МАСЛИЧНОЕ ДЕРЕВО НА ЗЕМЛЕ ОБЕТОВАННОЙ
Я влюбилась в него с первых дней пребывания в стране и с тех пор отмечаю его присутствие повсюду: на диких скалистых склонах и в ухоженных сквериках, в останках древних маслодавилен и на израильском гербе, в резных фигурках и декоративных чашах, в маленьких блюдцах на столе и бутылках темно-зеленого стекла на кухонных полках. Масличное дерево, оно же оливковое или олива сопровождает еврейский народ на протяжении всей его истории – с глубокой древности и по сей день. Вечнозеленое, неприхотливое, живописное и щедрое на урожай дерево-долгожитель удивительно соответствует духу этой земли.
Оливковым маслом совершали обряд посвящения Коэнов, оно горело в светильниках Храмовой Меноры. Совершая трапезу, евреи макали хлеб в оливковое масло и ели маслины. Сухие ветки масличного дерева, брошенные в огонь, спасали их в холодные зимы. И по сей день редкая трапеза в доме израильтян обходится без маслин и оливкового масла. Дрова из сухих веток масличного дерева, по-прежнему, согревают в холодные зимы жителей израильского Севера и Иерусалима. Разве что упакованы в компактные фабричные упаковки и горят не в пещерах и древних печах, а в домашних каминах. Живописная олива привлекает художников и фотографов. Что же касается резных декоративных чаш, шкатулок и скульптур, то мы отправимся за ними на знаменитую тель-авивскую улицу Нахлат-Биньямин.
Полено с секретом. Пень-сюрприз.
По вторникам и пятницам на Нахлат-Биньямин особенно многолюдно: по всей длине пешеходной улицы выставлены столики с работами художников и мастеров прикладного искусства. Каждая по-своему хороша. Но встречаются и вещи уникальные и совершенно необъяснимые. Перед нами часть ствола оливкового дерева, которое не спутаешь ни с каким другим благодаря живописному рисунку. Мастер берет полено в руку и жестом фокусника превращает в объемную скульптуру: по обеим сторонам ствола вырастают ажурные конструкции. Следующий номер программы – пенек, опять же из оливкового дерева. Мастер берет его левой рукой, подставляет правую и растягивает наподобие гармошки: из внутренности симпатичного пенька вываливаются шесть (!) плошек, полностью повторяющие его конфигурацию, только уменьшающиеся от одной к другой в размере, как русские матрешки. Реакция публики всегда одна и та же: «Вау! Как ты это делаешь?» И сколько бы Арик Моше (так зовут мастера) не объяснял, все равно будут смотреть на него как на кудесника.
Его историю можно назвать историей озарений, когда нечто родилось из ничего и пришло ниоткуда. Мальчик, чье детство прошло в Рамат-Гане в обычной и совершенно небогемной семье, забил свой первый гвоздь в дерево в шестилетнем возрасте, чем, собственно, все тогда и кончилось. Потом была обычная для израильского подростка жизнь - школа, армия, друзья, путешествия… В 1992-м в его судьбе обозначился новый поворот. Вырезанная по наитию миска из куска оливы вышла красивой. Но сколько же отходов при этом пропало впустую! А нельзя ли расслоить тот же кусок на несколько таких же емкостей, «вынимая» их одну из другой? Оказалось, можно. И более, того - соединить их потом обратно в цельный кусок с многослойным содержимым, чтобы получилась этакая шкатулка с секретом!
Вдохновленный удачным экпериментом Арик пытается проделать то же самое уже не с частью ствола, а с отдельной веткой, «упрятав» в нее неприхотливую конструкцию, которая со временем становится все более сложной и совершенной. Похоже, древней оливе по душе эксперименты мастера: она охотно с ним сотрудничает и готова хранить его секрет: разъятые на части куски целого идеально складываются обратно, превращаясь в часть ствола или ветвь.
Более того, в жизни Арика начинаю происходить удивительные события, словно подтверждая правильность избранного им пути. Однажды ему звонит незнакомец из Меа-Шеарим и предлагает забрать поленья масличного дерева, оставшиеся от его покойного отца, который вырезал из них иудаику. Арик отправляется в Иерусалим налегке, даже не предполагая, какие несметные сокровища ожидают его в Меа-Шеарим. Наследник покойного мастера иудаики открывает перед ним крышку, прикрывающую вход в подвал, со словами: «Ты можешь забрать оттуда все». Спустившись по лестнице вниз, Арик замирает от представшего перед его глазами чуда: 16 кубометров отлично высушенных и готовых к работе оливковых поленьев! На следующий день он отправляется в Меа-Шеарим на грузовике и заполняет доставшимися ему сокровищами не только весь кузов, но и часть кабины. Этого запаса ему хватит на десятилетия работы.
Арик берет в руки полено и сразу видит, что можно из него сотворить. При этом он понимает, что пока не сделаешь срез, не увидишь рисунка, который олива скрывает у себя внутри. Так что окончательное решение остается не за мастером: ему подскажет его само дерево. Олива, растущая во дворе и получающая достаточно воды, анемична: на срезе одно-два небольших пятнышка, никакого простора для фантазии. То ли дело дикая сирийская олива, растущая на равнинах и гористых склонах. Такого богатства рисунка не увидишь на срезе окультуренных масличных деревьев! Словно по внутренней поверхности ствола прошлась рука невидимого художника!
Долгая память оливы
Его история напоминает сюжет знаменитой сказки. На седьмом году жизни в Израиле мастер Цыбульский вдруг почувствовал себя Папой Карло. Ему открылось такое, что не поддавалось никакому разумному объяснению. Древняя олива, подобно компьютеру, хранила в своей памяти события, происходившие столетия назад. Их отпечатки, выступали на срезе, подобно фотографии, и если мастер не покрывал их лаком, довольно быстро бледнели и исчезали.
…Все началось довольно случайно. Кто-то принес ему часть ствола старой сирийской оливы и попросил вырезать из него скульптуру. На одном из оставшихся после работы кусков проступало человеческое лицо, как будто нарисованное художником. Михаил Цыбульский решил, что это игра воображения, но перебирая другие куски, тоже увидел на них лица – в основном семитские, какими их изображали художники прошлого, и картины природы, словно сошедшие с древних гравюр. Они отчетливо проявлялись на свежем срезе, но постепенно бледнели и исчезали, подобно не закрепленной фотографии. Словно старая олива сфотографировала события, происходившие вокруг нее много лет назад, и хранила их в своей «памяти». Художник рассматривал отдыхающего под деревом путника и поражался тому, насколько с точки зрения анатомии точно было изображено его тело. На другом срезе он увидел что-то вроде обрывка старой фотографии, крупно запечатлевшей лицо женщины, стоящей у окна и глядящей в сторону. Рука ее поднесена к подбородку, а все черты лица отпечатаны с удивительной четкостью – до последней складки и морщинки. Ему попадались жанровые сценки: танцующие девушки, целующиеся люди, пасущиеся стада, а иногда встречались крупные изображения человеческой кисти, или стопы. И еще одна интересная деталь: порой появлялось ощущение, что эти портреты принадлежат многим художникам. И выполнены они в разных техниках – от легкого карандашного штриха до полупрозрачных акварельных пятен разной толщины, нажима, насыщенности. Михаил брал в руки срез, поворачивал его под тем, или иным углом, приближал к себе, или отдалял – и изображения сменяли друг друга, открывая все новые и новые сюжеты.
