INFANT TERRIBLE*
Израиль не был бы Израилем без Тумаркина. И не только потому, что его скульптуры и монументы разбросаны по всей стране - от приморья до пустыни. Кто бы еще с такой обезоруживающей простотой и прямотой говорил во всеуслышанье то, что иные думают про себя, или говорят на кухнях? Хитрые журналисты, зная это, то и дело подсовывают ему магнитофон, зная наверняка, что статья выйдет скандальной и обречена на успех. Рейтинг подскакивает, редакторы довольны и потирают руки. И никому уже нет дела до обиженного infante terribble («ужасного ребенка» , как окрестили его израильские СМИ), в очередной раз спровоцированного прессой и открывшего «большой рот».
Вот и сейчас, едва я вхожу в тель-авивское кафе «Дица» , где Тумаркин обычно встречается с друзьями и журналистами, он тут же протягивает мне отпечатанное письмо, которое собирается разослать сегодня в редакции всех газет, благодаря их за то, что в течение многих лет представляли его расистом, антисемитом и чудовищем. По выражению его лица я вижу, что скульптор в отличной бойцовской форме и уже примеривается, откуда нанести мне сокрушительный удар справа или слева. Это зависит от вопросов, которые я ему сейчас задам. Спрошу ли я его про поселенцев, или про Йоси Бейлина, которых он не почитает в равной степени? Напомню ли ему старую историю со свиньей, завернутой в тфилин*, которую он установил в центре Иерусалима, протестуя против поселенческой политики? Или перескажу гнусные газетные сплетни о том, как он размахивал перед носом жены револьвером и расколотил свои скульптуры?
Ни то, ни другое, и ни третье. Я поздравляю Игаля Тумаркина с заслуженной наградом - премией Израиля и предлагаю поговорить об искусстве, о жизни, о людях, о которых ему приятно вспомнить. Например, о Бертольде Брехте, с дочерью которого он до сих пор дружит и навещает ее по меньшей мере раз в два года.
Старик растаял и я получаю в награду его чудесные истории, которые привожу ниже.
«Брехт (Игаль произносит это как Брешт) был очень странным человеком. Очень странным. Он мог говорить о себе в третьем лице, был большим педантом, знал себе цену и не позволял никому вторгаться на его территорию, охраняя ее почище сторожевой собаки. Однажды я (мне было тогда 22 года и я работал ассистентом художника) позволил себе внести какую-то поправку в оформление спектакля «Галилео» без его ведома. Брехт разразился гневной тирадой: «Ты что, все знаешь? Ты знаешь лучше Брехта? Но зачем тогда нужен Брехт? Не приходи больше в театр!» Я упорно продолжал приходить к театру каждое утро. Брехт подъезжал туда на машине и всякий раз проходил мимо меня. Так продолжалось несколько дней, пока я не сказал ему (меня и тогда отличал «большой рот» ): «Послушай, Брехт, сколько это будет продолжаться? Мы что тут играем спекталь о… (тут я перечислил ему несколько известных пьес с подобными сценами)? Я тут уже несколько дней, и ты проходишь мимо меня, как ни в чем ни бывало!». – «Хорошо, заходи в театр» , - неожиданно смягчился Брех. Конфликт был исчерпан. Позже Брехт подарил мне бутафорский манускрипт из спектакля «Галилео» , который у меня украли. Брехт был гениальным режиссером, прекрасным поэтом и драматургом. Его пьесы после небольших поправок без труда вписываются в современные реалии он настоящий мастер».
…В 19920-м Тумаркин удостоимся в Японии большого приза имени Родена, опередив 380 своих коллег из других стран. Что не изменило его отношения к великому мастеру («Я не поклонник Родена, по-моему, он «китчист» , хотя, конечно, прекрасно владеет профессией. Мне гораздо ближе другие. Но благодаря 150 тысяч долларам премии Родена я больше года преспокойно жил и работал. Некоторые считают, что я страшный богач. Они просто не знают, что все заработанное мной я тут же трачу на создание новых монументов. Это не вложение капитала, а, скорее, его разбазаривание. В идеале у скульптора должны быть такие условия, каковые существовали в советские времена в СССР: полная поддержка и обеспечение со стороны государства, но при этом - западная свобода. Никто не должен вторгаться в творчество, подвергать его цензуре. Иначе можно наваять одних гигантских Сталиных, подобных тому, что в свое время возвышался над Прагой - я его видел. Так что я художник СВОБОДНЫЙ, но работаю в ЗАПАДНЫХ условиях, не получая от государства никакой поддержки и полагаясь только на себя. Только однажды мне предоставили студию на льготных условиях, но потом цены подняли чуть ли не в три раза, и я оттуда вылетел. Мне кажется, я не менее важен, чем израильский театр, но тот, в отличие от меня почему-то получает от государства дотации. И призы свои я получал до сих пор главным образом в других странах»).
…Фелинни нередко видел сюжеты своих будущих картин во сне - просыпался и записывал их. У Игаля тоже бывает такое, но чаще это просто цепь каких-то ассоциаций, впечатлений от увиденного. («Был в Венеции, увидел гондолу, пассажира в ней, тень от шляпы, и вдруг что-то такое промелькнуло, какая-то ассоциация... Чаще всего идеи рождаются из таких вот пустяков»).
С течением времени он начинает воспринимать некоторые из своих работ иначе: может взять в руки молоток и разбить скульптуру на куски. При том, что крушить камень молотком в 70 с лишним это не то, что в 20 лет. На помощь приходит киббуцник Эяль. («Мы с ним очень хорошо «трахаем» камень на пару», - смеется скульптор.)
Он любит пошутить по поводу того, что свою первую «скульптуру» сотворил, когда еще был младенцем. Скульптор живет в христианской части Яффо, окруженный четырьмя церквями, которые видны из его дома.
«Родился-то я в Дрездене. Мой отец был немец. Его звали Мартин. Он был довольно известным актером и режиссером, обладателем того же приза, которого был удостоен и Чарли Чаплин. А мать в Дрездене училась. Когда я родился в 1933-м, они назвали меня Петер Мартин Грегор. Потом к власти пришли нацисты, и мать уехала со мной в Израиль, где вышла замуж за моего отчима - Герцля Тумаркина, который работал в электрической компании. Он меня усыновил, дал свою фамилию и новое имя - Игаль. У меня были с ним неплохие отношения, потом у них с матерью родилась дочь, своя кровь, как говорится, ближе, да и я был не подарок - сбегал из дома, мог с пацанами уйти в море на лодке на пару дней, никого об этом не предупредив. Однажды мы с тремя товарищами спасали барона Ротшильда, чье судно из-за шторма не могло причалить, и мы ловили его, как индейцы мустанга, с помощью такой штуки, напоминающей лассо.
В доме, где я рос, было много фольклора. Дед мой - Александр Яковлевич, в прошлом богатый человек, имевший когда-то в Москве собственный магазин, был настоящим мизантропом и чахоточником - курил одну сигарету за другой, харкая при этом кровью. Не помню, чтобы он называл бабушку по имени. Он обращался к ней не иначе, как «собака», «проститутка», «сволочь». Бабушка Рахель Борисовна была настоящим космополитом, знала, как и моя мать, много языков. Обычно они начинали фразу по-русски, заканчивали по-французки, вставляя в нее по ходу итальянские или немецкие словечки. Так что иностранные языки я постигал не в школе, а в собственной семье. У бабушки была сестра Софи - такая же красивая, как и она. У Софи, когда она жила еще в Баку (это такое место, где много нефти, слышала про него?) был муж офицер, который спьяну выстрелил в нее и в себя. Пуля повредила Софи голову, отчего она увидела яркий свет. Ей почему-то показалось, что это Иисус. С тех пор ее замкнуло, она только о нем и говорила. И вот они гуляли с бабушкой по берегу моря в Бат-Яме, говорили об Иисусе, а дед кричал на них: «Черт бы вас побрал с вашим Иисусом!» Самым близким человеком изо всей семьи для меня была бабушка. Голубые глаза у меня в нее. А мать жила искусством. В нашем доме бывал Бялик и другие известные люди, чьи имена превратились в названия израильских улиц. Ну что еще тебе рассказать? В армии служил в морских коммандос, на Войне Судного Дня меня ранило в руку - видишь след? Лет до 50-ти я плавал в море, а теперь просто смотрю на него с берега. Кругом сидят старики. Они много болтают и думают, что их времена были лучше нынешних, может, так оно и есть. Ну а я сейчас живу между адом и раем, - смеется. - Работаю над «Божественно комедией» Данте. По мне так лучше сидеть в аду, но так, чтобы оттуда был виден рай – будет куда стремиться».
…У скульптора грузное тело, мощные татуированные руки, жесткий взгляд, очерчивающий дистанцию с собеседником, и упрямо сжатый рот. Возраст выдают только дрожащие пальцы да палка, на которую он опирается при ходьбе.
«Дица» - его излюбленное кафе. Все его приятели знают, где искать Тумаркина - в мастерской или в «Дице». Вот и сейчас к столику подходит немолодой худощавый мужчина и узнав, что его друг беседует с журналистом, тут же бросает реплику:
- Не забудь упомянуть в своей статье, что Тумаркин - настоящий антисемит, вор, убийца, мошенник, ненавидит народ Израиля и вообще злодей.
Игаль протягивает ему руку для пожатия и говорит:
- Зеэв, ты поосторожней с выражениями, а то она и впрямь напишет обо мне такое…
Зеэв Сорель усаживается за столик и продолжает уже совсем с другой интонацией:
- Не слушай меня. Игаль ранимый, как котенок. Я его знаю 30 лет. Он настоящий, не то что эти нынешние - с их масками и позами. У Игаля одна слабость: едва он видит перед собой диктофон, тут же заводится и открывает «большой рот».
- Потому что провоцируют, - резюмирует Тумаркин, - вот она, - жест в мою сторону, - меня не провоцировала, сидим, разговариваем по-человечески. Ни одна газета не пишет о том, что я сделал в искусстве, сколько монументов воздвиг по всему Израилю и в других странах, сколько международных конкурсов выиграл, скольких наград был удостоен за рубежом. Я для прессы какое-то дикое животное, которое всех атакует. Другие осторожничают, а я всегда говорю то, что думаю, невзирая на лица. Это у меня от бабушки и мамы, которые презирали конформистов. Когда начался этот балаган в прессе по поводку того - давать такому грубияну, как я, премию Израиля или не давать, я подумал про себя: если вам так не хочется, чтобы я ее получил, я обязательно должен ее получить! Религиозные хотели вызвать меня на разговор, считая, что я должен принести извинения народу Израиля за ту хулу, которую я на него нес. Я сказал, что мне не о чем говорить с ними, я не верю в бога, в которого они верят, а они не едят пищу, которую я ем. На церемонии вручения мне Премии Израиля Арик* мне улыбался, мы знакомы с ним много лет. Президент* был как сфинкс. Лимор* вела себя агрессивно, как всегда. А потом я поехал с сыновьями отмечать премию в «Абу-Гош» *.
…Первый монумент, который я увидела на израильской земле в декабре 1990-го, принадлежал Игалю Тумаркину. Это была перевернутая пирамида, установленная на площади царей Израиля в Тель-Авиве напротив муниципалитета. Позже я узнала, что монумент был воздвигнут в память о Катастрофе - за работы, посвященные этой теме, скульптор удостоился в 1998-м году премии Зусмана, врученной ему в музее Яд ва-Шем.
*Infant terrible - ужасный ребенок
*тфилин - религиозная принадлежность в иудаизме
*Арик - Ариэль Шарон, премьер-министр Израиля
*президент - Моше Кацав, президент Израиля
*Лимор - Лимор Ливнат, министр просвещения
*«Абу-Гош» - популярный ресторан в арабской деревне Абу-Гош
РАФИ ГИНАТ - ПОБЕДИТЕЛЬ МОШЕННИКОВ И КИЛОГРАММОВ
В один из вечеров 1981-го года Израиль погрузился в кромешную тьму, что сразу было замечено американским спутником-шпионом. Встревоженный президент США тут же позвонил израильскому премьер-министру: «Что у вас там происходит? Опять война?» «Да нет, это у нас телевидение балуется», — ответил Бегин. Виновником происшествия был известный телеведущий Рафи Гинат, который решил доказать своим соотечественникам, что они транжиры и совершенно не заботятся об экономии электричества. В очередной передаче «Кольботек», рейтинг которой в те годы достигал рекордной отметки, Рафи Гинат предложил зрителям выключить в доме все электроприборы, которыми они в данную минуту не пользуются, чтобы узнать, какова будет экономия. Израильтяне, даром что древний народ, но в душе — сущие дети, тут же включились в новую игру, и страна погрузилась во мрак.
Через некоторое время Гинат снова удивил публику, предложив покончить с разразившейся в Израиле эпидемией детской вшивости. Он предложил телезрителям сразу после предачи вымыть детям головы специальными шампунями, цены на которые в те дни были снижены чуть ли не вдвое. Чадолюбивые израильтяне дружно потащили детей в ванную, и с эпидемией было покончено.
Сейчас такое уже невозможно: слишком много у израильского телевидения конкурентов - кабельные каналы, компьютер, Интернет... А тогда все смотрели исключительно местные передачи, среди которых бесспорно лидировал «Кольботек», не сходивший с экрана десятилетиями.
...«Кольботек» — передача-экшн, в ней есть все, что способно увлечь телезрителя: расследование изощренных мошенничеств, съемки скрытой камерой, уличение аферистов, нередко приводящее к их аресту. Только в течение недели в редакцию программы поступает по факсу, телефону и через Интернет около двух тысяч предложений расследовать то или иное мошенничество. Из этой прорвы предложений выбираются только «самые-самые»: афера на бензоколонках в масштабах страны; сеть мошеннических фирм «по трудоустройству», оплаченные и не установленные кладбищенские памятники; медицинские псевдонимы и так далее и так далее.
Рани Гинат не устает удивлять публику. Обладатель редкого тембра баса выпустил диск с джазовыми композициями, который сам же и напел, а вырученные от его продажи средства пожертвовал в пользу детей-инвалидов. Еще один сюрприз «от Гината» - передача под названием «Страна на весах», где Рафи, чей вес изрядно и неизменно зашкаливал за сто, худел на глазах всего Израиля, избавившись в результате от 35 килограммов. Он четыре месяца не прикасался ни к хумусу, ни к шоколаду, ни к вафлям, которых еще недавно мог съесть целый килограмм за один присест, и подарил приятелю свои прежние пиджаки супербольшого размера. А что же толстяки, для которых Рафи Гинат был своего рода знаменем? Они ведь наверняка думали: «Уж если ему лишний вес не помешал стать телезвездой, то и нам можно не комплексовать по поводу лишних килограммов». Рани не собирается быть примером для кого бы то ни было. Если толстяки на него после этой передачи сердятся - их проблема! А он чувствует себя в новой весовой категории превосходно.
...Рафи Гинат всегда был склонен к полноте, унаследовав конституцию от матери, которая полагала, что полнота - признак здоровья, и даже открывала для детей специальные летние лагеря, куда родители отправляли своих чад с надеждой, что те вернутся упитанными, с румяными щечками, как было обещано устроительницей. Так и происходило. Детей часто, обильно кормили и регулярно взвешивали. В итоге она только разорилась на этих лагерях, вложив в них последние деньги и покупая для детей лучшие продукты. Сколько Рафи себя помнит, в доме, где он вырос, никогда не было денег, всегда одни долги. И родители отличались простотой и скромностью. Однажды, когда «Кольботек» был уже в зените славы, сотрудница принесла Гинату почту, в которой он обнаружил письмо собственной матери с просьбой разобраться, почему служба страхования не выплатила ей положенной премии. Рафи тут же позвонил домой: «Мама, ты что, не могла обратиться с этим прямо ко мне?» А в ответ услышал: «Я не хочу никакой протекции. Если вашу передачу заинтересует моя история, разбирайтесь, если нет - выбросьте мое письмо в мусорный ящик».
…Между прочим, у Рафи Гината есть и грузинские корни. Его дедушка прибыл в Палестину в начале века из Тифлиса. Фамилию Джанашвили позже сократили на два последних слога - получилось «Джана». Когда выходцы из Грузии узнали о происхождении Гината, они даже стали приглашать его на свои свадьбы и прочие праздники.
Главные детища Гината — «Кольботек» и прямой эфир «Шидур хокер» с участием полиции, преступников и телезрителей. У него своя команда, которую он именует «коммандос уличных котов» («Они, как и я, — бродячие коты, без роду и племени: профессии своей в университетах не обучались, пришли на телевидение с улицы. Занимались чем угодно - бывшая официантка, бывший торговец, бывший буфетчик - и мечтали стать журналистами. Один из них, например, желая доказать, на что способен, однажды даже сумел пробраться без документов в самолет, летящий в Кению, о чем сообщил экипажу уже в воздухе. Разгорелся скандал... А я тут же позвонил ему и сказал, что беру в свою команду»).
Члены команды отправляются для сбора материала со скрытыми камерами, маскируясь под клиентов, если речь идет о фиктивной фирме, и вообще под кого угодно. Их не раз били, угрожали расправой, но «бродячим кошкам» все нипочем.
Кстати насчет расправы. Человеку, стоящему во главе «Кольботека», доставалось не меньше. У Рафи Гината немало врагов. И все они на протяжении многих лет пытались «достать» его всеми возможными способами - от распространения грязных сплетен и попыток отдать под суд до прокалывания автомобильных покрышек и угрозы убить.
В 1989 году против Гината была развязана настоящая кампания. После того, как он наехал на фиктивную фирму, та в отместку сфабриковала «дело» о поставке Гинату проституток из массажного кабинета. Лжесвидетели подали жалобу в полицию, началось следствие, Рафи арестовали, допросили и выпустили под крупный денежный залог. Дело было шумным, против Рани были многие, включая журналистов ращнызх изданий. Чего стоили одни только газетные заголовки: «Кто вы, господин Кольботек?» В результате, когда выяснилось, что обвинения ложные и Гинат вышел из схватки победителем, только два известных репортера уголовной хроники принесли ему свои извинения. Против программы десятки раз подавали иски, но «Кольботек» всякий раз выигрывал суды. Выручали предусмотрительность, многоступенчатая система проверки и профессионализм, наработанный многолетним опытом. Рафи учился у самой жизни. Во времена его молодости в Израиле не было факультетов журналистики. Чем он только не занимался! Был и певцом, и актером, и спортивным репортером, пока не увлекся самой тяжелой и неблагодарной работой — журналистскими расследованиями. И вот парадокс: его «бродячих котов», которые не учились журналистской профессии, не взяли бы даже в самую примитивную детскую развлекательную телепрограмму, зато у нас в «Кольботеке» они творят чудеса, добывая материал, который, по сути, добыть невозможно...
Кстати, предметом гордости Рафи Гината стали вовсе не эти, запомнившиеся телезрителям сюжеты. В середине 1980-х он рассказывал о праведниках, спасавших евреев от нацистов и впоследствии живших в Израиле. В ту пору их здесь было человек около ста, и большинство из них страшно бедствовали - без пенсии, без медицинской страховки. Например, один подрабатывал тем, что точил ножи на улице Алленби, обитал в конуре, которую и жильем назвать трудно, а денег ему хватало только на молоко и хлеб. Человек этот в годы войны спас много евреев, немцы его схватили, пытали, в результате чего он оглох. Рафи Гинат снял об этих людях несколько сюжетов и показал их в «Кольботеке». Во время передачи в студии находился приглашенный им тогдашний президент Израиля Герцог, который плакал вместе с ведущим. Сюжет вызвал у израильтян настоящий шок, они без конца звонили в студию. Потом праведников собрали в Иерусалиме на торжественное заседание, где им объявили о том, что отныне они будут обладать всеми правами, какие есть у граждан этой страны, и получат всевозможные льготы. Рафи туда тоже пригласили, но он немного опоздал - никак не мог найти стоянку - и вошел в зал, когда свет уже был погашен, а на сцене выступал тогдашний премьер-министр Израиля Ицхак Шамир. Гинат тихонечко стал пробираться в полутьме, ища свободное место, и тут его заметил один из праведников мира, он вскочил и стал аплодировать телеведущему, прервав речь Шамира. За ним поднялись остальные, а потом и весь зал. Шамир пригласил Рафи Гината на сцену, обнял. Потом пригласил на сцену спасителей евреев - начались объятия, слезы. Что творилось в зале, трудно описать. По следам всех этих событий в центре Тель-Авива появилась площадь, названная в честь праведников: таково было решение тогдашнего мэра города Шломо Лахата.
ГИЛА БАШАРИ. ПЛАЧ ПО ИЕРУСАЛИМУ.
Что это - шелест сухой травы? порыв ветра, гуляющего в кронах деревьев? журчание ручья? первые капли дождя, ударяющие по крыше? Звуки приходят ниоткуда - едва различимые, словно нашептанные поздней ночью. Затем - отдаленный раскат грома, многократно повторенный эхом, мгновение он дрожит в холодном воздухе, постепенно затихая во тьме. А в тишине, наполненной ожиданием приближающейся грозы, возникает голос. Он растет, набирая силу, и наконец звучит во всю мощь, сливаясь с редкими каплями дождя, порывами ветра, журчанием ручья, словно поет сама природа. В каком краю могла родиться такая песня - простая и естественная, как сама земля; светлая, как солнечный луч; прозрачная, как вода, стекающая с гор?
Эта страна существует лишь в ее воображении - Гила Башари никогда не была в Йемене; эта страна рассказана ей отцом; эта страна пропета его голосом; теперь она знает, что песни, которые поют в Йемене мужчины, отличаются от песен, исполняемых женщинами. В мужских песнях - плач и тоска по разрушенному Храму, надежда, что Б-г не оставит йеменских евреев на чужбине, приведет их в Иерусалим. Мужские песни пишутся на языке Торы и поются одним голосом, без инструментов: когда разрушен Храм - нет места радости. Женские песни - это гимн любви, повесть о трудной жизни жены и матери: девушек в Йемене отдают замуж рано, несовершеннолетними, они достаются вдовцу или мужчине, у которого уже есть в доме жена. Отныне девочке предстоит взвалить на свои плечи все хозяйство: она будет вставать до рассвета и позже всех пойдет спать.
Отец знает мужские песни и учит им Гилу, а женские она слышит впервые на йеменских свадьбах. Из семи детей семейства Башари поют все, но лишь одной девочке суждено стать певицей и объездить с йеменскими песнями полсвета.
...Говорят, что у негров особое строение стопы - не отсюда ли эта неповторимая пластика их движений в танце? Впрочем, у белого мальчика, родившегося в Южной Африке, не возникает подобных вопросов - он просто растет в окружении этих темнокожих людей, и для него нет ничего естественнее их пританцовывающей походки, ритма их барабанов на праздниках, звуков их мягкого голоса, печального выражении их глаз. Другую музыку Довис Миллер откроет для себя потом, а сейчас он весь пропитан древними звуками африканского этноса, он купается в них, его сердце отбивает тот же ритм, что и африканские барабаны.
***
Они встречаются в середине жизни - обоим за сорок. Гила - профессиональная певица, много концертирует. Довис - профессиональный музыкант, обладатель суперсовременной студии звукозаписи.
Судьба? Стечение обстоятельств? Случайность? Поди знай. Но так или иначе их пути пересекаются и начинается уникальный эксперимент приведения древней йеменской песни к привычной современному уху гармонии. Справедливости ради заметим, что йеменская песня - целина, открытая в Израиле десятки лет назад, когда с потоком йеменской алии сюда прибыли неслыханные ранее песни, и страна запела их, как запела песни выходцев с Востока, хотя, прямо скажем, качество первых записей йеменских песен было еще то... Песня, рожденная в поле, лесу, в пути, сопровождаемая жестяной музыкой или постукиванием ключа о бронзовый поднос, в концертных залах звучала более чем странно.
