ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ
Получив очередное приглашение из Ивано-Франковска, Ури ответил то же, что и всегда: «Я не поеду в город, где убили моих родных». А потом была бессонная ночь, и наутро Ури решил: «Пожалуй, надо ехать. Ведь мне уже за 70, и кто знает, может, это последняя возможность найти их могилы…»
«Я приеду, - сообщил он устроителям кузнечного фестиваля в Ивано-Франковске, - но при одном условии, если вы найдете в вашем городе следы моей семьи. Может быть, есть могилы, если…их хоронили…»
Через некоторое время Ури сообщили, что он может ехать: условие выполнено.
…Родители никогда не говорили ему об этом, но иногда он слышал по ночам как оплакивала своих близких мама…В доме хранились альбомы со снимками ее родителей, братьев и сестер, которые были уничтожены в Станиславе (ныне Ивано-Франковск).
***
В зале было не протолкнуться: местные, украинские кузнецы, мастера из других стран - все пришли посмотреть на израильтянина, совершившего настоящую революцию в кузнечном деле и имеющего тысячи учеников по всему миру.
- Я Ури Хофи, родился в Израиле, но вся моя семья - из Ивано-Франковска и была уничтожена здесь украинцами по приказу немцев. Так что я приехал сюда не ради фестиваля, а потому, что нашлись следы моей семьи…
Ури не думал о том, что эти слова могут кого-то задеть. Он ведь никого не обвинял, сказал правду. Всем известно, что немцы устраивали еврейские гетто и концлагеря там, где могли рассчитывать на поддержку местного населения. В общем, сказал и как отрезал - все. Воцарилась гробовая тишина. Ури бросил взгляд в зал и увидел, что многие плачут. Безо всякой паузы он перешел к делам профессиональным. После того, как Ури закончил свое выступление, его окружили, стали обнимать... Один из местных кузнецов снял с пальца кольцо и протянул его Ури: «Это тебе. От всего сердца».
..На следующий день его попросили провести в парке демонстрацию приемов ковки. Он пришел пораньше. А в парке – тьма народу, музыка, шум, гам...Ури подумал: "Как же я буду выступать в таком балагане?" Но ровно в назначенный час все вдруг стихло, и он начал демонстрацию в полной тишине.
***
В первый же день Ури отправился на улицу, где жила его семья. Все дома сохранились, только в них жили другие люди. Неподалеку возвышалось здание бывшей еврейской больницы, в котором теперь располагалась детская музыкальная школа: там и сям из-под облезшей штукатурки пробивались контуры шестиконечных звезд…
Ему показали место, где было гетто, рассказали, как сюда согнали 50 тысяч евреев – женщин, детей, стариков…перекрыли воду… Все родственники Ури погибли во время первой акции по уничтожению. 12 тысяч узников гетто прогнали через весь город – к еврейскому кладбищу и расстреляли на могилах их предков… потом закапывали в течение нескольких дней.
Ури стоял посреди пустого кладбища и плакал. Все надгробные плиты отсюда давно вывезли: предприимчивые хозяева использовали их при постройке домов. Придя в себя, он заметил невдалеке пожилую женщину, которая положила на землю цветы.
- Ты еврейка? – спросил ее Ури.
- Нет, я украинка, - ответила она. – Но это место для меня более святое, чем наша церковь. Здесь убили очень много невинных людей…
В последний день кузнеца остановил на улице старик, назвавшийся Казимиром. Он родился здесь за несколько лет до войны и хорошо помнил дни, когда его друзей, с которыми он играл на улице, забрали в гетто, а потом расстреляли вместе со взрослыми. Рассказывая Ури об этом, Казимир плакал. Они обнялись и так и стояли, не замечая обступивших их людей из-за застилающих глаза слез. Потом Казимир протянул Ури снимок:
- Я хочу подарить тебе эту фотографию с еврейского кладбища, которую я снял там после войны, когда памятники были еще на месте.
Ури посмотрел на снимок и увидел, как из разбитой могильной плиты прорастает красный мак на высоком стебле. На другой стороне фотографии Казимир написал по-украински: «Сквозь горе проросла надежда».
…В последний день фестиваля Ури получил от организаторов приглашение приехать и на следующий год. Он сказал им так: «Если вам вам удастся найти новые свидетельства о моих близких, которые собирались уехать в Палестину, но не успели, то я приеду сюда вместе со своими внуками».
***
На одной из стен кузни Ури Хофера, расположенной в киббуце Эйн-Шемер, висит в рамочке Крест – высший знак отличия, полученный кузнецом из рук президента Германии. С этой наградой связана интересная история. В свое время Ури предложил немцам открыть школу кузнечного дела в тюрьме, где сидят подростки-убийцы, и в том числе - юные неонацисты. Ему дали группу из десяти парней, четверо из них оказались неонацистами, а шестеро – обычными убийцами. В связи с этим в немецкой прессе было много шума: израильский кузнец открыл школу для убийц-неонацистов. Но, как бы то ни было, после ее окончания эти подростки уже не были неонацистами – ради этого Ури и поехал в Германию…
На первом занятии он им заявил: «Я - Ури Хофи из Израиля, и буду учить вас кузнечному делу». Те удивились: «Так ты что, еврей?» - «Да». Они не поверили: «Не может быть! Евреи выглядят по-другому». Очевидно, парни представляли себе евреев по описаниям Геббельса - с огромным носом и такими же ушами, смеялся позже Ури, рассказывая близким историю своего знакомства с юными немцами.
Он начал обучать их кузнечному делу и между делом рассказывал им об Израиле, евреях, истории своей страны… В конце курса, когда Ури услышал от бывших неонацистов: «Мы были дураками, делали глупости…», он подумал, что потратил время не зря.
Позже с Ури произошла еще одна интересная встреча, уже не в тюрьме, а на обычных курсах в Берлине, которые он проводил для молодых немцев. Один из учеников приехал из Бремена. Внешне – чистый ариец. Во время занятий, которое проходили в непрестанном общении, когда каждый рассказывал свою историю, этот парень все отмалчивался. И вот уже последнее занятие, а Ури замечает, что его «бременец» отвернулся в сторону, украдкой вытирает слезы. «Что с тобой?» - спрашивает Ури, и тот начинает рассказывать свою историю: «Я живу в Бремене вместе с родителями и дедушкой. Когда я сказал им, что хочу поехать на курсы кузнецов в Берлин, они спросили: «Почему ты не хочешь учиться в Бремене? Здесь тоже есть хороший мастер. Я ответил: «Хороший, но не лучший. Я хочу учиться у лучшего, о котором много слышал, а сейчас узнал, что он специально приезжает из Израиля, чтобы провести курс в Берлине». И тут они мне заявляют: «Ты собираешься учиться у еврея? В нашей семье этого не будет!» И до меня вдруг дошло, что они остались прежними, продолжают жить тем временем… Я сказал: «ВАШЕЙ Германии уже нет, она никогда не вернется. Забудьте об этом!» В результате мы сильно поссорились, и я все равно уехал в Берлин. А теперь, после того, что я здесь узнал и всего, о чем мы тут говорили, я просто не знаю, как мне возвращаться домой…»
Ури считает, что человеческая история полна примеров геноцида, и нельзя судить народ за его прошлое. Немцы, живущие сейчас в Германии, не виноваты в том, что творили их деды и отцы.
***
При том, что Ури освоил профессию кузнеца довольно поздно, в 53 года, у него в одном только Израиле 2 500 учеников, 500 – в США, 500 в Германии, полсотни в Японии. Инструменты и техника, которые он изобрел, постепенно завоевывают мир, вытесняя традиционные.
В свое время Ури задумался над тем, что в течение дня кузнец поднимает и опускает молоток 25 тысяч раз, значит, инструмент должен быть максимально удобным, чтобы рука не болела. В итоге он додумался до того, что изобрел инструменты, дружественные человеку и удобные для работы. Поначалу Ури встретили в штыки: «Кто ты такой? Мы о тебе ничего не слышали!» Но через полтора года все вопросы отпали. Ури Хофер, простой киббуцник, написал шесть книг по кузнечному делу, понятные и японцу, и русскому, потому что там сплошные рисунки и чертежи. К Ури ежегодно едут ученики из разных стран - Канады, Австралии, Мексики…
…Ури проводил демонстрации своей техники по всему миру (в одной только Америке – в 12 штатах), участвовал в международных соревнованиях, получал призы. Когда его спрашивают: «Как тебе удалось всего за полтора года получить известность и совершить такой переворот в кузнечном деле?», он отвечает: «Наверное, просто правильно выбрал, когда оказался на развилке». Одному журналисту в Германии, который пристал к нему с вопросом: «За что ты любишь свою профессию», Ури со свойственной ему резковатостью ответил: «А ты можешь мне ответить, за что любишь свою жену, когда вокруг полно других женщин?».
Раньше, когда его спрашивали: «Какая у тебя профессия?», Ури отвечал: «Менять профессии». Кем он только не был – механиком машин, садовником, хлопкоробом, путешественником, фабрикантом. Учился работать с глиной, стеклом, камнем, деревом… И только когда попробовал ковать железо, вдруг понял: вот оно, то самое, его… - и чуть с ума не сошел от радости. По большому счету его не интересует ни выставки, ни поездки, ни деньги… Ури люблю железяки, они для него – образ жизни - то, что увлекает больше всего.
Ури любит творческих людей, которые сумели «выбраться из коробки», нестандартно мыслят, интересно работают…Его привлекает творческий процесс в любых проявлениях, даже в изобретении новой метелки. А вот чего он не выносит, так это глупости и старается избегать общения с дураками. Еще Ури преклоняется перед женщинами, ведь они знают много такого, чего не знают мужчины, например - как рожать детей.
Еще много лет назад Ури решил для себя, что не станет тратить энергию по пустякам и прибережет их для более важных дел. С теми, кто сознательно вредит другим, у него разговор короткий: «Иди отсюда, я не хочу тебя здесь больше видеть!» Но если Ури обидел кого-то напрасно, он тут же просит прощения, не ждет ни минуты. Он способен не только СЛУШАТЬ других, но и СЛЫШАТЬ, что не одно и то же. Многие считают его сильным, говорят: «Хофи знает, что делает и никогда ни в чем не сомневается». На самом деле это все внешнее, внутри он другой, вечно сомневается, обдумывает, ничего не решает мгновенно... Ури считает, что сомневающиеся люди не причинили миру столько зла, в отличие от тех, кто никогда не испытывал сомнений.
Ури правнук известного рава Шнеура Зальмана, его даже назвали в его честь, это потом уже от имени остались три буквы и он стал Ури. Отец рассказывал Ури, как в детстве родители пугали его, уверяя, что если он снимет кипу, то бог бросит в него камнем. Мальчик решил это проверить: залез со своим другом Бецалелем на крышу, где оба сняли кипы, убедившись, что кары не последовало. Так отец Ури еще в десять лет решил, что бога нет. Что же касается самого Ури, то он не верит ни в бога, ни в чудеса, при том, что выжил в аварии, когда машина упала с 60-метровой высоты, и два раза чуть не утонул. Ури верит только в то, что все люди чего-то стоят. «Даже дурак достоит супа, а некрасивая – любви», - его любимая поговорка. И надо жить на земле, а не витать в облаках. Ури рад, что достиг того уровня свободы, когда может делать только то, чего хочет сам. Это стоит всего остального.
Ури родился в Израиле, любит эту землю и считает, что история еще не закончилась: если начнется третья мировая война, понятно, кого начнут убивать первыми: евреев, - причем, всюду, где они находятся. Но по крайней мере, здесь, в Израиле, у них есть возможность взять в руки оружие и ответить.
Когда ему было 17 лет, Ури был уверен, что сможет изменить мир, который станет справедливее, люди полюбят друг друга и войны закончатся. В 25 лет он понял, что этого не случилось и подумал: "Ну ладно, не сумел спасти мир, так спасу эту страну". В 40 лет Ури осознал, что страны не спасет и сказал себе: "Попробую спасти хотя бы киббуц". И тут он не преуспел: в киббуце начались большие перемены…Тогда Ури решил, что будет спасать свою душу. Просто выпьет чаю и будет продолжать работу у себя в кузнице, где ему хорошо. А от того, что ему хорошо, он в какой-то степени спасает и мир, потому что двери его кузни для всех открыты, и если кто-то захочет, он может сюда прийти… А историю изменить невозможно, даже если ты выйдешь на сотню демонстраций... В истории нет ни справедливости, ни баланса, и когда колесо истории крутится, главное – отскочить в сторону и под него не попасть. Тогда – выживешь. Когда в Израиле очередные выборы, Ури голосует за тех, кто ведет себя по-человечески по отношению к другим, а не за их идеи.
КОМПЛЕКС ДОКТОРА РУДШТЕЙНА
...Экскурсия по Бертхесгадену его разочаровала: Бергхоф - дом Гитлера, точнее то, что от него осталось, приезжим почему-то не показывали. Он начал расспрашивать местных жителей и в конце концов разыскал это место, подходы к которому были завалены сушняком и ветками, подобрал на нем обломки каменной кладки. Вернувшись в Израиль, доктор Рудштейн, изредка вынимая из пластиковой коробочки невыразительные серые камешки, думал: "Я жив, и живы мои дети и внуки, а эта гадина сдохла пятьдесят лет назад, и дом ее давно разрушен. И вот оно - тому доказательство".
Редкие фотографии
На цветной обложке латышского журнала "Атпута" ("Отдых") за 1934 год - снимок светловолосого мужчины. Широкие плечи, короткая стрижка, уверенный взгляд. В старых газетных подшивках такие лица - стахановцев, ворошиловских стрелков, "молодых строителей коммунизма" - встречаются на каждой странице.
Это - Цукурс. Один из самых жестоких палачей латышских евреев собственной персоной. Только в середине тридцатых, когда его фото попало на обложку журнала, он еще не был палачом. Цукурс был тогда гордостью Латвии, знаменитым летчиком, совершавшим, подобно Валерию Чкалову, дальние перелеты... Правда, на маленьком самолете. Его репортажи из Африки печатались в каждом номере журнала "Атпута". Он даже написал книгу о своих путешествиях, на которую израильский доктор Яаков Рудштейн наткнулся в 1990-х годах в букинистическом магазине в Риге.
…Конец палача известен. Спустя много лет после окончания войны группа израильтян - бывших сотрудников Мосада - разыскала Цукурса в Бразилии, вывезла его в Уругвай, где предала его казни. Что же касается начала его нацистской карьеры, то впервые доктор Рудштейн услышал об этом человеке от жителей Букайшей, куда был направлен по распределению после окончания Рижского мединститута. Они говорили так: когда Цукурс вернулся из Африки, он был провозглашен национальным героем и тогдашний президент Латвии Карлис Ульманис подарил ему поместье с бассейном в Букайшах, на юге Латвии.
Перед войной Латвия была оккупирована советскими войсками, и Цукурс оказался в первых рядах - с коммунистами: расхаживал с револьвером в кожаном пальто. Жители Букайшей были очень злы на бывшего летчика и даже хотели убить его за то, что променял роль героя Латвии на "красного комиссара". Потом Цукурс куда-то исчез, а в начале войны появился в Букайшах уже в немецкой форме. Это был уже другой Цукурс. Он разъезжал со своей командой по окрестностям, убивая евреев и отвозя награбленное имущество в свое поместье. Уцелевшие рассказывали о нем страшные вещи. Например, стоя в воротах гетто, он высматривал жертву, которую убивал с особой жестокостью. Или брал еврейского ребенка за ноги и, размахнувшись, ударял его головой о дерево. Физически Цукурс был очень силен и мог убить человека одним ударом. Рассказывали, что он влюбился в еврейскую девушку и, не добившись взаимности, отвел ее на кладбище и убил. Впрочем, последнее больше похоже на легенду: уж слишком Цукурс ненавидел евреев.
Старые подшивки
Доктор Рудштейн привез из Латвии пачку пожелтевших газет военного времени, которые разыскивал много лет. Когда кто-то из друзей собирался в Ригу, он просил их заглянуть к букинистам за подшивками "Тевия" ("Отечество"), но всякий раз те возвращались с пустыми руками. Спустя 20 лет после выезда в Израиль, он выбрался в Ригу и разыскал то, что искал. Фашистская газета "Тевия" выходила в Риге с 1941 по 1944 год: кто-то извлек ее со своего чердака и отнес букинисту. Там же доктор обнаружил и номер журнала «Атпута» за 1934 год с портретом Цукурса, о чем узнал из подписи под снимком. Яаков уже был наслышан об этом палаче, воображение рисовало ему образ квазимодо с низким сводом черепа, он и не представлял себе, что у чудовища и убийцы может быть такое вполне обыкновенное лицо.