Мастер понял, что столкнулся с чем-то непостижимым и начал разыскивать повсюду поленья сирийской оливы. Он знал, что в отличие от других сортов олив, ее плоды собирают, как в старину, ручным способом, не подрезая веток и ствола, и дерево свободно разрастается во все стороны. Когда такая олива достигает солидного возраста, ее сердцевина выгнивает, но при этом олива продолжает разрастаться. Спилив ее, не увидишь годовых колец, которые украшают срез любого другого дерева: контуры здесь многократно накладываются друг на друга, создавая причудливый рисунок.
Итак, он собирал поленья сирийской оливы повсюду, где только мог, и обнаруживал на их срезах все новые и новые находки. Среди семитских лиц попадались и европейские. Портреты людей перемежались с силуэтами животных. Размышляя над тайной сирийской оливы, Михаил пришел к выводу, что дерево обладает свойством, позволяющим ему запечатлевать окружающее, наподобие современной дигитальной камеры с ее обширной памятью. Олива испокон веков была в этих краях деревом, плоды которого использовались для производства масла, вокруг нее кипела жизнь, происходили всевозможные события, которые отпечатывались в ее «памяти». Фантазируя на эту тему, Цыбульский допускал мысль, что европейские лица, возможно, принадлежат крестоносцам, которые в средние века появились в этих местах.
Оказывается, доступ к этому хранилищу информации можно получить, обнажив срез ствола, но если изображение не закрепить хотя бы лаком, оно начинает стираться. Михаил обнаружил это случайно. Однажды он передал несколько срезов с изображениями людей гиду, которая решила показать удивительные находки своим туристам. Чтобы никто не принял их за подвох, один срез Цыбульский не стал покрывать лаком, а оставил его таким, как есть. Когда гид вернула ему куски дерева, Михаил сразу обратил внимание, что отпечаток, непокрытый лаком, заметно побледнел, а через какое-то время и вовсе исчез. К счастью, сохранился снимок его первоначального вида.
Художник пытался найти объяснение этому явлению, обращался к ученым. Ему говорили разные вещи, и в том числе, что «просто у оливы такая фактура». Но всех одинаково впечатляло увиденное. Однажды он позвонил раву-кабалисту и спросил его, что, по его мнению, может за всем этим стоять. «Живите так, будто вы ничего не обнаружили», - ответил тот, не добавив больше ни слова. Михаила до сих пор не покидает ощущение, что он получил подарок свыше. И кто знает, возможно, историки нашли бы в изображенных людях лица тех, что оставили свой след в истории? Эта история и по сей день вызывает у него ощущение неразгаданной тайны.
Олива как символ и суеверие
Масличное дерево присутствует с 1949-го года и на гербе государства Израиль, где оливковые ветви обрамляют семисвечник, символизируя мир. А так же на гербе Италии и на эмблеме ООН. А вот какая метаморфоза произошла с ветвями оливы в 1974 году на гербе израильской полиции: первоначальная модель, доставшаяся в наследство от полиции эпохи британского мандата, демонстрировала неограниченную власть полиции над гражданами, и было решено переместить шестиконечную звезду, находившуюся поверх венка оливы, внутрь ветвей, символизирующих народ Израиля, подчеркивая тем самым, что в демократическом государстве полиция не диктует гражданам свою волю, а служит им и их защищает.
В истории и мифологии разных стран оливковая ветвь с древних времен считалась символом мира и добрых намерений. После окончания Всемирного потопа голубь, посланный Ноем на разведку, вернулся с веточкой оливы в клюве - символом восстановления мира между Всевышним и человеком. Оливковую ветвь несли на переговоры посланцы государств, желающих положить конец войне.
Что же касается суеверий, то в старые времена новорожденного младенца в странах Средиземноморья было принято первый раз напоить водой с листа масличного дерева: якобы, малыш не узнает жажды, подобно неприхотливой оливе, не требующей полива. На Крите сохранился обычай класть на могилу умершего три ветви оливы, что тоже достаточно символично. Приглядитесь и вы заметите, что даже погибший ствол оливы выпускает новые побеги, которые впоследствии покроются зелеными оливками. Не так ли продолжается и род человека после его смерти?
ЕГО ХОЛСТЫ - ДОМА, ЕГО МУЗЕЙ - ГОРОД
...Каталогов его выставок не существует. Он не выставляется в галереях и музеях. Однако в Израиле нет художника более известного, чем Рами Меири. Его знает стар и млад, живущий в Тель-Авиве и Хайфе, Иерусалиме и Ашдоде, Беэр-Шеве и Эйлате. За четверть века Рами удалось превратить всю страну в постоянно действующую персональную выставку под открытым небом, ибо он городской живописец и пишет свои картины на стенах. Какой еще художник может похвастаться полотном, длина которого 1000 метров*? А таким, высота которого равна четырехэтажному дому*?
Свою первую картину Рами написал на стене, тянущейся вдоль тель-авивского пляжа "Гордон". Тогда ему было чуть больше 20-ти, он учился в колледже искусств "Авни". На картине были изображены в полный рост пляжные завсегдатаи, написанные художником с изрядной долей юмора. Затем он украсил смешными физиономиями дверь своей студии, выходящей на оживленную улицу. И с тех пор уже не мог остановиться. Близкие говорили ему: "Когда же ты бросишь наконец эти глупости и начнешь искать себе настоящую работу? Что толку от твоих уличных картин, если ты не зарабатываешь на них ни гроша?" Рами соглашался, говорил себе: "Вот напишу последнюю уличную картину и займусь делом". Однако всякий раз вслед за "последней" картиной возникала еще одна, и еще одна - и так на протяжении более десяти лет, пока не пришла известность, не появились заказы и многочисленные ученики. Ныне его уличные картины украшают Варшаву и Прагу, Кассель и Майами. Рами объездил полмира и из каждой поездки привозит новые идеи для своей городской живописи.