Коснулась йеменской песни и изменчивая мода, попытавшись обрядить ее в стиль диско, да много ли осталось при этом от самой песни, извечной йеменской тоски по Иерусалиму, от плача по разрушенному Храму?
Однако с этнической песней существует одна проблема, и ее в этом повествовании никак не обойти. Послушайте оригинальную арабскую песню, исполняемую на одной ноте в унисон с музыкальным инструментом, - отзовется ли современное ухо, обласканное гармонией симфоний и изысками джаза, подобному однообразию? Чего проще - сыграть этническую музыку на современных инструментах. Но не потеряет ли она при этом своего лица? Как пройти по сей тонкой грани? И можно ли пройти вообще?
Затевая свой эксперимент, ни Довис, ни Гила ничего не знают наперед, да и откуда им знать? Это путь вслепую, путь в кромешной тьме, наугад. Пробуя то и это, они могут пока сказать лишь одно: это не подходит, да и то не очень… У Довиса в его навороченной студии можно сложить и сыграть музыку неземных сфер. Продолговатый электронный ящик, где хранятся совершеннейшие записи всех существующих на земле инструментов, сродни пещере Аладдина - назови нужный пароль и бери, что хочешь. Чистейшие звуки подобны алмазам, но их холодное совершенство не прельщает Довиса: оригинальная йеменская, песня требует тепла. Вступит барабан на четверть такта позднее, дудочка протянет чуть дольше, чем положено, - и музыка звучит непредсказуемо, как человеческое дыхание - то учащенно, то почти замирая. Довис ищет тех, кто помнит, как эта музыка звучала там, в Йемене, ради этого он готов перевернуть весь Израиль; ищет исполнителей, способных почувствовать и исполнить подобное; наконец, ищет по всему Ближнему Востоку инструменты сродни йеменской песне. Он записывает живые звуки, живую музыку, чего бы это ни стоило. Он хочет выпустить диск йеменских песен такого уровня, какого никогда еще не было: "этнос", понятный и приятный любому уху.
А что было до того? Йеменские песни в исполнении молодых певцов и в сопровождении западных инструментов (но это звучит скорее как западная музыка) или йеменские песни в стиле диско. А настоящие поэтические песни, исполняемые так, как они исполнялись в старину, сохранились лишь на старых некачественных дисках. Еще их можно услышать сегодня на йеменских свадьбах - вот, пожалуй, и все.
О чем поют йеменские евреи? О том, как им трудно жить вдали от Иерусалима, среди чужаков. О благословенной Субботе. О любви. И кстати, с этими песнями связано немало красивых традиций - йеменцы поют их в вечер накануне дня свадьбы; поют на исходе Субботы, готовясь к встрече новой недели. Такие вечера называются "джале", и песни на них исполняются часто в форме диалога - один певец начинает, второй вторит ему, и постепенно к песне подключаются все присутствующие.
Итак, "они сошлись - вода и пламень...": спокойный, уравновешенный Довис, записавший за два десятка лет немало хороших певцов, и темпераментная Гила, срывавшая аплодисменты в концертных залах мира…И песни рождаются в спорах и муках.
…На сегодня - все. Я помогаю Гиле снять тяжелые серебряные украшения (бедные йеменитки - носить на своей шее, груди и в ушах столько килограммов серебра!). Довис утыкается в компьютер, на экране которого мелькают замысловатые разноцветные хвосты. Из звуков живого исполнения он собирает на экране мозаику очередной песни диска. Одним нажатием клавиши Довис укорачивает мешающий ему "хвост" того или иного инструмента, гасит или усиливает звук, перетасовывает их на экране, расставляя в другой очередности, убирает глубокий вздох певицы перед взятием трудной ноты. Здесь он царь и бог.
Довис демонстрирует чудеса своей техники. Сначала мы слушаем каждый инструмент и голос певицы по отдельности, затем вместе, но что удивительно - в этом "вместе" отчетливо слышен звук каждого "исполнителя" и в то же самое время все звуки сплетаются в причудливую полифонию. Чего это стоит Довису, можно судить уже по тому, что для каждого инструмента он подбирает особый микрофон, что-то переделывает, что-то совершенствует, "дочищает" записанные звуки на экране компьютера. А в результате рождается новая версия этнической песни на современном языке, когда йемениты не чувствуют в ней фальши, чего-то чужеродного, а выходцы из Европы получают эстетическое наслаждение.
...Последний мой вопрос - училась ли она пению? - застает Гилу уже на пороге. «- Нет, я не училась пению, а училась лишь тому, как сохранить свой голос. Мне сказали: тебе от природы дан неповторимый голос. Иди и пой».
...А потом был шелест сухой травы, порыв ветра, взметнувший кроны деревьев, журчание ручья и первые капли дождя, ударившие по крыше. Звуки приходили ниоткуда - едва различимые, словно нашептанные поздней ночью. Отдаленный раскат грома, многократно повторенный эхом, подрожал мгновение в холодном воздухе и канул во тьму. И в тишине, наполненной ожиданием приближающейся грозы, едва слышно возник ее голос. Он рос, набирал силу и наконец взорвался во всю мощь, сливаясь с предыдущими звуками - редкими каплям дождя, порывам ветра, журчанию ручья, словно сама природа запела темной ночью у разложенного в степи костра.
...В каком краю могла родиться такая песня - простая и естественная, как сама земля; светлая, как солнечный луч; прозрачная, как вода, стекающая с гор? И если такой страны не было, ее, наверное, стоило выдумать.
НАХЧЕ ХЕЙМАН. ЛУЧШИЙ ДРУГ МАГОВ
Я шла на встречу с Нахче Хейманом, живым классиком, легендой, чьи песни вот уже на протяжении полувека поет вся страна. Классик, вопреки ожиданиям, оказался напрочь лишенным звездного комплекса и человеком на редкость простым.
- Недавно переехал на эту квартиру, - жалуется он он. – Здесь есть место только для дисков – некуда положить носки и трусы. Надо подыскать что-нибудь попросторнее. Ты случайно не знаешь, кого-нибудь, кто сдает виллу в Рамат-Гане?
Для 76-ти Нахче с его накачанными бицепсами и спортивной походкой выглядит просто потрясающе. На нем голубые джинсы, черная майка и кроссовки. Он предпочитает говорить со мной на иврите, при том, что несколько лет назад неожиданно для себя вспомнил русский язык – у него в детстве была русская няня.
- Между прочим, мой русский все улучшается, - замечает Нахче. - Внук играл недавно во дворе с черепахой, спрашивает: «Дед, а как называют черепаху по-русски?» А я ему тут же по-русски отвечаю: «Черепаха!» Откуда мне это знать? Потом вспомнил, как няня мне сказки про зверей читала. Как-то зашел на почту, надо было заполнить бланк, а ручки нет, увидел русскую девушку и спрашиваю: «У тебя есть перо?». А она смеется: «Так уже давно не говорят - «перо» на бандитском сленге означает «нож».
С языками у меня вообще связаны всякие смешные истории, - вспоминает Нахче. – Ну вот, например...Как-то на исходе Субботы жена говорит: «Надо бы заправиться, у нас пустой бак, завтра в Иерусалим ехать...» Я, хоть и был жутко усталый, отправился на бензоколонку. Полночь, на заправке работает всего один автомат... Подъезжаю, и вдруг под самым носом меня подрезает какой-то тип на красной «субару» и становится впереди. Я выскакиваю и кричу почему-то по-латышски единственную фразу, которую знаю. В переводе она звучит примерно так: «Заткни свой большой и вонючий рот!» А он смеется и кричит в ответ: «Ты из Риги!!!». И что выясняется: мы жили с ним в Риге в одном и том же доме, только он этажом выше, и – самое интересное: его детская находилась прямо над моей.
- Нахче, а в твоей жизни были мистические истории?
- Были. Мой дед Моше-Авраам был капитаном, ходил на ледоколе в северные моря. Он погиб во время войны, ему было 104 года. Отец дожил до 102 лет. И у нас у всех – у деда, отца, меня и моей старшей дочери – одинаковые родинки на теле – и все в одних и тех же местах, как будто нас «сверху» пометили. Кстати, у отца была чертовская интуиция, благодаря которой мы в свое время выжили. В 1939-м году родителям удалось получить сертификаты на выезд в США, но в день, когда мы должны были уже подняться на шведский корабль, началась война. Представь себе, стоим с вещами в порту, и вдруг отец говорит: «Мы никуда не едем!» Мама вцепилась в поручни, но он силой оттащил ее от трапа. Этот корабль – я нашел о нем упоминание в Интернете – на следующий день подорвался на немецкой мине, и все, кто находился на борту - 684 пассажира, ушли на дно: ни один не уцелел. Отец словно предчувствовал... Со мной во время Шестидневной войны тоже произошло нечто подобное. Мы поднимались с водителем на Голаны, он рассказывал мне какой-то дурацкий анекдот, и вдруг я – сам не знаю почему – резко оттолкнул его от себя в сторону, а сам отклонился в противоположную, и в ту же секунду точно между нами просвистели пули, никого не задев.
Еще одна удивительная история произошла со мной в детстве, когда я заболел полиэмиелитом. Лежу на больничной койке полупарализованный, привязанный к кислородному баллону и вижу на стене солнечный зайчик: в доме, который находился выше больницы, девочка играла на балконе с зеркальцем. Я попросил медсестру привести ее ко мне. Девочку звали Малка и она была дочерью израильского дипломата. Малка стала навещать меня каждый день: она вкладывала в мои непослушные пальцы карандаш и учила водить им по бумаге - с тех пор я пишу печатными буквами. Потом моя подружка уехала с родителями за границу, а я выкарабкался, вопреки всем прогнозам: заново научился дышать и ходить. Потом воевал, не раз был ранен. Видишь на руке эти шрамы? И в ступне у меня до сих пор титановая пластина – подорвался на мине. Хируг тогда, чтобы спасти ногу, сунул мне палку в зубы, чтобы не орал от боли, и – на стол. Теперь у меня в аэропорту всякий раз проблема: начинаю «звенеть». Пока не покажешь удостоверение... А с Малкой дальше было так: сижу я как-то в кафе в Герцлии, и вдруг незнакомый женский голос произносит: «Не поворачивайся», и кто-то сзади закрывает мне руками глаза. Я узнал ее по этим пальцам, которые каждый день гладили мое лицо в детстве, когда я беспомощный лежал на больничной койке: Малка!... 30 лет прошло, а моя кожа помнила эти прикоснования! Сейчас Малка живет в Австралии.
...Нашу беседу прерывает визит молодой певицы. Она приносит Нахче партитуру песен для своего будущего диска и просит посмотреть.
- О кей, посмотрю, позвони через пару дней, - говорит Нахче, - а сейчас лети отсюда, у нас тут интервью. – Он провожает девушку до двери, чмокает в щечку, возвращается в комнату и мы продолжаем нашу беседу.
- В детстве я был «хнун», - говорит Нахче. - Знаешь такое слово? Это когда все мальчики играют в футбол, а один сидит дома с книжкой. Когда все мальчики бегают за девочками, а он бежит в библиотеку. Вот это и есть хнун! Нас таких во дворе было четверо: я, Мордехай Наор (ученый, историк – Ш.Ш.), Дан Альмагор (поэт, переводчик – Ш.Ш.) и Мота Гур (начальник генерального штаба – Ш.Ш.). И мы были друзьями с детства. И вот, представь себе, во время службы в армии получаю приказ покинуть базу не в четверг – вместе со всеми, а в среду. Командующий северным округом (с 1969 по 1972 годы - Ш.Ш.) Мота Гур передает мне через солдата записку: «Нахче, в четверг в Иерусалиме начинается цикл лекций о поэзии Леи Гольдберг (известная израильская поэтесса – Ш.Ш.), мы все четверо идем туда. Кто придет первый, занимает места для остальных». Три раза мы ездили на эти лекции!
А во время Шестидневной войны со мной случилась такая история, - вспоминает Нахче, - у меня начались жуткие боли в желудке, обычно их успокаивает молоко, но где его взять на войне? Мы - на Голанах, трое суток не спали... Только я приклонил голову, как меня будят: «Тебя вызывает Дадо». Мы с ним до армии были большими друзьями, а тут он оказался моим командиром. Приказ есть приказ: сел в джип и поднялся наверх. «Нахче, видишь во-он там сирийский бронированный грузовик? Иди туда», - говорит мне Дадо. – «Ты с ума сошел?» - «Иди, иди...». И только я сделал пару шагов, как Дадо меня останавливает и сует в руки ведро. Мое ощущение, что он сошел с ума, еще более усиливается, но с командиром не поспоришь. И что ты думаешь? В бронированном сирийском грузовике я обнаруживаю живую корову, которую туда засунули по приказу Дадо. В разгар войны Дадо волновался о том, чтобы у Нахче с его язвой было молоко! Вот такая тогда была армия: генералы заботились о простых солдатах. Я подоил корову, попил молока и мне сразу полегчало.
- О, вспомнил еще одну забавную историю! – восклицает Нахче. - Когда-то я снимал дом в Яффо, мы жили по соседству с Даном Бен-Амоцем (писатель и журналист – Ш.Ш.), часто сидели на улице и играли в «шашки». И вот как-то раз Дан говорит мне: «Нахче, давай запишемся на курсы магов. Я видел объявление». - «Ты с ума сошел?» - спрашиваю я, но в итоге он меня-таки уговорил пойти на эти курсы, а сам не пошел. И вот я ходил туда, как идиот, два раза в неделю, а в конце курса руководитель мне говорит: «Нахче, ты пишешь хорошую музыку и песни у тебя отличные, но мага из тебя не получится. Так что я выдам тебе удостоверение об окончании курса, но напишу в нем, что ты – лучший друг магов», - смеется Нахче и добавляет. - У меня оно, кстати, до сих пор хранится, могу показать! Я много чему потом еще учился. Когда жил во Франции, закончил курсы кулинаров и умею классно готовить, только жена не пускала меня на кухню, предпочитала все делать сама. Потом я изучал еще керамику, столярное дело... Всю мебель в своем доме сделал собственными руками. Меня увлекали многие вещи...
- Нахче, ты называешь имена очень известных людей – Дадо и других, которые были твоими друзьями...
- Не только они, - перебивает меня Нахче. - Я ведь много лет прожил за границей, моим соседом был Дэвид Боуи, с которым мы очень дружили. В Лондоне много раз бывал в студии «Битлз», все они были моими товарищами. Ринго Стар исполнил в записи одного из моих дисков партию на барабане. Все, и в том числе «звезды», в конечном итоге, просто люди, и они могут стать твоими друзьями, если вас связывают общие интересы.
- Можно ли примириться с тем, когда твои друзья – один за другим – уходят в мир иной?
- Меня примиряет с их уходом то, что я о них постоянно помню и даю им новую жизнь – издаю их диски. Восемь лет назад мы с друзьями основали амуту «Наследие» и делаем эту работу на добровольческих началах. В каждом культурном государстве, даже в России во времена сталинизма, всегда заботились о том, чтобы сохранять наследие поэтов и музыкантов. И когда мы поняли, что в Израиле никому до этого дела нет, решили выпустить диски замечательных поэтов, музыкантов и певцов прошлого, которые могли уйти в небытие. Думаю, что я стал в прошлом году лауреатом премии Израиля в большей степени даже не за свою музыку, а за работу по сохранению творческого наследия самых талантливых людей. Грустно только, что от этого признания нет никакого толку: я общался с министрами и премьер-министрами, они хлопали меня по плечу со словами: «Нахче, какое важное дело ты затеял!», но никто из них при этом не дал на сохранение творческого наследия ни агоры... Только благодаря простым людям, пожертвовавшим нам скромные суммы, удалось запустить серию дисков с песнями времен Хаганы, Пальмаха, Эцеля, Лехи и Бейтара и многое другое.
- Как бы ты определил для себя понятие дружбы?
- Вот как раз недавно говорили на эту тему с Хаимом Тополем (известный артист – Ш.Ш.), мы с ним дружим с детства. Пытались для себя определить, что такое дружба, и в конце концов пришли к выводу, что если не видишь человека год, а потом вдруг встречаешь и продолжаешь беседу с того самого места, где она прервалась в предыдущий раз, это и признак настоящей дружбы.
- У тебя друзья по всему свету. А враги? У тебя есть враги?
- Откуда мне знать? – пожимает плечами Нахче. – Может, и есть такие, кто завидует моей работоспосоюности. Я ведь горы могу сдвинуть с места и всегда довожу начатое до конца.
- А от кого бы ты сам предпочел держаться подальше?
- От лжецов и воров. Однажды, когда мне было лет шесть, я украл в лавочке конфету. Мне было так стыдно, что едва дождавшись следующего утра, я побежал и признался хозяну лавки, что украл у него конфету. А он в награду подарил мне целых две! Больше я никогда в жизни не брал ничего чужого. И врать не умею.
- Кстати, до сих пор тебя еще не спросила: а каково это – ощущать себя классиком израильской песни?
- Да мне все это совершенно не важно! Я человек простой... Конечно, я рад, что мои песни поют уже несколько поколений израильтян. Поехал вчера в Иерусалиме, собрались человек шестьсот, это был вечер народных танцев ("рикудэй ам" - Ш.Ш.), и половину мелодий, которые там звучали, сочинил я. Меня тронуло, что многие ко мне подходили и говорили теплые слова. Но, знаешь, я совершенно не способен кичиться своими успехами и кому-то завидовать – это самый большой дар, который дал мне Бог... Моя жизнь, она очень простая. Утром встаю - и сразу начинаю работать.
Музыка звучит у меня в голове. Читаю партитуру и «слышу» весь оркестр. Я таким родился. У меня абсолютный слух. Мой дед и прадед играли на скрипке, отец – на балалайке, но они делали это для себя, а я сделал музыку своей профессией. Музыка пробуждает в тебе самое прекрасное. Но иногда она может человека и разрушить. На днях меня пригласили на свадьбу. Было очень весело. И вдруг - вижу двух женщин, старую и молодую, у одной на руках годовалый ребенок, и они стоят рядом с усилителем. Я рванулся к ним: «Сейчас же уходите отсюда. Вы что, хотите, чтобы ребенок оглох?» До пяти лет у детей барабанная перепонка тоненькая, как ниточка, а тут стоит такой грохот!
- Что ты любишь еще, кроме музыки?
- Люблю зиму, люблю море. Прошлой зимой ко мне пришла очень известная певица, не буду называть ее имени, и говорит: «Все, я, похоже, выдохлась. Не могу вытащить из себя ни одной новой песни...». А я ей отвечаю: «Глупости. Сейчас ты пойдешь со мной на море и будешь делать то, что я тебе скажу». Мы надели куртки и пришли на берег. «Просто стой рядом со мной, молчи и смотри на море». Через четверть часа я спросил: «Что ты видишь?» - «Волны. Они поднимаются и опускаются». – «Так и все в мире, вся наша жизнь – как эти волны, - сказал я ей. - Волны света и тьмы, любви и ненависти, озарения и безысходности. И за каждым спадом обязательно будет подъем». Теперь у нее все в порядке: она вышла из кризиса, и у нее есть очень хорошие новые песни.
- Меня в свое время просто потрясла песня, которую ты написал к фильму «Безумная земля», и сам же ее исполнил...
- С ней связана целая история. Вообще-то я не люблю писать песни к фильмам, которые уже сняты: предпочитаю делать всю работу по музыкальному оформлению с самого начала, а тут – уже готовая работа, не хватает только одной песни. Но поскольку меня попросил об этом друг, я не мог ему отказать. К тому же у меня была одна хорошая мелодия, не хватало только слов. И они пришли ко мне вдруг, в самый неподходящий момент, когда я возвращался домой по мосту Гея в шесть часов вечера и ехал в довольно плотном потоке машин. Я остановился прямо на мосту и стал быстро записывать слова, которые приходили ниоткуда. Это был своего рода итог, по смыслу что-то вроде песни «Мой путь», которую исполнял Фрэнк Синатра. Ко мне подскочил полицейский на мотоцикле: «Ты что, сумасшедший? Почему остановился на мосту?». «Я не сумасшедший, просто я пишу песню». Тут он меня узнал, сел в мою машину, дождался, пока я закончу писать, и сказал: «А теперь – исчезни, как будто я тебя не видел». Штрафа он мне выписывать не стал.
Обычно я не пишу текстов к своим мелодиям, и, тем более, крайне редко их исполняю, - продолжает Нахче. - Правда, сейчас выпускаю диск, где сам пою три песни. Одна из них –«Первая улыбка» - написана на стихи Натана Альтермана (известный израильский поэт – Ш.Ш.), который просит прощения у своей жены за боль, которую когда-либо ей причинил. Кстати, знаешь, с Натаном Эльтерманом связан один из самых счастливых дней в моей жизни. Он тогда угасал в «Ихилов», услышал по радио мою песню и попросил привести меня к нему. Я вошел в его палату, Натан жестом попросил меня приблизиться и прошептал: «Как жаль, что мы не встретились раньше...». Я заплакал. Через две недели его не стало.
- Нахче, а ты боишься смерти?
- Нет. Я вообще ничего не боюсь. Мне важно только одно - успеть закончить работу по сохранению творческого наследия лучших израильских поэтов и музыкантов. Это мой гражданский долг. Хочу, чтобы эта коллекция хранилась потом в университете Бар-Илан, куда каждый сможет прийти и послушать.
- Нахче, ты живешь в Израиле с 1939-го года, более семидесяти лет. Какой его уголок тебе ближе всего?
- Больше всего я люблю Негев. Пустыня дает мне ощущение начала, какой-то первозданности...
- Что в твоем понимании есть красота?
- Беременная женщина - это самое красивое из того, что существует в мире. Начало всех начал, продолжение всему... Не каждый мужчина с этим согласится. А я если встречаю где-то беременную женщину, обязательно говорю ей, как она прекрасна.
- Какие черты ты считаешь в характере мужчины самыми мужскими?
- Его великодушие, способность выстроить с женщиной такие отношение, где каждый принимает партнера таким, каков он есть, и умеет уступать.
- Ты свою женщину нашел?
- По-видимому, еще нет, хотя и трижды был женат. Но при этом у меня хорошие дружеские отношениями с бывшими женами. После развода в рабануте мы спокойно можем отправиться в какое-нибудь кафе вместе пообедать и поболтать.
- Ты верующий?
- Да, я верующий, но нерелигиозный. Для меня Бог в каждом цветке, в дожде, ветре, женщине. Думаю, что есть некая сила, которая управляет мирозданием, и в том числе – людьми...
Справка:
Нахче Хейман – известный композитор, классик израильской песни, лауреат премии Израиля 2009-го года. Автор 1200 песен. Его музыка звучит в 122 фильмах. Его песни исполняли Хава Альберштейн, Моше и Орна Дац, Меир Банай, Си Хейман и многие другие известные певцы. Музыка Нахче Хеймана к сериалу по сюжетам из ТАНАХа записана в исполнении Лондонского симфонического оркестра. В настоящее время усилиями Нахче Хеймана создается серия израильской песенной классики, состоящая из старых альбомов, выходивших с конца 50-х до начала 70-х и неразрывно связанных с историей еврейского государства.
РУССКИЙ ДУХИН
Аркадий Духин, певец, музыкант, автор песен, может служить показателем успеха в искусстве. Его имя стоит в одном ряду с такими знаменитостями, как Шломо Арци и Арик Айнштейн. Только он - "русский". Хотя мало кто из его израильских почитателей помнит об этом.
