так же глава попечительского совета Центра «Шалем».
* «Цофим» - молодежная организация
* «Бейтар» - молодежная организация
ПЕРВЫЙ В НЕБЕ
Чтобы построить новый самолет, нужны усилия очень многих людей на земле. Но в небо его поднимает всегда один – главный летчик-испытатель Israel Aerospace Industries. В последние шесть лет – это полковник Ронен Шапира. Когда-то это делал его отец – легендарный израильский летчик Дани Шапира...
***
Несколько слов об отце Ронена. Впервые он поднялся в воздух в 1940-м. Ему принадлежат слова: «Я хотел быть летчиком с «желтой звездой» на груди». В 1947-м Дани Шапира доставлял воздухом продукты в осажденные еврейские поселения. С 1948-го – военный летчик, командир первой эскадрильи боевых самолетов «Москито». Принимал участие в войнах Израиля, совершив бессчисленное количество боевых вылетов. Единственный иностранный пилот, которому французы доверили в 1958-м году испытывать свои новые самолеты. Дани Шапира первым из израильских летчиков: поднял в небо в 1966-м году вместе с бежавшим из Ирака летчиком Муниром Редфой угнанный советский самолет МИГ-21; был назначен главным испытателем авиаконцерна Israel Aerospace Industries; преодолел звуковой барьер. Он летал на более, чем ста видах самолетов во все уголки мира. Возил глав правительства и важных государственных деятелей Израиля и других стран. Награжден Почетным знаком Союза летчиков-испытателей США. В возрасте 73 лет участвовал в водушном параде в честь 50-летия Израиля. Оба сына Дани – Ронен и Одед – летчики. В Первой ливанской войне все трое совершали боевые вылеты.
***
...Первый раз Ронен держал штурвал боевого самолета в пять лет, сидя на коленях отца.
- Отец с самого начала хотел сделать из меня летчика, - говорит Ронен. – Он взял меня с собой в кабину, когда мне было три года, но я тогда испугался, расплакался и «совместный полет» пришлось отложить. А в пять лет я уже не боялся, сам просился с отцом в полет и даже держался за штурвал. В десять лет отец доверил мне управление, сидя рядом. В начале полета устроил испытание - сымитировал перебой в одном из двигателей, и я тут же повернул назад – к аэродрому. Отец похвалил: «Не у каждого взрослого летчика такая быстрая реакция. Будешь летать!»
Отец вложил в меня очень много - все-таки первенец, старший сын... В пять лет я уже строил самолеты из пластика и устраивал испытания. И техническая интуиция у меня от отца. Одних знаний и опыта в полете недостаточно - машину нужно чувствовать. Когда я веду курсы летчиков, сразу вижу, у кого это есть, а у кого нет.
- Ты выходишь на работу в небо уже 38 лет – с тех пор, как закончил курсы летчиков. К этому можно привыкнуть?
- Нельзя. Слишком интересная и увлекательная работа – постоянно что-то новое... На самом деле испытания начинаются за несколько лет до первого полета, еще на земле. Над проектом работает большая группа людей, и я вместе с ними. Мы должны все просчитать, и в том числе – любой риск и возможный сбой в работе систем, чтобы их продублировать. Решение любой проблемы нужно знать до того, как она возникнет в воздухе.
Год назад, в декабре 2009-го мы провели испытания самолета G250, - продолжает Ронен. - Это совместная разработка израильского концерна авиационной промышленности и американской компании Gulfstream, в которой участвовали несколько тысяч людей – конструкторы, инженеры, техники. Речь идет о самом лучшем в своей группе реактивном самолете для бизнес-класса стоимостью более 25 миллионов долларов. Он обеспечивает наибольшую дальность полета и наивысшую скорость, а, кроме того, его можно использовать даже в аэропортах со сложными условиями эксплуатации. Я был первым, кто поднял в воздух G250 на высоту десять тысяч метров, летел со скоростью звука, и за три с лишним часа полета проверил все бортовые системы и протестировал их в условиях стрессовой ситуации. Могу без преувеличения сказать, что этот самолет – одно из самых больших достижений авиационной промышленности, плодами которого мы будем пользоваться еще много лет.