У него голубые глаза, красивый низкий голос и огрубевшие руки мастера со следами краски. С его балкона в Рамат-Гане, где он выращивает лимонник, открывается замечательная панорама всего города. Его родители прибыли в Израиль из Ирака более полувека назад. Рами родился в Рамат-Гане, но в душе - тельавивец: этот город - самый любимый и более всего соответствует внутреннему настрою художника.
Известность пришила к нему с полотном, которое Рами сотворил на стене у центра "Азриэли": эту черно-белую физиономию с ощерившимся ртом и детской бутылочкой с соской не видел только ленивый. Ведь стена, послужившая художнику холстом, тянется вдоль самой оживленной магистрали, вечно забитой машинами. Чтобы поднять настроение водителям, Рами придумал смешной портрет, в котором каждый из них, раздраженный тем, что застрял в пробке, мог бы узнать себя и улыбнуться. Когда-то он начинал один, теперь у уличного художника него много последователей, что его только радует. («Не могу же я один зарисовать всю страну! Мы постоянно живем в таком напряжении, что его необходимо снимать всеми возможными способами, например смешными сюжетами, изображенными на стенах домов»).
Уличный живописец украшает город, но внешний мир создает ему немало проблем. Надо получить разрешение муниципалитета, и это длится очень долго. С каждым годом свободных «холстов» в Тель-Авиве остается все меньше: муниципалитет и владельцы домов предпочитают размещать на стенах рекламу, зарабатывая на этом деньги. Городская живопись - дело неприбыльное. Учитывая, что иные полотна получаются размером с многоэтажный дом, без крана, подвесных лесов и целой группы помощников уличному художнику не обойтись. Значит, надо искать спонсора, готового внести свой вклад в украшение города - оплатить краски, кисти и установку лесов. Особенность уличной живописи в том, что картину приходится вписывать в уже существующий интерьер улиц, в какое-то конкретное здание. И тогда трубы могут превратиться в ветви дерева, а покосившуюся колонну будет поддерживать нарисованный человечек. Большую часть времени у художника занимает процесс «вписывания» полотна в уличный пейзаж. Солнце в Израиле беспощадное и нужно учитывать, на какой стороне дома будет находиться картина - на северной или на южной, какие компоненты краски разрушаются быстрее, а какие нет. Иногда приходится сознательно использовать более яркие краски, которые под яркими лучами солнца постепенно приобретут более естественный цвет.
…Много лет назад Рами Меири издал книгу-альбом с репродукциями своих уличных картин, многих из которых, уже не существует - здания снесены либо перестроены. Ее десятитысячный тираж разошелся мгновенно. Альбом в мгновение ока превратился в раритет. И вот что интересно: за десятилетия, в течение которых Рами Мери украшал улицы городов, ни одна его картина не была испорчена местными вандалами. Хотя нет ничего проще: брызнул спреем с краской или поскоблил острым предметом... До сих пор его картины разрушались только естественным путем - от времени или в результате изменения городской застройки. И это высшее признание и лучшая награда уличного художника. Его забавные рожицы, силуэты людей, жанровые сценки, «целующиеся» известны и любимы многими жителями страны, но лишь с одной из них сам художник расстался бы без сожаления - с той, которая украшает "забор безопасности" с израильской стороны. Рами Меири мечтает о дне, когда уже не будет в ней нужды и на этой земле наступит мир. Ведь и Берлинская стена рухнула, когда пришло время...
* В морском порту Ашдода
* На жилом доме в Нетании
ИЗРАИЛЬСКИЙ ЛЕВША
Блоху он не подковал, но привел в движение целые миры, отправившись со своими механическими игрушками в удивительные путешествия. Известный иллюстратор детских книжек Денис Шифрин воплощает в дереве мифы и сказания разных народов, оживляя вырезанные им фигурки с помощью изящной механики и тонких нитей. Впрочем, жизнь уникального мастера не менее увлекательна, чем сказочная реальность, созданная им в миниатюре.
Увидев его работы в Музее древностей в Яффо на выставке «Dolls art» и узнав, что 87-летний мастер живет в Раанане, набираю номер его телефона и неожиданно слышу в трубке ивритскую речь с заметным английским акцентом. А мне-то казалось, что человек с русским именем родом из России!
- Увы, по-русски не говорю, и вы, наверняка, уже почувствовали мой жуткий англо-саксонский акцент, от которого я так и не смог избавиться, хоть и живу здесь уже шестьдесят пять лет, - смеется человек с удивительно молодым для его преклонного возраста голосом. То, что этот мужчина с душой ребенка еще и выглядит моложе своих сверстников, я узнаю чуть позже, когда отправлюсь к нему в Раанану. Попутно выяснится, что русские корни у Дениса, да, есть! Его отец родился в Витебске, откуда перебрался со своими родителями в Англию. Так что мой герой появился на свет в 1927 году уже в Ливерпуле.
От Витебска до Ливерпуля
- О Витебском периоде жизни своих предков я знаю только от отца, - начинает свой рассказ 87-летний Денис Шифрин. – Он обладал прекрасной памятью, а уж каким был рассказчиком и фантазером! – улыбается. - Однажды, например, обмолвился, что дружил с Марком Шагалом. Позже, я конечно, понял, что этого просто не могло быть: ведь мой отец покинул Витебск в пятилетнем возрасте! Поскольку он учился в классической английской школе, а воспитывался в семье, соблюдающей еврейские традиции, отец с одинаковым воодушевлением пересказывал мне истории из ТАНАХа и европейский фольклор. Мама, в отличие от него, была по складу типичной англичанкой и очень любила театр. Ну а я ходил с другими еврейскими детьми в местный хедер, где уровень обучения был еще тот! Все наши родители посещали синагогу, но в Судный день тайком давали детям сэндвичи.
Помню, что польские и русские евреи в Ливерпуле друг друга не любили: русские считали поляков грубыми и неотесанными, а те, в свою очередь, клеймили русских снобами. Они даже на свадьбах сидели в разных концах стола. Помню, как на свадьбе сестры я помогал маме распределять места для гостей, раскладывая на столах карточки с именами. И вдруг она крикнула мне: «Что ты делаешь?! Не вздумай усаживать этих людей рядом! Они уже тридцать лет друг с другом не разговаривают!» - «А из-за чего?» - поинтересовался я. Ответ мамы меня позабавил: – «Они и сами уже не помнят, из-за чего, но не общаются с тех самых пор! И усаживать их рядом никак нельзя!».