Мне сказали, что Духин толстый, простой и без изысков. А он похудел на 27 килограммов. И собирается сбросить еще 20. Что еще добавить к его портрету? В двух мочках по серьге, и еще одна маленькая - в носу. Цветная рубаха под бежевым пиджаком. Колорит вроде израильский. Российское происхождение выдает только взгляд - совсем неместный.
Известный израильский музыкант, певец, композитор, создатель нашумевшей группы "Хаверим шель Наташа" (шли к успеху семь лет, продержались в одном составе еще 12), родом из Бобруйска. В Израиле - с 14 лет. Школу не посещал. Музыке не учился. Играет на фортепьяно, гитаре, бас-гитаре, барабанах. Пишет музыку и стихи - для себя, для известных израильских певцов, театра и кино (не раз признавался лучшим композитором и лучшим автором текста, обладатель израильского "Оскара" за музыку к фильмам). Открыл Израилю Владимира Высоцкого (в ивритском варианте) и заставил его полюбить (песню "Дурачина" с того знаменитого диска до сих пор крутят по радио, а все израильские таксисты убеждены, что и ее напи¬сал Духин).
По-русски говорит с заметным усилием, медленно подбирая слова, но читает только по-русски, а пишет на иврите - русскими буквами. Кстати, в его доме довольно приличная - для израильского музыканта - русская библиотека: Пушкин, Есенин, Маяковский, Евтушенко...
После того как в 1996-м группа "Хаверим шель Наташа" распалась, Духин куда-то пропал, впрочем, нет, какие-то его диски выходили. "Аркадий Духин и лимоны", например.
- Да никуда я не пропал. Израиль - такая маленькая страна, что здесь каждые полтора года кто-то пропадает, чтобы не надоедать публике, а заодно сделать очередной диск. Я работал над новым диском. Это первый диск, который я делал на компьютере (заодно освоил новую технику). Я пишу музыку для театра, кино, других певцов, выступаю с сольными концертами.
Духин и огород
Сегодня, когда Духин уже многие годы у всех на слуху и считается крутым музыкантом, довольно трудно представить себе, что когда-то, в Белоруссии, он возделывал вместе с мамой огород и помогал ей продавать овощи на рынке.
Был таким пай-мальчиком из хорошей семьи [папа-ювелир, мама-домохозяйка плюс два брата], хорошо учился в школе, слушался родителей. А когда оказался в Израиле, сходил в школу только один раз. И все.
- Подрался. Драку начал не я. Просто сидел на переменке, играл на пианино, кто-то из местных подошел, брызнул газом в глаза. Я ему врезал. Родителям сказал, что в школу больше не пойду. И не пошел.
Самоучка
В музыке он самоучка. Нигде и никогда не учился, но классно играет на нескольких инструментах.
-Папа купил в Бобруйске пианино - "для красоты". Я сел, попробовал. У нас дома были хорошие пластинки, которые тогда было трудно достать, записи Высоцкого. И я слушал все это лет с семи.
Никакой Наташи и в помине не было
Песни Духин начал писать в Израиле - сразу на иврите. После армии создал руппу. С названием - история интересная. Никакой Наташи и в помине не было.
- Я показал одному из местных несколько карточек из Союза, и вдруг у него возникла такая странная ассоциация – "Хаверим шель Наташа". Для звучности.
...Семь лет "Хаверим шель Наташа" пытались пробиться, пока не выпустили, наконец, первый диск – и сразу стали знаменитыми.
Почему разошлись? Надоело быть вместе – делиться с другими идеями и деньгами. Каждый хотел уже делать что-то свое. Духин, кстати, еще в ансамбле много чего делал паралельно. Например, записал диск Высоцкого.
Духин и Высоцкий
С Высоцким получилось так.
- У меня, конечно, было опасение, что это могут здесь не понять. С другой стороны, я подумал: если Высоцкого так любят в Союзе, почему не полюбят в Израиле? Диск сразу разошелся - 40 тысяч [всего у него вышло около десятка пластинок, продалось более полумиллиона - для Израиля это много. – Ш.Ш.).
...Как-то в Израиль приехал Театр на Таганке, и друзья Высоцкого, которым о Духине рассказали, пришли послушать Высоцкого в его исполнении. Сначала лица у них были кисловатые - ну, сделали парню одолжение. Какой еще такой Высоцкий на иврите? И вдруг - как прорвало. Кое-кто даже плакал.
- Я ведь не подражал Высоцкому - никаких хрипов. Просто пел его своим сердцем - так, как чувствовал. Видимо, они это поняли.
После «Наташи»
После того как ансамбль "Хаверим шель Наташа" распался, Духин продолжал делать свои вещи, писал песни знаменитым израильским певцам, музыку для театра и кино. Многие музыканты, добившись успеха, стараются удержаться на его гребне и начинают повторять то же самое. Он, наоборот, все время пытался сделать что-то новое, не любил повторяться. Иногда, чтобы почувствовать это новое, был способен остановиться на год.
- Боюсь ли я потерять успех? Боюсь. Но вместе с тем понимаю, что успех можно потерять, только потеряв себя. Вот я и стараюсь себя не потерять. А это большая и трудная работа.
Духин и успех
Настоящий успех он ощутил, когда купил себе четыре года назад дом в Гиватаиме. То есть доказал себе, что действительно стал прилично зарабатывать музыкой. До этого где только не работал, чтобы "прокормиться", - сторожем, посудомойщиком, чернорабочим, учился у отца полировать кольца... Первый контракт "Хаверим шель Наташа" был таким кабальным, что самим им почти ничего не оставалось, и это длилось несколько лет
- Мои родители, пока не увидели меня по телевизору, не верили, что самоучка способен чего-то добиться в музыке.
..Узнавать на улице его стали после первого диска.
- Поклонницы писали письма, звонили, мешали. Я на письма не отвечал - не умею этого делать. Теперь писем уже не пишут - знают, что я не отвечаю. Успех - это, конечно, приятно, но он для меня не самоцель. Я просто очень люблю заниматься музыкой. Когда был в армии, она спасала меня от депрессий.
В жизни я человек скорее грустный, чем веселый. Что-то от родителей досталось в наследство - они пережили войну. Когда отцу было девять лет, его потеряли родители и нашли только через четыре года - это, конечно, на нем сказалось. А у матери все братья и сестры погибли от голода. Родители нас по-своему любили. Им, наверное, казалось - они дают нам много, а детям ведь всегда хочется больше. Иногда я об этом думаю - наверное, мне все-таки в детстве любви не хватало. Но вот когда мы приехали в Израиль, отец - вдруг, на последние деньги - взял и купил мне гитару.
Духин и друзья
- Среди моих близких друзей местных музыкантов нет по одной простой причине. Когда ты встречаешься с ними где-нибудь в кафе, сначала разговор идет о еде, потом об успехе-неуспехе, о том, сколько у кого людей было на концерте. И это подспудное соперничество мне неинтересно. Что же касается самых известных музыкантов - Шломо Арци, Дэвида Броза, Арика Айнштейна и других, то у меня с ними очень теплые отношения, мы не раз пересекались на концертах и разных тусовках. Для многих из этих певцов я писал песни, и еще я писал музыку для Аси Даяна, Амоса Гутмана - она звучала в их фильмах, для спектаклей Ханоха Левина, Рины Ерушалми... Самые близкие мои друзья - это люди, с которыми я "смотрю в одну сторону".
Духин и личное
Дом для него - не только материальное. Дом - это дом. Всю жизнь скитался по съемным квартирам. А когда завелись деньги, долго искал дом, который бы ему соответствовал. По духу, так сказать. Студию в своем доме не устраивал принципиально. Работа - это работа, а дом - это дом, он для того, чтобы в нем жить.
Ему 37 Последние пять лет живет с подругой по имени Сима - высокой худой шатенкой, с которой познакомился в тель- авивском кафе на Масарик. Кстати, в этом самом кафе висит "иконостас" Духина - все его диски и регалии. И это отнюдь не мания величия, скорее наоборот - в доме Духин ТАКОЕ никогда не повесит. Из скромности. Просто хозяин кафе - его друг и почитатель. Он и устроил здесь Духину прижизненный музей.
Духин довольно постоянен в сердечных привязанностях (несмотря на обилие обожающих его поклонниц). До Симы семь лет жил с подругой, разрыв с которой тяжело переживал. В память об этой грустной "лав стори" записал грустный диск - единственный, у которого нет названия.
Духин и имидж
На имидж он "положил". Никакой боевой раскраски, экстравагантных штанов, прыжков на сцене. Всегда оставался самим собой - немного застенчивым, полным, неуклюжим. Но именно поэтому - совершенно не похожим ни на кого.
- Я ничего не стараюсь делать специально, кроме как петь песни от всего сердца. Мои диски - очень личные, они списаны с моей жизни. Есть вещи, которые я в себе не люблю. Например, собственную полноту. Мне кажется, если я стану худым, это как раз и буду я настоящий, и музыка будет несколько иной. Например, я бы хотел писать танцевальную музыку, легко двигаться на сцене (на сцене я, кстати, чувствую себя лучше, чем в жизни, - свободнее). Все мои диски в основном спокойные, без крика. А вот первый был на сплошном крике. Наверное, мне хотелось что-то из себя вытащить, какие-то эмоции, я не знал как и потому все время кричал. Кстати, на концертах почему-то часто просят спеть именно те песни. А мне самому ближе лирические интонации. В юности мы все немного играем, примеряя на себя разные роли, а когда становимся взрослее - в этом уже нет нужды и ты можешь позволить себе быть самим собой. Это процесс нормального развития.
Духин и другие
- В других мне мешает излишняя самоуверенность. Мне ближе скромные, сомневающиеся люди. Я и сам из их числа, всегда недоволен результатом и в любой момент готов начать все с нуля. А к предательству отношусь так. Если тебя предали - сам виноват, значит, не разглядел в человеке чего-то такого в первые дни знакомства, и вот через год он тебя предал. И счет этот тебе предъявлять некому, кроме самого себя.
Духин и война
Духин служил три года, полтора года был танкистом в Ливане. Хоронил друзей.
- Это так тяжело, что я задвинул все страшные картины куда-то в дальний угол памяти. Никогда не писал песен о той войне. Может, время еще не пришло ЭТО вытащить...
Духин и русские
- Кем я себя ощущаю? С одной стороны, я с самого начала ушел от всего русского - у меня появились израильские друзья, я стал писать песни на иврите. С другой стороны, именно русская поэзия дает мне толчок, когда я пишу свои песни.
Я знаю все российские музыкальные группы, но их творчество меня мало трогает Разве что интересно, в какой технике сделана песня, как они продвигаются в музыке. Что же касается их текстов, то это и сравнивать нельзя с русской поэзией. Из всего российского мне ближе всего Высоцкий и диск Давида Тухманова "По волнам моей памяти".
К последней алие у меня смешанное чувство. С одной стороны, я очень этому рад. С другой - мне мешает ее стремление обособиться, противопоставить свою культуру израильской. Почему это не может уживаться вместе? Мне ведь ничто не мешает читать стихи на русском, а писать на иврите.
Вместо эпилога
- Когда у меня будут свои дети, я постараюсь дать им главное - побольше любви. Я постараюсь их понять и принять такими, какие они есть, не буду их переделывать, дам им свободу.
Смерти я не боюсь. Я боюсь плохой жизни.
ХАНА ЛАСЛО. ЖЕНЩИНА С ГЛАЗАМИ РЕБЕНКА.
Если бы у Джульетты Мазины в Израиле была сестра, ею, наверняка, оказалась бы Хана Ласло - женщина с детскими глазами и трогательной улыбкой, такая многоликая и изменчивая на сцене и в кино, но никогда не изменяющая себе.
Знакомьтесь, известная комическая актриса Хана Ласло. Впрочем, стоп. Почему комическая? Роль из фильма «Свободная зона» Амоса Гитая, за которую она получила приз каннского фестиваля, комической не назовешь. Хана - очень разная и часто неожиданная, за что мы ее и любим.
…Наша беседа, начавшаяся в шумном тель-авивском кафе, неожиданно перемещается в Герцлию-Питуах, на ее виллу (так хочет Хана). Я на своей «сузуки» едва поспеваю за ее «лендровером», который она круто ведет по Аялону, водрузив на голову настоящую панамскую шляпу за 400 евро (о том, что Хана Ласло обожает носить мужские шляпы, известно давно).
Кажется, она родилась с эти даром перевоплощения, хотя никогда и нигде не училась актерскому мастерству.
- В представлении моих родителей, актер был человеком, который рассказывал на свадьбах притчи и байки, получая за это в награду еду с праздничного стола. Папа так и говорил: «Ты собралась стать актрисой, но с чего ты будешь жить?» А я, глядя на известных израильских актрис, думала: «Вот она, вершина, к которой стоит стремиться», - безо всякой паузы Хана «надевает» суровое лицо и строго говорит псу, пытающемуся утащить со стола печенье: «Нельзя!», после чего как ни в чем ни бывало продолжает. - Играть я начала еще в армии. Потом были выступления по всей стране, бесконечные переезды, бытовые неудобства, в иных местах не было даже нормального туалета, и у меня появились сомнения: «Это действительно то, чего я хочу достичь и успокоиться?» Я уехала на год в Голландию: путешествовала, работала, и в какой-то момент вдруг остро ощутила, что мне не хватает сцены, и я буду счастлива заниматься актерской профессией всю свою жизнь, независимо от того – станут мне за это платить, или нет.
- Вернувшись из Амстердама, я уже точно знала, что хочу быть только актрисой. По-моему, это просто благословение с небес – вдруг открываются все двери и у тебя появляется возможность заниматься тем, что ты по-настоящему любишь… Я и сегодня продолжаю получать ни с чем не сравнимое удовольствие, когда вижу, как люди от души хохочут на моих представлениях. Что же касается денег - они меня никогда особо не интересовали. То, что любимое дело принесло мне еще и неплохие доходы… это все равно что, - делает паузу, улыбается, - как если бы Б-г еще и поцеловал меня в затылок! Только всему есть цена, - вздыхает. - Если бы еще мой успех и экономическая независимость не мешали мужчинам…
С первым мужем мы познакомились на съемках фильма, - вспоминает Хана. - Он был тогда начинающим режиссером, помощником Аси Даяна, а я уже достаточно известной актрисой. Нас накрыла сумасшедшая любовь. Сейчас мой бывший муж – один из самых известных израильских продюсеров, а тогда ему очень мешало, что я уже состоявшаяся, успешная, а он еще только в начале своей карьеры. При том, что я человек простой и никогда не изображаю из себя «звезду», муж постоянно пытался «поставить меня на место» хотя бы дома. Мы расстались двадцать лет назад, а мне все еще больно думать о том, что так получилось… Ведь мы любили друг друга, он отец моих сыновей, и я так мечтала о собственной семье! Мои родители – бывшие узники Освенцима, познакомились после войны, в поезде, и любили друг друга до самой смерти. Дом, в котором я выросла, был очень теплым. Когда родители умерли, образовался вакуум. Мне хотелось иметь такую же дружную и теплую семью, а получилось, что я растила своих сыновей в одиночку: когда мы с супругом расстались, старшему было всего четыре года, а младшему – шесть месяцев. На самом деле у меня тогда получился развод не только с мужем, но и с его семьей, которую я очень любила. Двое сыновей – это, конечно, семья, но когда ты постоянно дома в выходные и в праздники, все одна и одна… чего-то не хватает.
Потом я вышла замуж второй раз, - продолжает Хана. - Но там все было наоборот…Меня предупреждали: «Он с тобой связался, потому что ты богатая и успешная», - но я никого не слушала. Любовь слепа… Семь лет прекрасной, сумасшедшей жизни… Он был вдовец: после смерти жены остались двое детей, так что у нас сразу получилась большая семья, где были четыре ребенка - его и мои, и мы прекрасно проводили время все вместе. Муж любил хорошую, обеспеченную жизнь, и когда мы разводились, он вытащил из меня все, что мог. Теперь я думаю, а если бы я была обычная женщина, не Хана Ласло, обратил бы он на меня внимание вообще? Может, он с самого начала просто использовал меня, и на самом деле никаких чувств с его стороны не было? Знаешь, как тяжело об этом думать…, - вздыхает. – После этой истории я стала очень осторожная и десять лет провела в одиночестве. Только недавно стала встречаться с одним человеком. Может быть, теперь все будет иначе? При том, что есть вещи, которые от меня не зависят…Находиться с женщиной, которую то и дело останавливают на улице незнакомые люди и говорят ей комплименты …Как при этом не потерять любви, научиться принимать в одном и том же человеке просто Хану и Хану Ласло? Это под силу только самодостаточному и уверенному в себе мужчине, у которого в жизни есть свои интересы. Мы строим отношения очень постепенно. Я привыкла жить одна и очень дорожу своей маленькой семьей, где хорошо мне и моим детям, и я так боюсь этим рисковать… Ведь когда вводишь в дом еще одного человека, ты должен дать ему в своей семье место, и от этого очень многое меняется. Я ужасно боюсь еще раз проходить через тяжелые вещи, которые были у меня в прошлом. И все же не теряю надежды, что на сей раз получится…Ведь мы уже в таком возрасте, когда многое воспринимаешь иначе.
- Как ты относишься к тому, что многие современные женщины предпочитают доминировать в отношениях с мужчинами? Например, никого уже не удивляет, что в баре девушка даже может положить перед понравившемся ей парнем записку со своим номером телефона…
- Знаешь, я росла в счастливое время, когда все в мире начало меняться – восприятие, одежда, музыка. Обычно все революции начинаются с разговоров, а потом вдруг появляется нечто такое, что действительно меняет положение вещей. Например, как «виагра» для пожилых мужчин, или противозачаточные таблетки для женщин - и вот уже у мужчин пожилого возраста меняется качество жизни, а женщины получают возможность решать, когда именно они хотят завести ребенка. Так вот, я родилась именно в такое, можно сказать, революционное время, когда стали рушиться прежние устоит, и приняла перемены с восторгом. Более того, предпочла быть в авангарде вместо того, чтобы выжидать - а что из этого выйдет? Сейчас-то никого не удивляет женская раскрепощенность, и ты воспринимаешь девчонок в мини-юбках как нечто совершенно естественное, а тогда многие считали это вульгарным. Я до сих пор ощущаю разницу с теми женщинами, которые родились на несколько лет раньше меня - во времена, когда считалось, что девушка должна выходить замуж девственницей, быть скромной и зависеть от мужчины. Моя старшая сестра, например, более закрыта, чем я. Между нами всего шесть лет разницы, а получается – целая пропасть, - Хана делает паузу, задумывается. - Для меня нет проблемы сказать «член» и многое другое, что не все себе позволят, и тем более, публично. И мне непонятно, почему многие мужчины предпочитают видеть рядом с собой слабую, зависимую женщину, которая смотрит им в рот и зависит от его мнения. Неужели нельзя достичь гармонии в союзе равных, состоявшихся партнеров? С другой стороны, я противница того, чтобы мужчин принижали, подвергали своего рода кастрации, лишая их инициативы. Я предпочитаю, чтобы они, как раньше, ухаживали за женщинами, дарили им цветы. При том, что «танго танцуют двое», все же мужчина должен захотеть женщину, так устроено природой. Иначе ничего не получится.
- Что меня поразило в первую минуту, когда ты шагнула мне навстречу в кафе: глаза и улыбка девчонки…
- Я не скрываю своего возраста: мне 56. Но наша профессия состоит в том, чтобы сохранить в себе ребенка, быть таким же естественным, как это бывает только в детстве… Мой «ребенок» жив. И детство от меня совсем не отдалилось, я до сих пор отчетливо помню все его запахи, цвета, звуки, ощущения и сохранила в себе эту совершенно ребяческую способность удивляться, радоваться мелочам и во все влюбляться - при том, что, вроде, успела за свою жизнь везде побывать и многое повидать… Когда я написала пьесу о своем детстве «Больше, чем Хана Ласло», многие удивлялись: «Как ты все это помнишь?» Я помню… Кстати, - трогает себя за щеки, - может, поэтому у меня лицо до сих пор такое детское, похожее на пончик? – Смеется. – При том, что я прошла тяжелые вещи, мне хочется вспоминать только хорошее, жить настоящим мгновением и не строить никаких планов. Именно по этой причине я предпочитаю, чтобы секретарша вела мой деловой дневник и напоминала, что у меня завтра, а что через неделю. Я каждый день хочу воспринимать как сюрприз и чисто по-детски не думать о том, что меня ждет!
- Одним женщинам для чувства уверенности и внутренней безопасности требуется пресловутое «мужское плечо», другим – экономическая самостоятельность. А как с этим обстоит у тебя?
- Ни деньги, ни мужчины никогда не делали меня более уверенной в себе, чем я есть. Думаю, что я обязана этим своему отцу. Он настолько нас любил и во всем поддерживал… у меня даже тени сомнений не было в том, что я «самая-самая» и все у меня получится. Мама, в отличие от отца, смотрела на вещи реально. Она говорила: «Мы живем в прагматичном мире, где каждый вынужден себя «продавать», демонстрируя свои достоинства». Что-то в этом, конечно, есть... Ведь если ты достаточно веришь в свои силы, ты и других заставишь в это поверить! Вообще-то, это целый процесс. Еще один комплимент, еще один успех, еще одна положительная рецензия… - и ты чувствуешь себя все более непоколебимо.
- Хана, ты не боишься быть смешной не только на сцене, но и в жизни? Насколько тебе важно, что о тебе подумают?
- Я не завишу от чужого мнения. Это у меня от мамы, она считала так: «Что бы ты не сделала, люди переиначат это так, как им вздумается. Поэтому всегда лучше делать только то, чего сама хочешь. А кто и что о тебе скажет – какая разница!» Кроме того, я не лишена самоиронии... А в последнее время вдруг подумала: может, и не стоит так уж часто публично посмеиваться над собственной полнотой? Ведь когда женщина, даже некрасивая, говорит, что она хороша, и соответственно себя ведет, это невольно передается и другим: и все вдруг начинают считать красавицей. В словах заключена большая сила.
- Ты упоминала, что прошла в свое время тяжелые вещи. Как ты из этого выбиралась?
- Это было в начале 2000-х. Я тогда разводилась со вторым мужем. Процесс был ужасно тяжелый. И так совпало, что вдруг обрушилось все. Меня «кинула» продюссерша. Обо мне стали говорить: «Хана Ласло себя исчерпала, она закончилась и уже не поднимется». Так бывает: человека сначала возносят до небес, а потом начинают травить, буквально закапывать… Все двери вдруг закрываются, и ты остаешься совсем один, с кровоточащими ранами и обрубленными крыльями, а вокруг - пустота. Поначалу я пыталась сопротивляться, пока не поняла, что, наверное, это не случайно - когда-то для меня открыли все двери, а теперь вдруг почему-то закрыли – и пришло «сверху». Одним словом, когда на меня обрушилось все, кроме неба, я не стала паниковать, а просто приняла как есть и сказала себе: «Пришло время начинать жизнь сначала». Я закрылась дома на три года и начала писать пьесу о своей жизни (позднее мне дали за нее специальный приз театральной академии). А потом вдруг снова успех, и все вернулось на круги своя, только уже по-другому: приз каннского фестиваля за роль в фильме «Свободная зона», роль в фильме Поля Шредера, предложение сыграть в спектаклях моего любимого театра «Гешер»… Обычно, когда люди терпят крах, они думают: все, это конец. На самом деле, важно понять: трудности, какие бы они ни были – временные, и решение придет. Пока мы живы, здоровы и полны сил – можно все преодолеть…Кстати, театр – это тоже своего рода «бегство»...например, для меня – от рутины. Ты поднимаешься на сцену, играешь чужую жизнь, плачешь, смеешься, восторгаешься. Я счастлива, что у меня есть возможность проигрывать собственную комедию и трагедию через призму чужой жизни!