Израильтянин боялся насторожить продавца, выказывая свой интерес, и спросил букиниста по-латышки с безразличным видом: «Это тоже продается?». - «Продается», - ответил тот и назвал смешную цену: 15 сантимов (порядка семи шекелей) за экземпляр. Всю подшивку доктор купил за 130 латов (примерно 900 шекелей) и был счастлив. Тем более, что обнаружил в ней редкий экземпляр за 23 августа 1941 года, где впервые подробно говорилось о рижском гетто.
…Вернувшись в Израиль, Яаков со смешанным чувством перелистывал пожелтевшие страницы. Первому номеру газеты "Тевия" предшествовала прокламация под названием «Свободная земля". Под поясным портретом Гитлера поместили воззвание и латышам: "Латыши и латышки! Отныне Латвия свободна от коммунистов и жидов..."
В первых номерах "Тевия" – обширные фоторепортажи под шапкой «От тьмы – к свету»: ликующие латыши встречают своих освободителей; немецкий солдат, подброшенный восторженной толпой в воздух; подбитый советский танк в центре Риги; поверженная статуя Сталина, окруженная толпой, и чей-то штык, пронзающий глаз каменного исполина; зверства коммунистов в центральной рижской тюрьме - трупы казненных латышей, лежащие вповалку; колонны советских военнопленных...
В одном из номеров - снимок латыша Арайса, которому штурмбанфюрер СС Ланге пришпиливает Железный крест. Арайс прославился своими карательными акциями. Со своей зондеркомандой он разъезжал по всей Прибалтике и Белоруссии, разыскивая и уничтожая евреев.
...Во многих номерах "Тевия" приводятся куски из "Майн кампф". Из номера в номер публикуются и "Протоколы Сионских мудрецов". О чем писала газета, можно понять уже из заголовков: "Жиды расчищают развалины в Риге", "Жидовское засилье на Рижском мясокомбинате", "Жидовские магазины запечатаны"... Карикатуры, изображающие носатых уродцев, сопровождались подписями: "Американский жид Рузвельт", "Жид, убегающий босиком в Сибирь". В одной из газет помещен снимок человека в гимнастерке, сопровожденный подписью: "Абрам Шустин своей преступной рукой подписывал приказы о расстреле латышей: особое удовольствие он испытывал, подписывая приговор красными чернилами".
Одна из фотографий вызвала у доктора Рудштейна дрожь. На ней были изображены те, кто не успел бежать из Латвии и был выловлен карателями. Снимок сопровождался издевательской подписью: «Они не попали в "рай", этих коммунистов и жидов вернули в Ригу из приграничных лесов, где они прятались". Этих людей уже давно нет в живых. Фотография очень четкая - заметно даже выражение лиц. Яаков смотрел на десятилетнего мальчика, идущего в этой колонне, и понимал, что мог оказаться на его месте. Ему с родителями удалось бежать из Риги за четыре дня до ее захвата немцами. Просто повезло: тетя работала машинисткой в латвийском Совнаркоме, благодаря чему им удалось попасть в совнаркомовский автобус, который войска НКВД беспрепятственно пропустили в глубь советской территории. Якову было одиннадцать лет, но он запомнил, как тысячи беженцев, уходивших от немцев - кто на попутке, кто на велосипедах, кто пешком (многие не добрались - были застрелены по дороге националистами-латышами, скрывавшимися в лесах), стояли в оцеплении бойцов НКВД: их не пропускали. Потом энкаведисты,ушли, а немцы согнали измученных людей в колонны и под конвоем отправили назад в Ригу
...Дальнейшую судьбу этих людей нетрудно проследить по подшивке "Тевия": вокруг еврейского населения Латвии постепенно сжимается кольцо, хронология уничтожения отражается в приказах оккупантов. Сначала в «Тевия» появляется маленькая заметка - указ на латышском и немецком языках: "Всем жидам после выхода этого приказа необходимо носить на правой стороне груди специальную отметку - звезду Давида желтого цвета. Также жидам запрещается ходить по тротуарам. Того, кто не исполнит приказ, ждет наказание".
Смертный приговор не имеет ни вкуса, ни запаха. Он набран равнодушными буковками типографского шрифта. Многие читатели "Тевия" его просто не заметили, а те, кто заметил, скорее всего порадовались - читатель у фашистских газет был известный! Местные националисты до воцарения новой власти и сами успели расправиться с ненавистными им евреями - в этом мы убеждаемся, наткнувшись на приказ немецких властей от 21 октября 41-го года о еврейском имуществе, попавшем в руки местных жителей неевреев. Кроме пункта о том, что "каждый жид обязан сообщить властям о своем имуществе, в том числе о имеющихся деньгах - в марках и рублях", в приказе есть и такие строчки: "тот, кто не является жидом, но в чьем распоряжении имеется жидовское имущество, попавшее к нему после 20 июня 1941 года - путем покупки, обмена, подарка или ДРУГИМ ПУТЕМ, также обязан отчитаться перед властями и выкупить это имущество у немецких властей. В том числе неевреи обязаны сообщать и о случаях сомнительных, когда точно неизвестно - еврею принадлежало данное имущество или нееврею". В приказе содержится категорический запрет использовать еврейское имущество без согласия немецких властей.
Приказ от 18 августа 1941 года обязывает трудоспособных евреев Риги участвовать в общественных работах (разбирать развалины домов). Причем, место работы определяет специальный "Жидовский отдел" при управлении труда. В этом же приказе содержится еще несколько указаний: с этого момента евреи имеют право отовариваться только в специально отведенных для них магазинах. Хозяева же других магазинов, продавшие продукты евреям (равно как и евреи, купившие у них что-то в нарушение приказа), будут наказаны; "жидам запрещается пользоваться общественным транспортом (поездами, трамваями, автобусами, извозчиками); входить в публичные заведения, учреждения, гостиницы, базар; посещать парки, музеи, театры, места увеселения и пляжи". В самом низу текста приказа следует напоминание об обязательном ношении "звезды Давида" и запрещении ходить по тротуарам.
Власти пристально следят за еврейскими магазинами и работой евреев по расчистке завалов. Об этом свидетельствуют заметки, сопровождающеюся фотографиями. В газете от 23 августа 1941 года: "На фотографии видно, что жиды не могут придерживаться порядка даже между собой. Пока некоторые из них стоят в очереди, другие стараются залезть в магазин без очереди».
В газете от 29 августа 1941 года: "Жиды продолжают лениться. Они никогда не были особыми любителями труда и привыкли пользоваться чужими плодами. Жиды и сейчас не хотят работать: особенно это заметно, когда они разбирают развалины домов, разрушенные жидами-чекистами. Сыновья Моисея больше волынят, чем работают. Они не проявляют никакого желания расчищать эти развалины и ликвидировать последствия разрушений. Многие примеры доказывают нам, что эта почетная работа не для них: латышские школьники справляются с ней гораздо лучше. За день школьник-латыш очищает от 600 до 1000 кирпичей, а рядом работающие жиды - не больше 500 кирпичей. Один латышский школьник работает вдвое производительнее, чем 15 жидов. При том, что во время работы жиды получают горячее питание. С такой системой надо кончать. ПОКА жиды еще живут в нашей среде, им надо учиться работать производительно - в соответствии с рабочими нормами. И их надо заставить выполнять эти нормы, с которыми каждый день отлично справляются латыши".
А вот еще один красноречивый приказ, подписанный комендантом Риги Дрекслером:
"Жидам необходимо и дальше на видном месте с правой стороны груди и в центре спины носить желтую звезду Давида размером 10х10 см. Жидам запрещено менять место жительства и квартиру без разрешения коменданта; посещать школы; быть владельцами моторных движков и радиоприемников; резать животных по жидовским обрядам. Жидовские врачи и жидовские зубные врачи могут лечить и давать советы только жидам. Жидовским аптекарям и ветеринарам запрещена практика. Жидам запрещается работать адвокатами,нотариусами и судебными советниками, а также работать в банках, ломбардах, заниматься обменом денег, быть посредниками и торговать недвижимостью. Жидам запрещается работа в округе - в качестве разносчиков газет, точильщиков ножей и т.п. Этот приказ вступает в силу сегодня - 1 сентября 1941 года, в 12 часов дня".
К 1943 году в "Тевия" постепенно исчезает еврейская тема. Видимо, к этому времени еврейский вопрос в Риге был решен. ПРАКТИЧЕСКИ решен. В 1943-1944 годах в газете публикуются в основном портреты Гитлера и его соратников и сообщения о победах доблестной немецкой армии (особо выделяются праздничные номера, выпущенные в канун очередного дня рождения фюрера). Среди всей этой лживой победной трескотни привлекает внимание сообщение о создании латышского легиона СС, набранное крупными буквами на первой полосе номера от 27 февраля 1943 года: "Учитывая, что многие латыши доблестно сражаются в рядах великой немецкой армии, решено создать латышский легион СС..." Что и говорить - закономерный финал.
Впрочем, от финала настоящего его отделяет не меньше полутора лет. В последних номерах "Тевия" впервые мелькают несколько правдивых сюжетов - очереди на вокзале, состоящие из латышских беженцев. Близится весна 1944 года.
На многих фотографиях, опубликованных в "Тевия", часто мелькает одно и то же лицо немецкого офицера. Известная личность - обергруппенфюрер СС Екельн, чья работа состояла в убийстве евреев. Он отвечал за "чистки" и непременно присутствовал при всех казнях. Пока его самого публично не казнили. Якову довелось при этом присутствовать.
…Екельна казнили в Риге, куда семья Рудштейн вернулась сразу после освобождения города. Якову с отцом удалось попасть и на несколько судебных заседаний над бывшими палачами, что было непросто. Рудштейн-старший, работавший в номенклатурной больнице, получил специальный пропуск. До суда и казни мало кто из горожан видел еврейского палача живьем - слишком крупным чином он был у немцев. На суде Екельн предстал перед рижанами без мундира и знаков различия. Худое лицо, впалые щеки; глубоко посаженные глаза, большие кустистые брови. В нем не было никакого лоска, он скорее напоминал обезьяну. Екельн был хладнокровен и спокойно отвечал на вопросы обвинителя. Якову запомнилось, что когда палача спросили: «Почему вы устраивали массовые казни в Латвии, привозя туда евреев из других мест?», он ответил: "Латвия была наиболее удачным местом для этого, потому что местное население нас поддерживало". На вопрос "Сколько всего евреев было уничтожено в Латвии?" Екельн сказал, что ответить затрудняется, поскольку ему известно, что еще до вступления немцев в Ригу здесь, как и в других местах Латвии, местные жители сами успели уничтожить тысячи евреев.
Екельна повесили в Риге на площади Победы в 1946 году. Этот день совпал с шестнадцатилетнем Яакова. Отец не хотел, чтобы подросток видел казнь, но тот все же пошел туда. Было очень холодно, шел дождь. Ждать пришлось долго: все произошло с опозданием на четыре часа. Народ стоял и смотрел на готовые виселицы. Потом привезли бывших палачей - ноги у них были связаны, руки - за спиной. Когда машины отъехали и они повисли на веревках, крутясь вокруг своей оси, многие закричали "ура".
...После войны начал зарастать овраг в Бикернеках, где в начале 40-х расстреливали еврейское население Риги. Это место облюбовали местные жители: играли в карты, пили водку. Здесь назначали свои тайные свидания влюбленные парочки. Мальчишки, роясь в земле, находили то челюсть, то оправу очков, то детскую игрушку. В начале 50-х доктору Исааку Рудштейну, отцу Яакова, удалось добиться от местных властей, чтобы на месте гибели евреев был установлен памятный знак, после чего пирушки в овраге поутихли.
Реликвии доктора Рудштейна
Кроме подшивки газет "Тевия" и журналов «Атпута» с репортажами Цукурса, Яаков хранит изданный в Германии в 1035 году свод законов Третьего рейха, где в числе прочих есть и "Закон о чистоте расы».
Я не могла не спросить доктора Рудштейна о том, зачем он собирает эти жуткие реликвии…
- Для меня это не может быть бесстрастным предметом истории. Мы были одними из немногих евреев, кому в августе 1941 года удалось прорваться через заслоны НКВД и эвакуироваться. А те, кто это сделать не смог, нашили на грудь желтую звезду Давида и пошли в гетто, где приняли медленную и мучительную смерть. Среди этих людей были и наши близкие. Я не знаю, чего во мне больше - страха перед этим непонятным чужим желанием убить тебя и искоренить весь твой род, или чувство мести? Или всему виной комплекс, которого у меня - представителя полноценной и здоровой нации - быть не должно?
- Что вы испытываете, держа в руках газеты с этими чудовищными приказами?
- Отвращение. Страх. Желание доказать, что я полноценен, что я жив. Я никогда не был героем, но всегда дрался, когда мне говорили "жид". При этом у меня становились ватными ноги, я бледнел, я не хотел бить, а бил! Потому что понимал: иначе нельзя. Когда я вижу перед собой эти свидетельства разложения вонючего фашистского трупа, я особенно остро ощущаю, что я жив, а они все, так желавшие моей гибели, - сдохли. И кусочек от развалин берлинской стены я держу, сознавая, что ОНИ заслужили эту стену. Когда с детства ощущаешь постоянную угрозу, ты, наверное, имеешь право на подобную мстительность. Хотя некоторые меня просто не понимают: "Зачем тебе все это? Война давно кончилась. Ты столько лет живешь в СВОЕЙ стране, в Израиле..." Может быть, они и правы и вся моя "коллекция", состоящая из этих вонючих газет, свода законов, канувших в лету, - признак нездоровья. И я как могу борюсь с собой. А что является симптомом здоровья? Печь хлеб, искать обломки затонувших римских кораблей, вырезать фигурки из дерева? Вот и я пеку сам хлеб, собираю выброшенные на берег обломки римских кораблей, вырезаю фигурки из дерева... И можно было бы, наверное, совсем успокоиться и обо всем забыть, если бы не появлялись новые монстры, которым мешает еврейский народ, и я в частности. Всякие там Саддамы хусейны и прочая нечисть...
Хлебопек
...Доктор Рудштейн вносит в салон сверток размером с младенца, распеленывает его и бережно извлекает из льняных полотенец крупный продолговатый кирпич неопределенного цвета с обугленными краями. Доктор берет в руки нож - и через мгновение на деревянном подносе уже лежат аккуратные, источающие тонкий аромат ломти ржаного хлеба. Всего хлебов четыре, и каждый обладает своим неповторимым вкусом - от терпкого с горчинкой до сладковато-пряного. Хлебный аромат поднимается от стола, обволакивает комнату, смешивается с запахом старого дерева, спелых антоновских яблоке корзинке и просоленного ветра с моря... Ну что вам рассказать об ощущениях? Еще не придумано таких слов.
Год назад, когда мы впервые встретились с доктором Рудштейном в его доме, я не очень понимала, зачем семейный врач из больничной кассы Кирьят-Яма посвящает свою жизнь сбору этой страшной коллекции немецких приказов военного времени об уничтожении евреев и других свидетельств того же порядка? К чему бередить раны, еще и еще раз доказывая себе, что "я, мои дети и внуки живы, а те, кто так желал истребления моему роду, уже давно лежат в могиле"?
Год назад, провожая меня до порога, он произнес такую фразу: "Может, вы и правы и вся моя коллекция, состоящая из этих вонючих фашистских газет, свода законов Третьего рейха, канувших в Лету, - признак нездоровья. Война давно кончилась, я полвека живу в Израиле - в СВОЕЙ стране... И я как могу борюсь с собой".
Я тогда пообещала себе обязательно вернуться к этой теме и написать продолжение: о том, как доктор Рудштейн преодолевает в себе комплексы нездоровья, связанного с Катастрофой.