Мой дед был портным, имел в Ливерпуле маленький бизнес, но не имел английского гражданства. Он еще не забыл, как на его бывшей родине молодых парней забривали в царскую армию на двадцать пять лет и очень боялся за моего отца – вдруг его выловят в Англии и отправят назад – в рекруты! Дед решил не рисковать и отправил сына в Канаду, где тот валил деревья, а позже незаметно пробрался с другими нелегалами на корабль, плывущий к берегам Америки. Отец очень много рассказывал мне о своей жизни в Америке начала двадцатых годов: то была эпоха Гершвина и других замечательных музыкантов... А поскольку он в ту пору был еще молод и не женат, то с удовольствием бы там и остался, однако семья требовала его возвращения в Англию. Дед болел, нужно было помогать младшим братьям. К тому времени отец уже освоил в Америке новые технологии изготовления дешевой мебели и, вернувшись домой в 1922 году, решил открыть подобную фабрику и в Ливерпуле. Поначалу дела шли неплохо, у отца уже трудились тридцать рабочих, пока на него не насели профсоюзы, жившие за счет работяг. Помню, отец сказал: «Какой же я был идиот, надо было просто пригласить этого профсоюзного босса в паб и дать ему денег - он бы от меня сразу отстал!». Потом его фабрика получила помощь от правительства и заказы на изготовление деревянных деталей для самолетов. Когда шла война в Испании, мне было девять лет, но я помню, как младшие братья отца собирались туда ехать на подмогу местным коммунистам, но дед их не пустил, - смеется.
Отец и мама, что называется, нашли друг друга: оба романтики, обожали танцы, песни, музыку. Каждый Шабат отец еще и пел в местной синагоге. Он вообще был невероятно талантлив во многих вещах: видение дизайнера, рука художника, мышление изобретателя... И при этом - масса разных идей. Первую механическую игрушку, которую отец вырезал для меня из дерева, помню до сих пор: фигурка мальчика на трехколесном велосипеде, педали ходят вверх-вниз, колеса вращаются, велосипед едет... Отец водил меня в парк и учил запоминать все увиденное вплоть до мельчайших деталей. «Как был одет мужчина, который сидел на скамейке? Что он держал в руках? Можешь описать мне цвет его ботинок и рубашки?» - спрашивал он меня по дороге домой. И неизменно добавлял: «Глаза есть у всех, но большинство людей смотрят себе под ноги и ничего не замечают».
Рисовать я начал раньше, чем говорить. Каждый год мебельные компании устраивали в Манчестере выставки. Помню, как я, совсем еще маленький, крутился между стендами и рисовал на всех карикатуры. Люди просили у меня свои портреты, смеялись и давали мне по два с половиной шилинга, пока отец не положил этому спонтанному бизнесу конец: «Рисуй бесплатно. Талант дан тебе не для того, чтобы брать с людей деньги!» И я начал отказываться от денег, но многие все равно совали их мне в карман курточки.
Большую часть времени мы проводили на фабрике, но по отношению ко мне у родителей были другие планы. Они хотели, чтобы я стал врачом, и непременно – известным! Родители были немного снобами, - смеется. – Они говорили мне: «Ручная работа не требует умственных усилий, с ней любой справится, а ты особенный и должен работать головой». И я налегал на математику и биологию, собираясь поступать на медицинский факультет. Но не случилось, - смеется. – Мне потом объяснили, что "аграрии" Палестине нужны больше, чем врачи!
Школа у нас была классическая, английская, с традициями. Евреи в ней держались особняком. Но я тогда выпускал школьную газету с одним мальчиком-неевреем из бедной английской семьи коммунистов, и он начал морочить мне голову политикой и атеизмом, в чем весьма преуспел. Помню, как возвращаясь с отцом из синагоги через парк, я требовал от него доказательств того, что бог действительно существует, и нес разную чушь. Бедные родители! В еврейской семье, соблюдающей традиции и преданной идеям сионизма (отец мой возглавлял сионистскую организацию в Ливерпуле) – и вдруг такое! К счастью, у меня это быстро прошло.
На самом деле я уже с семи лет состоял в детской сионистской организации, а позже учился водить трактор и засеивать поля в киббуце местной еврейской общины, готовясь к переезду в Палестину. У меня сохранилась пара фотографий того времени.
На одной молодой инструктор, он же по совместительству раввин, рассказывает нам о Палестине. На второй я за рулем трактора. Еврейский киббуц тогда выполнял заказы английского правительства: шла война с Германией, в стране не хватало продовольствия.
Однажды приверженность сионистским идеям сыграла с нашей семьей злую шутку. К моему деду пришли торговцы, представившиеся посланцами Палестины и предложили ему купить там участок земли. Получив деньги, выдали документ о том, что отныне наша семья является владельцем земельного надела в Палестине. Когда я в 1949 году собирался ехать в Израиль, дед вручил мне эту бумажку и сказал: «У нас там уже есть свой участок! Съезди туда, посмотри». Прибыв на место, я начал сверяться с местными картами, и оказалось, что дед приобрел участок в море! – хохочет. - Мошенники, представившиеся торговцами, провели моего деда, и его деньги пропали, - смеется. – Разве что на дне нашего «участка» когда-нибудь обнаружат нефть!
От Ливерпуля до Тель-Авива
- Евреи мечтали о Палестине, но в начале прошлого века бытовало и мнение, что там живут одни «шнорорим» (неудачники, никчемные люди), - продолжает свой рассказ Денис Шифрин. - Мать Гуси, - кивок в сторону жены Августы, - в свое время была премирована двухнедельной поездкой в Палестину за то, что написала лучшую историю о Керен Кайемет Исраэль, получив на конкурсе первое место. Вернувшись домой, она долго не могла прийти в себя от увиденного: «Какое ужасное место, грязь, жара, болота, освещения нет, люди грубые, неотесанные. Никогда бы не хотела там жить!» Ее можно было понять. Семья Августы занимала в центре Берлина большой и красивый дом. Ее род по материнской линии жил в Германии с восемнадцатого века, дед моей жены был главным раввином еврейской общины Франкфурта на-Майне. Все члены семьи получили хорошее образование и почти все они погибли после прихода нацистов к власти: не удалось получить разрешение на выезд. Гуси с младшей сестрой покинула Германию в 1939-м с одним из последних детских транспортов, которые немцы выпускали на условиях, что этих детей готовы принять еврейские общины Европы. Так она оказалась в Англии. И потом долго сожалела о том, что отец не дал ей с собой фотокамеру – боялся, что немцы на границе отберут. Откуда ему было знать, что вскоре вся их семья окажется в лагере смерти.