- Насколько тебе бывает трудно выйти потом из образа, отделить жизнь от сцены, или экрана?
- Я очень естественный человек. И свою энергию я вкладываю во все. В каждой моей роли есть частичка Ханы Ласло. Поль Шредер на съемках фильма «Адам Бен-Келев» даже удивился: «Не думал, что в этой трагической роли найдется место трогательному и смешному», - вдруг переключается безо всякого перехода: «Попробуй, это печенье, просто восторг, если бы я решила что-то испечь, обязательно бы испекла такое!» и снова возвращается к предыдущей фразе. – Кстати, спектакль «Адам Бен-Келев», который я видела в «Гешере», на мой взгляд, гораздо сильнее, чем одноименный фильм Поля Шредера. И вообще, «Гешер» такой настоящий, подлинный театр. Я счастлива, что играю там в двух спектаклях -«Тартюф» и «Якиш и Пупче».
- У тебя есть мечты?
- Мои мечты очень практичные. Я не отношу себя к пустым фантазеркам. Даже пришла к выводу, что наши мечты – это на самом деле скрытые амбиции. Так что я стараюсь добиться всего, о чем мечтаю. Хочу красиво состариться, быть во всем адекватной, найти настоящего друга жизни (надеюсь, что я уже на пути к этому)...
- Ты легко прощаешь?
- Во мне вообще нет такого места, где могут поселиться обиды. Я прощаю всех и всегда, и в том числе – себя. Что бы ни произошло. Мне жаль тратить жизнь на обиды, и, тем более, на сведение счетов. Если кто-то тебе что-то сделал – это его проблема, не твоя. Сколько мне еще осталось… Дай бог, если будет отпущено хотя бы еще 15 лет нормальной жизни и работы - сто раз скажу за это спасибо! И потому я проживаю каждый день как последний и стараюсь получить удовольствие от каждой мелочи, каждого отпущенного мне мгновения.
- Ты чего-нибудь боишься? Смерти, например.
- Нет. Я ничего не боюсь. Моя мама, пережившая Катастрофу, говорила: трусы умирают в течение жизни десятки раз. Страх – это маленькая смерть. А когда ты не боишься, то, может быть, тем самым освобождаешь в своей жизни место для чего-то хорошего, что мог бы закрыть для себя собственным страхом. И смерти я не боюсь. Какой смысл бояться ее до срока? И почему меня это должно вообще занимать, когда в жизни происходит масса более интересных вещей?
Это у меня от родителей. Они потеряли в Освенциме всех своих близких. И вдруг – случайная встреча в поезде…они уцепились друг за друга и не расставались до самой смерти. Мама была очень сильной женщиной, папа – более слабый и чувствительный, но с прекрасным чувством юмора. В нашем доме всегда звучал смех, при том, что бывали и нелегкие времена. Мне это до сих пор очень помогает: смотрю на все как бы со стороны и в то же время понимаю, что это не генеральная репетиция, а настоящая жизнь, другой не будет… Во всяком случае, «оттуда» еще никто не возвращался и не рассказывал, как там на самом деле, - улыбается, потом задумывается. - Если я чего-то и боюсь, то – тяжелых людей (пусть они меня простят), которые забыли о том, что были когда-то детьми. Я бы предпочла встречаться с такими на сцене - в ролях, но не в жизни.
ВОЕНКОР КАРМЕЛА МЕНАШЕ
Для иных офицеров ЦАХАЛа это звучит как проклятие: «Чтоб тебе позвонила Кармела Менаше!». Зато для солдата ее звонок способен порой открыть двери военной тюрьмы, куда он угодил за непроизвольный зевок на торжественной церемонии по случаю очередной годовщины смерти Ицхака Рабина.
Уже мало кто помнит, что свою карьеру на радио «Коль Исраэль» Кармела Менаше начинала «сверху», поднимаясь каждое утро на вертолете в небо: ее голос сопровождал водителей на дорогах страны, информируя их о пробках и авариях. Спустя несколько лет девочке из хорошей семьи пришлось интервьюировать убийц, грабителей, насильников, сутенеров, проституток – она стала первой в Израиле женщиной-репортером уголовной хроники. В 1987 Кармела примерила на себя роль военкора, еще одну традиционно мужскую роль – и та тоже пришлась ей впору. И не потому, что моя героиня отслужила в свое время в десантных войсках, где не раз наравне с мужчинами прыгала с парашютом. Просто ей всегда нравилось работать на опережение событий: первой выходить в эфир с важным сообщением. И в этом смысле новая должность подходила ей более всего. Новости, полученные из армейских источников нередко предвещали грядущие события, в то время, как полицейские источники чаще сообщали о преступлении, которое уже произошло.
Казалось бы, за 20 с лишним лет в должности военкора, когда она всех генералов знает лично, равно, как и они ее, Кармела могла бы открывать любые двери пинком ноги (добавим сюда уникальную особенность нашей маленькой «домашней» страны, где даже серьезные дела нередко решаются по-семейному). Отнюдь. Кармелу не увидишь на свадьбах и бар-мицвах генеральских отпрысков, что, впрочем, не мешает ей, презрев всяческую субординацию, напрямую позвонить крупному военачальнику, если речь идет о судьбе солдата, попавшего в беду.
Те, кто ее достаточно хорошо знает, определенно не могут быть ее врагами. Резкая, но отходчивая. Ничего не делает за спиной: даже самую нелицеприятную вещь предпочитает сказать в лицо, невзирая на чины. Прежде чем нанести удар в эфире, всегда предупредит об этом. Если чего-то не знает, никогда не станет делать вид, что ей это известно - предпочтет спросить. Вопросы всегда задает резкие и прямые, невзирая на лица. Добавим к ее портрету еще одну важную деталь: доброжелательная, искренняя, не растерявшая душевной теплоты - при том, что чужую смерть, горе матерей и вдов ей приходится видеть часто. Слишком часто.
Имя военного корреспондента Кармелы Менаше достаточно известно в Израиле: каждый день мы слышим ее низкий, чуть хрипловатый голос в выпуске новостей радиостанции «Коль Исраэль», где она выходит в эфир уже более тридцати лет. Создается впечатление, что Кармела вообще не покидает студии, однако, все обстоит ровным счетом наоборот. Большую часть времени она как раз проводит не в студии, а в разъездах.
- У меня бешеный адреналин в крови, не могу усидеть на месте, постоянно в дороге, на месте происшествия, с людьми, - говорит она мне и с усмешкой добавляет. – Кажется, психологи называют это гиперактивностью. Но я и на самом деле не способна уходить на работу в восемь и возвращаться домой в пять, как большинство израильтян, закрыв служебный телефон и переключившись на личные дела. Моя линия открыта 24 часа в сутки, я готова сорваться среди ночи из дома и ехать на место происшествия. Так что какие там выходные, какой отпуск… Я на радио не работаю, я там ЖИВУ. – Кармела открывает дверцу своей машины, предлагая заглянуть внутрь, где есть все необходимое, вплоть до нескольких смен одежды. – Здесь я провожу большую часть времени. Наверное, у меня уже могла бы быть машина и побольше, возможно, даже с водителем (несколько месяцев назад Кармеле предлагали возглавить армейское управление по жалобам военнослужащих, от чего она отказалась, - Ш.Ш.), но я вполне довольна и своей «малышкой». Ну какая из меня чиновница? У меня репортерство в крови. Я уже давно могла оставить новостные выпуски и вести собственные большие передачи. Но разве я высижу в студии целый день у микрофона? Нет, мое место в гуще событий. Предпочитаю все видеть своими глазами и проверять информацию на месте, а не по телефону.
Я была на войне, под пулями, под градом камней. Первая интифада, вторая, три войны (1982, 1991, 2006 – Ш.Ш.), вывод войск из Ливана…Однажды я даже предприняла попытку взглянуть на события с другой стороны, находясь в Рафиахе среди палестинцев, когда наша армия проводила там военную операцию. Но знаешь, с тех пор, как у меня появилась дочь, я стала более осмотрительной и осторожной. Ей уже десять лет, и она все понимает. Даже спрашивает меня: «Почему ты не такая, как другие мамы - с утра до ночи на работе?», - правда, все реже и реже. Дочка уже привыкла, что мне постоянно звонят чужие люди, рассказывая о своих бедах. Иной раз, опережая меня, даже сама берет трубку и спрашивает какого-нибудь солдата: «В чем твоя проблема? Расскажи. Я могу тебе помочь?». Ужасно смешная, я так ее люблю, - Кармела улыбается. – Мне кажется, она бы могла стать неплохим журналистом - способна слушать людей, сопереживать им. Я бы хотела, чтобы она пошла по моим стопам - тогда ей обеспечена интересная жизнь. Правда, за это приходится платить свою цену. Я ведь мать-одиночка, так и не смогла создать полноценную семью. Каждая попытка заканчивалась крахом. Всякий раз повторялась одна и та же история: поначалу все просто чудесно, мужчина восхищен, не пропускает ни одного выпуска с твоим участием, гордится, что у него такая необычная женщина, а потом оказывается, что по большому счету ему нужна «нянька», которая бы большую часть времени проводила дома, а не на работе, и наш союз неизбежно распадается. Но, знаешь, я свой выбор сделала. Для меня важнее работа, причем, работа, не имеющая временных и прочих ограничений.
Кстати, женщине гораздо сложнее утверждать себя в мужской профессией. Нужно постоянно доказывать, что ты справляешься не хуже, чем «сильный пол». К тому же когда мои коллеги-мужчины отправляются в горячую точку, им не нужно заботиться о том, куда пристроить на это время детей: дома жена, прочный тыл. А мне всякий раз нужно искать себе замену, просить родителей или подруг. Я уже не говорю о том, что во время длительных отлучек страшно скучаю по своей дочке, а ей нелегко переносить разлуку со мной, ведь у нее нет никого ближе меня.
Я не знаю, какой из моих дней был самым счастливым. Счастье – это вообще что-то очень мимолетное… секунда, мгновение…А у меня такая профессия, которая, к сожалению, связана с очень тяжелыми вещами. Однажды я едва не сломалась… В Израиле произошла страшная авария, где погибли 20 детей и их учитель, которые ехали на школьном автобусе, столкнувшемся на переезде с поездом. Я выехала на место происшествия, где еще были разбросаны детские ботинки и ранцы, потом - в школу. Там уже вывесили списки раненых, возле которых толпились растерянные родители. Они в тот момент еще не понимали, что если ребенка в списке нет, значит, его нет в живых. Сын моих близких друзей оказался среди погибших… Мне было так страшно и так больно, что я разрыдалась в прямом эфире, сорвав новостной выпуск. За тридцать лет работы на радио я видела очень много смертей, привыкнуть к этому невозможно, просто я научилась держаться, что очень нелегко. Когда ты прибываешь на место аварии двух вертолетов, и молодой парень с раширенными от ужаса глазами говорит тебе: «Здесь настоящее кладбище. Все мои товарищи погибли, я один живой...»… - Кармела замолкает, собирается с силами, чтобы продолжить.
Мне говорят: почему ты, военный корреспондент, должна заниматься личными проблемами солдат, на то есть армия! Твое дело – информировать о главных событиях. Но как же я могу оставаться безучастной, когда узнаю о медицинских экспериментах над солдатами срочной службы; сексуальных
домогательствах военачальников по отношению к солдаткам; произволе командиров, отправляющих солдат в военную тюрьму за малейшую провинность. Знаешь, при жизни Рабина у меня были с ним очень хорошие отношения, но я не понимаю, как можно отправить солдата на три недели в военную тюрьму из-за того, что тот непроизвольно зевнул во время церемонии по случаю смерти покойного премьер-министра! После моего вмешательства, солдата освободили, но до того он все же провел в тюрьме десять дней! Я постоянно получаю телефонные звонки от солдат и их матерей, которые рассказывают мне ужасные истории: некоторые из них становятся поводом для серьезного журналистского расследования. Например, о качестве медицинской помощи военнослужащим, которая поставлена из рук вон плохо. А в результате один солдат, которому поставлен неправильный диагноз, не получает своевременного лечения и умирает от рака. Другого солдата после полученной травмы, продолжают гонять на учения вместо того, чтобы отправить в больницу, в результате чего он становится тяжелым инвалидом. Это всего лишь одно из многих расследований, которыми мне приходилось заниматься: факты, приведенные в нем, сейчас находятся на проверке у государственного контролера.
Может, тебе покажется странным, но все эти истории, выходящие благодаря моему вмешательству наружу, и стоящие иным офицерам погон и даже нескольких лет тюрьмы (как в случаях издевательств над солдатами в четвертой военной тюрьме, изнасилования солдатки ее непосредственным командиром), или общественного порицания (как в случае памятной поездки группы офицеров в бывшие лагеря смерти Майданек и Освенцим, где они позорили израильскую армию походами в ночные клубы и картежными играми) не осложняют моих отношений с высшим руководством ЦАХАЛа. Причина проста. Они уже знают, что я предаю гласности только те факты, которые проверила самым доскональным образом: многократно и со всех сторон. Им, как и мне, не безразлична судьба солдат и они не готовы мириться с фактами командирского произвола и другими нарушениями в ЦАХАЛе. Так что многие проблемы солдат мне удается решить именно благодаря пониманию и поддержке со стороны высшего руководства армии. Даже если я их порой и очень сильно раздражаю, они понимают, что за моим вмешательством нет никаких личных мотивов: во всех случаях я отстаиваю истину, и не более того. Я считаю так: коли общество доверило армии своих сыновей, оно имеет право знать, как к ним там относятся – чем кормят, как лечат, и насколько оправдан приказ, который может стоить им жизни.
Кстати, далеко не каждая история, о которой я узнаю от солдат или их матерей, выходит в эфир. В очень многих случаях я просто помогаю решить проблему, поскольку хорошо знаю, как устроена армия и где можно найти правильный ответ на тот, или иной вопрос.
Я по своей природе журналист и, как многие, охочусь за «скупами». Уточняю, за «скупами», а не за историями, раздутыми на пустом месте. Мне очень важно первой обнаружить нечто такое, до чего еще не успели добраться мои коллеги. В то же время, если я отправляюсь на место события, куда не может выехать кто-то из моих товарищей, я охотно поделюсь с ним по телефону всеми одробностями происходящего.
Иной раз моя работа, а иногда и жизнь, сильно осложняется после того, как в очередном эфире я наступаю кому-то на больную мозоль. Начинаются угрозы – письменные, а чаще - по телефону, что проще, поскольку мой номер открыт для всех. Однажды наше руководство даже вынуждено было приставить ко мне охрану, от которой я сбежала через несколько дней: ходить под конвоем - это не для меня. Что делать, профессия военного корреспондента не связана с визитами на презентации и подарками от компаний в благодарность за рекламу их деятельности: ты постоянно ходишь по лезвию бритвы. А поскольку я провожу свои расследования в одиночку, никаких помощников у меня нет, то и степень риска, равно как и ответственности, неизмеримо больше. К тому же, надо обладать соответствующим уровнем знаний (Кармела имеет две ученые степени по истории, в ее доме – обширная библиотека книг по военной истории и стратегии – Ш.Ш.).
…Глядя на нее, предельно собранную, резкую - невзирающую на лица и чины - в эфире, трудно представить себе, что ее руки дрожали, когда она, тогда еще просто техник на студии «Коль Исраэль», впервые взяла в руки микрофон (все вышло достаточно случайно) и вышла в эфир. Если бы не ее природная любознательность, умение слушать других, мгновенная реакция и способность увидеть в наборе фактов нечто большее, чем видят другие, - может быть, все и закончилось бы на той первой попытке, когда ей случайно сунули в руки микрофон. И звезда Кармелы Менаше никогда бы не взошла. А если бы этого действительно не случилось? Кем бы она тогда была?
- Думаю, что все равно, рано или поздно, я пришла бы в эту профессию, - после небольшого раздумья произносит Кармела. – При моей сумасшедшей энергии и неспособности усидеть на одном месте, я могу заниматься только делом, которое дает мгновенный результат и мгновенное удовлетворение. Какая еще профессия может соперничать в этом с профессией военного репортера, к тому же работающего в редакции новостей?
…Кармела смотрит на часы и торопливо прощается, направляясь к машине: сегодня ей предстоит ехать в Сдерот.
ИЛАНА ДАЯН. БЕЛАЯ ВОРОНА НА ИЗРАИЛЬСКОМ ТВ
Илана Даян - ведущая передачи "Увда" ("Факт") второго канала израильского телевидения, такая крутая, по-мужски агрессивная и ослепительно красивая - вне камеры оказалась простой, незаметной и неожиданно мягкой и открытой. Линялые джинсы, голубая, под цвет глаз, рубаха навыпуск, стоптанные сандалии, видавшая виды сумка через плечо...
Я пожалела, что не взяла с собой фотокамеру - такой Илану Даян зрители никогда не видели и не увидят. Она оказалась маленького роста, полноватой, немного неуклюжей. Извлекла из сумки миниатюрный - толщиной с тетрадь - компьютер. Дверь ее крошечного кабинета, где умещался стол и - с трудом - второе кресло для посетителя, мы оставили открытой: кондиционера у нее то ли не было, то ли не работал.
На фоне других израильских телезвезд - Дана Шилона и прочих - Илана Даян смотрится белой вороной - она, имея команду из десяти человек (плюс фрилансеры), "пашет" сама, и это известно. Если Илана и идет на поводу публики - то чуть-чуть, чтобы не показаться слишком серьезной и не наскучить зрителю. Кроме того, она, доктор юриспруденции, раз в неделю читает лекции в Тель-Авивском университете на тему "Свобода слова", воспитывает троих детей - младшему пошел десятый месяц. В общем, жизнь ее столь насыщенна, что мало не покажется.
Рвать кабель - нехорошо, но это надо еще осознать
Родилась Илана в Аргентине. Светлая масть ее - от отца, предки его с Украины, а мать - из Венгрии. Семья репатриировалась в Израиль в 1970-м. Илана - коренная жительница Тель-Авива, росла в Яд-Элиягу. Сейчас ей 36, и телезвездой она стала шесть лет назад, когда на израильском телевидении появилась передача "Факт". Впрочем, журналисткой Илана считает себя с восемнадцати - времени, когда она
проходила службу в армии на "Галей-ЦАХАЛ".
Сейчас телезвезда с улыбкой вспоминает случай, как однажды, находясь вместе с другими журналистами в Африке в связи с визитом туда израильского премьер-министра, она, взяв интервью, решила превратить его в эксклюзивное весьма оригинальным способом. Илана порвала кабель у микрофона, чтобы ее коллега с "Коль Исраэль" не смог им воспользоваться.
- Сейчас я бы такого, конечно, не сделала, - говорит она. - Не только потому, что не боюсь конкуренции, но главным образом потому, что рвать кабель нехорошо.
…Илана неплохо продвигалась на телевидении: начала с помощника продюссера, доросла до журналиста новостей и вскоре стала ведущей вечернего выпуска новостей. Но тут в ее жизни случилась Америка, куда Илана отправилась учиться на вторую и третью степень, а в Израиль вернулась только в 1993-м. И тут же получила предложение стать ведущей новой передачи Увда". То, что на эту роль выбрали именно ее, было попаданием в "десятку". Юридическое образование, журналистский опыт, умение свободно держаться перед камерой... Но главное, она -личность: с первых выпусков передача стала авторской, и на месте Иланы уже невозможно было представить кого-то другого.
- Я после возвращения из Америки думала, что вернусь к юриспруденции, но, видимо, так уж было записано в моей судьбе - быть журналистом. Это как смертельный вирус: подхватил его однажды - не избавишься до конца дней. Впрочем, ничего случайного со мной, похоже, не произошло. Юридическое образование дает мне то чувство уверенности, без которого мне было бы гораздо сложнее пребывать в роли журналиста-расследователя. А кроме того, у меня есть еще одно поле деятельности: раз в неделю я встречаюсь со студентами и совершенно отключаюсь от телевизионных дел.
- Студенты не донимают тебя вопросами по поводу твоих передач?
- Я это сразу жестко пресекаю, говорю им, что здесь, в университете, я в ином качестве и прошу не устраивать дискуссий по поводу средств массовой информации.
- А как относятся к твоей известности муж и дети?
- Мужу это иногда мешает - когда мы идем в супер за продуктами и меня начинают останавливать незнакомые люди, задавать разные вопросы по поводу передач. А детям я не устаю повторять, что известный человек - он не хуже и не лучше других, единственное его отличие от других - то, что он известен.
- Расскажи о своей "команде".
- Вместе со мной нас 11 человек. И кроме того, есть немало операторов, режиссеров и журналистов, которые находятся на периферии и сотрудничают с нами уже годы. Что же касается
тех, кто "внутри", - это редактор передачи, ведущая, продюсер, два помощника продюсера, трое журналистов-расследователей, редактор видео, ответственная за редакцию передачи и секретарша.
Мораль и право на…жестокость
- Как приходят темы передач?
- Иногда по телефону. Иногда случайно натыкаемся. Иногда тема носится в воздухе, она на слуху, и мы вдруг говорим себе: "Вот, это то, что нам надо!" Например, звонит женщина и, плача, рассказывает, что пошла на прием к массажисту, а он начал вести себя непристойно. Мы начинаем проверять, и обнаруживаем целую цепочку таких пострадавших. Или другой случай. Нам известно, что в Южном Тель-Авиве живет педофил, приставаниям которого подверглись более сорока детей - об этом упоминалось в газете. Но нас в этой истории поражает
другое: дело длится годами, о педофиле знает весь город - и все молчат. От стыда. Никто никуда не заявляет. И тогда мы решаем: чего бы это ни стоило - разговорить людей, предать эту историю огласке, чтобы виновный был в конце концов изолирован и получил то, что заслужил.
- Ты можешь похвастаться, что у твоих передач есть результат?
- Эффективность телевидения не измеряется сиюминутным результатом.Мы стараемся прежде всего изменить общественное мнение. Но когда бывает немедленный результат, я очень этому рада. Например, нам сообщили об одном раввине, который брал за гиюр 15 тысяч долларов. Мы устроили провокацию - послали к
нему парня с девушкой, которой, по легенде, срочно нужно было пройти гиюр, поскольку она якобы "ждала ребенка". Мы сняли скрытой камерой, как раввин пересчитывает взятку за гиюр,
и показали по телевидению. Он был арестован.
Сделали передачу и о том, как за взятку "проходили" тест негодные, испорченные машины, даже те, у которых были проблемы с тормозами, что вообще очень опасно. После этого я получала по телефону угрозы, но в конце концов "лавочка" эта была прикрыта, и законы в отношении прохождения теста ужесточили.
- Часто тебе периходится устраивать провокации?
- Моя работа - тележурналиста, в отличие от твоей - журналиста газеты, отличается тем, что мы не можем сослаться на источник, мы должны предъявить его в кадре. Это более
опасно - и в юридическом, и во всех других смыслах.
Но есть и нравственная сторона вопроса. Например, однажды мы были перед дилеммой: оставить финал передачи о похищении йеменских детей в 1950-е годы так, как мы сняли, или убрать.
В кадре - пожилая йеменка бежит в ужасе за машиной "скорой помощи" образца 1950-х годов, и камера, установленная в амбулансе, все это снимает. И это не игровое кино. Режиссеру пришла идея, он раздобыл старый амбуланс и пригласил в свою машину пожилую йеменку, у которой в 50-е годы из больницы пропал ребенок, после чего повез ее в поля, ничего не объяснив. Женщина вышла из машины, увидела амбуланс, и тут амбуланс тронулся... Она рефлекторно побежала за ним, как будто в нем увозили ее ребенка, пропавшего 50 лет назад. И камера снимала этот ее отчаянный бег за призраком прошлого. Мы спорили потом до хрипоты - оставить эти кадры в передаче или нет. С моральной точки зрения, как ты понимаешь, это ужасно. Но эти кадры были самыми сильными и стоили сотни слов на тему пропавших йеменских детей.