- Наверное, это очень сильное ощущение - поднять в воздух первым такую махину, зная, что над ее созданием не один год работали тысячи людей...
- Прежде всего, это огромная ответственность. Я прекрасно понимаю, что в полете мне уже никто не поможет, придется рассчитывать только на собственные знания, опыт и интуицию.
- Ты поднимаешься на очень большую высоту. Что ты видишь там из окна кабины?
- Чем выше поднимаешься, тем темнее небеса. В этом смысле внизу летать интереснее – ты видишь землю, пейзаж постоянно меняется...
- Ты часто подвергал себя реальной опасности? То, что называется – был на грани жизни и смерти...
- Таких случаев было немало – и на войне, и во время испытаний...
- Один случай – как ты сумел дотянуть до аэродрома после того, как во время первой ливанской войны ракета противника попала в один из двигателей твоего «фантома» – даже описан в книгах. Чего тебе это стоило?
- Это был третий боевой вылет в тот день – 9 июня 1982 года. Четыре наших самолета прикрывали наземные войска, я был в одном из них. В первом вылете удалось сбить МИГ-23 двумя ракетами, во втором два МИГ-21, пытаясь уйти от преследования, сами врезались в гору. А в третьем полете мне навстречу поднялся еще один МИГ-21. Воздушный бой продолжался 30 секунд, после чего самолет противника врезался в землю и взорвался. Я увидел внизу огромный горящий факел и в тот же миг почувствовал сильнейший удар - в мой самолет попала ракета. Оглянулся – сзади пламя, один двигатель горит... Я над территорией противника, в меня продолжают палить с земли, а наш аэродром неблизко - за высокой горой. У меня два варианта: катапультироваться или все же попробовать дотянуть до своих. Я выбрал второе. Не хотел быть пленным, - Ронен отводит глаза в сторону и некоторое время молчит. - Мне и сегодня нелегко об этом вспоминать... Хорошо, расскажу тебе то, чего нет в книгах. Подняться над горой на одном двигателе в горящем самолете на форсаже, когда резко увеличиваешь тягу и приток воздуха усиливает огонь – это огромный риск и противоречит всем техническим и летным правилам. Но я решился на форсаж, у меня просто не было другого выхода. Поднял самолет на самом пределе и закрыл форсаж только когда вершина горы проплыла в пяти метрах под днищем моего самолета и осталась позади.
- Выходит, страх перед пленом был у тебя был сильнее страха смерти?
- Да кто же думает об этом в такие минуты! – неожиданно вмешивается в нашу беседу присутствующий здесь офицер службы безопасности.
- Я думал, - возражает ему Ронен. - Как ни странно, но я об этом думал, хотя счет шел уже на секунды. Я знал, что если катапультируюсь на чужой территории, они меня в живых не оставят, потому что слишком злы: столько самолетов потеряли в те дни, а мы – ни одного! Да они просто мечтали о таком – захватить израильского летчика и поквитаться с ним за все! Кстати, во время Войны Судного Дня египтяне и сирийцы тоже далеко не всех наших пленных оставляли в живых... И я подумал, что лучше мне погибнуть вместе с самолетом, если не удастся дотянуть до своих...
- Как выглядел «фантом» после того, как ты его посадил? Насколько я знаю, его потом восстановили, и он еще довольно долго летал...
- Хвостовая часть была здорово посечена: насчитали 400 дырок! Один двигатель сгорел полностью, а под вторым выгорела большая дыра, он к концу полета уже тоже горел. Если бы я продолжил лететь на форсаже еще пару минут, я бы его совсем сжег...
- Я слушала твой рассказ и не могла отделаться от ощущения, что ты до сих пор не освободился от тяжелых воспоминаний, хотя прошло столько лет...
- Риск – это часть профессии, но когда в самолет попадает ракета – это на самом деле очень страшно. Сильный удар, от которого все сотрясается, жуткий звук и пламя. И ты понимаешь, что это уже вопрос жизни и смерти...
- У тебя не было после того случая кошмаров?