...Следы этой борьбы замечаешь в каждом углу его дома. О симптомах здоровья свидетельствуют вырезанные доктором из дерева забавные фигурки, самодельные часы, основой которых служит источенный червями обломок затонувшего римского корабля, старинное, собственноручно отреставрированное резное кресло, наконец, замешенный своими руками и выпеченный в домашней печи хлеб. («Хлеб для меня - символ стабильности. Если печешь в своем доме хлеб, значит, ты привязан к одному месту, не сидишь на чемоданах, не поглядываешь на часы. Ты вынимаешь хлеб из печи, разрезаешь его на ломти, начинаешь раздавать членам своей семьи - и это свидетельство того, что жизнь твоего рода продолжается - и так будет всегда. На мой взгляд, в хлебе сосредоточены достижения многих поколений. Сначала это было зерно, перемолотое вручную или с помощью примитивных жерновов, - лепешки из грубой муки, выпеченные на камнях. Хлеб - это сама жизнь. Если в закромах есть зерно - на столе всегда есть еда. Закваска ассоциируется у меня с огнем, который древние люди хранили в пещерах... Кстати, с хлебом связано одно суеверие: хлеб нельзя класть верхней коркой вниз - это может принести несчастье. Суеверие пришло на сушу с моря. Моряки считали, что опрокинутый хлеб - символ перевернувшегося корабля, значит - быть крушению. В приготовлении хлеба есть свой ритм: ты всегда делаешь одно и то же, ты знаешь, какой будет результат, ты ждешь его. И это вселяет в тебя чувство уверенности»).
...С хлебом связаны все его детские ассоциации. О том, как с другими мальчишками он убегал на целый день на Рижское взморье, положив в карман курточки неизменный кусок ржаного хлеба, и каким вкусным и сытным оказывался тот кусок, съеденный на берегу, он помнит до сих пор, хотя с тех пор минуло уже лет шестьдесят.
Потом была война, эвакуация, непростое вхождение городского мальчика в деревенскую жизнь. Эвакуация прочно свяжется в его памяти со 150 граммами ржаного хлеба, уложенными мамой в полотняный мешочек. Как хотелось проглотить этот кусочек в один присест, не растягивать его на целый день, как просила мама...
О послевоенном хлебе будут напоминать кирпичи подового хлеба, замеченные случайно на каком-нибудь колхозном рынке. Именно такой хлеб был в латвийской деревне Буйкоши, куда Яаков уехал молодым специалистом по распределению. Единственному во всей округе врачу часть зарплаты платили мукой, которую он отдавал местной крестьянке Бутайте. Та делила содержимое мешка надвое: половину брала себе за труды, а из второй пекла доктору хлеб на 2-3 недели. Я не оговорилась: настоящий ржаной хлеб, поднявшийся на закваске, а не на , дрожжах, и запеленутый в льняную ткань, может храниться бесконечно долго, только улучшая свой вкус и становясь более ядреным. Яаков заворачивал огромные тяжелые "кирпичи" в полотенца и укладывал их в дубовый шкаф.
...Все в новой стране было для него в радость. Пришло ощущение безопасности, стабильности - наконец-то он дома, среди своих. Лечил людей, воевал, как все. Ему не хватало только одного - ассоциаций, вкусовых ощущений, которые у него всегда связывались с хлебом. Такого хлеба, как в Латвии, тогда в Израиле не было. Местный хлеб - воздушно легкий, белоснежный и безвкусный - смотрелся на его столе как что-то чужое, неуместное. Он стал искать возможности выпекать свой хлеб. Путешествуя по Германии, купил ржаную муку. Первый хлеб испек в духовке по рецепту русских крестьян. Вышла каменная колода с тонкой ароматной прослойкой внутри. Он довольно быстро понял свою ошибку. В России крестьяне выпекают хлеб в русской печи. И лишь когда печь хорошо протопится, сдвигают угли в сторону и засовывают в печь противень, на котором на капустных листьях выложено тесто. Этот рецепт не годится для обычной духовки.
Доктор Рудштейн продолжал поиски. Но теперь подошел к делу по-научному. Накупил книг, обложился ими, как примерный студент перед сессией, и основательно изучил предмет. Поехал в Германию, приобрел там тестомешалку и бытовую мельницу для помола зерна ("Чем свежее мука, тем вкуснее хлеб!"). Теперь он все делал по науке: молол зерно, делал закваску, дважды замешивал тесто ("Это классический рецепт. Сначала трудно привыкнуть: тесто так хорошо поднялось, а ты его снова безжалостно затаптываешь. Но зато во время второго замеса в тесто проникают пузырьки воздуха, и, вторично поднявшись, это уже совсем другое тесто - оно воздушное, оно дышит"), сверху посыпал овсянкой, ставил в печь, выпекал.
А затем наступил период фантазий и экспромтов, который длится вот уже второе десятилетие. Например, Яаков добавляет в тесто сок манго, придавая будущему хлебу тонкий сладковатый аромат ("Я мечтаю выпечь хлеб с сыром. Разъять тесто, закатать в него полоски желтого сыра - должно выйти что-то необыкновенное").
Собственно, добавки в ржаном хлебе – вещь не новая. Даже в тот стандартный ржаной хлеб, который изготовлялся в советских пекарнях, всегда добавляли то картошку, то горох, о чем едоки и не догадывались. Можно добавлять в тесто творог, капустный и свекольный сок, горчицу, не говоря уже о классическом тмине или семечках.
Яаков печет хлеб раз в десять дней и после каждой выпечки, как хорошая крестьянка, оставляет закваску для будущей выпечки. Закваска ждет своего часа - пока Яаков не заскучает по хлебу и не возьмется за дело, которому он отдает себя без остатка. Лучшие хлебопеки, по его мнению, немцы. Они специалисты в области "тяжелого" ("шверброд") ржаного хлеба. При том, что хлеб этот достаточно плотен, он сохраняет удивительную эластичность. "Тяжелый" хлеб делается на основе закваски (закваска состоит из муки, воды и особых бактерий, продуцирующих кислоту) и замешивается довольно круто. Он может быть раза в два тяжелее белого пшеничного хлеба (отсюда и название - "тяжелый"), но, тем не менее, дышит, имеет поры. Ржаной хлеб очень полезен, в нем масса витаминов группы В. В диетических вариантах ржаного хлеба можно встретить цельные зерна - такой хлеб хорошо стимулирует работу кишечника. Каким быть хлебу - более нежным или более грубым, зависит от сорта муки. Мука крупного помола даст более грубый (но и более полезный) хлеб, мука тонкого помола (или с пшеничными добавками) придаст ему легкость и воздушность.
Немцы, по утверждению Яакова, относятся к хлебу очень серьезно. Достаточно сказать, что в этой стране регулярно выходит невероятное количество книг о хлебопечении. В любом магазине вам продадут ржаную муку разных сортов и особые ферменты для закваски. А саму закваску можно получить в пекарнях, адреса которых приведены в книгах о хлебопечении. В Германии существуют клубы любителей хлеба, членами которых состоят люди самых разных профессий. Однажды Яаков запросил в Германии рецепт интересующего его хлеба и неожиданно получил его от уважаемого профессора, члена клуба любителей хлеба. Рецепт в письме был описан с такой обстоятельностью, что им наверняка мог воспользоваться любой дилетант и - преуспеть.
Процесс изготовления "тяжелого" хлеба может растянуться от 12 часов до 2-3 суток. Сначала делается первое тесто ("фортайг"), выстаивается, замешивается заново, и вот это главное тесто ("хауттайг"), настоявшись, уже готово к выпечке ( "В книгах все досконально описано, но, оказывается, этого недостаточно. Нужна интуиция, а она пришла ко мне не сразу, и вначале вместо хорошего теста я делал черт знает что. Вот ты пробуешь пальцем готовое тесто - липнет, не липнет - и решаешь, в какой момент покрыть его пленкой и поставить подниматься. Потом наступает второй ответственнный момент - вовремя поставить тесто в печь. Передержишь тесто - хлеб выйдет слишком кислым").
Выпечка хлеба превращается для Якова в решение своего рода ребуса. Он придумывает всякий раз новый хлеб, закладывая в него те или иные ингредиенты, он знает, каким примерно должен выйти вкус будущего кирпичика, и все-таки - все-таки никогда не знает этого наверняка. И момент неожиданности, сюрприза, непредсказуемости - самое, пожалуй, приятное в этом процессе.
Интересно, как относятся к "тяжелому" хлебу уроженцы страны. Яков первое время приносил свой хлеб в поликлинику, угощая им своих коллег - израильских врачей. При этом на их лицах пробегала целая гамма чувств - от недоверия до неприятия. Слово "хлеб" прочно связано у них с другим образом, а тут на них обрушивается симфония непонятного вкуса и запаха. («Они не понимали этот хлеб, как и все южане, привыкшие к легким хлебам. А попробуйте накормить легким хлебом крестьянина какой-нибудь северной страны - много ли он наработает, поев такого хлеба?»)
В основе хлебов, выпекаемых Яаковом, - смесь "племенного" берлинского и латвийского крестьянского хлеба. А дальше следуют импровизации. Яаков добавляет в ржаную муку немного пшеничной - хлеб выходит более легким. Он выдерживает тесто чуть больше обычного - хлеб выходит с кислинкой. Он добавляет капельку дрожжей, хлеб поднимается быстрее и почти лишен кислоты. Конечно, это хлеб для индивидуума, а не для масс. Хлебопекарня не может позволить себе растянуть процесс одной выпечки на сутки. В условиях конвейера, где производство хлеба поставлено на поток, на выпечку отводится всего несколько часов. А потому хлеб для масс делают на дрожжах, чтобы быстрее поднимался. Он не такой вкусный, как хлеб индивидуалов, и портится гораздо быстрее.
Ядреный ржаной хлеб элитарен, но гораздо ближе к природе и естеству и органично вписывается в такой незамысловатый ряд, как - изба, сруб, овчина, вода из колодца. В таком хлебе есть частичка души хлебопека. И как в музыке, когда ты, слушая ее, не имеешь представления о следующей ноте, но знаешь, что она органично выльется из предыдущей, так и с хлебом - каждый сорт требует гармонии. Одному подходит масло и желтый сыр, второй особенно хорош с сыром белым, третий - с творогом. В серьезных книгах по хлебопечению в конце каждого рецепта вы непременно наткнетесь на рекомендации - с чем именно стоит есть этот сорт хлеба. Есть блюда, которые невозможно есть на бегу, подобно пакетику чипсов. Потому что они являются не столько способом насыщения, сколько способом получения удовольствия - как настоящий ржаной хлеб, например. Его дегустируют, как вино хорошей выдержки (кстати сказать, ржаной хлеб со временем только улучшает свои качества - на третьи сутки после выпечки он приобретает наилучший вкус и аромат).
…Запах хлеба настолько важен для Яакова, что он непременно кладет кусочки свежевыпеченного хлеба в машину рядом с яблоком. Когда после работы, усталый, доктор открывает дверцу машины и вдыхает этот аромат, он словно возвращается в детство и видит эти ящики с яблоками в углу, початую буханку хлеба на льняной скатерти, маму, отца...
Яаков любит все, что составляет основу жизни, напоминает о ее вечном течении. Обломки затонувших римских кораблей с сохранившимися в них бронзовыми болтами уносят его на тысячелетия назад. Доктор открывает балконную дверь, вслушивается в шум прибоя и мысленно благодарит море за эту находку.
Он берет в руки стеклянный сосуд петровской эпохи, подаренный ему в России кем-то из друзей, и понимает, насколько человек ничтожен перед ликом вечности. Он садится в резное кресло, изготовленное древним мастером несколько веков назад, доставшееся ему в наследство от родных и вывезенное по частям, в обход таможни, из Риги, и думает о фараонах, которые хотели бы свести за собой в могилу весь свой мир - жен, слуг, любимых животных, украшения. В отличие от фараонов, он понимает истинный порядок всего сущего. Люди приходят и уходят, а вещи, сделанные или любимые ими, достаются другим. Но те, другие, тоже уйдут. Так кто же истинный хозяин положения - человек или неодушевленная вещь? В отличие от фараонов, Якова не терзает мысль, что его коллекции и вырезанные из дерева фигурки переживут своего хозяина. Он улыбается, воображая, каким потомки представят себе его - папу Карло из Кирьят-Яма, вырезавшего длинным дождливым вечером из куска липы эту смешную парочку танцоров, или жалкого пьянчужку, не способного уже сфокусировать взгляд на бутылке. Может быть, о нем скажут: он, конечно, не был Микеланджело, но чувствовал форму, он знал и любил людей и отнюдь не был лишен чувства юмора.
(Статья хранится в музее «Вилла Ванзее» в Берлине – в качестве экспоната. Доктор Рудштейн скончался в Израиле несколько лет назад от неизлечимой болезни.)
КЛЮЧ ОТ ДОМА, КОТОРОГО ДАВНО НЕТ
...Признаюсь, я не любитель самодельных музеев, и собиралась в Хадеру без особого энтузиазма, ожидая встретить там очередное собрание пыльных экспонатов и фанатов с блестящими глазами, готовых часами рассказывать о забытых и никому не нужных реликвиях. Однако иногда случается, что именно там, где меньше всего этого ждешь, вдруг встречаешь нечто, переворачивающее твои представления о жизни и вносящее в них существенную поправку.
Например, этот ключ от несуществующего дома не представляет из себя никакой исторической и тем более материальной ценности. Однако история, связанная с ним, способна пробрать до печенок. Представим себе рядовую советскую семью, которая в июньский день 1941-го года запирает дверь дома, надеясь вскоре туда вернуться. Родители вешают шнурок с ключом на шею младшей дочке. А потом оказывается, что из всех членов семьи в живых остается она одна, эта маленькая девочка с ключом на шее. Но вернуться ей уже не к кому, да и некуда, потому что дом разрушен войной. Девочке суждена долгая жизнь, и в конце ее она прибывает в Израиль и привозит с собой этот ключ от дома, которого уже давно нет, но который продолжает жить в ее памяти.
Или зададимся вопросом - почему к скульптуре, изображающей маршала Жукова и вышедшей из мастерской изветного скульптора Льва Кербеля притулилась маленькая выцветшая фотография никому не известного солдата, закоюченная в безвкусную железную рамочку? Допустим, маршала музею подарил автор скульптуры. Но при чем здесь солдат?
А вот при чем. Однажды в музей заглядывает женщина, задерживается у скульптуры Жукова, о чем-то размышляя. Потом вынимает фотографию солдата и ставит ее рядом с маршалом. «Это единственная фотография, которая сохранилась у нас в семье от отца, - говорит она. - Мой отец погиб на фронте и когда-то служил под началом Жукова. Если солдат нашел своего маршала, то пусть они будут рядом и после смерти».
...А теперь попытаемся понять, что же заставляет военного историка Давида Зельвенского, подполковника, между прочим, советской армии, в течение тридцати лет ТАЙНО собирать свидетельства еврейской военной доблести, рискуя в любой момент поплатиться за это своими погонами и "честью советского офицера"? Ведь было же, наверное, какое-то несомненное доказательство этой самой доблести, опровергающее миф о вечно гонимом народе, покорно идущем на бойню!? Похоже, что музей этот он создал сначала в своем сердце. Именно там стояли эти несуществующие мемориалы, гремели салюты и отдавались почести евреям, растерзанным погромщиками, задушенным в газовых камерах, расстрелянных без суда и следствия. А когда открылись двери в вымечтанную страну, он извлек свои сокровища из тайников и поехал с ними в Израиль. Потому что намеревался подарить СВОЕЙ стране исторический музей, который стоил многих других, ибо неопровержимо свидетельствовал - евреи во все времена умели держать в руках оружие. Более того, не имея своей страны и своей армии, они были лучшими бойцами в армиях других государств и бесчестью часто предпочитали смерть. И эта энергия мужества, она никуда не делась - у нее есть начало, есть продолжение и нет конца.
Давид Зельвенский родился в 1930 году в Молдавии. Члены его семьи служили в российской, австро-венгерской, польской и советской армии, участвовали в шести войнах, в том числе двух мировых. Отец Давида, капитан Соломон Зельвенский, погиб на фронте в 1943-м. Что же касается Давида, то он закончил военное училище, исторический факультет университета, высшие музейные курсы при министерстве культуры; участвовал в 17-ти крупных музейных проектах в Москве, Санкт-Петербурге, Томске, Тирасполе, Кишиневе; написал три книги по истории военных символов и традиций; собрал за 30 лет уникальный архив исторических материалов о военных традициях евреев и в 1995-м году открыл в Хадере военно-исторический музей "Энергия мужества", который за пять лет посетили 30 тысяч человек. Символом музея стали Тора, скрипка и сабля.