Кстати, мы провели тогда настоящее следствие. Например, там была история девочки, которая нашла своего отца спустя много лет. Он тоже искал ее, но безуспешно. Девочка выросла, вышла замуж, у нее родились двое детей - и оба глухие. Она не могла понять, почему, ведь у ее родителей такой проблемы не было. Молодая женщина стала искать свою биологическую мать, а в итоге нашла отца. У нас в передаче приемная мать этой девочки рассказывает, как в 1950-е годы ей показали в лагере йеменских репатриантов младенцев и сказали: "Выбирай любого!" Самое интересное, что почти одновременно по другому каналу израильского телевидения транслировалась передача на ту же тему, где ведущий утверждал, что никакого похищения не было, мол, дети умирали от эпидемий и голода.
Премьер Перес не смог снять передачу
- Много ли тебе приходится делать передач, к теме которых ты по-большому счету, равнодушна?
- Случается, но и тут иногда происходят непредсказуемые вещи. Например, мы вышли в эфир с передачей о булимии и анорексии, и неожиданно она нашла такой большой отклик, что я была просто поражена. Значит, эту тему, при всей ее заезженности, всерьез никто не "копал", или никому не удавалось создать тот уровень "попадания", когда она зазвучала, "пробила"...
Помню, мне позвонила девушка и сказала, что благодаря этой передаче она вдруг увидела себя как бы со стороны, и это помогло ей наконец избавиться от пристрастия. И таких было очень много.
- Илана, ты затрагиваешь в своих передаче довольно острые темы. Тебе не пытались помешать?
- Пытались. Иногда просто удивляешься, до какого высокого уровня готовы дойти люди, только чтобы прикрыть тебе рот. Например, была у нас лет пять назад передача об атомном реакторе и тех, кто получил вследствие радиации неизлечимые заболевания. Мы эту передачу вынуждены были дать чуть позже назначенного срока, потому что за день до ее выхода на экран в Израиле убили Рабина и мне пришлось интервьюировать Шимона
Переса, нового премьер-министра. Он, прежде чем начать интервью, отвел меня в сторону и сказал, что к нему обратились люди с атомной станции, очень уважаемые, которых он знает давно и на которых может положиться. Перес
не давил на меня, не запрещал, он просто сказал, что они очень обеспокоены в связи в предстоящей передачей и не хотели бы видеть в ней искажения фактов. Передача, разумеется, вышла, и мы все в ней оставили, как есть.
- Тебе приходилось отменять передачи?
- Один раз едва до этого не дошло. Мы сняли передачу о семье из Южного Тель-Авива, где муж систематически в течение многих лет избивал жену. Оба были согласны на передачу. Но накануне эфира в редакцию вдруг пришел факс от адвоката, запрещающий показ участников. До эфира оствалось минут сорок, мы лихорадочно стали соображать, кого проинтервьюировать в кадре, чтобы заполнить "окно", и вдруг обратили внимание, что в сообщении от адвоката мелкими буквами приписано, что условие, выдвигаемое истцами, - чтобы герои были неузнаваемыми. Мы тут же с помощью специальной техники затушевали лица героев - и передача вышла в эфир.
- Случалось ли, что против тебя выдвигали судебные иски?
- Угрожали неоднократно, но до суда дело не дошло.
Почему «русские» за отдельным столом?
- Поиски тем иногда заводят тебя на "русскую улицу" - я помню твою передачу, посвященную "русским" проституткам.
- Знаешь, мы все до сих пор очень сожалеем о той передаче. Лучше бы ее не было. Мы-то хотели с помощью передачи снять этот ужасный ярлык с "русских" женщин, показать, что речь идет о частных случаях, а на деле вышел прямо противоположный эффект. Что же касается "русской" темы - мне очень мешает в "русской" общине ее стремление закрыться от всего израильского. Дело доходит даже до того, что "русские" ребята, которые служат в боевых частях, и там держатся особняком, сидят за столом только со своими. Мы живем в такой маленькой стране, и жизнь в ней так непроста... Я на днях ехала в машине, когда услышала по радио о гибели трех солдат из "Дувдевана", я их не знала, но в глазах у меня были слезы, и я с такой силой ударила по рулю - от отчаяния, что все это продолжается и наши ребята по-прежнему гибнут...
- Илана, тебе наверняка не раз говорили, что в эфире ты ведешь себя слишком агрессивно, напористо. Если честно, то для меня было полной неожиданностью увидеть тебя сегодня совсем другой... Скажи, насколько легко тебе удается выйти из роли ведущей-следователя?
- Забавно, но именно этот вопрос я задавала на днях ведущей передачи Си-Эн-Эн, которая много лет ведет репортажи из "горячих" точек. Она в 42 года стала матерью. Я спросила ее: "Как тебе удается сбрасывать эту шкуру, когда ты
заходишь в детскую к своему ребенку?" Она мне не смогла толком ответить. А я тебе отвечу. Мне кажется, что я уже не та, что была раньше. Я стала мягче, менее агрессивна. Раньше было ужасно неприятно слышать про эту свою "агрессивность", а сейчас я отношусь к этому более спокойно.
- Ты довольна тем, что сегодня делаешь, или твои желания не совпадают с результатом, которого бы ты хотела?
- Понимаешь, израильский зритель очень специфичен. Он привык к развлекательным передачам, у него и к ведущим такой потребительский подход - он хочет, чтобы ведущий его развлекал. Поэтому, никуда не деться, нам приходится брать на себя и эту роль. Но шаг за шагом, понемногу мы стараемся приучить его к настоящей тележурналистике. Сначала он должен привыкнуть, что картинка более скучная, чем та, к которой он привык. Мы будем меньше говорить о сексе, чем он привык это слушать, наше слово потребует чуть больше интеллектуальных усилий... В общем, я не теряю надежды, что со временем у нас со зрителем будет больше взаимопонимания, и мы сможем делать то, что хотели бы делать в идеале.
...После интервью Илана повела меня в смотровую комнату и показала только что отснятые кадры передачи о "русских". Съемки были сделаны в интернате, где "русские" подростки живут вместе с сабрами и подростками из Эфиопии.
- Мне бы хотелось знать, что ты думаешь по поводу этого материала...
…Кадры были очень жесткими. Дальше все зависело от того - куда повернет тему ведущий, какую трактовку ей даст. Я сказала, что я думаю. Илана выслушала меня, сосредоточенно покачала головой - то ли соглашалась, то ли не принимала. Выйдет передача - увидим. Простились мы очень тепло.
АЛЕКС АНСКИЙ. БЕЗ КОЖИ.
Алекс Анский: «Политика – тоже театр, только с настоящими жертвами»
«После смерти все мы станем солдатами армии всевышнего, но пока живы, то пусть я лучше буду делать то, что мне хочется, а не выполнять приказы его «генералов». Надеюсь, у Б-га хватит терпения подождать еще несколько десятков лет», - улыбается Алекс Анский. У известного актера – самый увлекательный период. Ему выпало играть на сцене с первыми гранд-дамами израильской сцены, и все они такие разные и такие особенные…
- С Гилой Альмагор я играю в спектакле «Август: графство Осидж». Это моя самая маленькая и самая большая роль: герой исчезает в самом начале, но на протяжении действия все его родственники говорят только о нем: где он, что случилось, почему он решил бежать из дома? И постепенно наружу выходит гнилой дух отношений этой семьи. Гила, несомненно, прима-примадонна израильского театра. Я видел ее в работе. Ее способность сконцентрироваться во время репетиции поражает. Есть здесь, конечно, и элемент диктатуры. Гила совершенно не переносит, когда партнеры отвлекаются во время репетиции на что-то постороннее. У нее железный принцип: если ты не способен на 100 процентов самоотдачи, то лучше уходи.
До этого я работал с Леей Кениг над спектаклем по пьесе Ибсена, и это было что-то совершенно противоположное. Лея, она совсем другая, живет в мире чувств и включается на любое эмоциональное состояние партнера. Например, если кто-то пришел на репетицию усталый, или забыл наложить повседневный макияж – она замечает все, любую мелочь… Тут же следует вопрос: «У тебя что-то случилось? Неприятности?» Лея может в один миг рассмешить партнеров, или вызвать у них слезы. Знаешь, я не люблю слова «семья» по отношению к театру, ведь семья – она может быть и ужасной, где даже просто трудно выживать. Но в данном случае, пожалуй, сделаю исключение: там, где Лея, всегда ощущается театральная семья в самом лучшем смысле этого слова. Откуда у нее, играющей на сцене уже полвека – из вечера в вечер, эта неистощимая энергия и абсолютное отсутствие какой-либо усталости? Однажды я спросил ее: «Признайся, наконец, ты что, принимаешь какие-нибудь наркотики?» Она в ответ отшутилась: «Да уж, самое время сообщить обо мне в полицию!»
Третья моя партнерша – Хана Марон открыла мне театр, ультимативный тому, который я знал. Весь текст, над которым мы работаем во время репетиции – это только дверь, скрывающая тайны, которую над предстоит открыть. Хана постоянно задается вопросами: что хотел сказать автор, почему герой произносит такую фразу именно в этот момент, каковы его истинные намерения? И еще она обладает удивительной манерой речи, какой-то особой интонацией: когда Хана начинает что-то говорить, все в репетиционном зале сразу замолкают и начинают к ней прислушиваться, - я не раз это наблюдал, но так и не понял, как ей это удается. Даже самую обычную фразу: «Где есть свежий хлеб?» она произносит с такой особой интонацией, что хочется сразу все бросить и начать ей отвечать. Это – Хана Марон.
Что же касается моей четвертой партнершни, то только на сцене ты понимаешь, какого уровня звезда Евгения Додина. Когда я еду с ней на спектакль в машине, Женя тихонько сидит на заднем сиденье, закутавшись в кофту, или уткнув нос в шарф, и все время молчит. Я ее спрашиваю: «Женя, что ты думаешь о выборах? О Либермане? Как ты представляешь себе будущее Израиля с новым правительством?» - «Не знаю», - и снова погружается в молчание. А потом выходит на сцену – и ты видишь настоящий фейрверк. Мы сыграли «Анну Каренину» уже 160 раз, в иные дни – два раза подряд, один за другим. И я вижу за кулисами, что актеры уже после первого спектакля все выжатые, словно отработали на сибирских рудниках, еле встают к звонку, и только она вскакивает, как ни в чем ни бывало. Спрашиваю: «Откуда ты берешь энергию?» - «У меня нет выбора». Для меня Женя – как ядерный реактор. Ты только вдумайся: поезд «проехался» по ней уже 160 раз, в одной только Нетании мы играли из вечера в вечер 14 спектаклей, а Женя снова и снова выходит на сцену, полная сил и заражая своей невероятной энергией зрителей и партнеров по сцене. Мне кажется, ее работа дает представление о том, каким театр был в своем первозданном виде – с его железной дисциплиной и актерским самопожертвованием, когда в него уходили служить, как в монастырь, оставляя за стенами все мирские заботы и суету. Может быть, когда-нибудь я напишу об этом книгу…. После того, как мне посчастливилось работать с такими необыкновенными актрисами, каждая из которых открыла мне свою дверь в этот мир, я, наверное, смогу создать еще один миф о театре (улыбается).
- Кем ты себя ощущаешь больше – актером, журналистом, радиоведущим или чтецом?
Алекс делает небольшую паузу, задумывается:
- Сейчас я точно нахожусь больше «внутри» театра, кино и телевидения. При этом у меня нет страхов, присущих актерам, и извечных вопросов: «а что будет после того, как спектакль уйдет из репертуара, закончатся съемки фильма, или сериала?» Актерская профессия – зависимая. Но у меня, кроме нее, есть еще и другие. Возможно, благодаря родителям, которые работали в театре и хорошо знали, что у актеров бывает очень много несчастливых дней, когда нет ролей. Они всегда хотели, чтобы я занимался в жизни чем-то еще, помимо театра. И я занимаюсь: журналистикой, выступаю с лекциями, провожу литературные вечера-диалоги вместе с психологом Исраэлем Бар-Кохавом, читаю лекции.
- В свое время ты был одним из самых известных израильских радиоведущих. Чего стоит одна только история с пострадавшим в дорожной аварии мальчиком, о котором ты узнал из газетной заметки и день изо дня рассказывал в своей передаче о том, как он понемногу возвращается к жизни.
- Я проработал на радио 25 лет и вел новостные выпуски в присущей мне манере, рассказывая слушателям о том, что происходит не только в стране, но и на улице, в кафе, где угодно - с каждым из нас. Между мной и слушателями было полное доверие: мне приходили в редакцию чемоданы писем. Радио было тогда совсем другим, более интимным, душевным, размышляющим, гуманным…Не было никакой агрессивности, пустой развлекательности на уровне шоу. Кстати, Илана Даян работала на «Галей ЦАХАЛ», когда ей было 20 с небольшим. Знала испанский, английский и вела международные новостные выпуски. Помню, что когда Илана заканчивала службу в армии, как раз искали кандидата на должность руководителя радио. В числе прочих спросили и меня: кого я могу порекомендовать. Я сказал: «Илану». - «Она не подходит. Слишком молодая, опыт небольшой». - «А при чем здесь возраст, когда речь идет о способном человеке с большим потенциалом?» - «Нет, она не подходит».
А теперь посмотри, где Илана... Известная телеведущая, «звезда». Она вполне могла бы возглавить и «Коль Исраэль». Впрочем, должен признать, что с тех пор Израиль прошел очень большой путь, и отношение ко многим вещам сильно изменилось…
Возвращаясь к актерской профессии, скажу, что я занимаюсь ею с удовольствием, играл и продолжаю играть в разных театрах: Габиме, Камерном, Хайфском… Кроме того, у меня есть несколько моноспектаклей, с которыми я выступаю в Израиле и за рубежом. На днях уезжаю в очередной раз в Европу играть монодраму «Я не Дрейфус…» по пьесе Иегошуа Соболя, где я играю палача. В свое время многие сочли ее антисемитской. Когда я спрашивал людей, почему они так думают, они отвечали: «Но ведь твой герой считает, что евреи – это яд, зараза…». Я отвечал: «А вам не хочется узнать, почему он так считает, откуда все пошло? Ведь без этого нам не понять природу антисемитизма». У меня была еще одна монодрама, которую я делал совместно с «Галей ЦАХАЛ», где я играл прообраз Арье Дери. Она вызвала в Израиле большую бурю, вплоть до демонстраций. По ходу действия мой герой проводит «семинар по вере в Б-га» и уже вначале спектакля просит зрителей пересесть таким образом, чтобы женщины и мужчины сидели раздельно. Этот спектакль был для меня попыткой понять, почему люди, целующие мезузу и в любой ситуации не забывающие произнести фразу «с божьей помощью», совершают порой плохие поступки.
Кстати, политика в моем представлении – это тоже театр, только с настоящими жертвами. Политики манипулируют людьми, принимают решения, которые могут стоить кому-то жизни. В большинстве своем они плохие актеры, потому что врут. Хороший актер – существо без кожи, чрезвычайно ранимое, он не врет: тебе передаются его чувства и ты идешь за ним, сопереживаешь ему... Недавно я прочел книгу Анны Политковской, которая вызвала у меня чувство дрожи. Она знала, что ее убьют и все равно продолжала кричать правду. Это было для нее важнее смерти. Тут настоящая драма, в которой каждый сыграл свою роль до конца: героиня и ее палач. Только палачи, они играют по своим правилам, не признавая других.
...Алекс подходит к стене, показывает мне на прикрепленную к доске газетную вырезку с четырьмя фотографиями:
- Знаешь, что здесь происходит? Мать, у которой сын служил на подводной лодке «Курск», кричит: «Где мой сын?» Видишь сзади неприметную женщину в голубой рубашке? А теперь посмотри на второе фото: она незаметно делает матери укол в плечо: иностранному репортеру удалось поймать это мгновение. На третьей фотографии представитель администрации обнимает поникшую мать, якобы, выражая сочувствие. На четвертой ее уводят. Драма длилась пару минут. Всякий раз, когда я хочу снять эту вырезку, чтобы освободить место для чего-то другого, я себя останавливаю: «Нет, пусть висит, я должен это помнить…» Тебе, наверное, странно видеть на этой доске вырезку, где президент Сирии Асад снят со своей женой? Когда я смотрю на снимок, где они смеются, я представляю себе, что у него есть еще обычная человеческая жизнь, и, может, он ужинает с женой, а потом они смотрят телевизор, или идут в постель. И он для меня вроде уже не такой однозначный враг, как казалось раньше…
- Я вижу у тебя на этой стене еще несколько снимков. Здесь, ты, очевидно, с родителями?
- Я не случайно выбрал именно этот снимок из многих других. Наша семья репатриировалась из Болгарии вскоре после войны, и мой отец всю жизнь твердил мне, что никогда не носил желтую звезду. И я ему верил, пока моя тетя однажды не воскликнула, глядя на эту фотографию: «Так ведь у него на груди есть звезда!» Снимок маленький, но звезду можно разглядеть. Выходит, мой отец всю жизнь мне врал, и я знаю, почему: он хотел избавить своего сына от тяжелых вещей и остаться в его памяти таким героем... Папы уже нет, но я до сих пор не знаю, как мне к этому относиться. Мама всегда говорила правду, ей было в Израиле плохо, она отсюда уехала, когда мне было десять лет. Пока мама была жива, у меня были с ней одни войны. Меня не покидало ощущение опасности, исходящее от нее, она мне мешала….Но с того дня, как мамы не стало, она вдруг стала для меня очень важна, и я понял, что на самом деле мама сыграла в моей жизни едва ли не главную роль. Когда-то я ужасно переживал от ее высказываний по поводу Израиля. Например, она говорила, что очень негуманно селить евреев в одном месте: у них голова как кипящая кастрюля, и мозг может просто взорваться. Сейчас я способен понять ее правоту во многих вещах. Мои родители вообще были очень непростые люди, они знали тринадцать языков…
Мама была довольно странной. Помню, как она говорила мне в детстве: «Даже если ты один в душе, или дома за столом, веди себя так, как будто на тебя кто-то смотрит. Настоящий джентльмен не позволит себе есть еду руками, без помощи вилки и ножа». А когда я спрашивал: «Кто на меня смотрит? Бог?», она произносила такие вещи, которые для моего детского восприятия были достаточно травматичными: «При чем здесь Бог? Он глупец, потому что совершает слишком много ошибок. А среди людей есть по-настоящему умные люди – Чехов, Шекспир, Ибсен…». Или она говорила мне: «Веди себя как на сцене, даже когда идешь по улице. Ведь, не исключено, что в этот момент ты может стать одним из образом рассказа, который сочиняет человек, сидящий в кафе на углу». Все эти странные вещи, конечно, повлияли на мое отношение к жизни и к себе. Есть актеры, которые могут выйти на сцену в неглаженых брюках. Я – не могу. Мне важно, что говорят обо мне другие, но еще важнее – кто именно говорит.
- У тебя есть какой-то разумный баланс между чувствами и разумом?
- Они у меня как супруги, которые без конца ссорятся, но при этом и дня не могут прожить друг без друга (улыбается поверх очков).
- У тебя была интересная жизнь, тебя окружали достаточно известные люди. Есть ли среди них по-настоящему близкие? Пожалуй, я сформулирую свой вопрос по-другому: кого из них ты всегда носишь в своем сердце?
- Дело в том, что с большинством из тех, кого я ношу в сердце, я никогда не был знаком. Они давно умерли. Вот портреты моих самых близких людей – стоят на полочке.
- Я вижу Бетховена, Фрейда, Шекспира, и кто-то еще выглядывает из-за них…
Алекс вынимает полускрытую фотографию, акккуратно ставит на полку:
- Мартин Бубер… У них была непростая жизнь, но каждый представлял собой нечто очень важное. Оттого, что они уже умерли и не находятся в движении, как те, что меня окружают, я нахожусь с ними в состоянии полной гармонии и покоя. Это как спектакль, который уже закончился, и ты уже знаешь его финал.
В последние годы мне стали очень близки мои дети: они возвращают мне такие вещи, о которых я успел забыть. До чего все поменялось… Раньше родители твердили детям: «Вырастешь – поймешь», теперь мои дети говорят мне: «Когда у меня будет время, я тебе объясню». Они говорят на языке, который нам не совсем понятен, чему-то смеются, что нам недоступно... И меня все это очень занимает.
ГИЛА АЛЬМАГОР. НЕСКОЛЬКО ЖИЗНЕЙ ЗА ОДНУ
«Звезда» театра и кино, писательница, сценарист, жена, мать, наконец, бабушка семи внуков. Такое ощущение, что она проживает за одну жизнь сразу несколько. Какую же из них она считает самой главной? - Ту, о которой многие не знают. С нее мы и начнем.
- Помощь больным детям для меня важнее всего, чем я когда-либо занималась, - признается Гила Альмагор, известная израильская актриса и автор четырех книг, три из которых переведены на разные языки. – Эта история началась достаточно случайно. 33 года назад – я никогда я не забуду этот день – мне позвонил отец маленького мальчика и сказал, что его сын болен раком. Я спросила: «Чем я могу вам помочь? Может, привезти в больницу игрушки? Или позвать моих знакомых артистов и устроить для мальчика небольшой концерт?» - «Я не знаю, - ответил отец. – Рони просто сказал мне: «позвони Гиле».
Я поехала с ним в больницу и увидела тяжелобольных детей, у которых не было на голове волос, потому что они проходили химиотерапию. Мне стало так стыдно…я не знала, что эта болезнь поражает таких маленьких. Я обзвонила известных актеров и мы устроили для больных детей праздник: привезли игрушки, устроили концерт. С тех пор я продолжаю их опекать. 16 лет назад мне удалось создать «фонд Гилы Альмагор», который помогает осуществить мечты больных детей. День рождения каждого ребенка мы превращаем в веселый праздник, ежегодно вывозим их на отдых в Эйлат и за границу. Три месяца назад провели неделю в Голландии… Каждая такая поездка по сложности напоминает военную операцию: мы должны организовать для детей что-то вроде передвижного госпиталя со всем необходимым. С нами едут врачи, медсестры, оборудование…
…У самой Гилы Альмагор детства не было. Отца убили, когда ее мать была беременна; потом пришлось жить в интернате - мать часто лежала в больницах. Все это актриса подробно описала в своей книге «Лето Авии», ставшей бестселлером и переведенной на четыре десятка языков (недавно к ним добавился еще один перевод – на арабском). Позднее по этой книге был снят одноименный фильм, получивший почетный приз Берлинского кинофестиваля. А спустя годы вышел еще один фильм - в продолжение предыдущего, снятый по ее очередной книге –«Сливовое дерево занято», так же имевший большой успех в Израиле и за рубежом. Большинство подростков, сыгравших в нем роли, были репатриантами из стран СНГ.
