Давайте договоримся? В пасмурный день, (по питерскому стандарту: с моросью и тяжелым свинцовым небом), вы варите кофе в турке, вылавливайте в закоулках квартиры кота, (желательно средней пушистости, как минимум), и только после этого, закутавшись в теплый плед, в сопровождении Bill Evans Trio, начинаете скользить взглядом по строчкам ниже...
Дождь расплескался на сером асфальте, ветер-сплетник, урча в жестяном нутре труб, разносил по бульварам Питера фолианты пожухлой листвы. Тонкие пальцы, как призрачные мотыльки, порхали над клавиатурой, безжалостно нежно лаская ее самые интимные регистры, а клавиши печатали черно-белую мелодию этой истории...
Он любил ее, а она любила джаз. Любила страстно, до безумия, ночами смешивая гремучий коктейль терпкого вина и черного кофе. Невский украдкой заглядывал в ее окна, извиваясь сверкающей огненной рекой, а она никак не могла утолить своей жажды, вслушиваясь в терпкие диссонансы.
Она была для него недосягаемым и ледяным солнцем, что ослепляет, как вспышка, и сжигает дотла. Он был для нее чем-то вроде носового платка, о котором вспоминают в минуты, когда мучаются переизбытком чувств, жмурясь от тайного удовольствия со слезящимися глазами. Он делал все для нее, она - равнодушно принимала или выбрасывала, как скомканную салфетку, в зависимости от настроения, которое менялось каждую следующую минуту...
Вечерами он искал ее, а она сбегала в бар, изнывая неразрешимым бременем тоски, вздрагивая всем телом от обжигающих звуков свинга, там, где давали самый отборный джаз и лучшее вино в городе.
Он любил ее, а она любила пианиста. Красивый полубог за роялем рисовал аккорды на полночном и вечно мокром холсте Питера. Она сидела, впившись глазами в красивое, равнодушное лицо, склонившееся над клавиатурой, и жаждала хотя бы полувзгляда. Но красивое лицо блаженно улыбалось и любовалось только пальцами на клавишах. Она любила пианиста, а пианист любил себя. Поэтому она неизбежно напивалась каждый вечер.
Он находил ее уже захлебнувшуюся джазом и вином, ласково кутая в полы теплого пальто увозил домой.
Маленькая квартирка с видом на Невский наполнялась светом ночника. Фантастически пушистый кот, как плющ, обвивал хвостом его колени, пока он помогал ей, ставшей вдруг такой беспомощной, снять обувь. Она сидела, послушно позволяя снять с себя обувь, как маленькая девочка.
- Сначала одну ножку, так... затем - другую.
И когда модные сапожки на каблучке дружно вставали рядышком на полку, он спрашивал, стараясь придать своему голосу серьезный тон и тщательно скрывая улыбку:
- Миледи, Вы сегодня вновь очаровательно нетрезвы?
Вместо ответа она отворачивала вздернутый носик и многозначительно икала.
- Понятно... - произносил он еще серьезнее. Улыбка вырывалась из плена, а смеющиеся глаза искрились счастьем. - Снова джаз?
Кукольное лицо собеседницы искажалось - гневно, пьяно. Она злилась, нетвердым шагом устремляясь в будуар.
- Не трогай святого! Ты и понятия не имеешь об этом! Даже если ты напьешься до чертиков, даже тогда вряд ли ты сможешь почувствовать и понять - что это такое!
И ему приходилось подхватывать ее и относить на руках к постели. Но едва ее голова касалась толстобокой, взбитой подушки, она раздраженно отталкивала его. Он уходил. И только ему было ведомо, чего ему это стоило...
По утрам ее телефонные истерики и упреки: "Ты не понимаешь! Ты ничего... ничего не понимаешь!". И тогда в ответ слышалось его тихое и незыблемое: "Как скажешь."
Эта история повторялась вечерами с удивительной постоянностью. И всякий раз, оставив ее на постели, он уходил, отмеряя до двери спальни привычные несколько шагов, которые неизбежно становились пыткой. Он слышал звяканье ее золотых побрякушек по ночному столику, шорох стягиваемого платья, прислушивался, как скользнув по бедру, бесшумно падают на пол чулки.
Однажды ночью, когда пытка шагами уже почти завершилась, а пальцы едва коснулись двери, за его спиной послышалось:
- Останься!
Он обернулся. Взгляд ее сочился похотью, и пошлая, пьяная улыбка исказила милое, почти детское личико. Она лежала, пылая своей убийственной наготой, а он, молча возвышаясь над ней, в тот же миг обратился в камень.
Она же зевнула, как котенок, свернулась калачиком и уснула так крепко, как засыпают только маленькие детки. А он все еще стоял, не смея шелохнуться, и ее тихое дыхание отзывалось у него в висках ревом турбин...
Утром, когда Невский хмурился в ее окно сквозь щель полуприкрытых штор, она притянула к уху плоский заменитель общения, чтобы бросить свое небрежное "привет". По ту сторону входящий убийственно игнорировали. Монотонно ныли гудки, вместо тихого голоса, которого внезапно стало так остро не хватать.
Она звонила, звонила, еще и еще и лишь к вечеру дождалась ответа. Кто-то чужой и незнакомый мрачно спросил: "Кому вы звоните?". Недоумение... Молчание... "Владелец попал в аварию. Кто вы ему?".
Смутно, обрывками до нее долетали сведения: "водитель не справился с управлением", "алкогольное опьянение", "травмы не совместимые с жизнью"... Факты складывались в страшную мозаику и убивали сознание. "Алкогольное опьянение"? Как он мог?! Она отказывалась понимать. Ей все казалось, что он просто уехал... в Москву? Ведь так уже бывало, и он всегда возвращался. Всегда! Всегда, слышишь? Всегда возвращался!!!
Вечерами она все также сидит в баре. Напрасно красивый полубог улыбается блаженно, прильнув к роялю. Она даже не смотрит в его сторону. И он, втайне досадуя на эту ее перемену, еще неистовей разукрашивает джазом мокрую холстину Питера. Томно и бархатно хрипят саксофоны, захлебывается собственной импровизацией труба, но она не слышит их. Звенящая тишина давит каменной глыбой на сердце. Не думать! Не осознавать! Иначе чувство вины сдавит горло, задушит. И посреди мертвого безмолвия на пепелище своей души ей чудится голос, такой знакомый, что от этого очень больно. И внутри все сжимается мучительно-сладко, когда вдруг из ниоткуда доносится его тихое и незыблемое: "Как скажешь."...
А дождь плескался на сером асфальте, ныло урчание жестяных труб, повинуясь дыханию сплетника-ветра, что разбросал по Питеру фолианты пожухлой листвы. Призрачными мотыльками порхали над клавиатурой тонкие пальцы, до мурашек лаская ее самые интимные регистры, а клавиши черным по белому напечатали эту историю...