…Еще в 1994-м Давид Зельвенский объехал все израильские музеи и не нашел там ничего, что свидетельствовало бы об участии евреев в боях против нацистов. В "Яд ва-Шем" он нашел одни страдания и вышел оттуда чуть живой. Давид был поражен: за всю более чем полувековую историю еврейской страны никто не сказал здесь, что галут - это не только вечное изгнание, не только газовые камеры и погромы. Когда в созданный позднее Зельвенским музей заглянул Евгений Евтушенко, он был поражен тем, что здесь увидел и сказал Давид: "Я писал о Бабьем Яре, о расстрелянных и задушенных евреях. Еврей в истории всегда представлялся гонимым, слабым. С ним не принято было ассоциировать такие качества, как стойкость и мужество. То, что я увидел здесь, перевернуло все мои представления об этом народе...".
Давид Зельвенский о своем музее
«Мы выпали из гнезда две тысячи лет назад и потерялись на этих дорогах галута. Что же с нами происходило на самом деле? Например, известно ли кому-либо, что в первой половине ХХ века три миллиона евреев участвовали в разных войнах, не имея своего государства, армии, гимна? Они становились под чужие знамена и воевали. О том, как они воевали, высказываются короли и президенты - мы собрали эти свидетельства на одном из стендов.
Наша музейная коллекция - концептуальна, она имеет свою логику и отражает некий исторический пласт, который совершенно выпал из контекста истории. Пласт этот можно уподобить угольку, который мы несли в руке много столетий, не разжимая кулачка. И я преследовал всего одну цель - разбудить эту забытую информацию, разжать кулачок. Коллекция моя просто просилась на стены, чтобы ее увидел какой-нибудь Велв из местечка, маленький неприметный человек - и понял, что на самом деле у него львиное сердце, потому что его деды и прадеды веками не выпускали оружия из рук.
Музей наш, в отличие от многих других - живой, он отражает историю через конкретные судьбы. И порой до истории этой - рукой подать. Вот, например, в этой витрине - вещи солдата Найкова*, который погиб совсем недавно - спас детей ценой своей жизни. А вот вещи солдата Шапшовича*, который тоже принял своего рода бой.
К сожалению, вещи живут дольше людей, но они сохраняют энергетику своих владельцев. Вот фронтовые спички, например, - их владельца давно нет в живых, а они еще горят. А на этой плащ-накидке сохранились следы грязи с Зееловских высот. Как видите, перед вами не просто развал забавных и интересных вещей...Каким бы ты сюда не пришел, отсюда ты уйдешь немного другим, потому что невольно начнешь размышлять - кто же на самом деле были эти евреи?
Вот эти старые чемоданы - подлинные: с ними ехали в Палестину, а потом в Израиль будущие граждане еврейского государства. Мы "сидели на чемоданах" целый век, а эти придорожные столбики сопровождали нас на всем пути, и каждый раз нам казалось, вот здесь мы сможем, наверное задержаться.
Вот эти многочисленные часы отстукивали время на разных континентах и в конце концов собрались здесь, в Израиле.
Собрание всех этих вещей на самом деле отражает историю крушения еврейских иллюзий. Конец 19-го века - убийство Александра Первого, волна погромов, дело Дрейфуса. Эти похвальные грамоты ремесленного училища, политеха, которые выдавались евреям в начале прошлого века, присутствуют здесь не случайно. Евреи вынуждены делать все для того, чтобы не убили, - стать лучшими, необходимыми. Евреи-благотворители, евреи-меценаты, евреи-артисты, писатели, врачи, фармацевты, инженеры... Независимо от своего положения в 1903, в Кишиневе, они будут лежать рядом - убитые и растерзанные погромщиками. Точно так же, как в 1905 году в Одессе. Они будут стоять голыми в одной шеренге перед земляной ямой, и в очереди в газовую камеру. Российские погромы, Аушвиц и Треблинка - по сути явления одного порядка.
Евреи шли в революцию (известно ли вам, например, что шестеро из 26 бакинких комиссаров были евреями?), они надеялись, что их участь будет другой. Но конец был всегда один - топор, казацкая сабля, нож, пуля, земляной ров. Здесь мы поместили уникальные расстрельные списки 30-х годов, которые нам удалось раздобыть, - может быть, кто-то найдет здесь своих близких?
Началась война - и первыми запылали синагоги: начался всемирный еврейский погром. Вот материалы переводчицы Тамары Штейман, которая работала в составе советского представительства на Нюренбергском процессе. А вот подлинный кинжал эсэсовца, на клинке выгравировано: "Все - для Германии". Чтобы прочесть эту надпись, надо было вынуть кинжал из ножен и употребить его в дело. Этот кинжал нельзя использовать для другой цели - открыть консервы, или намазать хлеб маслом. У колющего оружия одно предназначение - убивать.
1948 год. Заголовки в советских газетах - "Уничтожить и разгромить врага". Кого разгромить, если война закончилась? Безродных космополитов. Среди них, как видим, одни еврейские фамилии. Мы не случайно поместили рядом три советских плаката, декларирующие интернационализм: это к евреям не относится. А что относится? Вот эти брошюры того же времени, клеймящие сионистов. А вот что готовит нам день сегдняшний: перед вами прохановская газета "Завтра" с редакционной статьей, предупреждающей о том, что сионистские бандиты собираются разбомбить Москву. А вот украинская листовка. Лейтомотив тот же: "Евреи, убирайтесь из наших мест!". И снова, как и сотни лет назад, евреи пакуют чемоданы. В конце эскпозиции этого зала мы разместили несколько вещей, с которыми они ехали в Израиль. Один бухгалтер, например, привез старенький арифмометр - он не знал, что в Израиле есть компьютеры. Мы не везли сюда золота и бриллиантов. Мы везли сюда своих детей - наше будущее и будущее этой страны. А еще мы везли с собой традиции - наше умение защищаться и воевать. Об этом - в следующем зале, который я решил назвать так: "Евреи в военных мундирах".
Мы видим здесь, в Израиле, на каждом углу мальчиков и девочек с автоматами на шее. Так было испокон веков - военная традиция для евреев была не менее важна, чем традиция веры, потому что именно она определяла - быть нам или не быть. Вот, например, кокарда солдата-еврея, участника франко-прусской войны. А вот высшие награды русской армии - Георгиевский крест и медаль "За храбрость", выданные солдату-еврею, участнику Брусиловского прорыва. Вся наша экспозиция, по сути, - это попытка сказать современному израильскому солдату: "Ты не одинок. У тебя за плечами не одно столетие хорошей военной закалки. Твои деды и прадеды сабельку из рук не выпускали. У тебя это записано в генном коде". В конце экспозиции вы увидите доказательство того, что традиции эти живы, они продолжаются, - фотографии военных династий. В одной еврейской семье прадед участвовал в Первой мировой войне, дед - во Второй, а внук служит в ЦАХАЛе. В другой - дед принимал участие в Сталинградской битве, а три его внука воевали в Ливане.
Эстафету библейских героев-воинов во главе с Мошей Рабейну и Иисусом Навином продолжили герои древности Маккавеи, защитники Гамлы и Мосады, воины Бар-Кохбы... А потом была ночь рассеяния. Но и в галуте, в армиях стран, где довелось жить евреям, они не прятались за спины других. Например, Хосе де Рибас (Осип Михайлович) был первым российским адмиралом-евреем, участвовал во многих сражениях, в том числе и в штурме Измаила в 1791 году (в его честь была названа одна из улиц Одессы - Дерибасовская).
Мало кто знает, что в царской армии были специальные еврейские формирования - например, Израилевский конный Его Высочества Герцога Фердинанда Брауншвейгского полк, сформированный генералом-фельдмаршалом Георгием Потемкиным. По замыслу светлейшего князя после победы над турками этот полк должен был первым войти в Иерусалим.
Участвовали евреи и в войне 1812 года. Будущий царь Николай Первый писал в своем дневнике о евреях, что они "с опасностью для жизни" помогали, где могли". В армии Наполеона сражались три еврейских полка, один из них принимал участие в битве под Ватерлоо - почти все солдаты этого полка погибли.
В Крымской войне 1853-56 годов участвовали тысячи евреев. Только на Черноморском флоте воевали 1080 моряков-евреев, 595 из них погибли.
Во время русско-турецкой войны 1877-78 годов евреи сражались во многих войсковых соединениях, а в 16-й и 30-й дивизиях, формировавшихся в Минской и Могилевской губерниях, их численность достигала четверти воинского состава. Из евреев-кантонистов, так и не согласившихся сменить веру своих отцов, был сформирован Еврейский Его Величества Государя Императора полк, созданный по приказу Александра Второго.
"В продолжительную мою боевую карьеру мне редко приходилось встречать такое безупречное мужество и хладнокровие", - писал о подвигах вольноопределяющегося Давида Гольдштейна знаменитый генерал Михаил Черняев. Будущий военный министр генерал Куропаткин писал: "Евреи умели так же геройски сражаться с врагом, как и солдаты-христиане".
Приказом по армии главнокомандующий великий князь Николай Николаевич отметил подвиг Самуила Корнгольда, который накрыл собой турецкую гранату и спас многих солдат.
В русско-японской войне участвовали 30 тысяч евреев, свыше 20 тысяч из них погибли. Сотни евреев были награждены Георгиевскими крестами (подпрапорщик Меер Бондарь, унтер-офицер Цион Мендель, подпрапорщик Гольдин и другие), а иные (Йосиф Трумпельдор) стали полными Георгиевскими кавалерами.
Во время второй Мировой войны в составе армий разных стран сражалось более полутора миллиона евреев - из них можно было бы сформировать 100 дивизий. Известны так же имена 300 генералов, руководивших сражениями в составе армий стран-союзниц. Из 40 тысяч интербригадовцев, воевавших в Испании, 10 тысяч были еврееями.
Истоки еврейской военной доблести и нашего мужества следует искать в стремлении защитить свою веру, свои идеи и символы. На этом стенде мы собрали оружие, с помощью которого евреев в разные времена пытались лишить их веры, достоинства и жизни. Сама история их тут рядом расположила - этот меч крестоносцев, казацкую саблю и фашистский штык».
Другие о музее Зельвенского
"Музей "Энергия мужества - один из немногих хранителей подлинной еврейской истории". Арон Шнеер, доктор истории, сотрудник музея "Яд ва-Шем".
"В этом музее поражает все - концепция, содержание, профессионализм". Давид Александер, директор Музея диаспоры.
"Честь и слава тем, кто добавил свои страницы истории к великой Саге о народе Моисеевом". Евгений Евтушенко, поэт.
"Это неизвестный пласт еврейской истории и культуры". Давид Тухманов, композитор.
"Это потрясающий музей истории еврейского мужества". Лев Кербель, скульптор.
"Создать такой музей - это тоже подвиг во имя народа-героя". Анатолий Алексин, писатель.
"Ваш музей - угодное Всевышнему дело. Воинство небесное всегда помогало воинству земному. Да хранит вас Б-г!" Раввин Купчик.
"Музей в Хадере - единственный музей в Израиле, где наши дети, погибшие за Израиль, продолжают жить". Клара Найкова, мать солдата Алексея Найкова, ценой своей жизни спасшего 46 детей .
"Пережил потрясение и гордость. Неужели это мы, евреи?" Доктор Самюэль Хигинс, Австралия.
"О том, что евреи - достойные люди, хорошо знал Рауль Валленберг. Сеггодня мы убедились в этом". Сабина Рот, Швеция.
"Полвека искала следы отца, пропавшего без вести. Музей помог их найти - он погиб на Курской Дуге". Рая Бритвина, Хадера.
Вместо эпилога
Довольно долго музей "Энергия мужества" был блуждающим, у него не было конкретного места. Он переезжал семь раз, и его экспозицию приходилось всякий раз восстанавливать заново. Как я уже упомянула, его создателю Давиду Зельвенскому уже за 70. Примерно столько же - его единомышленникам, сплотившимся вокруг музея, ветеранам Второй мировой войны и детям погибших фронтовиков. Статуса у музея нет, он держится на энтузиазме стариков. Когда я навещала музей в последний раз, он ютился в подвальном помещении без кондиционеров. С чем же столкнулось Государство Израиль, на голову которого нежданно-негаданно свалился этот оригинальный музей - с бесценным подарком, или "социальным случаем"? И кто позаботится о нем, чтобы не прервалась эта ниточка между нашим прошлым и будущим, когда уйдут старики? Неужели все пойдет прахом, и этот музей пополнит мораторий других когда-либо существовавших музеев?
* Найков - солдат
* Шапшович - солдат
СПИСОК РЕНЕССЕ
Он спасал евреев. Не от смерти – от немецкой бюрократии, занося их в свой личный список. Но в отличие от Шиндлера, судья Ян-Роберт фон Ренессе из города Эссен за это поплатился. Его жизнь была разрушена. Через 65 лет после окончания войны.
Годами отказывала Германия в выплате пенсий бывшим узникам гетто, которые работали там за ничтожную плату (даже из этого мизера нацисты выдирали отчисления в пенсионные фонды Третьего рейха, прекрасно понимая: этим людям не суждено когда-либо воспользоваться правом на пенсию, потому что они до нее не доживут - будут уничтожены вместе со своими собратьями). Евреи, которым все же посчастливилось выжить, получали отказы уже от социальных судов современной Германии. До тех пор, пока в дело не вмешался один человек: Ян-Роберт Ренессе, судья из города Эссен.
Связавшись с историками и встретившись с людьми, пережившими Катастрофу, он выявил правду о том, как обстояли дела в гетто и попытался донести ее до всех. Фон Ренессе был первым из немецких судей, кто начал проводить в самом Израиле выездные заседания суда, связанные с компенсациями из Германии, предпочитая иметь дело не со стандартными бланками, а с живыми людьми, уцелевшими во время Катастрофы. Они рассказывали свои печальные истории, которые переворачивали ему душу.
Влюбленные встречаются в аду
- Во время моей очередной поездки в Израиль ко мне на прием пришли пожилые люди – муж и жена, - вспоминает 44-летний Ян-Роберт Ренессе. – Они рассказали мне историю своей любви, которую я до сих пор не могу забыть. Встретившись в гетто, эти люди влюбились с первого взгляда. Девушка была из богатой, уважаемой семьи, парень - из очень бедной, и, хотя в гетто это уже не имело значения, ее мать была против мезалъянса и сказала: «Ему до тебя, как до «звезды». Он даже не может собрать минъян, чтобы похоронить отца!». Но вышло так, что всю семью девушки уничтожили, и единственный, кто у нее остался, был этот парень. Вместе они пережили в гетто много смертей и страшный голод, после войны поженились и с тех пор никогда не расставались. Спустя годы парень из бедной семьи стал дипломатом и представлял Израиль в других странах. Хорошо помню слова, которые сказала мне на приеме пожилая женщина: «Я потеряла в гетто семью и встретила там любовь всей своей жизни».
«Что я скажу маме?»
- Вторая история, о которой я узнал в Израиле, была о двух мальчиках, - продолжает судья. – О том, как старший брат спас младшего. Вместе с другими евреями из своего города они оказались в гетто. И когда нацисты решили избавиться от баласта, уничтожив всех детей младше десяти лет, которые не могли работать, те начали прятаться. 12-летнего мальчика спрашивали, где его младший брат, которому было восемь лет, а он отвечал: «Не знаю», при том, что сам его спрятал. Его страшно били, но он продолжал твердить свое. В конце концов его оставили в покое. За время пребывания в гетто братья еще не раз находились на волоске от смерти, но выжили – единственные из всей семьи - и после войны уехали в Израиль. Старший сразу пошел в Пальмах, участвововал в Войне за Независимость. Когда он рассказывал мне о том, как прятал в гетто младшего брата, я спросил: «Как же у тебя хватило сил, чтобы перенести смертельные побои и не сломаться?», он ответил: «Я все время думал о маме и о том, что я ей скажу, когда она спросит меня о брате».