- Мне нужны были ребята с европейской внешностью, - объясняет Гила. – В Израиле лица сабр (уроженцев страны - Ш.Ш.)привычны. Я не хотела, чтобы зрители, выйдя из зала, говорили: "Да я этого актера вчера видел на Дизенгоф!" Да и к тому же израильским ребятам пришлось бы работать над своим акцентом, потому что в 1953 году адаптация детей, привезенных в Израиль из Восточной Европы, шла куда медленнее...они пережили Катастрофу, потеряли всех своих близких...Это сейчас все просто - у ребят, приехавших из России, с первых месяцев пребывания в стране появляется и акцент, и сережка в ухе - так что их не отличишь местных детей. У меня в фильме сабры играли вместе с "русскими". Чтобы на съемочной площадке этого разделения не было, мы вывезли их на место за два дня до репетиций. Они просто жили здесь, общались, проигрывали ситуацию. Тот, кто выглядел в группе чужаком, автоматически выбывал из обоймы, несмотря на свой талант. В моем фильме нет главных героев. Это история не отдельных людей, а группы, а, точнее, история "семьи", в которой дети заменили друг другу погибших родителей. Какие бы стычки между ними не происходили, она все равно оставались "семьей".
…Актриса до сих пор поддерживает отношения с теми ребятами из своего детства, которые были прототипами героев ее фильма «Сливовое дерево занято».
- Мы встречаемся, но до сих пор никто из них не рассказывал о том, что случилось с ними во время Катастрофы, - после небольшой паузы Гила вспоминает. - Несколько лет назад мы попытались растопить этот лед: выключили свет, чтобы было удобнее говорить, но никто так и не смог начать. И тогда один из нас сказал: "Ни мои дети, ни мои близкие до сих пор не знают о том, что я пережил. Наверное, так и будем молчать до самой смерти". Их, этих детей, находили после войны в лесах. Собирали со всей Европы и привозили сюда. Многие с тех пор уже не расставались никогда. И что интересно, ни одна из супружеских пар, сложившихся в интернате, не развелась. Их невозможно разделить, это такая связь, которую не понять, если исходить из привычных представлений.
…По ее признанию, решение снять этот фильм было вызвано не желанием увековечить свою биографию и биографию подростков, переживших Катастрофу:
- Я подумала, что это может стать великолепным фильмом. И еще, задумывая его, я как бы отдавала дань своей юности и этим ребятам, благодаря которым я стала другой, иначе стала относиться к жизни.
…В "Габиму" Гила Альмагор попала, когда ей было всего 17 лет.
- Я приехала в Тель-Авив из интерната. Мечтала стать актрисой и пошла учиться в театральную школу - оттуда меня сразу взяли в театр, а через два года - выкинули. "Съели". Старожилы "Габимы" привезли из России не только хорошие театральные традиции. Например, считалось, что Джульетту не может играть ее сверстница - Джульетту, мол, способна сыграть только опытная, сорокалетняя актриса. То же с Анной Франк. Кроме того, пресса много писала обо мне, без конца печатали фотографии, мол, какое событие - в театре "Габима" впервые играет юная актриса! Это многих раздражало.
…Она очень тяжело восприняла свое увольнение из «Габимы».
- Театр был моей второй семьей, ничего в моей жизни больше не было… Первое время я даже находилась на грани суицида, а сейчас вот думаю: все, что ни случается, к лучшему... После ухода из «Габимы» я стала играть в других театрах, начала сниматься в кино, а через десять лет вдруг все бросила и поехала учиться в Америку - в лучшие театральные школы. Они были частными, и мне пришлось потом долгие годы выплачивать деньги за свою учебу. Зато из Америки я вернулась профессиональной актрисой. И я уже знала: театр - это джунгли, и нужно полагаться только на себя - без постоянного места и привязки к одному коллективу. Мне было 26. Что же касается "Габимы", то я вернулась туда спустя много лет. Сыграла в антивоенном спектакле - в канун войны в Ливане это было очень актуально... Я тогда принимала участие во всех антивоенных демонстрациях.
…В течение многих лет актриса коллекционировала кукол, которых у нее в детстве никогда не было. Гила привозила кукол со всего света и надеялась, что когда-нибудь передаст их своей будущей дочери. Но годы шли, а мечта о дочери все не сбывалась. Потеряв последнюю надежду, Гила позвала в свой дом соседских детей и сказала: «Забирайте всех кукол», а через несколько месяцев неожиданно забеременела...
...Спустя годы ее дом снова заполонили игрушки, но на сей раз они в доме не задерживались, поскольку предназначались для больных детей.
- Мама часто говорила мне: "Гила, раскрой глаза, посмотри вокруг, и ты сразу увидишь, что есть люди, которым гораздо хуже, чем тебе, и которым стоит помочь". А поскольку глаза у меня большие, - улыбается актриса, - я все вокруг замечаю и обязательно вмешиваюсь, если обижают слабых. Даже если от меня мало что зависит, я не могу оставаться равнодушной.
…Несколько лет назад, во время большой компании по облавам на нелегальных рабочих, Гила вышла на демонстрацию и на протяжении нескольких часов стояла на улице с плакатом в руках. Напомнив актрисе этот эпизод, я узнаю продолжение истории:
- Мне было очень стыдно за то, как обращались с этими людьми: врывались в их дома по ночам, пугая детей, хватали и увозили в тюрьму, словно преступников, - вспоминает Гила. – Мы, евреи, которые сами пережили ужасные гонения, как никто, должны проявлять сочувствие к тем, кто прибыл в нашу страну не от хорошей жизни, а в поисках куска хлеба. Я тогда не выдержала, позвонила в МВД и сказала: «Если вы продолжите так жестоко обращаться с нелегальными рабочими, я приведу сюда Си-Эн-Эн и другие телекомпании, чтобы они сняли происходящее и показали всему миру».
Недавно актриса снова вышла на тропу войны - на сей раз вместе с другими деятелями искусства - публично выразив свой протест против заполонивших телеэкраны «реалити шоу».
- В «реалити шоу» есть и хорошие вещи, но когда ты видишь, что это, подобно эпидемии, охватило всю страну, и люди жадно следят за бедолагами, запертыми в стеклянной клетке, гадая, кто из них сорвется на сей раз, я невольно вспоминаю древний Рис и кровавые бои гладиаторов, - говорит Гила. – Кроме того, «реалити шоу» вытесняет из нашей культурной жизни какие-то более важные пласты. Я понимаю, что в мире есть вещи, которые очень трудно изменить. И тем не менее…Наверное, этот ген неравнодушия и причастности ко всему, он у меня врожденный. Мне стыдно за происходящее в нашей стране: за то, что против людей, стоящих у власти, постоянно заводятся дела, ведутся следствия. Все запятнаны. Когда-то я знала другой Израиль, и все еще не теряю надежды, что в будущем мы увидим среди представителей власти новых людей, для которых благо страны будет важнее собственных интересов.
…Ее сила воли поражает. Пятнадцать лет назад актриса, курившая на протяжении всей жизни, бросила курить в один день и больше к сигаретам не возвращалась (Гила: «В последнем спектакле я по роли курю, но это бутафорские сигареты, без никотина»). Тогда же она рассталась с ключами от машины и порвала свои водительские права (Гила: «Мне жаль тратить свое время на автомобильные пробки, поиски парковки и общение с раздраженными водителями»). Два месяца назад актриса отказалась от кофе, который всегда пила в невероятных количествах. И вот доказательство: мы сидим с ней в кафе, и она пьет зеленый чай с мятой.
- Я очень требовательна по отношению к себе, - говорит актриса, и прежде всего, это касается профессии. Что же касается других, то я совершенно не выношу, когда мои коллеги халтурят: в такие моменты я превращаюсь в настоящее чудовище – никому не даю спуску. У меня совершенно нет времени для развлечений и посиделок в кафе. Семья, съемки в кино и на телевидении, спектакли, участие в жюри кинофестивалей, репетиции, работа над пятой по счету книгой… Сплю по четыре часа в сутки. Дочь иногда упрекает: «Мама, ты заметила, что последнее время говоришь со мной по телефону все время из такси?» Но, что поделать, если это единственные минуты, когда я могу по-настоящему расслабиться и отключиться от работы? Конечно, я нахожу время на внуков, чтение; не пропускаю театральных премьер и презентаций хороших фильмов…Я ведь очень любознательная. А кроме того, живу по принципу: ничего не откладывай на завтра. Все происходит сегодня, сейчас, а завтра может и не наступить.
…В ее биографии есть один необычный момент: в течение пяти лет Гила Альмагор работала в тель-авивском муниципалитете «чиновницей» (слово не случайно взято в кавычки – ну какая из нее чиновница!). Во время выборов в местные советы к ней обратился мэр Рон Хульдаи и предложил возглавить отдел культуры. Ей это показалось интересным, так что вскоре она и впрямь стала обладательницей «портфеля по культуре» и с присущим ей энтузиазмом принялась за реализацию новых проектов. Кстати, именно благодаря Гиле, на сотне тель-авивских домов, отмеченных присутствием известных деятелей искусства и культуры, появились мемориальные таблички.
- Я как-то позвонила своей бывшей секретарше и спросила ее: «Скажи мне, как я все тогда успевала, не прекращая играть в театре и сниматься в кино?» И вот что она мне ответила: «Без четверти восемь ты открывала в муниципалитете свой кабинет и начинала принимать людей. Без пятнадцати десять мчалась на репетицию в театр. В полтретьего возвращалась в муниципалитет и работала до пяти. В пять спешила домой, чтобы успеть принять душ перед вечерним спектаклем. Ну а кончилось все это тем, что ты потеряла сознание прямо на работе, и я неделю навещала тебя потом в больнице…».
…Гила Альмагор на сцене, в кино и на телевидении уже столько лет, что, пожалуй, не осталось роли, которую она еще не сыграла. По ее словам, все они были одна лучше другой, ради чего она шла иной раз на большие жертвы. В то время, как другие актрисы предпочитали играть красавиц, она с удовольствием играла роли уродин, но зато – характерные. Например, однажды, когда Менахем Голан, снимавший фильм по замечательному сценарию, со вздохом сказал ей: "Жаль, что ты такая стройная. У меня есть одна колоритная роль, но там нужна актриса во-от с такой задницей и сиськами", этого оказалось достаточно, чтобы Гила «подсела» на пирожные, поправившись за три недели на десять килограммов, после чего ее взяли в фильм. Когда же вскоре у нее появилась возможность сыграть красавицу-полицейскую, Гила после жесточайшей диеты довольно скоро вернулась к своим привычным формам.
- Однажды я сказала себе, что я не мусорный бак и не ем все подряд. Многие годы я была вегетарианкой, - объясняет Гила. - Утром я плотно завтракаю, в три часа обедаю и до вечернего спектакля уже ничего не ем. Предпочитаю японскую кухню - она легкая и необременительная.
Что же касается профессии, то для меня не столько важны роли, сколько режиссеры, с которыми мне приходится работать, - признается актриса. – Илан Ронен, Дани Вольман, Ицик Вайнберг, Ханан Снир. Кстати, в спектакле Снира я по действию спектакля почти все время молчу, но я согласилась в нем играть, потому что его ставил Снир! И каждая минута работы с Иланом Роненом для меня - сплошное удовольствие. В последнее время мне приходится играть тяжелые, драматические роли. Я ужасно соскучилась по комедийному жанру, так хочется сыграть в какой-нибудь безумной комедии… Если мне подобную роль не предложат, пожалуй, придется самой написать ее для себя, - смеется актриса.
…Несколько лет назад Гиле Альмагор довелось сыграть в нашумевшем фильме Стивена Спилберга «Мюнхен».
- Это было очень счастливое время, - вспоминает актриса. – И в первую очередь, благодаря общению с режиссером. Стивен Спилберг - необыкновенный человек, чем-то напоминающий большого ребенка, который со всеми на равных, и которому все интересно. Типичный пример: заметив, что я в перерывах читала книгу, он тут же попросил меня о ней рассказать, причем, во всех подробностях. С такой же дотошностью Спилберг расспрашивал меня и о моих ролях в театре, о сюжетах моих собственных книг.
…Книги Гила пишет по ночам, когда домочадцы уже спят, и в доме царит тишина.
- Я люблю все свои книги, но особенно мне дорога третья, где я описываю историю непростых взаимоотношений трех детей, один из которых смертельно болен. На самом деле это история любви, которая разворачивается на фоне трагедии, где дети пытаются победить смерть. Четвертую книгу я написала для малышей и их родителей: ее героиня – девочка, которую удочерили. Что же касается пятой книги, то о ней говорить еще рано. Вот когда закончу…Надеюсь, это случится через год.
…У актрисы двое детей: сын Идан от первого брака (в 18 лет Гила вышла замуж за актера, с которым прожила пять лет) и дочь Хагар. Что же касается мужа – известного деятеля искусства и журналиста Яакова Агмона, то Гила умудрилась сыграть с ним свадьбу на 39-м году совместной жизни, когда у пары были уже внуки. Дело в том, что в 1963-м у них не было настоящей свадьбы.
- Мы жили вместе, были счастливы, и нас это вполне устраивало, - вспоминает Гила. - Но когда мама заявила: "Если вы не поженитесь, я просто умру!", Яаков сказал: "Что нам стоит сделать это ради твоей мамы?" Мы прибежали в рабанут, прихватив по дороге случайных свидетелей,
которых нашли на улице и попросили раввина сделать нам хупу побыстрее, поскольку вечером у нас был спектакль. Так мы наспех поженились, но мечта о настоящей свадьбе не давала мне покоя. Муж только посмеивался: "Какая там свадьба, ведь у нас уже внуки!" И тогда я втайне от Яакова заказала настоящее платье невесты и подготовила ему на день рождения сюрприз, который мы отмечали со всей труппой в «Габиме». В разгар веселья я исчезла, а потом неожиданно я вышла из-за кулис в этом платье и спросила мужа при всех: "Ну, а сейчас ты готов на мне жениться?" Яаков тут же нашелся что ответить: "На такой красивой? Конечно!" И мы тут же устроили хупу и свадьбу – все было подготовлено заранее.
Я счастливая женщина, - признается актриса. – На протяжении 47 лет люблю одного мужчину, - делает паузу, улыбается. – Именно благодаря Яакову я стала тем, кто я есть. Когда мы познакомились, я представляла из себя что-то вроде разобранной мозаики, которую он с большим терпением собрал в одно целое. Яаков, кстати, настоящий феминист. Он никогда не придает значения бытовым вещам, не приемлет привычного стереотипа по поводу того, что жена в первую очередь должна быть хозяйкой – ежедневно стоять у плиты и наводить в доме чистоту. Его, как и меня, интересуют духовные вещи, творчество.
…Мать актрисы строго соблюдала еврейские традиции, в то время как Гила ведет светский образ жизни.
- Я просто верю в то, что есть некие высшие силы, которые нас хранят и всегда держу при себе книжечку «теилим», откуда каждый день читаю по страничке, - признается актриса. – И еще мне очень нравится раввин нашей маленькой синагоги Арье Левин – за то, что он общается с людьми без малейшего фанатизма, но с огромным чувством любви, и каждый еврейский праздник делает достоянием всех жителей района, независимо от их религиозной принадлежности.
Я мечтаю о простых вещах. Например, хочу застать то время, когда в Израиле воцарится мир и покой. Чтобы я еще успела это увидеть…
ЭТЕЛЬ КОВЕНСКАЯ. КОШКА НАХОДИТ СВОЙ ДОМ
...Она вышла на сцену на ватных ногах, зажмурилась, только бы не видеть этого переполненного зала и устремленных на нее глаз, набрала в легкие побольше воздуха и начала читать Маяковского. Что подкупило зрителей - вид хрупкой, умирающей от волнения чтицы, ее смешные оговорки (вместо "я достаю из широких штанин" она прочла "я достаю из широких штанов")? Или для сидящей в зале, довоенной еще публики важнее всего было то, что девочка представляла население "освобождённых западных территорий", но успех был оглушительным. 14-летняя школьница Эточка Ковенская получила первый приз. Ее дядя, крупный инженер в министерстве легкой промышленности, специально приехавший из Москвы поглядеть на маленькую племянницу, заявил своей сестре "После концерта: "Из Этки выйдет хорошая актриса. Ей нужно учиться у Михоэлса. Вызов от него я организую".
Дядя обещание сдержал. Он пришел к Михоэлсу, рассказал ему о своей необыкновенно талантливой племяннице, и вскоре из Москвы пришел вызов. Паспорта у юного дарования еще не было: старшая Ковенская купила его у паспортистки за коробку шоколадных конфет - дарованию пришлось добавить два лишних года.
...В Москву она прибыла в провинциальном платьице в горошек с широченными буфами - из одного рукава свешивался трогательный мамин платочек, обвязанный по краю крючком. Со своими наивными глазами, носом, усыпанным веснушками, вчерашняя школьница Эточка Ковенская выглядела в толпе абитуриентов - взрослых интеллигентных ребят - белой вороной. Хотя и расплела привычные косички, обрушив на плечи копну длиннющих волос. Секретарша из приемной комиссии, подняв на 15-летнюю девочку усталый взгляд, произнесла: "Деточка, вы ошиблись адресом, здесь не детский сад".
...И все же ей удалось добраться до студента ГИТИСа Иосифа Шейна, который сортировал абитуриентов по заданию Михоэлса. Одним он после прослушивания говорил: "К сожалению, у нас с вами ничего не выйдет", других направлял на экзамен. Эточка попала во вторую группу. Напротив ее имени Шейн по ассоциации начертал "скрипка". Такой она ему тогда показалась. Спустя много лет - уж в Театре Моссовета - игра в ассоциации, когда по названному цвету или музыкальному инструменту угадывалось, о каком человеке идет речь, стала для Этель Ковенской и других актеров излюбленной игрой.
- Готовьтесь к этюду, - сказал Штейн.
"Что же делать? Я ведь не умею рисовать", - с ужасом подумала она про себя.
...Михоэлс сидел в зале. Рядом с ним еще какие-то люди.
- Вытащи платок из-за рукава, - приказал Михоэлс, - и веди себя так, как тебе подскажет музыка.
Он подал знак пианисту, и тот обрушил в зал шквал страстей. Небо заволокло тучами, затишье перед бурей сменилось яростными порывами ветра, пригибающими к земле деревья, загрохотал гром. Она металась по сцене, то пригибаясь от сильного ветра, то припадая в страхе к земле. Потом все стихло - из-за туч пробились лучи, и она, протянув к солнцу руки, просияла ему навстречу всеми своими веснушками. Студийный пианист Будейский был удивительным человеком: он мог, одновременно поглядывая в газету и попивая чай, пробегать пальцами по клавишам. Дело свое он знал великолепно.
Она спустилась по лестнице как во сне. Вышла на улицу. Навстречу кинулась подруга:
- Знаешь, на тебя все ТАК смотрели! И Михоэлс! Наверное, возьмут.
Она никак не прореагировала на эти слова. Внутри бушевал пожар, который надо было немедленно утолить, иначе - смерть. Подруга сбегала на угол улицы, купила за пять копеек огромный ломоть арбуза, протянула. Эточка впилась во влажную мякоть, пила ее, пока не угас пожар.
- Знаешь, а ведь я не люблю арбузы, - призналась она подруге после того, как от ломтя осталась одна корка. Обе расхохотались. Они тогда не знали еще ни того, что одной из них предстоит в театре стать дублершей другой, ни того, что сыграть дублерше не суждено, ни того, что это не испортит их отношений. Только однажды - на жарких летних гастролях - подруга гневно бросит Этель в лицо: "Ты ведьма, ведьма! Ты сказала мне вчера: "Не выбрасывай хлеб, вдруг завтра война", и вот она началась - сегодня!"
...Из 36 абитуриентов студентами стали только шестеро - у Эточки ухнуло сердце, когда она услышала свою фамилию в их числе. Месяца через полтора по театру разнесся слух, что будут ставить "Блуждающие звезды". Ее вызвал к себе директор:
- Знаешь что, я тебя прошу, не относись к этому серьезно. Чтобы потом не было разочарований. Тебя тоже хотят посмотреть на роль героини. Только посмотреть, и все. Учти это, чтобы не расстраиваться потом.
Какие разочарования, какие ожидания, какие расстройства? - она тогда была в плену одной-единственной эмоции: страха перед очередной встречей с режисссером. Это потом для нее станет необходимым непременное присутствие Михоэлса на каждом спектакле, где она играет Рейзл. А пока - репетиционный зал. Ступеньки, ведущие на сцену, - она знала цену каждой из них. Внизу - Михоэлс и вся труппа.
- Спой что-нибудь, - приказал Михоэлс.
Все молча смотрели на нее. Ждали. И в этот момент она с ужасом поняла, что вдруг забыла все-все песни, которые так любила и пела с детства. Мама утверждала, что петь Эточка начала раньше, чем говорить. Может быть, так оно и было. Но в этот момент она начисто забыла ВСЕ ПЕСНИ, которые знала.
- Неужели ты не можешь ничего вспомнить? - удивленно спросил Михоэлс.
- Я все забыла, - потерянно сказала она.
В зале кто-то пожал плечами. Михоэлс задумчиво побарабанил пальцами по спинке стула:
- Ну хорошо, тогда спой какую-нибудь мелодию без слов.
И она запела мелодию, которую слышала на пластинке в дядином доме. Сидящие в зале переглянулись: это была песня из спектакля ГОСЕТа. Эточка, разумеется, этого не знала - она не видела ни одного спектакля театра.
- А теперь я дам тебе несколько слов, попробуй их пропеть, - сказал Михоэлс.
И Эточка запела, обратившись к Богу: "Ну почему ты, Господи, ну скажи, почему... Ведь кажется... Но почему же, Господи, почему?..." Позже эта песня вошла в спектакль "Блуждающие звезды", в котором Эточка играла Рэйзл - девочку с божественным голосом, которая впоследствии становится актрисой. Михоэлс искал на роль главной героини неопытную актрису, не испорченную театральными штампами. И он ее нашел.
По понедельникам в 11 утра Эточка приходила на репетицию к Михоэлсу. Она проходила приемную, в которой обычно сидели люди, ожидавшие, когда Михоэлс освободится (однажды Эточка увидела в этой очереди Лемешева с женой), и прямо направлялась в кабинет - это было ее законное, репетиционное время.
Михоэлс никогда не повышал голоса на самую маленькую в театре актрису, с другими был всяким. Лишь однажды, встретив ее за кулисами перед началом спектакля, сердито сказал: - Я ведь запретил клеить ресницы в первом действии! (во втором действии, гдеРейзл была уже взрослой, Эточку гримировали под женщину, клея ей ресницы и подводя глаза).
Михоэлс ухватил Эточкины ресницы и тут же отдернул руку:
- Господи, я и не знал, что у тебя такие длинные ресницы!
Эточка расплакалась.
В начале войны театр эвакуировался из Москвы. Куда - Эточка не знала. Дядя очень боялся, что племянница сбежит за театром, как ее героиня Рейзл, и держал Эточку взаперти. Потом увез с собой в Сызрань, куда эвакуировалось его министерство. До Сызрани добирались пятеро суток: стояла глубокая осень, в вагоне были разбиты все стекла. Поселились в комнате, где уже жили пятьдесят человек. Дядя уходил засветло, возвращался ночью. Эточка страдала от одиночества, ей казалось, что она погибает. Она решила себя спасать. Тем более что удалось узнать - еврейский театр находится в Ташкенте.
Она села в поезд в Куйбышеве. Вещей у Эточки было - два маленьких тюка (мамина пуховая подушка да пара платьев). Из еды - батон и банка крабов. Дядя дал ей в дорогу все свои деньги - но и этого по тем временам было совсем немного. Через десять минут после отправления поезда подошел проводник с парой пассажиров, заплативших ему деньги "сверх". Эточку согнали с законного места - всю дорогу она провела в блуждании по вагонам: только на ступеньки никто не претендовал. Она сидела на них, вцепившись застывшими руками в поручни, и в отчаянии смотрела на яркую луну, время от времени скрывавшуюся за клубами паровозного дыма.