Кстати, моя жена могла бы прибыть в Израиль еще в 1947-м, если бы не встретила такого «йорама» (непутевого), как я, и не вышла за него замуж. В 1947-м уцелевших еврейских детей из Европы переправляли в Израиль нелегально. Вы, наверняка, слышали о еврейском движении «Бриха» (бегство)? Я тогда работал в нашем английском киббуце уже инструктором, там мы с Гуси и познакомились. Кстати, и по сей день задаюсь вопросом: почему самая красивая в нашей молодежной коммуне девушка, по которой сходили с ума все наши парни, выбрала именно меня? Как она вообще согласилась выйти за меня замуж? Может, была пьяна? – смеется.
- Потому что любила, - еле слышно произносит жена Дениса.
- Первый раз от тебя такое слышу, надо где-то записать, - шутливо отвечает ей мастер и тут же добавляет, адресуя эти слова уже мне. – На самом деле она всегда говорит мне эти слова. Мне очень повезло, что у меня такая жена. Мы вместе уже шестьдесят семь лет...
Итак, она вышла за меня замуж и в 1949-м мы оказались уже в израильском киббуце на севере страны, созданном выходцами из Англии. Местные старожилы и по сей день говорят там между собой по-английски! – смеется. – Но пробыли мы там недолго. Жена не могла примириться с тамошней системой. Слышали о такой? Это когда маленьких детей помещали на ночь отдельно от родителей... Гуси не собиралась расставаться с нашим новорожденным сыном даже на час! И мы покинули киббуц.
Уйти-то ушли, а как выживать в одиночку? Работы нет и грудной ребенок на руках. К счастью, мне удалось устроиться на работу в издательстве Мола, хозяин ее был «еки» (выходец из Германии), раньше у него была на родине одна из самых больших типографий, и в 1936-м он успел вывезти ее оборудование в Тель-Авив. Я пришел к Молу наниматься на работу со своими рисунками, которые привез из Англии. На его месте я бы такого парня на работу не принял: иврит на нуле и знания типографского дела примерно на том же уровне. Позже он мне объяснил, что принял на работу «за характер»: просто ему понравилось, с какой невероятной изобретательностью я пытался ответить на его вопросы, даже не имея представления, о чем речь. Я проработал у Мола девять лет и всему там научился. Это был гений печатного дела! Еще я рисовал политические карикатуры для газеты «Давар» и иллюстрировал детские книжки. Издательство Мола выпускало тогда известную серию: «мама рассказывает», «папа рассказывает», «дедушка рассказывает», «бабушка рассказывает», - смеется. – Иврит у меня был слабый, и жена, которая учила его еще в Берлине, переводила мне эти детские истории, чтобы я хотя бы представлял себе персонаж, который нужно было изобразить. До поздней ночи я рисовал при свете нефтяной лампы. Так мы и жили: я работал, жена растила детей.
Когда Мол ослеп, я стал его глазами. Потом он умер, и я подумал, что, видимо, пришло время создавать собственное агенство. Дела мои шли успешно, пока в семье не произошло несчастье, после чего мне пришлось передать управление бизнесом сыновьям. В 1984-м году жена пережила тяжелый инсульт. Врачи считали, что Гуси не проживет и недели, но они просто не знали, какая у моей жены сила воли! Ей пришлось заново училась говорить, восстанавливать память, двигаться... С тех пор прошло почти тридцать лет, и она по-прежнему с нами. – С нежностью смотрит на жену. - Обычно после инсульта к тем, кто потерял речь, возвращается родной язык, но у жены было слишком сильное отторжение всего, что связано с Германией. Первые слова она произнесла на английском: родной немецкий полностью стерся из ее памяти.
О детстве и сокровищах
- Моим агентством занимались сыновья, а я после того, как Гуси заболела, превратился в затворника, чтобы все время быть рядом с женой. Продолжал рисовать, - мастер открывает папку с рисунками, изображающими все стадии восстановления его жены после инсульта. Профессия карикатуриста наложила на них свой отпечаток, но сколько тепла и доброго юмора скрыто в каждом рисунке!
В 1990-м я увлекся миниатюрой. Для больших скульптур у меня места маловато, а я ведь со своими работами не расстаюсь. Да вы и сами видите. - Жест в сторону полок, прикрепленных к стене. Да уж... Правда, многочисленные миниатюры еще не выживают мастера из его небольшой квартиры, но они здесь действительно всюду, от пола до потолка. - Думаю, что отец, который так возвражал против моего занятия ручным трудом, сегодня был бы доволен моими работами. Хотя сам бы он, конечно, все это сделал гораздо лучше меня!
После выставок мне без конца звонят и просят продать какую-нибудь работу. Но я не готов расстаться ни с одной из них! Пусть потом...дети и внуки решают, что им делать с моими сокровищами, а пока я держу их в своей квартире и время от времени ремонтирую. Ниточки тонкие, механизмы нежные, временами выходят из строя. Знали бы вы, какое удовольствие я получаю от этого занятия! Целыми днями работаю как сумасшедший. Вынашиваю идею, набрасываю эскизы...
Самое интересное начинается, когда я сажусь за чертежи: больше всего меня в этом процессе увлекает механика. Однажды у меня получился дворец, где фигурки совершали до тридцати движений! Например, у старика даже борода шевелилась!
Когда чертеж готов, пора браться за дерево и медицинский скальпель, которым я вырезаю фигурки и миниатюрные шестеренки. Вот это, например, город моего детства Ливерпуль: поезд идет вокруг моего дома, там синагога, здесь школа... Смотрю на него и в памяти оживают воспоминания – так, словно это было вчера... Например, когда наши одноклассники-англичане уходили на свою моливу, мне поручали занять еврейских детей из младших классов, чтобы не бузили – читать им ТАНАХ. Однажды кто-то из учителей-англичан спросил меня: «Что это там такое смешное в вашем ТАНАХе? Почему они у тебя всегда смеются, когда мы возвращаемся со своей молитвы, и носятся по коридору, как угорелые?» Не мог же я признаться ему, что под ТАНАХом у меня лежит другая книжка – с веселыми историями про бездельников, и я всякий раз читаю ее детям! – смеется и добавляет. - Через три года мне будет уже девяносто, а внутри я остался тем же ребенком, что как и мой отец, который так любил фантазировать и все время что-то изобретал.
ШЕСТОЕ ЧУВСТВО ТИФЕНБОРЕНА
Кто бы угадал тогда в обычном тель-авивском мальчике будущего мастера, чьи инструменты разойдутся по миру, возрождая прекрасную музыку эпохи барокко? Кто бы угадал в нем музыканта, чей ансамбль будет собирать полные залы в Европе? Похоже, нет силы, способной удержать этого непоседу дома и привязать к инструменту на целый день. Обладатель идеального слуха скорее предпочтет футбольные баталии с мальчишками из своего двора. Иди знай, кому Амит Тифенборен обязан своими уникальными способностями – предкам из Вены или Бреслава?