Лед тронулся
Попытки судьи из города Эссен добиться справедливости для евреев, которых во время войны принуждали в гетто работать, принесли свои плоды. Благодаря немецкой прессе, радио и телевидению история получила широкую огласку, и в 2009-м году, после решения федерального суда по социальным вопросам («Бундессоциалгерихт»), положение изменилось: служба пенсионного страхования, обрабатывающая просьбы из Израиля, удовлетворила половину из тех, что были поданы. Многие пожилые люди вместо традиционного отказа получили из Германии пенсию. И все - благодаря человеку, который в одиночку пошел против огромной и хорошо отлаженной бюрократической машины, перемалывающей чужие судьбы, и победил, потерпев при этом своей личное поражение, но об этом – позже.
Как он доказывал свою правоту
Здесь нам не обойтись без отрывка из большого исследования, которое судья фон Ренессе провел с помощью историков, дополнив его материалами, полученными во время встреч в Израиле с пережившими Катастрофу и сотрудниками Яд ва-Шем. Благодаря тому, что он выступал с ним в немецком суде, эта история стала достоянием прессы:
«...израильские, или проживающие ещё где-либо за границей, истцы, травмированные люди, пережившие гетто, не имеют возможности приехать в Германию и, таким образом, в правовой действительности имеют зачастую неравные процессуальные шансы по сравнению с теми, кто живёт в Германии. Немногие принятые до этого времени судебные решения и ещё в большей степени(участившиеся) мировые соглашения судов, которые основываются на личных слушаниях, напротив подтверждают, что благодаря таким слушаниям шансы на успех при подаче иска по Закону о пенсионных выплатах за трудовую деятельность в гетто могут значительно вырасти.
Вопрос о том, будет ли осуществим такого рода образ действий в реальных условиях нагрузки на суды в судейской практике земли Северный Рейн-Вестфалия (400 - 600 поданных исков в год, как задача первой инстанции, 120 -140 поданных исков, входящих в компетенцию второй инстанции), без импульса извне и увеличения судебного персонала, остаётся открытым. Между тем, это не только соответствовало бы принципам правового государства, но и смыслу и назначению Закона о пенсионных выплатах за трудовую деятельность в гетто. Так как Законом о пенсионных выплатах за трудовую деятельность в гетто поставлена цель ликвидации последнего пробела в праве возмещения ущерба, немецкое правовое государство взяло на себя немаловажное нравственное обязательство.
Доктор Ян-Роберт фон Ренессе
Судья Земельного социального суда Северного Рейна-Вестфалии»
Ян-Роберт Ренессе и его семья
...С какого-то момента мне хочется знать о судье из города Эссен больше. Например, откуда человек, носящий немецкую фамилию с аристократической приставкой «фон», так хорошо знает русский язык? И что подвигло его на эту войну против целой бюрократической системы, винтиком которой он, в общем-то, тоже являлся.
Чем больше я получаю ответов из Германии, тем больше у меня появляется вопросов, и наша переписка продолжается уже почти неделю.
«Фамилия фон Ренессе в нашей семье – по линии отца и имеет длинную историю. Мои предки были протестантами из Бельгии и в середине 17-го века начали распространять свою религию в Пруссии благодаря ее толерантности. Все мои родственники в нескольких поколениях были юристами, и в том числе – мои родители. Мама была не только судьей, но и известным политическим деятелем, членом Бундестага. Папа преподавал юриспруденцию в университете. Я с детства мечтал стать судьей и продолжить семейную традицию.
...Ни мой отец, 1930 года рождения, ни мой дед - ветеран Первой Мировой войны, не служили в фашистской армии. В конце войны мой отец вместе со своими родителями и сестрой бежал из своего городка Schneidem;hl (теперь это территория Польши) накануне прихода туда русской армии. Моя мать, 1940 года рождения, пережила бомбежку Берлина...
Только один из моих родственников – муж моей бабушки со стороны матери, был нацистом. До войны он был учителем и давал частные уроки детям Геббельса. Во время войны находился в составе бельгийской дивизии СС "Wallonie" на Восточном фронте и в Прибалтике, потом несколько месяцев провел в лагере военнопленных в английской зоне, а когда оттуда вышел, развелся с моей бабушкой и работал в администрации города Wolfsburg. Я с ним никогда не встречался: он умер, когда мне было восемь лет. Мне рассказывали, что до конца своих дней он так и остался по своим убеждениям фашистом.
...Русский язык я знаю благодаря своей бабушке – Маргарите Александровне Турман, чье детство было связано с Талинном и Санкт-Петербургом.
В ее семье говорили по-немецки, но, поскольку ею с рождения занималась русская няня, русский был для бабушки вторым языком.
По линии бабушки Маргариты в нашей семье были русские имена - Константин, Александра и еврейские фамилии со стороны ее матери - Розенштейн, Абрамсон. Отец моей бабушки отец учился в Санкт-Петербурге, был профессором математики. Она вспоминала, что в канун Нового года в дом приходили поздравления от царской семьи. Рассказывала, что в семье были члены Государственной думы, учрежденной Николаем Вторым в 1905 году. Во время революции семья бабушки бежала в Германию.
После второй мировой войны моя бабушка Маргарита преподавала русский язык в школе, неподалеку от Бремена. Она очень любила Россию, бывала в Ленинграде, где встречалась с людьми, пережившими блокаду, и перессказывала мне потом их истории.
...Моя жена из Польши, ее семья сильно пострадала во время войны. Дедушка был партизаном, погиб в концлагере Stutthoff вместе со своим братом. Бабушку жены, которая была беременна двойней, нацисты били так, что она потеряла детей. А отца жены угнали из Варшавы на принудительный труд в Германию.
...У нас с женой четверо детей. Старшему сыну 21 год, среднему – 18 (он инвалид), и есть две дочери-школьницы – 17 и восьми лет. В семье мы говорим по-польски, хотя мой родной язык – немецкий. Я владею английским, французским, в школе учил еще латынь.
Среди моих друзей есть юристы, врачи, математики, теологи. В свободное время я люблю читать книги, работать в саду, ходить в театр и совершать прогулки в пригороде».
«Я влюбился в эту страну...»
«В Израиле я бывал не однажды: восемь раз – по рабочим делам и дважды в отпуске, - пишет мне Ян-Роберт из Германии. - Многие, с кем я здесь встретился, стали моими друзьями. Я влюбился в эту страну, и самое сильное впечатление у меня осталось от встреч с людьми, пережившими Катастрофу.
Впервые я приехал в Израиль в рамках дипломатической мисии. Такого еще не было, чтобы немецкий судья, занимающийся подобными делами, решил лично встретиться и поговорить с людьми, пережившими Катастрофу, да еще – в стране, где они теперь проживают. Но я считаю, что у каждого человека должна быть возможность лично донести свою правду до судьи. И, кроме того, это вопрос исторической ответственности Германии...
Мои родители - хорошие немцы, из тех, кто с самого начала были против Гитлера и нацистов. Таким они воспитали и меня. Я капитан запаса немецкой армии и хорошо помню, как нас, новобранцев, первым делом повезли в мемориал, созданный на месте бывшего концлагеря «Берген-Бельзен» и сказали: «Вы всегда должны помнить о своей ответственности за прошлое». Я и своим детям постоянно обо всем этом рассказываю, возил их в места, где в годы войны было Варшавское гетто, лагеря смерти Треблинка, Терезиенштадт...
...В осуществлении моего плана проведения выездных заседаний суда в Израиле мне очень помогли немецкое посольство и израильское министерство иностранных дел. В Тель-Авиве встречи проходили в «Бейт ционей Америка» и немецком посольстве; в Иерусалиме – в Яд ва-Шем и гостинице «Кинг Дэвид». Когда люди не могли приехать на встречу из-за преклонного возраста и болезней, я сам ехал к ним домой, благодаря чему побывал во многих городах и киббуцах. Самой старой женщине, с которой мне довелось встретиться, шел сто первый год, но она хорошо помнила время, которое провела в Варшавском гетто. Даже те, что были во время войны детьми, помнили многие подробности из жизни своей семьи в те страшные годы. Все они говорили мне потом, что были рады со мной встретиться, и благодарили за внимание и уважением к их прошлому. Почти все из тех, с кем я беседовал, впоследствии получили из Германии свои пенсии.
Работать с Израилем я начал в 2006-м году, и это продолжалось до 2010 года. В 2010-м году, когда немецкий парламент посетил президент Израиля Шимон Перес, я с ним встречался. Он сказал мне: «Я рад тому, что немецкий судья приезжал в нашу страну и лично встречался с пережившими Катастрофу».
Самым интересным для меня был 2009 год, когда я искал документальные подтверждения тому, что социальные кассы немцев в Польше получали деньги от еврейского труда в гетто. После их предъявления уже никто не мог бы сказать, что за этот труд людям не положена пенсия.
Благодаря новой интерпретации закона о пенсиях в гетто сегодня все претенденты (около 60 000 людей в мире, половина из них живет в Израиле) снова имеют шанс на компенсацию. И многие уже получили позитивный ответ. К сожалению, бюрократия снова использует бланки, в которых людям очень трудно разобраться...
В прошлом году меня перевели на другую работу. Теперь я занимаюсь делами наших инвалидов, пострадавших в дорожных авариях и не могу рассказать вам больше, чем рассказал, поскольку у меня нет разрешения говорить о наших внутренних делах».
История только начинается
О чем умолчал судья Ян-Роберт фон Ренессе, мне пришлось узнавать из других источников...
Спасая евреев от немецкой бюрократии через 60 лет после окончания войны судья Ян-Роберт Ренессе из города Эссен совершил переворот в системе выплаты пенсий людям, которые во время войны были заняты подневольным трудом в гетто. В день, когда было принято решение федерального суда, и служба пенсионного страхования, обрабатывающая просьбы из Израиля, удовлетворила половину тех, что были поданы, он сказал жене: «Прости, дорогая, три года я работал как вол, но, наконец, эта история успешно завершилась, и можно открыть бутылку вина, чтобы отпраздновать победу». В тот момент Ян-Роберт еще не знал, что победа, которую он готовил для узников гетто в течение трех лет, обернется для него его личным поражением и на следующий день его уже отстранят от дел, связанных с пенсиями для евреев, живущих в Израиле.
В поисках ответа
Дело начинает проясняться, когда в мои руки попадает дословный перевод на русский язык закадрового текста телепередачи WDR, снятой в 2009-м году немецким тележурналистом, который я публикую ниже с разрешения автора Мартина Зукоффа:
«Он содействовал бесчисленным людям, пережившим Катастрофу в их праве на получение пенсии, однако сам Ян-Роберт Ренессе уже не является востребованным лицом в Эссенском Земельном Социальном суде. Его перевели в другой сенат, и он уже не занимается вопросами пенсий бывших узников гетто. Коллеги Ренессе воспрепятствовали тому, чтобы его повысили в должности. Ему запретили высказываться на эту тему, но краткий ретроспективный взгляд поможет разъяснить ситуацию.
Восемь раз Ренессе ездил в Израиль и опрашивал бывших узников гетто, которые находятся в преклонном возрасте. Он разъяснял в своем интервью на западном немецком радиовещании причины, побудившие его поехать в Израиль: "Некоторые вещи нужно просто делать, потому что иначе - невозможно. Мне не позволила бы моя совесть, не хватило бы духу обращаться с этим вопросом формально и механически отклонять акты или судебные дела. Потому что у меня с самого начала перед глазами стояли эти люди."
Таким образом он пошел против своих коллег: они имели дела только с актами и отклоняли почти все жалобы узников гетто. Ренессе, побывав в Израиле, провел сотни экспертиз и установил, что большинству истцов надлежит платить пенсию. Это оказало влияние на дальнейший ход событий, что подтверждается словами Вольфганга Майера, профессора юриспруденции в Бохумском университете и председателя федерального суде по социальным вопросам (Бундессоциалгерихт): "Я считаю, что эти экспертизы имели большое значения не только для судебных дел, которые обрабатывал господин фон Ренессе, но и внесли большой вклад в оценку действительной ситуации в гетто и способствовали перевороту в судопроизводстве федерального социального суда."
Однако в Эссенском Земельном Социальном суде действия господина Ренессе не одобряют. Многие коллеги на него в обиде за то, что он ставит под сомнение их методы работы - решать «дела» на основе актов.
Телевизионной передаче «Вестполь» удалось при помощи адвокатов заглянуть в судебные акты. Они подтверждают, что другие судьи ставили Ренессе палки в колёса. Так, председатель сената распорядился, чтобы повторная экспертиза, которую Ренессе поручил написать чиновнику суда в отношении аннулированного дела, не была выполнена. Он пишет: "Подобные поручения господина фон Ренессе прошу сначала предъявлять мне." Эксперт по вопросам судейской независимости, професор Вольфганг Майер, эксперт по вопросам судейской независимости, комментирует это так: «У председателя сената нет полномочий на внутриведомственный надзор по отношению к судьям - членам сената." А президент Земельного Социального суда Рикарда Брандтс не считает поведение председателя сената противозаконным. То, что сотрудники Ренессе воспрепятствовали в повышении его по должности, она, как и министерство юстиции, не желает прокомментировать. Рикарда Брандтс уверяет, что расследования Ренессе «поддерживались сенатом, были дискуссии, но в целом это можно считать общим достижением суда, которое привело в июле 2009-го к принятию решения об изменении существующего порядка».
Значит, все в порядке в Земельном Социальном суде? Председатель объединения судей по социальным вопросам земли Северный Рейн-Вестфалия (Социалрихтерферайн) смотрит на это иначе. В журнале «Дер Шпигель» он признал экспертизы Ренессе излишними, утверждая, что "обстоятельства в гетто были известны и до того, как фон Ренессе провел исследования". От этого тезиса не только историки грустно качают головой. Президент Международного Освенцимского Комитета Ноах Флуг, переживший Катастрофу, знает Ренессе уже много лет и в курсе того, что на самом деле судья сделал для бывших узников гетто. Трудности Ренессе его задевают: "Нам за него больно, потому что для нас – тех, кто пережил Катастрофу, Ренессе сделал много положительного. И мы считаем, что все должны это признать."
Ян-Роберт Ренессе сейчас в судебном порядке принимает меры против некоторых своих коллег, так как хочет оставаться судьей, невзирая не все препятствия.
Премьер-министр земли Северный Рейн-Вестфалия, Ханнелоре Крафт, собирается посетить в марте государство Израиль. Как глава правительства, она непосредственно уполномочена заниматься геттопенсиями и делом Ренессе. Помимо этого, является политически ответственным лицом, и следовательно несет ответственность за то, что пенсионная инстанция из земли Северный Рейн-Вестфалия отклонила опять почти 50% всех новых заявлений от людей, бывших узников гетто, ныне живущих в Израиле. И это опять на основе свыше 20 000 новых формуляров, разосланных тем, кто уцелел, которые они должны были заполнить не на иврите, а на английском, или немецком. Начинается анкета вступительным предложением: "You don’t need to file an application" («Вы не должны подавать заявку»), а дальше следуют вопросы: "Вы относитесь к еврейству?", "Какое ваше христианское имя?", "Могли бы Вы без непосредственной угрозы /опасности для Вашей жизни отказаться от выполнения работ в гетто?» И только в результате того, что разосланные анкеты не были присланы израильтянами обратно, тысячи людей не получили пенсию за так называемое "отсутствия содействия" (в целом - более 9000 отказов). Перед правосудием в земле Северный Рейн-Вестфалия у выживших мало шансов - такие судьи, как Ренессе, уже не ведут их дела».
«Дело Ренессе» - вторая волна
После того, как я выхожу на связь со своей коллегой из Германии Юлией Смилгой, ведущей передачи как на баварском, так и на обшегерманском радио (Deutschlandfunk, Deutschlandradio Kultur), я узнаю о том, что в истории этой до сих пор не поставлена точка.
«Я очень рада, что вы взялись за эту тему. Судья Ян-Роберт фон Ренессе уникальный человек», - пишет мне Юлия из Мюнхена. - Я работаю на баварском радио (Bayerischer Rundfunk) с 2003 года, и к делу Ренессе пришла совершенно случайно, когда узнала в конце 2009-го года о нем от наших мюнхенских историков – они с ним работали. В этой борьбе участвовали многие мои коллеги: Нина Шульц из газеты „Tageszeitung“, „Judische Allgemeine“, Кристоф Шульт, корреспондент журнала "Spiegel", Мартин Зукофф, тележурналист WDR (Westdeutscher Rundfunk), который ездил с Ренессе в Израиль, снимал процессы выездных заседаний суда.