- Нет. Я никогда не обращался к психологу. И только благодаря тому, что заставил себя на второй день после случившегося снова подняться в самолет... Просто переломал себя, понимая, что иначе не смогу больше летать... Это так страшно – снова оказаться над той же территорией, где в тебя всего два дня назад попала ракета. Но я вспоминал историю отца, которую он рассказывал мне в детстве, как при выходе из «мертвой петли» у него случился блэк-аут (от перегрузки кровь отливает от сетчатки глаза и летчик на мгновение слепнет – Ш.Ш.). Его это очень напугало, но он заставил себя сделать еще одну петлю, решив, что если не преодолеет своего страха, то не сможет летать. Я убеждал себя: если отец смог, значит, и я смогу...
- Кстати, а как отец отреагировал на историю с ракетой?
- Когда он увидел этот бой на пленке, то устроил мне настоящий разбор полетов и очень ругал за ошибку.
- В чем же ты тогда ошибся?
- Когда я «завалил» МИГ и он взорвался на моих глазах, зрелище огромного пылающего факела отвлекло меня буквально на секунду, но этого хватило, чтобы «поймать» ракету, от которой я мог бы уклониться, если бы был сконцентрирован только на полете.
- Ты когда-нибудь видел в глазах родителей страх за тебя? Мама не возражала против того, что отец берет тебя, еще совсем ребенка, с собой в полеты?
- Моя мама была очень сильным человеком. Можно представить себе ее положение: в доме трое мужчин, и все – боевые летчики. Но она была в нас уверена. Я никогда не слышал, чтобы мама возражала против моих полетов с отцом. Мы и ее иногда брали с собой в небо. Сейчас такое, конечно, невозможно, чтобы летчик взял в кабину ребенка или жену: правила в ВВС давно изменились, все заботятся о безопасности и не хотят лишнего риска. К тому же это еще и вопрос страховки. Раньше о таких вещах не думали.
- Ты пересекался с братом и отцом на Первой ливанской? Ведь вы все трое участвовали тогда в боях.
- В день, когда меня подбили, мой брат как раз находился в том же районе и приземлился почти сразу за мной. Ему сказали: «У нас есть один подбитый самолет, он только что сел». Одед еще не знал, что это мой самолет. И вот он заходит в бункер и вдруг видит меня в состоянии шока... «Что случилось, брат? Ты в порядке?» - «Теперь уже - да».
- Твой младший брат теперь работает гражданским летчиком в «Эль-Аль». Отец тоже брал его в детстве в полеты?
- Меньше, чем меня. Одед на девять лет младше, и когда он подрос, отец уже меньше летал. Кстати, на курсе летчиков уже не отец, а я учил своего брата летать.
- Есть один замечательный эпизод из вашей семейной хроники, связанный с Шестидневной войной. Твой отец еще совершал боевые вылеты над Каиром, а у тебя была бар-мицва, на которую он очень хотел попасть. Он тогда успел?
- Да, отец прибыл буквально за час до того, как нам надо было идти в синагогу. И я пошел туда уже вместе с ним. Сразу после синагоги отец собрался ехать на аэродром, но тут ему позвонили и сказали, что война уже закончилась.
- Как ты познакомился со своей женой?
- О, это тоже интересная история, - улыбается Ронен. - Я был самым молодым летчиком в нашей эскадрилье и единственным холостяком. Сидим как-то в укрытии под землей, и кто-то говорит, что к нам прислали новую солдатку. И в тут же минуту раздается легкий стук сандалий на лестнице. Оглядываемся – на пороге милая, красивая девушка с таким испуганным и несчастным выражением лица -кругом одни мужчины и ни одной женщины! Она выходит наружу, я – следом, спрашиваю: «Как тебя зовут?», она отвечает, и в этот момент подходит командир эскадрильи и говорит мне: «Послушай, Ронен, а ведь ты на ней женишься!» Я тогда совершенно не придал значения его словам: какая свадьба в 21 год! Но ведь так оно и вышло: через два года мы с Диной поженились. Я потом не раз вспоминал слова командира, а лет через 20 случайно встретил его и спросил: «Слушай, а откуда ты тогда взял, что мы с Диной поженимся?», а он мне: «Даже не знаю. Просто увидел тебя с ней и вдруг почувствовал, что так будет».