У отца – магазин одежды на Нахлат-Биньямин. У деда – прачечная на Герцль. Детство, пропитанное духом старого Тель-Авива и нежной аурой домашних концертов. В них участвуют все – от мала до велика. Правда, музыкантом станет всего один. Старший увлечется журналистикой, младшая компьютерами, ну а средний откроет для себя через музыку барокко иные миры. Однако, традиция домаших концертов жива и по сей день: в семейном оркестре Тифенборенов играют все, включая самых маленьких, появившихся на свет несколько лет назад.
От классики к джазу и наоборот
Наигравшись в составе школьных инструментальных групп, Амит собирается стать серьезным гитаристом и отправляется на прослушивание в академию. Корифеи прочат ему карьеру скрипача и даже готовы первые два года учить бесплатно. Однако, Амит не готов променять на скрипку прежнюю вольницу. После армии он «заболевает» джазом и снова идет в академию – к известному преподавателю-контрабасисту. Тот выдвигает условие: год классики и только потом – джаз. Желание играть джаз настолько велико, что на сей раз Амит становится настоящим фанатиком и занимается по восемь часов в день. Он начинает играть в составе оркестров, но чувствует: это не то, чего ему хочется. Ему ближе камерность, небольшие ансамбли, без дирижера, где у музыканта больше ответственности и возможности проявить себя, где каждый участник – творец, который заражает радостью от своей игры других музыкантов и вместе с ними несет ее в зал.
Амита в ту пору, а речь идет о середине 1980-х, увлекает виола де гамба. Этот инструмент таит в себе массу возможностей. Как жаль, что в Израиле на нем почти никто не играет! Амит решает ехать учиться в Голландию, собираясь потратить на это год. Однако уже в Голландии понимает, насколько необъятен здешний мир старинной музыки, и задерживается в академии Утрехта на семь лет.
В каждом голландском городе не меньше двух церквей с прекрасной акустикой – настоящее раздолье для музыкантов, играющих произведения эпохи Барокко. Для Амита эта музыка – органичное дополнение к барочной архитектуре и живописи того времени по эстетике, чувственному наполнения, мысленному посылу. У него ощущение, что такой удивительной цельности не найти в других веках.
Перемена участи
И вдруг в его судьбе вырисовывается неожиданный поворот. В музыкальной академии от учеников требуют выбрать два инструмента. Амит отдает предпочтение виоле де гамба и клавесину. Класс клавесина ведет уроженка Голландии. Узнав, что ее израильский ученик владеет еще и контрабасом, она говорит: «Как мило! А мой муж строит контрабасы!». Разговор происходит накануне летних каникул и все ученики приглашены к ней домой по случаю окончания первого курса. Домом для семьи Хамун служит большое судно, пришвартованное в одном из каналов реки Фехт. Вечеринка обходится без традиционных речей: у музыкантов, пусть даже и начинающих, свои традиции - они устраивают импровизированный концерт, в перерывах пьют вино и веселятся. Амит берет в руки контрабас. Виртуозное владение инструментом производит впечатление на хозяина дома, того самого, что стоит контрабасы. Дерек Якоб Хамун тут же садится за рояль, и вот уже перед нами слаженный дуэт. Дерек приглашает молодого израильтянина приходить в гостиприимный дом, когда он захочет. Разве можно упустить такую возможность? Одно дело – извлекать из инструмента музыку. Видеть, как рождается само вместилище звука – это нечто совсем другое.
Теперь Амит частый гость семьи Хамун и с удовольствием наблюдает за работой мастера. Вспоминает о своем старом, вышедшем из строя контрабасе, пылящемся в родительском доме. Может, Дерек покажет ему, как починить этот инструмент? Заручившись согласием мастера, тут же звонит в Израиль и просит родителей отправить ему почтой старый контрабас. Тот приходит, упакованный в десятки газет. Амит несет его мастеру и, получив его консультацию, берется за дело. Дерек поражен: оказывается, его израильский друг невероятно способен не только в музыке! Вдохновленный похвалой, Амит просит Дерека показать ему, как "строят" виолу де гамба. «Мне еще не приходилось это делать, - отвечает мастер, - но можно попробовать».
С этого момента Амит приходит к мастеру дважды в неделю, продолжая учиться в академии и зарабатывая на жизнь побелкой чужих квартир. Случайно услышав, как ученик договаривается с клиентом об очередном ремонте, Дерек спрашивает: «Ты красишь чужие квартиры? Хочешь потратить свое время ради нескольких гульденов? Не лучше ли стать известным мастером, которых в мире не так много?» - «Конечно, у меня есть мечты, - отвечает Амит, - но пока они сбудутся, я должен на что-то жить». Дерек производит в уме какие-то расчеты и говорит: «Думаю, пятидесяти тысяч гульденов тебе хватит, чтобы спокойно учиться у меня и не отвлекаться на подработки. Вернешь, когда сможешь".
Забегая вперед скажу, что проучившись у Дерека четыре года, Амит вернет ему долг довольно быстро. В 1996-м он уже примет участие в ежегодной выставке старинных инструментов в Утрехте, привлекающей мастеров и музыкантов со всего мира, и сразу получит четыре заказа на изготовление виолы де гамба.
Секреты мастера
Дерек не хранит секретов от своего ученика. Мастер и сам не знает наверняка, как зазвучит инструмент, пока не поставит на него струны. Принцип понятен: кинетическая энергия трансформируется в акустическую, но каким будет результат? «Это что-то вроде алхимии, когда чародей смешивает разные вещества», - думает Амит, наблюдая за работой Дерека, и улыбается при мысли, что алхимики древности использовали в своих экспериментах даже крылья летучей мыши и лапку лягушки в надежде получить золото.
Свой первый инструмент, на который уходит целый год труда, Амит выбрасывает – его звук кажется ему ужасным! Глядя на расстроенного ученика, Дерек прячет в уголках губ улыбку: все начинающие мастера проходят этот путь. Вторую свою виолу Амит делает полгода и, поиграв на ней несколько месяцев, сжигает: на сей раз его не устраивает внешний вид - нет в ней барочного изящества! Третий инструмент удачнее его «первенцев»: Амиту даже удается его продать. Ну а с четвертой виолой он уже принимает участие в международной выставке, и благодаря ей получает свои первые заказы.
Живя в Голландии, Амит "строит" только виолы – маленькие и большие, а за контрабасы и скрипки принимается, вернувшись в Израиль. Впоследствии к ним присоединятся еще небольшие арфы. С начала 1990-х из мастерской Тифенборена выйдут более двухсот инструментов, которые разойдутся по всему миру, добравшись даже до далекой Японии.