Что касается меня, то я была потрясена тем, как на моих глазах (отчасти – после моих передач) человека просто затравили, последовательно ломая ему карьеру и жизнь. В первый раз в моей журналистской практике случилось, что я продолжаю работать над темой уже больше года. Вокруг Ренессе – заговор молчания. Я могу вам рассказать все, что я знаю - с кем пыталась связаться и какие ответы получила из министерства юстиции Северного Рейна-Вестфалии. Иной раз такое ощущение, что мы снова возвращаемся в 1933 год...
После того, как пенсионные кассы определились с выплатой, а Ренессе сняли с его дел и запретили общение с прессой, публикации прекратились, - пишет Юлия. - Поскольку говорить с Ренессе журналистам было невозможно, да он и сам тогда еще надеялся на то, что все можно уладить переговорами с начальством - СМИ замолчали. Но время шло, а ситуация вокруг Ренессе не улучшалась: его поставили на запасной путь, "обезвредили", после чего многие о нем просто забыли. Первой снова начала мутить воду я, получив в июле 2010-го года согласие редакции на получасовую передачу о «гетто-ренте» и ситуации, в которой оказался Ренессе. На радио сроки для таких больших передач определяются за полгода до их эфира. Передача была заявлена на конец декабря, потом ее по техническим причинам переместили на середину января 2011.
Я начала вести переписку с судом, где он работал, и с министерством юстиции. После почти девятимесячного перерыва имя Ренессе снова прозвучало на всю Германию (кроме большой передачи я сделала несколько маленьких актуальных передач, посвященных ненормальной ситуации, в которой оказался судья из города Эссен). Буквально через неделю после моего второго выхода в эфир журналистка Нина Шульц написала большую аналитическую статью о проблемах Ренессе в «Тагесцайтунг», а спустя еще две недели эстафету подхватил «Шпигель», приурочив резкую статью в защиту судьи к немецко-израильской встрече, проходившей на правительственном уровне. Но, кстати, не все издания или теле-радиокомпании были готовы поднять эту тему – слишком она сложная и неприятная. Я не раз слышала от своих коллег такие слова: «Не наш профиль, не наш формат...»
После выступлений СМИ в защиту Ренессе земельный социальный суд Северный Рейн-Вестфалия, наконец, разразился сообщением для прессы.
Вопросы и ответы
В этой главе я помещаю сообщение для прессы президента земельного социального суда Северный Рейн-Вестфалия и ответы на журналистские запросы от судебных инстанций Германии, которые будут сопровождаться комментариями Юлии Смилги.
Из пресс-заявления Президента Земельного социального суда Северный Рейн Вестфалия от 27.01.2011: «Реализация права на гетто-пенсию была и остается одной из главнейших задач первостепенной срочности для судей Земельного социального суда Северный Рейн-Вестфалия. Были затребованы многочисленные экспертизы историков по разнообразным темам, относящимся к жизни в гетто. Судьи моего суда и социального суда Дюссельдорфа неоднократно ездили в Израиль и лично встречались с пережившими Холокост. Свидетели часто допрашивались лично, либо письменно...»
Юлия Смилга комментирует: «Здесь много неправды. Потому что на самом деле от 95 до 97% заявлений узников гетто судьи отклоняли, руководствуясь данными Википедии и старыми актами по поводу выплаты компенсации пострадавшим. Когда же возникали сомнения, то, случилось, дела – в основном, очень пожилых людей - лежали на столах месяцами. Кроме Ренессе, в Израиль ездил всего два раза еще один судья из того же сента и один раз судья из Дюссельдорфа. Это несопоставимо с той огромной работой, которую проделал Ренессе за восемь поездок, проведя более ста заседаний. С историками некоторые судьи работали, но только Ренессе удалось собрать команду из 36 историков по всему миру, и вместе эти люди работали с такой самоотдачей, что сумели изменить судебный правопорядок. Но глалвная заслуга Ренессе в том, что он дал возможность пожилым людям говорить о своем деле у себя на родине.
Из вышеупомянутого пресс-заявления: «Вместе с тем хочу подчеркнуть что работа остальных судей моего суда по их методам раскрытия судеб преследуемых в годы Холокоста, существенно прояснила ситуацию. Я рассматриваю решение о смягчении судебной практики для облегчения получения подателями заявлений пенсий, как результат, логично вытекающий из многолетней и напряженной работы судей моего суда».
Юлия Смилга комментирует: «Напомню еще раз, что до выездов в Израиль Ренессе и изменения практики в 2009 году до 97 процентов судебных исков о назначении пенсии отклонялись. Благодаря какой же интенсивной работе судей всего суда удалось изменить существующую практику?»
Из вышеупомянутого пресс-заявления: «Назначение Ренессе в сенат, относяшийся к другой области, никак не связано с деятельностью Ренессе в области назначения гетто-пенсий. С марта 2010 года Ренессе больше не работает в пенсионном сенате, а переведен по выраженному им согласию в 13-й сенат».
Юлия Смилга комментирует: «Насколько я знаю из адвокатских кругов, Ренессе не выражал согласия на перевод в 13-й сенат: его просто поставили перед фактом. Обратим внимание и на то, что этот перевод произошел тогда, когда пенсионные кассы, наконец, определились с периодом выплаты пенсий задним числом, с 2004-го года. И то, что Ренессе в этот момент убрали с «гетто-дел», лично мне кажется очень похожим на жертвоприношение.
Далее, в заявлении говорится о том, что Ренессе дали право на разговор с с прессой, - продолжает Юлия. - Когда же он, желая подстраховаться, представил начальству темы, о которых хочет говорить прямо, и в том числе, о неверных фактах в пресс-заявлении, президент ему ответила следующее: «Постановляю, что несмотря на снятие с вас запрета на общение с прессой от 11.03.2010, вы все равно всецело подлежите закону о неразглашении. Я не вижу повода для выдачи вам специального разрешения на интервью». То есть, получается: «право говорить у вас есть, права рассказывать – нет». Что за этим просматривается? Вы, мол, рассказывайте, а мы вас потом уволим за разглашение тайны?
Ни на один вопрос из моего запроса по поводу несответствия фактам президент внятно не ответила, - отмечает Юлия. - К тому же, она заставила меня ждать ответа больше месяца, а ответила только после моей жалобы в министерство юстиции Северный Рейн-Вестфалия. Мне были названы имена двух других судей, которые, как и Ренессе, выезжали в Израиль. Но сколько дел они там провели, сколько раз вообще выезжали, так и осталось юридической тайной. Вот выдержка из этого ответа: «В моем сообщении для прессы я подчеркнула историческую роль пенсионных сенатов. Детальные описания, или оценка работы судей противоречат моей обязанности сохранять юридическую тайну, дабы не повредить судебной независимости. По той же причине я не могу ответить на ваши вопросы о количестве израильских истцов, котормы были выделены средства на поездку в Германию для выступления в суде. Прошу понять, что все вопросы, касающиеся личностей моих подчиненных, я вынуждена отклонить».
Похожее письмо я получила и от министра юстиции земли Северный Рейн Вестфалия: «не можем говорить, не имеем права, юридическая тайна....» Круг замкнулся.
Необходимые пояснения
Ко все сказанному следует добавить еще кое-какую важную информацию:
В 2002-м году в Бундестаге был принят закон о пенсионной выплате за работу в гетто. Поступили 70 000 заявлений со всех стран мира, 97 процентов просьб были отклонены по той причине, что работа в гетто была вынужденной и подневольной. Дело в том, что по немецким законам трудовая пенсия положена лишь за работу, выполненную добровольно и при наличии подтверждающих ее документов. Иными словами: чиновники суда требовали от пожилых узников гетто справки о зарплате, трудовые договора и копии пенсионных отчислений (!)
Земельный социальный суд, где работает Ренеесе, так же отклонял почти все заявления, пользуясь в основном Интернетом и старыми актами, где те же люди уже подавали заявления о выплате компенсационных денег за нацистское преследование. Из 38 судей, работающих в этом суде, Ренессе - единственный, кто решил выйти из кабинета, связался с историками, провел расследования в архивах и выездные судебные заседания в Израиле, чтобы пожилые люди смогли у себя дома на своем языке давать показания о своем деле.
Результаты были ошеломляющими: с помощью 500 исторических справок по конкретным делам за 120 судебных заседаний в Израиле Ренессе удалось доказать, что решение работать в гетто, или нет, люди принимали самостоятельно в условиях, что им приходилось выбирать между работой и смертью от голода. В довершение всего, один из польских историков нашел в подвале архива Лодзи запыленный чемодан, а в нем – справки о том, что работавшие жители гетто платили со своих копеек взносы в пенсионные кассы третьего рейха. При том, что было понятно: свои пенсии они никогда не должны были получить.
В 2009 году Федеральный социальный суд в Касселе принял выводы Ренессе и группы историков и изменил порядок судопроизводства, облегчив условия для получения гетто-пенсии.
Последние пояснения – он-лайн
Материала так много, что переписки с Германией уже недостаточно. Я решаю поговорить с Юлией в режиме он-лайн. Но прежде хочу сказать несколько слов о ней самой:
Юлия Смилга из еврейской семьи, уехала в Германию из Санкт-Петербурга в 1997-м году. Долгое время она считала, что родные со стороны отца погибли во время Катастрофы. После того, как в 1941-м дед Юлии был расстрелян, как еврей, попав на фронте в плен, все связи были утеряны. Но неожиданно, спустя 70 лет Юлии удалось обнаружить в России и Узбекистане двоюродных братьев и сестер отца, а в Израиле – свою троюродную сестру.
- Коллеги не простили Ренессе его «активности для евреев», - говорит Юлия. - Анонимки, просто грубое вмешательство в его дела, откровенный сабботаж его распоряжений, и в довершение всего, в 2010-м Ренессе сняли со всех его дел по гетто-пенсиям и перевели в другой отдел, поручив ему заниматься делами людей, получивших инвалидность в дорожных авариях. Ему запретили общаться с прессой, его повышение по службе не состоялось.
Вы спрашиваете, изменилось ли что-нибудь после визита в Израиль госпожи Крафт? Насколько я знаю, в кулуарных кругах была попытка поговорить с госпожой Крафт на эту тему, но она ее решительно пресекла. Как именно это произошло, я пытаюсь сейчас выяснить.
Лично я очень надеялась на то, что израильская сторона заступиться за Ренессе. В Германии ему помощи ждать неоткуда. Представители местной еврейской общины предпочтут промолчать, руководствуясь принципом: «как бы чего не вышло...» Израиль – другое дело! Ведь благодаря Ренессе 20 000 заявителей из Израиля получили надежду на оформление документов по пенсии.
На сегодняшний день дела плохи. Ренессе в опале, вокруг него молчаливый заговор коллег, его не допускают до дел, связанных с компенсациями узников гетто. Кроме того, его вынудили снять свою кандидатуру на выборах на пост председателя социального суда. Ренессе был предложен на этот пост комиссией, но после того, как его коллеги выразили протест, процесс был приостановлен. Между тем Ренессе имел все шансы получить эту должность: его прежний начальник поддерживал все его инициативы и именно он рекомендовал на это место.
В 44 года карьера человека, подававшего такие блестящие надежды, сломана. В настоящее время Ренессе занимается тем, что определяет степень инвалидности для пострадавших в дорожных авариях, сознавая, что в этом суде у него будущего нет. И все оттого, что он осмелился помочь жертвам Катастрофы добиться справедливости через 66 лет после окончания войны. Разве не парадокс, что на следующий день после того, как представители пенсионного фонда договорились на своем совещании, к какому сроку они начнут выплачивать пенсии для узников гетто, судья Ренессе, который знал об этих делах, как никто другой, был от них отстранен.
Между прочим, я звонила его начальнику и спрашивала, почему он решил перевести Ренессе в другой отдел. Знаете, что он мне ответил? «У нас так принято, чтобы каждый судья поработал в разных отделах, поднимаясь таким образом по служебной лестнице».
Но на самом деле проблема Ренессе была в том, что никто из его коллег не работал так, как он. Ренессе единственный встал и сказал: "Как мы можем требовать от людей, переживших Катастрофу невозможного? Справок, которых они не могут нам предоставить! Мы должны разобраться в их делах". Его коллег, которые спокойно сидели в своих кабинетах, перебирая бумажки, жутко возмутило, что Ренессе противопоставил им себя. Так они это воприняли. Он первым перенес судопроизводство на израильскую землю и стал говорить с живыми людьми, в то время как другие писали отказы, не двигаясь с места.
Когда Ренессе вернулся из Израиля и пытался рассказать своим коллегам об опыте работы на чужой земле, половина из них просто встали и вышли из зала. Уже один этот факт говорит о том, в какой обструкции он оказался, когда пошел против общепринятой системы отказов.
Но и это еще не все. Когда Ренессе уходил в отпуск, судья, замещавший его, отменял его распоряжения. Об этих возмутительных фактах писали многие немецкие газеты.
Когда я на фоне общего молчания начала снова поднимать в эфире бучу вокруг этой истории и написала начальнику суда: «Существует правило, по которому в случае приезда на социальный суд для выступления по своему делу, истцу оплачиваются все судебные издержки. Неважно – из какой страны человек приехал. В Германию прилетали люди из США, Чехии. И не было ни одного, кто прибыл бы из Израиля. Каким образом вы рассматриваете их дела и пишете отказы?»
Получив мое письмо, они долго молчали. Потом прислали мне туманный ответ, ссылаясь на юридическую тайну.
Однажды я спросила Ренессе в своей передаче, почему он выбрал для себя такой сложный путь. Он ответил мне: «Я не мог работать по установившейся практике, вроде того: «Ну-ка, напиши тремя строчками, как тебе работалось в гетто. Забудь о том, что там уничтожили твоих родителей и ответь – какая у тебя там была работа?» Лично для меня это звучало как издевательство над стариками. Я бы после этого не смог смотеть на себя в зеркало».
Когда я привела в передаче эти его слова, на Ренессе пытались даже наложить дисциплинарное взыскание, но его прежний начальник, который к тому времени был уже на пенсии, за него вступился и сказал, что одобрил интервью и не видит в нем ничего предосудительного.
Поскольку коллеги Ренессе все время пытались его так, или иначе зацепить, эта тема, в отличие от других, которыми мне приходилось заниматься, все не уходила и постоянно ко мне возвращалась. Например, один из коллег Ренессе после публикации в «Шпигеле» написал в открытом письме читателя, что бедные судьи вообще не виноваты, поскольку препоны судебной системы всегда были известны политикам, и несмотря на попытки оппозиции изменить существующий закон, правящая коалиция ничего для этого не сделала. Иными словами: всему виной преднамеренная политика немецкого государства, а судьи с их 97-процентными «отказами» ни при чем!
Я была в шоке от того, как представители системы поступали с человеком, которого нужно было наградить за то, что он перевернул бюрократическую машину, добился изменения в законодательстве. Я никогда не думала, что в Германии такое может быть: на словах все хорошо, а как доходит дело до денег и индивидуальной ответственности перед жертвами Холокоста, все вдруг оказывается отброшенным назад.
Вместо эпилога
Спрашиваю напоследок Юлию: «Можно ли вообще в такой ситуации защитить судью Ренессе?»
- Если как можно больше людей узнает о его истории, это может ему помочь, - ответила она. - В Германии его никто не защитит. Его может защитить только Израиль, страна, которая может открыто говорить обо всем, что связано с Катастрофой. Говорить и требовать.
После небольшой паузы она добавляет:
- Кстати, я представила Ренессе на соисканиев в 2012 году премии Фритца Бауера, немецкого еврея-юриста, генерального государственного адвоката в Германии (1946-1968), который способствовал поимке Эйхмана и вообще после войны противостоял «коричневой заразе» в немецкой юриспруденции. Очень значимая премия в Германии, ее дают, начиная с 1968 года за заслуги в области гуманизма, либерализации и демократизации правовой системы и присуждают людям, которые бесстрашно, несмотря на обструкцию вокруг, защищают справедливость и человечность в обществе.