- У вас с женой трое детей. Дочери, насколько мне известно, отслужили в ВВС, а сын пошел в спецназ. Он никогда не хотел стать летчиком?
- Нет. И это моя вина. Я был постоянно занят и не вкладывал в него столько, сколько вкладывал в меня мой отец. Зато из моего сына получился очень хороший спецназовец. Он уже демобилизовался, работает, чтобы собрать денег на путешествие в Южную Америку. Я в середине 1970-х там тоже был – в Южную Америку тогда еще мало кто ездил. Поехал в одиночку, забирался в джунгли. Это было потрясающее путешествие!
- Ничего себе!.. А ты чего-то вообще боишься? Смерти, например.
- Смерти я не боюсь, хотя она совершенно не входит в мои планы, - улыбается. - Сказать, подобно другим мужчинам, что я боюсь жены, тоже не могу, она у меня вполне нормальная, - снова улыбается и добавляет уже серьезно. - За детей, конечно боюсь. Но это естественный страх...Думаю, что он есть у всех родителей.
- Тебе уже 56 лет, 38 лет полетов, тысячи часов в небе... О преемнике еще не думаешь? У тебя есть лучший ученик?
- Я на пенсию пока не собираюсь, еще полетаю, - улыбается. – Преемник, конечно, есть, но называть не стану, тем более, что не мне принимать решение, а руководству концерна. Учеников у меня было очень много, среди них есть и личности известные: генеральный директор компании Эль-Аль Элиэзер Шкеди, командир ВВС Идо Нехуштан...
- Какие самые большие потери были в твоей жизни?
- Смерть мамы. День, когда я узнал, что она неизлечимо больна - самый тяжелый в моей жизни. Мне приходилось терять своих товарищей... Когда погиб парень с моего курса, я впервые почувствовал, насколько опасна наша профессия: оказывается, можно не только летать, но и разбиваться. Только вчера он сидел с нами рядом, и вдруг его нет... Когда это случается во второй раз, ты уже начинаешь задаваться вопросами: почему это произошло? какие ошибки он совершил в полете? можно ли их предотвратить? – и смотришь на вещи уже под другим углом, думая о том, как уберечь в полете себя и других летчиков. В последние шесть лет я несу ответственность за всех летчиков-испытателей нашего авиаконцерна. Чтобы вернуться из полета, не повредив самолета, или не попав в плен, мы должны очень тяжело работать на земле и вести эту ежедневную войну с возможными ошибками...
Свою профессию я люблю еще за то, - продолжает Ронен, - что благодаря ей я побывал в самых отдаленных уголках мира и общался с очень интересными людьми. Например, однажды на авиавыставке, которая проходила на Филиппинах, я познакомился с русской делегацией. Они прибыли туда с МИГ-29 и предлагали мне его опробовать, но что-то тогда помешало. На МИГ-29 я полетал спустя несколько месяцев, когда наша делегация получила приглашение приехать в Москву и посмотреть на новый аэроавтобус, над которым русские тогда работали. В Москве были страшные морозы, но нам устроили такой теплый прием, что я холода не чувствовал. Я тогда первый раз попробовал водку. В России ее пьют так: опустошают рюмку и бросают на пол или в стену, - смеется. - А вот когда мне предложили полетать на МИГ-29, я вышел на поле и сразу окоченел. Русский летчик – в толстенном комбинезоне, а я, по привычке, в легоньком. Говорю ему: «Ты, пожалуй, иди первым, прогрей кабину, а я пока посижу в машине. Дашь знак и я к тебе сразу поднимусь». Так мы и сделали. Прекрасно полетали, после чего нас принял конструктор Артем Микоян - внук того самого Микояна, ты, конечно, знаешь, о ком речь. А внук – один их самых лучших конструкторов в мире. Я его спрашиваю: «У вас в кабине два пилота и нет радара. Почему? Разве летчики не просили вас установить радар?» Он отвечает: «А наши летчики никогда ничего не просят, у нас все за них решают и делают инженеры». Я удивился. Говорю: «А у нас все наоборот. Летчики говорят, чего они хотят, а инженеры ищут решение, как это сделать», - улыбается. - Слышал, что с тех пор – а мы встречались с Микояном в 1994-м году – русские свою концепцию изменили.