Завершая эту главу, добавлю, что в мире не так много фирм, снабжающих мастеров необходимым материалом. Только специалист способен выбрать подходящее для инструмента дерево, разрезать его особым образом и высушивать при определенных условиях в течение нескольких лет. Для изготовления смычка используется бразильское тропическое дерево фернамбук, срок сушки древесины которого занимает более восьми лет. Оно очень дорогое и продается мастерам на граммы. Амит закупает партии необходимых ему пород дерева примерно раз в пять лет: доски должны полежать, чтобы дойти до нужной кондиции. Впрочем, хватит о ремесле. Пришло время поговорить и о любви.
Любовь, интифада, возвращение домой
Свою будущую жену Амит встречает в академии: он начинает учебу, она заканчивает. У них общая знакомая – израильская певица. Случайность ли? Или предначертанная судьбой встреча? Однако, дело идет к браку. А поскольку невеста к тому времени уже работает хормейстером в местной церкви, на свадьбу музыкантов является весь хор, и, конечно же, без импровизированной музыки и пения дело не обходится. Эта прекрасная во всех отношениях свадьба - словно камертон для их последующей жизни, в которой даже в самые трудные времена найдется место для радости и тихого семейного счастья.
Когда Амит начинает подумывать о возвращении в Израиль, у них с Гертрудой уже подрастают два сына. Амит играет в составе трех оркестров, в том числе в Германии, выпускает диски, получает заказы на инструменты из разных стран и каждый год участвует в международной выставке мастеров, где его уже многие знают. Налаженная жизнь, прекрасный дом, высокие заработки. Есть ли смысл возвращаться в Израиль, чтобы начинать все сначала?
Но он снова и снова задает себе вопрос: зачем я здесь? почему я все это делаю для голландцев? ведь у них и так нет недостатка в профессиональных музыкантах, играющих старинную музыку, и мастерах, к которым едут ученики со всего мира? почему я не могу сделать того же для израильтян? почему я не могу жить и работать среди своих? - Конечно, в Израиле будет тяжелее выживать, но зато там его родные люди. Друзья, которых он знает с детства, армейские товарищи...
Гертруда к тому времени уже неплохо знает Израиль, где молодая семья проводит каждое лето. На сей раз решают ехать ближе к зиме, накануне Милениума. Почему бы не пожить в Израиле подольше? Будет хорошо – можно переезжать. Если не пойдет – есть куда вернуться, ведь Голландия – родина не только Гертруды, но и младших Тифенборенов.
Итак, решено: Амит едет первым - в начале осени 2000-го, снимает домик в мошаве, готовя его к приезду семьи. Но тут начинается интифада. Он звонит жене и говорит, что обстановка в Израиле тяжелая. Гертруда отвечает: «Решай ты. В любом случае мы с тобой». В результате она перебирается с детьми в Израиль уже в начале ноября. О своем решении оба впоследствии не пожалеют. Да и дети, отличающиеся от местных не только своей белокурой внешностью, но и европейским воспитанием, тоже прекрасно адаптируются в Израиле. И что с того, если к ним обращаются на улице нередко по-русски, принимая за репатриантов из бывшего Союза? Зато сверстники ценят вежливое и уважительное отношение к себе «голландцев» и отвечают им тем же.
...Вернувшись в Израиль, Амит сосредотачивается на изготовлении инструментов – заказчики, знающие его еще по Голландии, находят мастера и здесь. Кроме того, он играет в составе израильских оркестров и ансамблей, в том числе и соло на фестивале старинной музыки в Абу-Гош. А в 2006-м решает вместе с друзьями создать собственный ансамбль: к тому времени в Израиль начинают возвращаться профессиональные музыканты, изучавшие искусство исполнения старинной музыки в академиях Европы. Первый концерт «Баррокады» на фестивале в Абу-Гоше становится для Амита и его товарищей настоящим триумфом, о них пишут все израильские газеты. С тех пор «Баррокада» - главный участник этого фестиваля и частый гость тех, что проходят в странах Европы.
От Страдивари до наших дней
Амит считает, что Страдивари – это, скорее, «бренд»: в мире сохранилось не так много скрипок, изготовленных великим мастером. Но Амиту приходилось встречать и среди своих современников замечательных мастеров, чьи скрипки звучат не хуже. Конечно, их инструменты не такие дорогие и не относятся к числу раритетных...
Профессиональный музыкант сразу выделит среди прочих инструмент, на котором долго не играли. Правда, через некоторое время первоначальные свойства возвращаются и он звучит по-прежнему. И в чем тут секрет: в постояннной вибрации, которая способствует оптимальному распределению звука, или скрипке необходима эта постоянная связь с музыкантом, без которой ее душа замирает, - об этом можно только гадать.
Амит – музыкант, у него особая связь с инструментом, он сразу чувствует, в каком периоде тот пребывает -«спячки» или «бодрствования». Впрочем, иногда и у него случаются удивительные моменты. К примеру, приезжает на ярмарку в Утрехт человек, купивший у него инструмент год назад. Амит проводит по струнам смычком и не может поверить, что это чудо сотворил он. Конечно, он знает: скрипке нужно время, что «раскрыться» во всем своем великолепии. И, тем не менее – какой же изумительный у нее звук!
У каждого мастера – свой почерк, и для всех его инструментов характерен особый звук, который отличит его от других. Вроде бы, все делают из определенной породы дерева, иногда даже из одного куска, а все равно инструменты звучат по-разному. Самое сложное и ответственное – изготовление верхней деки, вся тайна звучания инструмента заключена в ней.
Самое время упомянуть о том, что струнные инструменты для музыкантов своего ансамбля "строит" сам Амит. А его ученик, играющий в том же составе, теперь и сам делает смычки для известных скрипачей из разных стран. Это нормально, когда ученик в чем-то опережает учителя, считает Амит, радуясь его успехам.
Амит вспоминает курьезный случай. Однажды женщина заказывает ему инструмент с условием: вместо традиционного льва или женской головки, гриф виолы де гамба должна украшать голова Будды! И даже приносит фотографию Будды для наглядности. Амит слегка обескуражен, но выполняет каприз: Будда так Будда.
Перед тем, как покинуть мастерскую Амита, спрашиваю: с кем из композиторов эпохи барокко и скрипичных мастеров древности он хотел бы встретиться, будь у него такая чудесная возможность?
Он отвечает сразу, ни на секунду не задумываясь:
- Да это же моя мечта! Хоть на мгновение услышать, как играет сам Вивальди... понять, как это звучало тогда... Ведь у каждого музыканта – свой язык, своя артикуляция. Из старых мастеров я бы, конечно, выбрал Страдивари. В те времена были и другие мастера, чьи инструменты не уступали его скрипкам по качеству звука. Но Страдивари – еще и высочайший уровень эстетики.Я бы хотел понаблюдать за его работой, понять, как это у него получается...