P.S. После того, как статья была уже готова, я получила от Юлии еще одно письмо: «Шели, может, Вам пригодится в качестве послесловия недавнее заявление министра юстиции, которое служит еще одним доказательством того, что в своей вотчине судье Ренессе правды не добиться:
«Из выступления министра юстициии земли Северный Рейн Вестфалия Томаса Кутчаты перед судьями земельного социального суда Северный Рейн Вестфалия 8 апреля нынешнего года: «... Мне, как министру юстиции, конечно же, известно, что в средствах массовой информации последнее время пристальное внимание уделяется теме выплат гетто-рент. Сообщения в прессе на эту тему часто излишне эмоциональны и персонифицированы, хотя работа с данным материалом ввиду пожилого возраста истцов требует обратного. Лично я не одобряю того, что сейчас происходит и могу сказать одно: я не сомневаюсь, что все судьи, работавшие с делами по гетто-ренте, судили одинаково, подчиняясь праву и закону, и выносили приговоры по совести. Заверяю вас, что эту позицию я всегда и везде буду отстаивать».
ПЕРСОНАЛЬНЫЙ СЮЖЕТ
Жить надеждой, перешагнуть огромную временную пропасть, убедившись, что призрак из довоенного детства может обрести плоть...Подняться на борт самолета в 84 года, выдержать десятичасовой трансатлантический перелет, отдавая себе отчет, в том что он может быть и последним...И главное: суметь вернуться из ностальгического путешествия, растянувшегося на 70 с лишним лет неразочарованной – поистине это может позволить себе только очень сильный духом человек.
Могла ли предположить специалист по английской литературе, профессор Ирина Влодавская, что судьба уготовила для нее персональный сюжет, перед которыми померкнут иные вымышленные, а ностальгические воспоминания отправят в путешествие, заставив поверить в самое невероятное: ее лучшая школьная подруга Жанна Аршанская, 13-летняя пианистка-виртуоз, шедшая в многотысячной колонне обреченных на смерть евреев Харькова, выжила. Как и ее младшая сестра, 11-летняя Фрина.
«...если забудешь меня, держись!»
...Последний раз Ирина виделась с ними на вокзальном перроне 15 сентября 1941-го года, покидая обреченный на сдачу врагу город и уезжая в эвакуацию. Семья девочек оставалась в Харькове, который уже бомбили. У Аршанских брони не было. Как не было и денег. Единственная ценность - золотые дедушкины часы, но разве память продается? И мы уже не узнаем, от безысходности ли повторял Аршанский-старший фразу о том, что бояться нечего: немцы – культурная нация, подарившая миру великих композиторов, - или действительно в это верил. Впрочем, верил не он один.
Девочки учились в одной школе и подружились за год до войны, придумав себе смешные прозвища. Ирина стала Псиной из-за любви к собакам. Не избавившуюся от детской упитанности Фрину прозвали Пузей. Красавица Жанна, с присущей ей самоиронией, именовала себя Жабой. И что с того, что их дружба длилась всего год. Не было тогда у Ирины подруги ближе, да и у Жанны тоже.
А теперь отправимся на ту развилку, где дороги их разойдутся, как потом казалось, навсегда – в осенний Харьков, еще не занятый немцами. Жанна вручает Ирине на вокзале открытку с «грозным» предупреждением: «...если забудешь меня, тогда держись.... Целую. Жаба». Сбоку еще приписка: «Привет от меня навсегда. На память от Жабы и Фрины-Пузи». Забегая вперед, замечу, что писавшая «грозное» предупреждение, Жанна, через 70 лет с трудом вспомнит свою детскую подружку, а вот Ирина ее не только не забудет, но и решится совершить в свои 84 года бросок через океан, чтобы увидеться снова.
Ирина будет возить с собой повсюду – от эвакуации из Харькова до репатриации в Израиль - фотографии сестер-Аршанских вместе с открыткой, второпях подписанной на вокзале. Жанна сохранит на память о том времени свои любимые ноты «Фантазии-экспромта» Шопена, спрятанные под пальто при выходе из дома по приказу немцев: она пронесет их через всю войну и увезет на другой континент.
...Следы Жанны и Фрины обрывались в 1941-м. Последний раз сестер Аршанских видели вместе с родителями среди евреев, которых гнали через весь город по дороге смерти. Потом появились слухи, что, якобы, девочкам удалось избежать страшной участи благодаря полицаю, позарившемуся на фамильную ценность Аршанских – золотые часы, и позже сестер даже видели в оккупированной Полтаве, где они играли для немцев в ресторане.
В конце войны Ирина попытается выйти на след Жанны и Фрины через информационный Центр по розыску родных в Бугуруслане, но никаких сведений о них там не окажется. Годы спустя, уже в Израиле, она предположит: а ведь девочки могли оказаться за границей... Отправит запросы в Красный Крест, редакции газет, и вдруг... узнает от своей университетской подруги Ирины Бабич, что сестры Аршанские живут в Америке и обе - известные пианистки.
Хождение по мукам
О том, что происходило с сестрами Оршанскими, остававшимися осенью 1941 года в Харькове, впоследствии напишет в своей книге сын Жанны, писатель и журналист Грэг Даусон.
Его мать выживет благодаря фамильным часам, которыми подкупят полицая, сопровождавшего евреев на окраину города, к расстрельным рвам. Перед тем, как вытолкнуть из колонны обреченных старшую дочь, отец успеет сказать ей: «Делай, что хочешь, только живи!» Жанна доберется с окраины Харькова до своей улицы. Двери первого дома перед ней захлопнутся. Во второй ненадолго впустят, даже покормят, но выпроводят, забрав отцовское пальто, в которое ее укутал Аршанский-старший перед тем, как вытолкнуть из колонны. И только в третьем доме Жанна обретет надежное убежище. Ее приютит семья одноклассника Коли Боганчи. Когда спустя пару дней на улице появится Фрина, Боганчи, не раздумывая, тоже возьмут девочку к себе, рискуя быть повешеными за укрывательство евреев. Где младшая сестра находилась эти дни и как ей удалось избежать смерти? Ускользнула ли Фрина из колонны, подобно старшей сестре, или чудом уцелела уже на краю расстрельной ямы – об этом она будет молчать всю жизнь, не рассказывая даже самым близким.
Боганчи будут прятать у себя сестер некоторое время, и это будет известно всей улице, однако никто не выдаст самоотверженную семью. Позже Боганчи придумают для сестер «легенду» и помогут им уехать подальше от города: оставаться в Харькове, где вундеркиндов Аршанских - учениц местной консерватории, выступавших на концертах со взрослым репертуаром, многие знают, слишком опасно...
Отныне Жанна и Фрина, внешне не отличающиеся от своих русских сверстниц, будут представляться сиротами Анной и Мариной Морозовыми, потерявшими при бомбежке мать. Начнутся месяцы скитаний. В Полтаве сестры обретут приют у начальника управы, «из бывших», который, оценив их виртуозную игру и проникшись к ним симпатией, станет их опекать. Но когда однажды Жанна привычно назовет сестру Фриной, вызвав подозрения покровителя, тот поспешит отправить их из Полтавы. И снова начнутся скитания, которые приведут их в Кременчуг. Когда по городу поползут слухи, что немцы собираются определять евреев по составу крови, девочки поспешат укрыться в детском доме, где легче затеряться среди других сирот и можно получить хоть какие-то документы.
С этого момента сестер ведет по судьбе талант, но, по-прежнему, под страхом смерти.
...Они обнаруживают в детдоме старое пианино, и, не выдержав долгой разлуки с инструментом, поднимают крышку. Пальцы привычно бегут по клавишам. Директор детдома потрясена. Она тут же вызывает настройщика. Приходит горбун. Закончив работу, недоверчиво смотрит на плохо одетых девочек: это они виртуозы? Но едва Жанна кладет руки на клавиши, сомнения отброшены. Более того, горбун-настройщик устраивает их в группу артистов и музыкантов, выступающих с концертами перед немцами.
Все бы хорошо, но среди артистов есть завистники и антисемиты, и кое-кто уже поговаривает, что Морозовы вовсе и не Морозовы, а скрытые еврейки. К счастью, находятся и защитники, понимающие, какая опасность нависла над девочками, и «подтверждающие», что Морозовы – русские, и они знают их с детства.
К концу войны скитания приводят девочек в лагерь для перемещенных лиц, расположенный в «американской зоне». Начальник лагеря Лари Даусон, любитель классической музыки и брат известного скрипача Дэвида Даусона, очарован их игрой и берет сестер под свою опеку. Узнав, что они - чудом уцелевшие еврейки, потерявшие своих родителей, Лари решает их удочерить и вывезти в США. Но тут возникает препятствие. В «американской зоне» появляются советские офицеры, разыскивающие среди перемещенных лиц «своих» и настойчиво предлагающие им вернуться домой. Жанна готова поехать в Харьков немедленно – другой родины у нее никогда не было, но неожиданно восстает Фрина: «Ни за что!» Позже Жанна скажет: «В войну я спасла выбившуюся из сил сестру, дотащив ее через заснеженное поле на себе до станции, а после войны она спасла меня своим решением ехать в Америку».
Фрина была права. В Харькове их никто не ждал. Родители погибли. Дома нет. Скорее всего, девочки бы там просто погибли. Но они в очередной раз обманули судьбу, выбрав новую жизнь.
В Америке Жанна и Фрина сходу поступают в престижную музыкальную академию Джулиард в Нью-Йорке, становятся известными пианистками, выходят замуж за музыкантов, много концертируют... Забегая вперед, скажу, что недавно Жанна вернулась к игре после десятилетнего перерыва, успешно выступила в свои 86 лет в Калифорнии и готовится к очередному концерту. Университет Атланты присвоил ей почетную степень доктора в области искусств за проявленную силу духа.
Путешествие в прошлое
А теперь вернемся из сороковых годов в наше время, когда взволнованная Ирина Влодавская слышит в телефонной трубке далекий голос с сильно выраженным американским акцентом, принадлежащий той девочке, которую она знала, помнила и разыскивала столько лет. Каково же было ее потрясение, когда она поняла: та ее забыла, но пытается вспомнить...
Впрочем, ничего удивительного. Жанна и тогда, в детстве, жила музыкой, в то время, как для Ирины встреча с доброй, с светлой и лучезарной девочкой была настоящим чудом. Ни в одной из ее предыдущих подруг подобного не было. Жанна стала главным событием в жизни Ирины, хотя они дружили всего год – началась война... Кроме того, Жанна, в отличие от подруги, не раз меняла свою судьбу, балансируя на грани жизни и смерти. Много позже, когда они уже встретились, Ирина поняла, что пережитое девочками в войну, не прошло для них бесследно – у обоих, судя по всему, пост-травматический синдром. Жанну пугали телефонные звонки незнакомых людей. Такой же необъяснимый страх она испытывала к соседке, живущей рядом. Её пугали переезды, перемена обстановки. Фрина, при вполне благополучно сложившейся жизни, в какой-то момент полностью отсекла от себя прошлое, запретив когда-либо передавать свои координаты тем, кто попытается ее разыскивать. Она даже прервала отношения с Жанной, что старшая сестра болезненно переживает до сих пор. Все это можно понять и объяснить: три с половиной года девочки жили под страхом смерти. Обладая почти славянской внешностью и под чужими русскими именами, пианистки-виртуозы выступали перед немцами в составе группы артистов и музыкантов, и на них в любой момент могли донести.
При том, что Жанна не сразу вспомнила Ирину во время их первого - после многолетней разлуки - телефонного разговора, завязалась переписка, подруги перезванивались. Однажды Жанна рассказала Ирине о Коле Боганче и его семье, которые прятали их с Фриной у себя, рискуя при этом своей жизнью. Потрясенная этим известием, та бросилась разыскивать Боганчей, что оказалось несложно, так как адрес был известен, а фамилия довольно редкая. Ирина написала им, потом связала с ними Жанну. Со временем к переписке подключился и журналист Грег Даусон, сын Жанны, решивший написать книгу о судьбе сестер Оршанских.
С Грэгом Ирина встретились раньше, чем с Жанной. Собирая материал для книги, он в 2007-м году полетел в Харьков – разыскивать тех, кто еще помнил сестер Оршанских по консерватории и их довоенным выступлениям, а на обратном пути заглянул в Израиль. Погостил у нас, побывал в мемориале Яд ва-Шем. Благодаря его ходатайству, Боганчи, спасшие девочек во время оккупации Харькова, были посмертно признаны праведниками мира.
Тогда, в 2007-м году, во время нашего затянувшегося застолья в Хайфе, Грэг произнес такую фразу: «Вот бы вам встретиться сейчас! Только представить себе: встреча разлученных войной подруг через 65 лет...» Но произошло это спустя еще пять лет, после того, как в 2009-м году вышла книга Грэга, а спустя еще два года в Америке решили снять документальный фильм о Жанне, - продолжает Ирина. - В сценарий решили включить сцену встречи школьных подруг, разлученных войной. Когда мне предложили участвовать в фильме, я, естественно, согласилась. Что мною двигало? Конечно, желание повидать Жанну. А, кроме того, видимо, пробудился и запорошенный временем авантюрный дух.
Мой приезд в Америку от Жанны скрывали до последнего момента – автору фильма был важен эффект неожиданности нашей встречи. И когда я вошла в комнату, где она сидела в полном неведении, приготовившись к очередному интервью, камеру тут же включили и начали снимать происходящее. Увидев Жанну, я испытала шок. Конечно, можно было предположить, что мы обе не молоды, все-таки 84 года, и позади у каждой целая жизнь, но в окружении софитов передо мной сидела красотка в стиле Барби. Что-то было в ней кукольное – отчасти благодаря парику, хорошо сохранившейся коже, по-прежнему красивым лучистым глазам, и отличному макияжу. Моя школьная подруга по-прежнему была очень красива и отлично выглядела. Со временем она посвятит меня в маленькие секреты больших превращений, на которые с годами требуется всё больше усилий, времени и средств. Ну что ж, вполне понятные попытки красивой женщины бороться с безжалостным временем. Позже, когда мы общались уже не под камерами, я обратила внимание на то, что Жанна категорически отвергает слово «старение» в отношении себя и бурно реагирует на фразу «в нашем возрасте». Но это все мелочи по сравнению с тем, что ей удалось сохранить в себе детскую непосредственность, удивительную открытость и доброжелательность по отношению к другим людям, так потрясшую меня в ней много лет назад.
Признаюсь, я испытала настоящий шок при известии, что десять лет назад Жанна совершенно отошла от музыки, продала инструмент, без которого себя не мыслила, и решила целиком посвятить себя второму мужу (первый, ныне покойный Дэвид Даусон, был известным альтистом, они успешно выступали вместе). Дик – техник по профессии, намного младше ее, хорош собой, и очевидно, теперь для Жанны важнее ее женская судьба. Правда, год назад Грэг написал, что после нашей встречи в Нью-Йорке его мать снова вернулась к музыке, ее концерт в Калифорнии прошел с большим успехом и теперь она готовится к новому выступлению. Я представляю, чего ей стоило вернуться к игре в 86 лет, да еще после долгого перерыва!
- С каким ощущением вы улетали из Нью-Йорка? Встреча с подругой, которую вы разыскивали столько лет, вас не разочаровала?
- Я отдавала себе отчет, что между нами - целая пропасть лет. У Жанны трагический опыт войны и долгая благополучная жизнь в Штатах. У меня – наша совковая рутина со своими не столь драматичными, но достаточно противными и унизительными передрягами. Но мы обе состоялись и по-женски, и профессионально. У каждой дети, внуки и даже правнуки – известие о появлении правнука я получила как раз в Нью-Йорке. Мы с Жанной очень разные, но наша встреча меня не разочаровала: она по-прежнему очень близкий мне человек, такая же чуткая и сердечная, как в детстве. И мы не теряем друг друга из виду, отчасти и благодаря Грегу.
Нет, путешествие за призраком моего детства меня не разочаровало. Я, конечно, понимала, что жизнь меняет людей, и все могло бы быть несколько иначе. К счастью, этого не случилось: Жанна по-прежнему дорога мне, и я благодарна судьбе за эту позднюю встречу, вернувшую мне школьную подругу и подарившую общение с ее сыном Грегом, с которым мы говорим «на одном языке» не только буквально (Ирина свободно владеет английским – Ш.Ш.), но и потому, что настроены «на одну волну». Сейчас, ободрённый успехом своей первой книги – о Жанне, он пишет уже третью. Привлекательный в мать, остроумный в отца. Вообще отличный человек! А я выпустила двухтомник своих воспоминаний («Бодалась коза с осиной» - Ш.Ш.), в котором история пересечений наших с Жанной судеб занимает одно из ключевых мест. Жизнь продолжается...