...В Ташкенте стояла страшная жара. Вокзальная площадь была забита тысячами людей. Эточка заняла очередь в камеру хранения, поставила на землю свои тюки и отправилась в город на поиски театра. В конце концов она набрела на какого-то министерского чиновника. С сомнением окинув глазами детскую фигурку в грязном зимнем пальто и рваных чулках, тот не поверил, что перед ним актриса ГОСЕТа, но все же сказал:
- Опоздала ты, девочка. Только вчера театр был здесь, а сегодня они уже в Самарканде.
Билетов на Самарканд не было. Но ей повезло: какой-то человек шел по площади и кричал: "Есть один билет до Самарканда! Кому нужен один билет до Самарканда?" Один билет был никому не нужен - все убегали семьями. И он достался ей. И снова страшная ночь в поезде, забитом измученными людьми, без места. Батон давно кончился, от крабов осталось одно воспоминание. Тюки были еще при ней - как ни странно, в ту пору ее не обворовывали - было не до этого, все спасались бегством. Последние двадцать копеек она отдала водителю грузовика, едущего с самаркандского вокзала в центр города. Когда борт машины откинули, первым, кого она увидела, был артист ГОСЕТа Луковский (один Бог знает, как он там оказался). Эточка на секунду потеряла сознание и мешком свалилась в его руки.
Театр располагался в общежитии. Неожиданное появление Эточки было для актеров большой радостью. Ее накормили, ей отвели самое лучшее место (с этого дня Эточка спала на бильярде), ее повели к Михоэлсу.
Окинув взглядом грязное пальто, рваные чулки, свалявшуюся в дороге вязаную пилотку, он улыбнулся и сказал:
- Кошка находит свой дом. Я говорил вам - она настоящая актриса.
А потом были два голодных года в Ташкенте и возвращение в Москву. В поезде Эточка впервые накрасила губы одолженной у актрис помадой - ей хотелось вернуться в Москву уже взрослой, а именно такой она себя и ощущала после всех испытаний.
...Все началось внезапно. Наутро она... должна была ехать с Михоэлсом и своим театральным педагогом Зускиным на концерт в Ленинград (Эточка исполняла эпизод из спектакля по повести "Фишка-хромой" Менделе Мойхер-Сфорима). Перед поездкой ей предстояло отлучить от груди десятимесячную дочку. Взяв ее на руки, она сказала малышке перед кормлением:
- Вот сейчас - в последний раз.
И в этот момент на лестнице страшно закричали:
- Михоэлс погиб! Михоэлс погиб!
Не помня себя, она вскочила на ноги - дочка скатилась с колен и сделала свой первый в жизни шаг.
Эточка выскочила на лестницу (она жила в комнате при театре) и отчаянно закричала:
- Его убили! Его убили!
Она не знала, почему выкрикнула именно эти слова, ведь еще ничего не было известно, и, наверное, не смогла бы объяснить этого, если бы ее спросили. Михоэлс не раз говорил, что интуиции в ней больше, чем таланта. И в эти жуткие минуты интуиция безошибочно подсказала ей страшную правду.
Двое суток она просидела на сцене у гроба. Когда Михоэлса хоронили, бросила в его могилу вместе с комьями земли белую лилию. Ей в тот момент казалось, что жизнь ее кончена и ничего уже не будет. Потому что она не представляла себе театр без Мастера.
Для театра и в самом деле настали страшные времена. Уничтожив верхушку еврейской театральной культуры, остальных выбивали по одному - с маниакальной настойчивостью. Люди обходили театр стороной - боялись. Зускин, вынужденный заменить погибшего мастера, был в депрессии: с него, как и со многих, уже взяли подписку о невыезде. Вскоре за ним пришли.
Кровавое время вписывало жуткий смысл в театральные монологи. Актриса, исполнявшая в одном из спектаклей роль уличной девушки, пела:
"Дайте копеечку, дайте копеечку, был и у меня когда-то жених. И кто знает, куда подевался, - ушел и больше не вернулся..." Мужа актрисы в одну из ночей увели навсегда.
Однажды Эточку остановили на лестнице безликие люди, из-за плеча которых выглядывали дворничиха и понятые. Она обмерла: ну вот, и за ней пришли. Люди заставили Эточку показывать, кто в какой квартире живет. Они шли по длинному коридору, останавливаясь у каждой двери. Из одной квартиры неожиданно раздался страшный женский крик: "Не пущу!" (в то время каждый прислушивался к шагам за дверью, нервы были на пределе, это напряжение выдерживали не все).
Обладатели сумрачных лиц молча проследовали дальше, не обращая внимания на крики, несущиеся из-за запертой двери. Они направлялись в конец коридора, где жил известный еврейский писатель Дер Нистер (Каганович). В дверном проеме Эточка увидела стол, на котором стоял стакан с недопитым чаем, горка сушек. Семидесятилетний писатель словно ждал непрошеных гостей: ему было неловко, что всех его друзей уже давно взяли, а за ним все не идут. Он тут же поднялся с кровати, на которой лежал полностью одетым, шагнул навстречу понятым и сказал, ни к кому не обращаясь: "Слава Богу!" Жена подала готовый узелок. Через год его расстреляли.
...Труппе ГОСЕТа, вернувшейся в конце декабря с ленинградских гастролей, объявили о закрытии и так уже совершенно обескровленного арестами театра.
Эточку спас Завадский, друживший с Михоэлсом много лет и видевший все его спектакли: он пригласил ее в театр Моссовета сразу после закрытия ГОСЕТа, невзирая на "сомнительное происхождение" актрисы и ее страшную "биографию".
- Я слышал, что Михоэлс вас очень любил как актрису? - спросил ее на собеседовании директор театра.
- Да. Но он держал меня в ежевых рукавицах, - ответила Этель, так и не избавившаяся от своего польского акцента.
- Не в ежевых, а в ежовых, - поправил директор, и в этот момент ей показалось, что она никогда не сможет играть в русском театре.
Через полгода Этель Ковенская играла в спектакле Завадского Дездемону. Ее партнером был - тогда уже великий - Мордвинов.
Театр Моссовета был театром "звезд": Любовь Орлова, Ростислав Плятт, Вера Марецкая, Фаина Раневская. Занять достойное место в этом "созвездии" было очень трудно. И вписаться в труппу, где известные артисты предпочитали дружить либо со своими сверстниками, либо с равновеликими талантами, окруженными свитой поклонников, было непросто. Как ей это удалось - благодаря трагической театральной биографии, счастливому свойству своего характера, делающего ее открытой и доброжелательной ко всем и вопреки всему, или просто таланту -не суть важно. А важно то, что она, проработав в театре 22 года 5 месяцев и 2 дня, ушла любимой своими коллегами, с пожеланиями добра, а не проклятиями вслед, что в театре случается не так уж часто.
Когда Любови Орловой сказали, что Этель Ковенская уезжает в Израиль, она радостно воскликнула:
- Да что вы говорите? - И тут же, "спохватившись", притворно свела на переносице брови: - В Израиль? Какой ужас! Какой ужас!
На самом деле великая актриса радовалась, что Этель уезжает из страны, цену которой - после многочисленных своих поездок по свободному миру - Орлова знала слишком хорошо.
Серебряные, сшитые на заказ туфли, подаренные ей Любовью Орловой, Этель хранит до сих пор, и четверть века спустя вспоминая их очаровательную и доброжелательную ко всем своим коллегам хозяйку, красивую и счастливую женщину, актрису, которой некому было завидовать - равных ей в то время просто не было.
...Раневская - странная, искрометная, ироничная, рассеянная, то и дело забывавшая в магазине покупки - однажды вышла из привычного образа, с которым не расставалась не только на сцене, но и в жизни.
- Вы зн-наете, - сказала она как-то Этели, привычно заикаясь, - наш Бог - вы понимаете, кого я имею в виду? - очень старый. Он спит, спит, потом просыпается, делает свое
черное дело и опять спит!..
До этого Раневская никогда не упоминала о своей национальной принадлежности.
...Этель решила обрубить все концы за полгода до отъезда в Израиль: она не могла допустить, чтобы кто-нибудь в театре постра¬дал из-за нее. Никому ничего не сказав, она подала заявление об уходе под вымышленным предлогом: будто бы ей не дали роль, которую она ждала.
- Эточка, но ведь окончательного распределения ролей не было, - кинулся уговаривать актрису директор.
- Нет-нет, - поспешно сказала Этель, - я уже решила. Я просто чувствую, что мое время ушло.
К Завадскому она зайти не решилась, боялась. Так и уехала, не попрощавшись. Завадский был на нее страшно обижен за это, но когда узнал истинную причину, все простил.
В день его смерти она отправила телеграмму – и та дошла сквозь "железный занавес", может быть, случайно, может быть, потому что была послана в театр, а не на дом. Плятт взял ее, поднял высоко над головой и сказал:
- Эткина телеграмма будет висеть на самом видном месте, - и приколол ее к стене.
В последнем ее спектакле-мюзикле в Театре Моссовета ей нашли только физическую замену - ее необыкновенный голос не могла воспроизвести ни одна актриса, и действие шло под фонограмму. Спустя годы после ее отъезда в Израиль актеры, сидящие в своих гримуборных, обычно замолкали, заслышав в динамике ее голос. Они говорили друг другу:
- Слышите, Этка поет...
А у нее была уже совсем другая жизнь. Всего через год после приезда она подписала контракт с "Габимой" - театром, который за пятнадцать лет так и не стал для Этель домом.
- Здесь никогда не было Михоэлса и Завадского, в этой атмосфере не выживают даже растения. - так она определила для себя время, проведенное в "Габиме", растянувшееся на долгие годы.
Единственное приятное воспоминание осталось лишь от сыгранных здесь ролей, в большинстве своем заглавных.
"Кошка находит свой дом", - сказал когда-то Михоэлс. И она нашла его наконец после долгих скитаний - в театре на идиш, где работает (правильнее было бы сказать, живет, существует...) вот уже семь лет. Все годы, которые Этель вынужденно провела в "чужом доме", она пыталась сохранить себя. И, судя по всему, ей это удалось. Новый период воплотился в очередные роли очередных спектаклей, концертные поездки по миру; старый ужался до размера семейных реликвий, пожелтевших афиш, фото из пыльных альбомов, картины знаменитого Аксельрода на стене, где актриса ГОСЕТа Эточка Ковенская запечатлена в свои неполные 22.
...Женщина без возраста грациозно (только у актрис и танцовщиц бывает такая необыкновенная пластика) передвигается по комнате: ее дом стоит на пересечении времен.
СОЛО НА БАРАБАНЕ
Вам дарили в детстве барабан? Ну вспомните, вспомните... Как страдальчески морщилось мамино лицо: "Ах, прекрати, пожалуйста, у меня от твоего стука разыгралась мигрень!" Как настойчиво звонили в дверь соседи: "Это когда-нибудь прекратится, наконец?" Но зато каким наслаждением было изо всей силы колотить тоненькими палочками по круглому полю из плотной бумаги и воображать себя... Ах, кем мы себя только не воображали!
В барабан-то били все, да не все остались верны своему другу-барабану, превратившись во взрослых. Кое-кто из бывших "барабанщиков" сегодня страдальчески морщит лицо: "Ах, у меня от этого стука разыгралась мигрень", а кое-кто звонит в соседскую дверь: "Это прекратится когда-нибудь или нет?"
Люди забывают быстро, а барабаны присягают на верность новым барабанщикам, рассыпаясь радостной и энергичной дробью.
...Вопрос был провокационным:
- Вы давно стучите на барабане?
Ответ был соответствующим:
- Стучат по дереву, стучат на соседей. На барабане - играют.
(К своим неписаным правилам - "никогда не называть артистов цирка циркачами, не говорить о работниках архива: роются в бумагах, а о моряках - плавают - я добавила еще одну: "не использовать глагол "стучать" по отношению к барабанщикам".)
...Из Гонена Розенберга делали пианиста - мама отвела его в музыкальную школу, едва малышу исполнилось четыре года, хотя он бы, конечно, предпочел играть не руками, а ногами - по мячу. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы однажды Гонен не увидел по телевизору барабанщика и не услышал его соло. С той самой минуты он начал стучать по всему, что только попадалось под руку. Его первыми барабанами стали кухонные кастрюли. Ну а маме не оставалось ничего другого, как перевести своего музыкально одаренного сына на отделение ударных инструментов, где Гонен узнал, что барабаны - не единственные ударные, существующие в природе. Он научился играть на ксилофоне, малом барабане, тарелках и многом другом.
«За что люблю джаз»
- В джазе музыкант - солист и может выразить самого себя. Нет конкретных нот, есть форма ("сетка"), а что происходит дальше - зависит только от тебя, твоих чувств и твоего
настроения. Каждый раз ты играешь что-то новое - повториться практически невозможно, ведь импровизация - это состояние, которое ты испытываешь на данный момент - момент игры. Плохое настроение - НЕ ЗНАЧИТ плохой джаз. Плохой джаз - когда приходишь на репетицию или концерт пустым. Плохой джаз - это РАВНОДУШИЕ, когда музыканты не слушают друг друга, когда им все равно, что происходит...Джаз очищает меня, дает энергию, помогает контактировать с людьми. Я бы даже сказал так: джаз раскрыл меня как личность, я научился понимать самого себя и окружающих.
«За что я люблю барабаны"
- Мне нравятся ритмы. Ноты - это ноты, в них уже заложена гармония, а в барабане ты поначалу вроде бы ничего не слышишь, кроме стука, и твоя задача - найти музыку в этих
ритмах, найти гармонию. Для большинства барабаны - не более чем аккомпанемент. Но ведь барабан - такой же музыкальный инструмент, как и все существующие. Да, он не имеет в своей основе определенного тона звучания, но посредством настройки и техники исполнения ты можешь извлечь из барабана настоящую музыку.
"Он годами учился классической музыке, в то время как душа его стремилась к джазу" - с этой возвышенной фразы можно было бы начать главную историю, которая, собственно, и послужила поводом для нашего знакомства с Гоненом, закончившим к тому времени израильскую Музыкальную академию имени Рубина и переигравшим в составе нескольких (симфонического, филармонического, камерного) оркестров. Ну а если сказать о том же самом попроще - Гонен не пропускал ни одного биг-бенда, ходил на все джазовые тусовки, перезнакомился со многими музыкантами, слушал в записи выступления выдающихся джазистов ("Всех барабанщиков с мировым именем я знал только по записям, которые переписывал у друзей. Эти записи и были моими первыми учителями").
В 1992-м Гонен послал кассету с записью своих выступлений в Америку - в жюри престижного международного музыкального фестиваля, в рамках которого проходили не только концерты, но и мастер-классы для музыкантов со всего мира. Ему прислали приглашение, дали стипендию. Два с половиной месяца Гонен учился, играл, отдыхал, общался с музыкантами из других стран. Постепенно он понял, что "созрел" и теперь ему нужен Учитель. Искать его Гонен поехал в Америку, а точнее, в Нью-Йорк. Играют джаз, конечно, по всему миру, но домом своим джазовые музыканты считают все же Нью-Йорк ("Я хотел учиться у настоящего чернокожего барабанщика. Не только потому, что большинство барабанщиков, которых я слушал в записи, были неграми. Конечно, и среди белых есть прекрасные барабанщики, но у негров ритмы - в крови. Их всегда можно отличить от белых музыкантов по манере игры. У них есть нечто, доступное только им. Они интуитивисты: их манеру можно перенять, но научиться чувствовать музыку так, как чувствуют ее они, невозможно. Джаз обосновался в начале века в негритянской общине, чернокожие музыканты были безграмотны - они играли свою внутреннюю музыку безо всяких нот - так, как они ее чувствовали. И это определило их стиль").
...Ему порекомендовали чернокожего барабанщика Майкла Карвина, у которого в тот момент училось около 20 музыкантов из разных стран. Гонен позвонил, представился. "Приходи, я тебя послушаю", - ответил Майкл. И Гонен отправился в Манхеттен, где Майкл арендовал небольшое помещение для занятий ("Это была судьба - учитывая, что я никогда не слышал Майкла Карвина в записи и ничего не знал о нем, кроме того, что он уважаемый в Нью-Йорке музыкант и очень хороший учитель. О том, что Майкл Карвин за полвека переиграл со всеми великими музыкантами Америки, я узнал гораздо позже").
...Майкл Карвин оказался крупным негром плотного сложения, с широкой улыбкой. С первой минуты он повел себя так, что у Гонена сразу исчез комплекс маленького ученика перед большим учителем. "Мы с тобой оба музыканты, - сказал Майкл. - Просто у меня чуть больше опыта". Майкл устроил Гонену небольшой экзамен: сыграй то, сыграй это. Потом написал от руки ритмический рисунок: "Прочти и сыграй". Гонен сыграл. "Знаешь, у меня за мою жизнь было 120 учеников, тридцать из них стали очень большими музыкантами, и только 15 из 30 смогли прочесть этот ритм с первого раза".
Гонен спросил о цене урока. Майкл назвал. Гонен прикинул, что на полгода учебы у Майкла ему скорее всего денег не хватит, и сказал: "Извините, что я отнял у вас время, но, наверное, у меня ничего не выйдет". - "У тебя не хватает денег? - сообразил Майкл. -Я обещаю тебе, что все равно буду давать тебе уроки - даже когда у тебя кончатся деньги. Запомни мои слова".
Впоследствии все так и произошло. Майкл был из тех людей, для которых важнее было не то, сколько человек ему заплатит, а то, КАКОЙ человек к нему пришел и на что он способен с профессиональной точки зрения. Ему было достаточно послушать игру музыканта, чтобы составить о нем мнение как о человеке, или, поговорив с ним, понять, как он играет. Майкл Карвин дошел до такого уровня, что результат, отдача были для него важнее всего остального. Он считал, что музыкант должен уметь играть любую музыку и отдаваться ей полностью - независимо от того, джаз ли это, рок или классика. Сам он прошел все - классику, мюзиклы, "попсу", телешоу, пока не остановился на джазе.
...А потом начались уроки, и сначала они показались Гонену немного странными.
"Расскажи мне, где ты побывал за неделю, что видел, кого слушал,- предлагал Майкл. - Если ты будешь сидеть и молчать, как в суде, дело не пойдет, родной. Если ты хочешь учиться у меня, ты должен делиться со мной всем, что тебя волнует. А в Нью-Йорке ты можешь почерпнуть для себя очень много такого, с чем прежде не сталкивался. Ты еще такой молодой, у тебя все внутри должно кипеть, а ты ведешь себя, как старик. И запомни, я для тебя не учитель, а тренер. Я делаю из барабанщиков музыкантов. Моя цель - научить тебя ИГРАТЬ МУЗЫКУ на барабанах и помочь тебе найти самого себя. Чтобы ты играл не как другие, а как ты сам. Допустим, ты скопировал соло, которое сыграл в 60-х известный барабанщик, но тебе и в голову не придет, что сегодня твой кумир воспринимает свою тогдашнюю игру совсем иначе и говорит: "Боже, какое же дерьмо я сыграл в 60-х! Как жаль, что это было записано!" И потом: имя - это еще не все. У каждого человека свой вкус: то, что подходит для него, может не подойти для тебя. Конечно, на каком-то этапе у музыканта должен быть свой идол, но через это надо пройти и найти дорогу к самому себе ("Его слова попадали мне в сердце. До Майкла у меня не было учителя в духовном смысле слова. Моими учителями были джазовые записи. Я переводил чужие соло на ноты, изучал стили, историю джаза, биографии известных музыкантов. К Майклу я приехал именно для того, чтобы НАЙТИ СЕБЯ как барабанщика. И Майкл был именно тем человеком, который мог мне в этом помочь").
Майкл никогда не поглядывал на часы: занятия порой длились по нескольку часов - все зависело от конкретной работы и результата.
Уроки были раз в неделю. Все остальное время Гонен посвящал Нью-Йорку. Мифы превращались для него в реальность: Гонен мог запросто встретить в метро известнейшего музыканта, имя которого было для него легендой в течение многих лет. Другая знаменитость могла оказаться рядом с ним на соседнем кресле во время какого-нибудь концерта. К третьему Гонен подходил уже сам, чтобы поблагодарить за прекрасную игру, и всякий раз поражался простоте и сердечности, с которой его кумиры общались с никому не известными музыкантами. Нью-Йорк был для всех этих людей домом. Подойти к ним где-нибудь на зарубежных гастролях было бы невозможно - из-за оцепления охраны.
Постепенно Гонен расковался и начал делиться с Майклом своими впечатлениями от концертов и музыкальных тусовок, которые посещал в течение недели. Майкл внимательно выслушивал Гонена, высказывал свое мнение, которого никогда не навязывал, предоставляя своему ученику свободу выбора ("А-а, Тони! - восклицал он, когда Гонен называл имя известного всему миру барабанщика. - Мы с Тони вместе росли. В 60-е годы он играл классно, а сейчас немного сдал. Кажется, у него возникла проблема с ритмом. Но это мое сугубо личное мнение". Когда же речь заходила об известном чернокожем саксофонисте, Майкл произносил: "Джо, конечно, играет прекрасно, но я его не уважаю за его пренебрежительное отношение к негритянской общине, а ведь он вышел из нее").
Что касается профессии, то благодаря Майклу Гонен очень скоро понял, где на самом деле находится его место среди музыкантов. "Отличная техника - еще не все, -рассуждал Майкл. - Никогда не делай того, в чем ты не уверен". По Майклу Карвину, философия джаза состояла в том, что джаз -неотъемлемая часть жизни музыканта и зависит от всех перепадов его настроения, от всех его мыслей. "Ты полностью выражаешь то, что у тебя в душе. Музыка - это твоя речь, - говорил Майкл. - И запомни - джаз не выносит фальши или лжи. Если ты используешь чужие фразы - это сразу слышно. Чтобы понять джаз и научиться его играть - надо прежде всего понять самого себя, очиститься изнутри от всего ненужного. Ты не можешь быть фальшивым в жизни и искренним в музыке - и наоборот. Что же касается техники – она должна быть у каждого музыканта. Не обладая информацией о различных стилях и ритмах, сложно сыграть что-то свое".
Майкл помог Гонену понять, что ритм для барабанщика - это еще не все. Джаз -коллективная музыка, и барабанщику нужно научиться быть в ритме не только с собой, но и с остальными музыкантами. Ритм джаза - это не ритм метронома, а ритм всей группы, в котором барабанщику отводится очень важная роль. По Карвину выходило, что "плохой барабанщик в хорошем оркестре означает - оркестр плохой, а хороший барабанщик в плохом оркестре означает - хороший оркестр". Потому что люди в джазе прежде всего слушают ритм. Если им этот ритм нравится - все хорошо. Если нет ритма - нет ничего. А основу ритма задает барабанщик. Игру самого Майкла Гонен услышал значительно позже. Его поразило, насколько философия Карвина совпадает с тем, КАК он исполняет музыку ("Это была оригинальная музыка, не похожая ни на что, слышанное мной раньше. В своей игре Майкл был так же открыт и чист, как и в общении. И исполнение было на самом высоком уровне").
...Когда пришла пора играть соло, Майкл сказал: "О'кей, сейчас ты сыграешь мне мелодию". Эта фраза впервые заставила Гонена задуматься над тем, что значит для барабанщика мелодия. Раньше он думал, что барабаны - это прежде всего ритм. А Карвин попросил его не просто саккомпанировать, но СЫГРАТЬ ТЕМУ, а затем - импровизацию на эту тему ("Я начал просто стучать - какие-то фразы, которым когда-то научился, переводя чужие записи на ноты. Получилось очень лихо. "Стоп, стоп, стоп! - закричал Майкл. - Ты веришь в то, что играешь?" Подумав, я ответил: "Нет". - "А зачем же ты играешь? Никогда не играй того, во что не веришь. Ты можешь сыграть одну ноту за все соло, но это будет ТВОЯ нота, и ты увидишь, КАК ты себя почувствуешь после этого. Меня не интересует количество нот. С этого момента ты будешь играть только то, во что веришь". Мы начали играть снова, у меня в голове сложилась мелодия, я почувствовал, что идет что-то совсем другое, и меня это просто всего перевернуло. Потом я понял, что и в жизни, как в музыке, никогда не надо говорить или делать того, во что ты не веришь").