Года через два мы еще ездили в Украину, - вспоминает Ронен, - но там нас встречали совсем не так, как в России, а с большим подозрением, вообще смотрели как на шпионов. Каждый вопрос – с оглядкой, с ожиданием подвоха. С первой минуты – ледяное отчуждение. Спрашивается: зачем приглашали? Если бы случай не помог... Когда я обмолвился, что мои дедушка и бабушка родом из Украины и до Израиля жили в Виннице, что тут началось! Во время переговоров украинцы настояли, чтобы я сел с ними напротив нашей, израильской делегации. От былого холода не осталось и следа: украинцы сразу забыли о том, что вначале они нас не любили. Переговоры прошли успешно, мы даже потом сфотографировались все вместе на память. Наступает день отлета. Выхожу из гостиницы, а передо мной – шеренга из 30 офицеров с чистыми таблицами для полетов в руках. Я теряюсь в догадках: что случилось? А они протягивают мне планшеты и просят оставить автограф. После той поездки мы в течение нескольких лет очень успешно сотрудничали с украинцами и еще не раз туда летали.
- В тебе во время этих поездок не проснулись гены предков, которые когда-то там жили?
- Что-то, наверное было...Я очень жалел, что не знаю языка. И мне ужасно хотелось посмотреть на дом бабушки и деда в Виннице, только я не знал, где его искать: мамы к тому времени уже не было в живых...
- Ты мог бы назвать свой самый счастливый день?
- Такой трудный вопрос... Я ведь по своей природе оптимист и, значит, человек счастливый... Больше всего мне, пожалуй, запомнились дни, связанные со свадьбой, рождением детей, окончанием курсов летчиков...
- Ты сын легендарного Дани Шапира – первого израильского летчика-испытателя. Никогда не ощущал, что живешь в тени своего знаменитого отца?
Вздыхает:
- Мне напоминают об этом всю жизнь – начиная с курсов и до сегодняшнего дня...
- Тебе это мешает?
- Пожалуй, нет. Я отношусь к этому с пониманием. Пока не начинаешь добиваться собственных результатов, имя отца в чем-то даже помогает...
- Ты никогда не жалел о том, что выбрал такую сложную и опасную профессию?
- Нет. Я, конечно, понимаю: если бы выбрал что-то другое, моя жизнь была бы намного спокойнее и комфортнее. Спроси любого из наших летчиков, и они скажут тебе, что работа в авиаконцерне очень тяжелая - от зари до позднего вечера, плюс профессиональный риск, перегрузки и масса других вещей. Разница между обычным пилотом и пилотом– испытателем – в уровне ответственности, знаний и опыта. Летчик-испытатель – это отчасти и конструктор, и инженер, и техник. Он должен разбираться во всех технических тонкостях работы систем.
Гражданский летчик после большого перелета идет отдыхать в хорошую гостиницу, и во время полета никогда не бывает один: с ним – экипаж, стюарды и стюардессы. А я в полете большей частью один, либо - с напарником. Этой профессией в мире владеют не так уж много людей... Мне приходилось летать на 60 типах самолетов, первому поднимать в воздух новые модели...
- И в том числе – усовершенствованную копию советского МИГ-21, угнанного в 1966-м году. Твой отец был первым израильским летчиком, поднявший в воздух оригинальный МИГ-21. Так что ты, можно сказать, замкнул круг, и мне остается задать всего один вопрос: у тебя были минуты слабости, о которых ты потом жалел?
- Наша профессия не выносит слабых, она любит сильных, ответственных и исполнительных. Конечно, я, как и любой человек, совершал ошибки, но ведь они меня тоже чему-то учили.
...Ронен поднимается. Время истекло. «Окно», давшее нам возможность около полутора часов спокойно разговаривать, закрылось: ему сегодня еще предстоит трехчасовой испытательный полет.