СИЛЬНЕЕ СТРАХА - РОДНАЯ КРОВЬ
Судьба разводила братьев Драгушинских дважды: в начале войны и после. Но если первая разлука была обусловлена всеобщей бедой, то вторая – страхом Лейбы, которую Авраам расценил как предательство и чего не мог простить себе потом до конца дней. О том, что думал все эти годы Лейба, мы уже не узнаем: он хранил свою тайну до конца.
Видение, спасшее жизнь
Братья Драгушинские жили до войны в местечке Порозов. Бабушка учила их ивриту. Война застала Авраама и Лейбу в Волковыйске, куда они перебрались, став постарше. Оба бежали в лес, где потеряли друг друга до конца войны.
Старший, Лейба, назвался в партизанском отряде белорусом и его взяли в разведку. Младший, Авраам, наткнувшийся в лесу на другой отряд, своего происхождения не скрывал, за что едва не поплатился жизнью и вынужден был бежать и прятаться в лесах не только от немцев, но и от местных антисемитов. Во время одной из облав нацисты его поймали и отправили в Биркенау, а затем в Освенцим. На сей раз Авраам был осторожнее и скрыл, что он еврей, благодаря чему очутился в трудовом лагере, избежав очереди в крематорий.
Спустя много лет он, молчавший о своем прошлом много лет признается свой племяннице Ларисе, что выжил в Освенциме лишь благодаря ее отцу – своему старшему брату Лейбе, которого потерял еще в начале войны:
«Утром я почувствовал, что больше не смогу встать на работу и сказал себе: все кончилось, это мой последний день. И вдруг я увидел перед собой Лейбу. Так ясно, словно наяву. Он положил свою руку на мою – я даже ощутил какое-то тепло – и сказал: «Я жив и ты должен жить. Вставай!». Я заставил себя подняться и двинулся вслед за другими заключенными, а наутро надсмотрщик неожиданно перевел меня в столярную мастерскую. Там работа была намного легче, и я смог протянуть еще несколько месяцев, пока не пришли «наши».
...Когда Авраам вышел из Освенцима и угодил на допрос к «своим», он весил 40 килограмм.
- Как ты попал к немцам, если, как утверждаешь, был в начале войны в партизанском отряде? – спросил его следователь НКВД и в итоге отправил Авраама на шахту в Кузбасс, где отбывали заключение уголовники. «Это было ненамного лучше Освенцима. Заключенных не поднимали из-под земли неделями, люди умирали, как мухи, никто не вел учета, сколько каждый день отправлялись на тот свет», - скажет Авраам спустя годы своей жене Бети.
Ему тогда удалось вырваться из кузбасского ада чудом, не имея на руках никаких документов. Довольно долго Авраам добирался до местечка Порозов в надежде, что кто-то из его большой семьи уцелел. Но евреев в Порозове больше не было. Сохранились только их дома, занятые местными жителями. Мать, отец, младшие сестры Авраама и Лейбы, многочисленных родственники – все они были уничтожены карателями в первые же дни войны.
Авраам увидел родительский дом, кур во дворе и свой велосипед, прислоненный к стене. Инстинкт подсказал ему, что не стоит сразу туда идти. Возможно, это спасло ему жизнь. Встретив ближе к вечеру на околице знакомого, Авраам узнал, что люди, занявшие еврейские дома, убили его дядю, появившегося в Порозове за пару месяцев до него. Тот же человек сообщил Аврааму, что его брат Лейба жив – он в Бресте, работает в НКВД.
О том, как Лейла стал Леонидом
Старший брат Лейба, как мы уже знаем, назвался в партизанском отряде белорусом и стал разведчиком. Там он совершил подвиг, вызволив из немецкого плена важного советского генерала и проявлял прочие чудеса храбрости, за что сразу после войны был направлен на службу в НКВД.
Еще во время жизни в отряде Лейба был ранен – его выхаживала Ольга, с которой он потом счастливо прожил много лет до самой его смерти.
Скрыв однажды свое прошлое и работая в «органах», Лейба вынужден был придерживаться своей легенды до конца. «Сталинское, берьевское» было время, - как скажет впоследствии его жена Ольга.
Когда Лейба умер, в его дом съехались на поминки старые товарищи по партизанскому отряду. Они говорили о его скромности, вспоминая, как Леонид прятался за их спинами, когда к ним прибыл из Москвы тот самый спасенный генерал, чтобы наградить героев-разведчиков с самым бесстрашным во главе. Мог ли Лейба допустить, чтобы его имя и фотография были напечаты в газете, которая попадет в руки тем, кто знал его еще по еврейскому местечку?
Впрочем, в «органах» Лейба проработал недолго: вскоре он получил новое назначение – директора фабрики, которую предстояло возродить из руин.
Последняя встреча
А теперь снова вернемся в 1946-й год - к той развилке, где Авраам услышал радостную весть: его брат Лейба жив! – и тут же двинулся в сторону Бреста, прячась от случайных патрулей: ведь у него не было документов. Где попутками, где пешком, наконец, добрался и пришел к зданию НКВД. Часовой на входе спросил: «Ты к кому?» - «К Драгушинскому», - ответил Авраам. Его пропустили. Брата в кабинете не было. Авраам подошел к письменному столу, стоящему в центре, погладил его ладонью, словно желая еще раз удостовериться в том, что Лейба действительно жив и недавно его руки покоились на этой столешнице. Старший брат появился через несколько минут. Когда он увидел Авраама, его лицо побелело. Он был в шоке. Но не от радости, а от страха разоблачения. Даже не улыбнувшись, Лейба велел младшему брату следовать за ним. Они вышли на улицу, где успели обменяться лишь парой фраз о том, что происходило в жизни каждого после того, как они потерялись в начале войны. Лейба узнал, что Авраам два года был в Освенциме. Авраам, в свою очередь, понял, что брат не может привести его к себе.
- Моя жена – русская. Ее семья ничего не знает о моем прошлом. Я не могу рисковать. Жди меня у гостиницы. Я приду туда после работы, вечером. Сниму номер, тогда и поговорим, я что-нибудь придумаю, - сказал Лейба и поспешил вернуться на работу.
...Вечером Авраам ждал брата у гостиницы. Его душила обида: рискуя жизнью, он добирался без документов до Бреста, чтобы увидеться с Лейбой, а тот даже не пригласил его в свой дом! А ведь они единственные, кто уцелел из всей семьи! И вдруг такая холодная встреча...
Авраам увидел спешащего к гостинице брата и спрятался за деревьями. Лейба начал искать его, звал по имени, но в сердце Авраама полыхали обида и гнев. Он так и не смог заставить себя выйти из укрытия. Не найдя брата, Лейба ушел, а Авраам, проведя ночь под открытым небом, утром навсегда покинул город, в котором теперь жил самый близкий ему человек.
В поисках потерянноф ветви
В детстве братья Драгушинские были очень дружны. Они мечтали об Эрец-Исраэль, вынашивали планы на будущее, но только младшему удалось осуществить мечту. Тяжело переживший последнюю встречу с Лейбой, Авраам решил, что больше ему в СССР делать нечего - надо уезжать. Сначала он подался в Польшу, оттуда во Францию, а в 1947-м году вместе с другими евреями поднялся на борт «Эксодуса». Пережил британскую осаду судна, депортацию в Германию, но в конце концов все же добрался до вымечтанных берегов.
В Израиле Авраам работал тяжело, укладывая плиты тротуара. Теперь у него была другая мечта: построить в Израиле собственный завод. Заработав денег, он купил в Холоне два участка, которые стоили тогда гроши. Позже, когда цены поднялись, продал их и прибрел в Ришон ле-Ционе новый участок и машины для будущего завода по выпуску дорожных плит.
...По ночам его мучили кошмары, напоминали об Освенциме - он не раз пугал своими отчаянными криками жену. Прошлое отпустило только после поездки с детьми и внуками в Польшу, на которой настояла Бети. Он показал им тот самый проклятый барак, где провел два самых тяжелых года своей жизни.
Судьба словно решила вознаградить Авраама за прежние страдания. Дела его неожиданно пошли в гору: завод расширялся, здесь уже работали 80 рабочих. И семья продолжала расти: вслед за внуками появились правнуки. Восстановились связи с потерянными родственниками, уехавшими в Америку еще до начала войны. И только об одной ветви семейного древа, обнаруженной в 1946-м году Авраамом в Бресте, ничего не было известно. Он винил себя в том, что убежал тогда от брата: безуспешно пытался навести о нем справки, но, увы, во времена «железного занавеса» это было не просто. И только в 1970-х Аврааму удалось выйти на некую Дору, которая жила по соседству с семьей его брата. Полетели письма в оба конца: не все (в силу известных причин) дошли до адресатов, но те, что дошли, протянули тонкую ниточку связи между потерянными коленами семьи Драгушинских. Пусть и запоздалую, потому что Лейба после тяжелого инсульта был парализован и тихо угасал. Он не успел узнать о том, что его брат в Израиле и ищет с ним связи.
История в письмах
Дора (из Бреста) – Аврааму Драгушинскому (в Израиль):
«Отправляю вам письмо ваших родственников. Судя по фотографиями, вы действительно очень похожи с дочерью вашего брата, и родство сомнений не вызывает. Адреса своего они пока для вас передать не могут, а переписываться согласились через меня. Пожалуйста, поймите их правильно. Столько лет им приходилось все скрывать, они не могут так резко измениться. Хотя они и утверждают, что ничего не знали о происхождении и национальности мужа и отца (вашего брата), думаю, что это не так. Многие в городе считали его евреем, но он был хорошим человеком, пользовался авторитетом, работал директором фабрики, и его за это (еврейство – Ш.Ш.) не осуждали. Такие были времена, что у него были все основания так себя вести.
Я ходила к ним несколько раз. Их поражает ваша доброта, умение прощать и привязанность к брату».
Вдова Лейбы (из Бреста) – Аврааму (в Израиль):
«Пишет вам жена вашего брата Леонида (Лейбы – Ш.Ш.). Мы очень тронуты и встревожены новостью. Рады, что вы есть и находитесь в добром здравии. Прошу вас, не осудите нас, ничего не знавших о вашем существовании до сего времени. Мой муж никогда о своей семье не рассказывал. Я его допытывала, а он отвечал, что все погибли в войну. Если спрашивали дети – уходил от разговора. Я его не оправдываю за его поступок по отношению к вам, но стараюсь понять, ведь время тогда было тяжкое, сталинско-бериевское. Леонид любил своих детей, боялся за их судьбу и очень переживал. Он в партизанах не был трусом: его ранили не один раз. Муж очень любил жизнь, не гнался за богатством, ему хотелось покоя и тишины. Не обижайтесь на своего брата, его уже нет. Прощайте и вам будет прощено. Благодарю вас за память, за то, что ваше сердце побудило вас отыскать нас. Чувствуется, что вы очень любили своего брата. Да, кровь очень сильна. С уважением к вам и вашей семье. Ольга.».
Авраам (из Израиля) – семье Лейбы (в Брест):
«Я благодарю судьбу за то, что нашел вас, и вы согласились признать меня братом своего отца. Для меня это был момент наивысшего счастья. Я очень любил своего брата. В Освенциме я мечтал только о том, чтобы он выжил. Освободившись, сделал все, чтобы найти его. Мы встретились, но он не признал меня, когда увидел. Или испугался. Я был очень зол, потому что хотел познакомиться с его семьей, войти в его дом: мне этого очень не хватало – дома, семьи... Он в последний момент предложил встретиться у гостиницы, но я бежал. Это то, что произошло между нами. Он не мог меня найти. Я уехал из СССР.
Я потом искал его, хотел исправить свою ошибку, и сделал все чтобы разыскать его семью. Мечтаю увидеть вас в Израиле и готов покрыть все расходы в связи с вашим приездом. Посылаю вам фото наших родителей и брата, где он на велосипеде. Когда мы были с ним детьми, собирались отправить свои документы о рождении в Эрец-Исраэль. Люблю вас всем сердцем. Вы – мои дети, и я готов вам во всем помочь. Мечтал увидеть своего брата, но судьба распорядилась иначе. Единственная возможность, которая у меня осталась – это связь с вами. Любящий вас дядя Авраам».
Дочь Лейбы Лариса (из Крымской области) – Аврааму (в Израиль):
«Дорогой дядя Авраам! Пишет вам ваша племянница Лариса. У меня сейчас такое потрясение. Два дня назад я приехала к маме в гости и узнала о вас, увидела ваши фотографии, которые нам передала Дора. Я сразу поверила, что все это правда. Так, на 43 году жизни я узнала, что у меня в Израиле есть дядя и кто я на самом деле. Мне больно за поступок отца, но ничего не исправишь, слишком поздно. Я сейчас вспоминаю его жизнь и думаю, что папа все годы казнил себя за вас, потому так рано и умер. Отец говорил, что у него есть брат, но он пропал и, наверное, погиб. Больше ничего о своем прошлом не рассказывал.. В последние годы его жизни я спрашивала папу о родне, а он плакал. Я думала, что это от болезни: в 43 года у отца был инфаркт, а в 51 год – инсульт, после которого он прожил еще четыре года. Лежал в постели, парализованный, и умер на наших руках 25 декабря 1975 года. Мы его очень любили. Папа был очень добрым и хорошим человеком, никогда не думала, что он может так поступить... Его уже нет в живых, поэтому прошу вас: простите его за все. Когда я смотрю на вашу фотографию, то вижу своего отца, как будто он живой. Мне жалко и его, и вас до слез. Но радости от того, что нашелся мой дядя, пусть и очень далеко – гораздо больше. Мы с мамой целыми днями рассматриваем ваши фотографии, ищем и находим общие черты в лицах..».
Авраам (из Израиля) – Ларисе (в Крымскую область):
«...я был очень рад получить от вас письмо. Последнее время нашу страну посещает много туристов из СССР. Так же сейчас прибывает большая волна репатриантов. Думаете ли вы на эту тему? Сейчас самое время, потом будет поздно».
Лариса (из Польши) – Аврааму (в Израиль):
«Дорогой мой и единственный дядя! Я сейчас нахожусь в Польше, у знакомых. Мне трудно объяснить вам все в письме. Очень хочется увидеться с вами и моими сестрами. Даже не знаю, как их зовут, но по фотографии вижу, что обе похожи на меня. Если бы вы только знали, какие чувства я испытываю! Я полюбила вас сразу и мне тепло от мысли, что где-то далеко есть родные мне люди. Не знаю, что мне делать. Брат говорит, что если у него на работе обо всем узнают, его сразу уволят (он в КГБ уже 15 лет, ему нужен стаж). Документы на поездку проходят через его организацию, и он говорит, что меня не пустят, а его сократят. У них уже был такой случай. Если брат потеряет работу, он меня не простит. Может быть, все изменится, у нас говорят, что скоро будет лучше, и я с вами увижусь, иначе я не смогу жить!
В селе, где я живу, люди любопытные и могут письмо не передать. Дорогой дядя,что бы ни случилось с нашей перепиской, знайте, что вы заняли для меня место моего отца, я вас очень люблю и все время думаю о вас и вашей семье».
Послесловие
Первый раз Лариса встретилась со своим дядей в начале 1990-х в Польше. Он узнал племянницу еще издали - по широким «фамильным» плечам. Потом она с мужем и дочерью еще несколько раз приезжала в Израиль, а ее израильская кузина гостила у нее в Крыму.
Последний раз Лариса встретилась с дядей, когда он был уже в коме. Она сидела у его постели, продолжая рассказывать ему о покойном отце и о своей жизни. Вспоминала, как однажды, когда по телевизору шел фильм об Освенциме, отец вскочил и выбежал в другую комнату. Она застала его плачущим, обняла, стала успокаивать: «Папа, что случилось?» - «Мой брат был в Освенциме», - сказал он прерывающимся голосом. Больше она не смогла добиться от него ни слова.
...Будущим летом Лариса вместе с израильскими родственниками и родственниками, живущими в Америке, с которыми она еще не никогда не встречалась, собирается совершить поездку в бывшее еврейское местечко Порозов, где до начала войны жили несколько поколений семьи Драгушинских.
Так было предательство, или его все же не было? Не нам судить. Бесспорно одно: родная кровь оказалась сильнее.