«Что такое слово на барабане»
- Это такое же соло, как на любом другом инструменте. И его нужно играть не ради того, чтобы показать всем, какой ты виртуоз, как быстро играешь и как разнообразен твой набор техники. Некоторые музыканты считают, что высший пилотаж - это сыграть как можно больше нот в секунду. Я до определенного момента тоже так думал. Но Карвин открыл мне простую истину: соло - это не набор звуков, ритмов и ударов, это - твоя речь. Это все равно что выйти на трибуну и начать молоть ерунду со скоростью, которая завораживает. Но настоящих ценителей не проведешь: музыкант или истинный любитель музыки сразу услышит все несоответствия. Когда я сыграл Майклу свое соло так, как я это понимал, то был сплошной грохот и бешеный ритм. "Подумай, откуда и куда ты идешь, что хочешь сказать своей музыкой? - спросил Майкл. - Где ее развитие? Где кульминационная точка? Где финал? Если ты сразу выдаешь всю информацию, которая у тебя есть, у тебя ничего не останется на конец. Сыграй один удар, сделай паузу и постепенно развивай свое соло. Важно, что ты играешь изнутри, во что веришь, что чувствуешь. Пусть это будут всего два предложения, но если ты уверен, что именно они и нужны, сыграй только их - но это будет твое настоящее соло.
Когда Гонен вернулся спустя полгода из Нью-Йорка, некоторые музыканты спрашивали его: "Как же ты не взял у своего учителя удостоверения о том, что ты у него учился? Кто тебе поверит, что ты учился у самого Карвина?" Но Гонен считал, что в музыке все познается в игре. Благодаря Майклу он стал играть иначе и иначе смотреть на жизнь. Это и было самым главным удостоверением ("Я получил от Майкла такое огромное количество энергии и веры в себя - мне казалось, что я способен перевернуть мир: собрать группу и сделать ТАКИЕ программы...").
...Спустя некоторое время Майкл Карвин приехал в Тель-Авив по приглашению клуба "Камелот": выступал в течение недели и проводил мастер-классы для молодых музыкантов ("У него учились совсем молодые -14-15-летние ребята. И Майкл открывал им глаза на джаз, заставлял их поверить в себя. Он поднимал на сцену даже тех, кто совсем ничего не умел, давая каждому свой шанс").
"Энергия уходит в песок»
- В Израиле джаз не стоит на таком высоком уровне, как в Америке или Европе. Здесь немало любителей джаза, но очень сложно найти место, где можно было бы заниматься джазом не только ради кайфа, но профессионально, как любой другой работой. Поэтому таких мест, куда люди могли бы прийти послушать джаз, в Израиле не так уж много. Иногда наступает момент, когда начинаешь думать: а зачем вообще все это надо? Но сдаваться как-то не хочется.
Постоянных групп практически нет, есть музыканты, с которыми ты более или менее общаешься. Группы же варьируются в зависимости от работы и концертов. В данный момент мы составили трио: фортепьяно, контрабас и ударные. Собрались, сделали программу. Хотим записать ее и разослать в жюри разных фестивалей.
Но меня не покидает ощущение, что мы - в вакууме. В Нью-Йорке я был свидетелем того, как известнейший пианист Херби Хэнкок после своего концерта остался послушать выступление никому не известной группы, а потом подошел к музыкантам, и началось общение на равных. Он говорил: "А вы пробовали сыграть это?" -и подавал ребятам идеи, которые были на вес золота. Мне кажется, в Америке джаз так мощно продвигается именно потому, что этот контакт старшего поколения музыкантов с младшим происходит постоянно. А вот в Израиле мне трудно представить себе, чтобы маститый музыкант пришел послушать своих начинающих коллег. Тут царит полная кастовая закрытость, и никакого профессионального общения практически нет. Молодые музыканты пробиваются как могут: те из них, кто начинает играть более или менее хорошо, стараются уехать учиться в Нью-Йорк, потому что здесь трудно найти учителя и нет соответствующей атмосферы. Мы все находимся в некоем вакууме. Все, что мог, я взял в Нью-Йорке, который джазовые музыканты считают своей меккой. А интересовали меня прежде всего ментальные, духовные знания - подход к барабанам, подход к соло, подход к игре в ансамбле, подход к джазу, подход к жизни (технике можно научиться и по книжкам). И вот энергия, которую я привез из Нью-Йорка, постепенно уходит в песок... Это очень грустно. Но иногда бывают моменты пронзительного счастья - я играю ту музыку, какую хочу, и получаю истинное удовольствие от игры. А в такие моменты неважно, где ты живешь - в Нью-Йорке, Москве или Тель-Авиве. И есть ли у тебя сейчас деньги и крыша над головой.
Справка
СВИНГ – характерный тип метроритмической пульсации, основанный на постоянном отклонении ритма (опережение или запаздывание от опорных долей бита). Свинг - также стиль оркестрового джаза, сложившийся на рубеже 20 - 30-х годов в результате синтеза негритянских и европейских стилевых форм джазовой музыки Сначала исполнялся как биг-бенд, потом стал исполняться малым камерным составом {комбо). Свинг занимает промежуточное положение между традиционным и современным джазом.
БИ-БОП - сложился к началу 40-х годов, пришел на смену свингу, возникнув как экспериментальное направление иегритянского джаза. Основная характеристика: модернизация старого хот-джаза, культ свободной сольной импровизации, новаторство в области мелодии, ритма, гармонии. Би-боп считается первым стилем современного джаза.
ХАРД-БОП - разновидность бопа, возникшая в начале 50-х годов, отличается жестким ритмом, экспрессией, ориентацией на блюзовые традиции. Относится к современному джазу.
ФЬЮЖН - современное направление, возникшее в 70-е годы на основе джаз-рока: синтеза европейской академической музыки и неевропейского фольклора.
ФАНКИ - разработка музыкального хард-бопа к концу 50-х - началу 60-х. Это стиль современного джаза, отличающийся максимальной интенсивностью, блюзовым интонированием, экспрессией".
(Джеймс Линкольн Коллиер. "История джаза")
MI ALBORADA
«Mi Alborada» по-испански означает «мой рассвет». После десяти лет скитаний в Севилье, Хересе и Мадриде, вознесших их на вершину олимпа фламенко, Керен и Авнер Пэсах решили, что пришло время встречать рассветы не на чужбине, а у себя, в Израиле. Покидая Севилью и цыганский клан Фарруко, основавший одну из самых известных в мире школ фламенко и распахнувший для молодой израильской пары не только двери танцевальной академии, но и свои сердца, новоиспеченные родители не представляли себе, чем они будут заниматься в Израиле. Им хотелось, чтобы новорожденный сын Ярден-Хуан рос в окружении своей многочисленной израильской родни, в киббуце Рамат-Рахель, близ Иерусалима, где прошли детство и юность его отца.
«Откуда у парня испанская грусть...»
Авнер, сабра в шестом поколении по линии отца, вспоминает, что родители говорили между собой по-испански (мать – уроженка Чили), а в доме всегда звучала латинская музыка с ее завораживающими ритами.
- В моих детских впечатлениях отпечатались три страны - Израиль, Чили и Боливия, где довольно долго работал мой отец, - говорит он. – В десять лет я перебрался в киббуц Рамат-Рахель, в 14 взял на гитаре первые аккорды и до армии уже вполне сносно играл классику и тяжелый рок. А мир фламенко мне открыл диск Пако де Люсия. Его игра меня просто поразила: «Вот это гитарист!» Кстати, много лет спустя мы встречались с Пако в Мадриде - он пришел на представление, в котором участвовала Керен, и даже сфотографировался с ней на память. Помню, с каким благоговением я пожал руку лучшему в мире гитаристу...
После армии я начал брать уроки игры на гитаре у людей, которые приехали из Испании и играли фламенко. Учился сам - по видеокассете с записью представления – мама переводила мне тексты песен. Я мечтал о карьере гитариста фламенко, но с мечтой пришлось распрощаться после того, как я повредил на работе палец (моя киббуцная профессия – плотник). Это было для меня настоящей трагедией! А потом мои товарищи-гитаристы сказали: «Авнер, а почему бы тебе не танцевать фламенко? Ты ведь хорошо владеешь своим телом». Многолетние занятия тай-чи и кун-фу действительно сделали мое тело очень пластичным. Я начал брать уроки в разных танцевальных школах, и в том числе – фламенко, и, как человек тотальный, ушел в это с головой. А тут еще выпал счастливый билет: киббуц подарил мне большую поездку за границу с оплатой расходов, и я полетел в Испанию, даже не предполагая, что задержусь там на целых десять лет.
Через три месяца деньги кончились, и мы с приятелем начали подрабатывать на улице продажей картин. Вначале я обосновался в Херезе – цыганском городе на юге фламенко, потом перебрался в Мадрид – поближе к танцевальной академии Амо Диас. Там мы с Керен и познакомились – она уже полгода училась в этой академии.
«Тебя ждет сцена...»
Керен росла в Раанане. Ее родители – сабры. Дедушка со стороны матери родом из Польши – ему посчастливилось уцелеть в Катастрофе.
- У мамы, как и у многих, кто вырос в семьях людей, прошедших гетто и лагеря, было нелегкое детство, - говорит Керен. – Других девочек водили на балет, учили музыке, а у нее ничего этого не было. И мама дала себе слово, что у ее детей будет совсем другое детство и любые кружки, которые они захотят. Так, благодаря маме, я с раннего детства училась балету, музыке, современным танцам. Потом она отдала меня в школу Рут Барнеа, и я с десяти лет начала танцевать фламенко, а в 12 уже участвовала в большом конкурсе, где заняла третье место. До армии я уже точно знала, чем буду заниматься в жизни, а когда демобилизовалась, получила именную стипендию от "Израильского фонда фламенко Ади Агмон" и полетела учиться в Испанию. Первые полгода родители помогали мне оплачивать расходы, потом пришлось крутиться самой. Я вставала в шесть утра и шла убирать чужие дома и нянчить чужих детей, а после 11-ти уже занималась в академии. Я даже не предполагала, что встречу там еще и своего будущего мужа.
Впечатления
- Я первая с ним заговорила, - вспоминает Керен. – Мы сидели с друзьями на скамейке перед академией, а он – в отдалении, один, и я позвала его в нашу компанию. Помню, что даже первое впечатление от Авнера было у меня довольно необычным. Я выросла в городе, он в киббуце, и эта разница между нами ощущалась буквально во всем. Авнера совершенно не интересовали внешние, материальные вещи. Он был предельно скромно одет и так же прост был в общении. При этом - бешеная мотивация чего-то достичь и желание покорить весь мир. Его энергия буквально заражала. К тому же Авнер обладал массой талантов и в любое дело входил очень глубоко.
И сейчас, спустя годы, меня не покидает ощущение, что рядом со мной человек совершенно уникальный, - продолжает Керен. - Он пишет тексты, сочиняет музыку, ставит танцорам каждое движение – из него вышел очень талантливый учитель. Я могу говорить о нем бесконечно долго, потому что, когда мы задумали создать ансамбль, Авнер приложил руку буквально ко всему - даже сцену сам выстроил, он ведь еще и плотник. И повар прекрасный. И самый лучший в мире отец...
- Я тоже хорошо помню тот день, когда мы встретились с Керен, - вспоминает Авнер. – Меня с первой секунды общения подкупила ее доброжелательность, открытость и искренность. То же самое, кстати, я постоянно вижу в ее танце на протяжении многих лет.
А тогда, в 1996-м, в Мадриде, мы сразу подружились и Керен помогла мне выбрать самые лучшие курсы и лучших учителей. Потом началась рутина: каждый день танцы - пять часов подряд... Где-то через полгода между нами вспыхнул роман и мы стали жить вместе, то уезжая в Херез, то возвращаясь в Мадрид. А последние семь лет провели в Севилье, откуда отправились на гастроли по всему миру в составе одной из самых известных групп цыганского фламенко "Los Farrucos". Но это - отдельная история.
Фаррука, фаррукито, «фаррукеро»...
- Мы подружились с семьей Фарруко после двух лет учебы в академии, - вспоминает Авнер. – Из нее вышли ведущие танцоры, музыканты и певцы цыганского направления в фламенко.
В Херезе проходят знаменитые фестивали и представления этого клана. Фактически они и открыли нам путь на большую сцену. Но этому предшествовало одно событие, - рассказывает Авнер. - Как-то я спросил 18-летнего Фаррукито - сына Фарруки (знаменитой испольнительницы танцев фламенко) и Моррено (известнейшего исполнителя песен фламенко), не знает ли он молодых певцов, которые готовы выступить на фестивале фламенко в Тель-Авиве за небольшой гонорар, поскольку бюджет фестиваля очень мал. Этот разговор услышал его отец и спросил меня: «Ты ищешь певца? Я готов у вас выступить!» Я смутился: «Моррено, твое имя известно во всем мире, как же мы можем приглашать тебя на таких скромных условиях?» - «Меня не интересуют деньги. Ты хороший парень, и я хочу тебе помочь, а заодно посмотреть Израиль». Он пожал мне руку и сказал: «Вот тебе мое слово - слово цыгана».
Наш разговор с Моррено состоялся осенью 2000-го года. В Израиле тогда бушевала интифада: обстреливали Гило, взрывали автобусы. Помню, сидим мы в каком-то кафе в центре Севильи за неделю до начала тель-авивского фестиваля, и вся семья Моррено говорит ему: «Ты никуда не поедешь!», после чего обращается ко мне: «Сожалеем, Авнер, но мы не согласны, чтобы он ехал на войну!». Испанцы видели события из Израиля по телевизору, и им казалось, что это похоже на ад. Но Моррено был непреклонен: «Меня это не интересует. Я сказал, что поеду, и свое слово сдержу!» И он прилетел в Израиль в разгар интифады, с большим успехом выступал здесь, и мы объездили с ним всю страну. Моррено был счастлив. Едва мы успели вернуться, он мне тут же позвонил: «Авнер! Ты где? Приезжай к нам!» С этого момента начался волшебный сон: семья Фарруко нас фактически усыновила. Моррено познакомил меня и Керен с самыми известными в Испании певцами и танцорами фламенко.
Академия, где преподают члены семьи Фарруко, очень дорогая – на порядок дороже любой школы фламенко: большинство учеников из Америки и Японии. Чтобы там продержаться, мы продавали с Керен на улице картины и занимались разными подработками. Но все равно денег не хватало, и настал момент, когда академия стала нам не по карману. От отчаяния я подошел к Фарруке (именно она, увидев первый раз, как танцует Керен, предсказала, что ее ждет большая сцена) и спросил: «Может, вы дадите нам шанс?». Она, видимо, почувствовала все мое отчаяние, и, пожав мне руку, сказала: «Хорошо. Я вам помогу». И мы остались в академии даже после того, как наши деньги кончились: члены клана Фарруко продолжали учить нас бесплатно. Но дело в том, что в академии, где они преподавали, заправляла делами администратор-японка, которая получала свои проценты с каждого урока. Она начала возражать против того, чтобы кто-то из учеников не платил денег. Когда Фаррука это услышала, она сказала Керен: «Собирай наши платья и ботинки, мы все отсюда уходим!» И члены клана начали преподавать в другом месте. И все из-за нас, которых они считали уже почти членами своей семьи.
А потом случилась трагедия. Моррено поехал со своим сыном Фаррукито выступать в Аргентину и это оказалось для него последним турне: он там умер. Семья Фарруко погрузилась на два года в траур, и мы с Керен разделили их горе: не учились, не выступали и во всем помогали. Потом, когда они потихоньку начали возвращаться к обычной жизни, мы с Керен задумались - не вернуться ли нам в Израиль? Тем более, что родственники без конца нам звонили и звали назад. И вдруг Фаррука говорит: «Мы получили бюджет на большое турне по миру, которое посвящаем памяти Моррено - я хочу видеть Керен в своем представлении». А мне Фаррукито поручил сценическую часть. За два года - 200 представлений по всему миру, в составе труппы известнейших исполнителей фламенко. А потом у нас родился сын, которому мы в честь главы клана (отца Фарруки и деда Фаррукито) дали второе имя – Хуан.
Пять лет назад мы покинули Севилью и вернулись в Израиль, но наши отношения с членами семьи Фарруко остались теми же, что и были на протяжении семи лет - и в радости, и в горе. Они часто приезжают к нам в Израиль, гостят в нашем доме, а мы ездим к ним в Севилью. Кроме того, члены клана каждую весну проводят в наших студиях мастер-классы, а я с группой Фаррукито побывал на гастролях в Андалусии, и там познакомился с замечательным флейтистом и кларнетистом Амиром Шахасаром, который теперь участвует в наших представлениях в Израиле.
В Испании известные танцоры открывают школы своего направления фламенко, даавая им свои имена. Мы учились в школе клана Фарруко и продолжаем их дело, называя свою школу «фаррукеро» в знак уважения к людям, которые открыли нам этот мир.
Всякому путешествию приходит конец
Собираясь назад, в Израиль, Авнер и Керен не представляли, чем будут здесь заниматься. Но вышло так, что, едва они вернулись, к ним стали обращаться люди, мечтавшие научиться танцевать фламенко. Постепенно из учеников сложился ансамбль, который вышел на большую сцену.
- Мы живем в киббуце, и как все киббуцники, выполняем в нем разные работы, - говорит Керен. – А кроме этого есть две студии, работа в ансамбле, представления... Вначале нам пришлось приглашать музыкантов из Испании – своих еще не было. А потом появились свои певицы и певец, гитаристы, ударник...
Тайны фламенко
Они танцуют фламенко уже много лет, но до сих пор продолжают открывать для себя что-то новое. И, как утверждает Авнер, эти маленькие и большие открытия начинают определять и жизнь самих танцоров, их отношение к миру и людям.
- Казалось бы, фламенко – танец одиночки, - говорит он, - но когда ты танцуешь в ансамбле, то становишься как бы членом маленькой семь, где образуется уже некий общий язык. Собьется с ритма кто-то один – и все рухнет. Все участники представления фламенко по сути ударники: ритм задают все – танцоры, гитаристы, хлопающие в ладони певцы. Тут важна не столько музыка, сколько вибрация.
Я говорю начинающим танцорам: фламенко – танец строится не от разума, а от чувств и эмоций. Он позволяет вам познать свое тело и мир своей души, найти себя настоящего. Сольный танец – самая точная идентификация человека. Выходя на сцену, ты должен забыть все, чему учился, и доверять только своим чувствам и телу. Раньше я даже не представлял себе, сколько музыки и ритма заключено в человеческом теле – стоит их только разбудить. К своему соло я написал такие слова: «Этот путь начинается через твою мантру, и все, что тебе предстоит сделать – просто понять: во всем, что ты слышишь, звучит твой собственный голос».
Я замечаю, как фламенко меняет меня самого. Это способ мышления и общения, собственный язык и своя философия, - продолжает Авнер. – Начиная танцевать, я часто не знаю, в какой точке окажусь в финале - куда приведут меня мои ассоциации и воспоминания, которые я воспроизвожу с помощью жестов и вибрации. Всякий раз – это новые послания залу. И люди, которые ходят на одни и те же представления, говорят нам с Керне, что все они чем-то отличаются друг от друга.
Помню, как во время первых представлений у меня был страх перед залом, - вспоминает он. – А сегодня я настолько раскован и свободен внутри, что иногда погружаюсь в себя во время танца, забывая о публике, а только потом вдруг спохватываюсь и возвращаюсь к реальности.
Всякий раз я ищу на сцене себя, и этот процесс бесконечен. На сцене ты должен быть таким же, как в жизни, - объясняет Авнер, - и если тебе в данный момент нечего сказать, ты можешь остановиться или на какое-то время даже покинуть сцену – у нас в представлении бывают такие уходы и паузы, которые оставляют место для фантазий. Очень легко построить танец с начала и до конца, выучить каждое движение, выверить хореографию. Но во фламенко крайне важен момент импровизации: все более просто, чем в любом другом танце, и в то же время намного сложнее. Начиная танец, ты должен знать, почему его выбрал, и что именно хочешь сказать. Во фламенко все очень тотально, ты входишь в собственные переживания, воспоминания и ассоциации слишком глубоко, поэтому и энергетический посыл такой мощный.
Во фламенко много жестикуляции – защита (скрещенные на груди руки), призыв (руки, скрещенные над головой), желание раскрыть объятия всему миру (широко разведенные руки), - добавляет Авнер. - Но главное не визуальный эффект, а чувства, которые стоят за этим. Именно они определяют все жесты и задают те или иные вибрации. И этот танец одиночки на самом деле про всех нас, которые смеются и плачут, страдают и переполняются счастьем. Просто природа фламенко такова что позволяет быстрее прибыть в то, или иное состояние.
Фламенко для всех
Авнер и Керен считают, что фламенко – танец для всех и его, в отличие от балета, можно танцевать всю жизнь.
- У каждого человека есть внутренняя энергия переживаний, которую он может вытащить из себя во время танца, чтобы она помогла ему узнать себя подлинного, - говорит Авнер. – Начинающие танцоры, которые боятся на первых порах даже взглянуть на себя в зеркало, постепенно раскрепощаются, вытаскивая из себя боль, живущую внутри, и приходя к гармонии. Фламенко в этом смысле еще и лучший лекарь. Выходя за пределы ограничений и стереотипов, человек становится уверенным в себе. Далеко не каждый, кто увлекается фламенко, поднимется на профессиональную сцену, но зато он приобретет что-то не менее важное, познав себя и открыв в себе неисчерпаемые источники внутренней силы.
О том, как фламенко влияет на личность, мы уже говорили. Но я способен оценить этот танец еще и с точки зрения анатомии, поскольку изучал пилатес: фламенко невероятно укрепляет все тело – кости и мышцы. Это на самом деле что-то вроде тотальной гимнастики, позволяющей сохранить хорошую форму даже в преклонном возрасте. Глава клана Фаррука танцевал фламенко до самой смерти...
Альборада - имя дочери и представления
- Вы не жалеете о том, что вернулись в Израиль на пике своей испанской карьеры? – спрашиваю я напоследок Керен и Авнера.
- Мы долго шли к этому решению, но сделали выбор в пользу сына. Ему в Израиле очень хорошо: здесь его бабушки, дедушки, большая родня. А теперь у него еще есть и сестренка.
...Недавно у Авнера и Керен родилась дочь. Малышка получила двойное имя Шахар-Альборада (в переводе с иврита и испанского означает «рассвет»). То же слово есть и в названии третьего по счету представления ансамбля фламенко «Remangar» - "Mi Alborada" («Мой рассвет»), которое состоит из отдельных картин и сольных номеров, включающих элементы buleria – массового праздничного танца. Помимо солистов, танцоров, певцов и музыкантов в представлении участвует даже пальмерист (palmero), отхлопывающий ритм ладонями.
Вместо послесловия
Мы никогда не знаем, куда они уведут нас на сей раз под дробную музыку не то своих каблуков, не то своих сердец. Но несомненно, это будет увлекательное путешествие, исполненное простых человеческих радостей и рвущих душу страстей. Такое короткое путешествие – всего час сценического времени, и в то же время такое длинное - как и жизнь человеческая: от рождения до смерти.