СБЫВШЕЕСЯ ПРОРОЧЕСТВО
...Встречу им напророчили, о чем известный израильский дизайнер Дорон Мердингер, чей кофейный сервиз подается ныне принцам в гостиной дворца Арабских эмиратов, и его жена Наама вспоминают теперь с улыбкой. Но как бы то ни было, а предсказанное сбылось: они уже 17 лет вместе. И самое убедительное тому подтверждение их дети: Михаэль, Рафаэль и Ариэль.
Случайная встреча
- Мы познакомились с Дороном во Франции, на лыжном курорте, в канун Милленинума, - вспоминает Наама. – Мне тогда было 27, и я пообещала подруге перед полетом: «Из этой поездки я вернусь уже с мужем!» Подруга приняла мои слова за шутку, а я была так уверена! Мне ведь еще в 18 лет гадалка нагадала, что с будущим мужем мы познакомимся во Франции, но он будет не французом. Так и случилось.
– Я поехал на этот курорт только по одной причине. Друзья сказали: «Там обычно бывает немало красивых девушек!» - смеется Дорон. – Так что никаких особых ожиданий у меня не было. Будучи тель-авивским холостяком, которому уже за 30, я встречался с таким количеством девушек, что в какой-то степени был уже пресыщен всей этой романтикой. Увидев Нааму за ужином в первый день после приезда, я еще не знал, что она израильтянка, - вспоминает Дорон. - Она сидела за столиком с каким-то парнем, и эта парочка оживленно болтала. Я про себя отметил: «Красивая девушка! Жаль, что уже занята». И вдруг в какой-то момент ко мне подскаживается «ее» парень и произносит на иврите: «Встретил тут знакомую девушку, но, к сожалению, у меня с ней ничего не получится. Она во мне не заинтересована». «Что ты говоришь!» - восклицаю я, пытаясь скрыть свою радость от этого известия.
- Мы с тем парнем, которого Дорон поначалу принял за «моего», знакомы с детства. Он надеялся, что у нас будет роман. Тем более - на лыжном курорте, да еще в канун Миллениума, где царит совершенно особая атмосфера. Но, увы, я к этому парню с детства испытывала только дружеские чувства, - уточняет Наама. – А вот Дорон меня сразу привлек. Мне всегда нравились высокие бритоголовые мужчины. Внешне Дорон в этом отношении был просто идеален. К тому же – обаятельный, энергичный... Я тогда еще подумала: «Вот если бы такой мужчина был рядом со мной!..» Он, похоже, тоже был непрочь со мной познакомиться. Столкнувшись на следующее утро у подъемника, мы непроизвольно улыбнулись друг другу. Позже обменялись фраз, разговорились, а ближе к обеду уже сидели в баре и пили кофе. С этого дня мы уже не расставались и вместе вернулись в Израиль. На другой день я перевезла свои вещи к Дорону, а через семь мы уже стояли под хупой.
- Мне, в отличие от Наамы, никто ничего не пророчил, - улыбается Дорон, – и я ничего не ждал от этой встречи. Просто отметил про себя, что девушка красивая и с отличной фигурой. А она к тому же оказалась еще и личностью! С ней было интересно. Общаясь с Наамой, я не мог отделаться от ощущения, словно уже откуда-то ее знаю. К тому же мы были настолько похожи: оба стремительные, спонтанные, нас увлекают одни и те же вещи..
- Кроме спорта, - возражает Наама и тут же поправляет себя, - но так было только в самом начале. Я действительно была равнодушна к спорту, и все равно Дорон упорно тащил меня в тренажерный зал. Могла ли я тогда себе представить, чем это обернется: что я оставлю ради спорта экономику, профессионально займусь фитнесом, открою свою школу и начну учить других?!
Две свадьбы
- Нашу историю рутинной не назовешь, - улыбается мне Дорон. – Ты знаешь, что мы с Наамой сыграли две свадьбы?
- Две? Но почему?
- Прожив несколько месяцев, мы поняли, что на самом деле еще не готовы к супружеским отношениям и решили какое-то время пожить отдельно, - отвечает Дорон.
- Но я при этом настояла, чтобы мы не просто разъехались, а развелись, - уточняет Наама. – И так объяснила это Дорону: «Если вдруг почувствуем, что нужны друг другу – поженимся снова!». Так и случилось. Пожив несколько месяцев порознь, мы поняли, что нас неудержимо тянет друг к другу, и стали жить вместе.
- А через некоторое время сыграли вторую свадьбу, только уже не такую пышную. Первая была традиционная, еврейская, в зале торжеств, а вторая – кабалистическая, в узком кругу единомышленников, - добавляет Дорон.
Не только жена, но и тыл
- Наама для меня не просто жена. Это мой самый лучший друг и во всем опора, - говорит Дорон. – Когда я в 37 лет решил выйти из успешного семейного бизнеса, доставшегося нам с братом по наследству от отца, то я обнаружил, что у меня теперь ничего нет! С одной стороны – страшновато, а с другой...На самом деле я был так рад! Наконец-то моя свобода ничем не ограничена, и я могу начать все снова, с чистого листа! Я тогда уже был женат, но Наама настолько верила в меня, что все опасения быстро улетучились.
- Дорон – уникальный человек. У него такой неистощимый запас энергии, что просто поражаешься. Все, за что ни возьмется, делает быстро, да еще умудреяется одновременно заниматься разными вещами. Как будто у моего мужа не 24 часа в сутки, как у других, а намного больше. И вот что забавно: сколько бы Дорон не поглощал сладостей, не поправляется ни на грамм! Видимо, из-за колоссального расхода энергии. Поневоле позавидуешь...Я себе такого количества сладкого позволить не могу, - смеется Наама и добавляет. – Но главное в нем то, что Дорона невозможно ограничить какими-то рамками. И когда ты рядом с ним, то тоже постоянно в движении и все время чему-то учишься. С Дороном безумно интересно, он не перестает меня удивлять, и все время что-то придумывает, - признается Наама.
...Дорон открывает на экране ноут-бука папки с фотографиями, отыскивая нужную:
- Намучавшись с громоздким устройством, купленным для нашего первенца и получившим прозвище «университет» от того, что ребенок в нем часами играет, ползает, учится вставать и ходить – я придумал для младшей дочки компактный переносной манежик, умещающийся в чемодане и сделанный из легких и простых материалов. Ариэль уже росла в в нем, а старый «университет» мы сразу выбросили, - увлеченно рассказывает Дорон, показывая мне фотографии своего изобретения. - В отличие от скульптора, который способен «увидеть» фигуру в куске камня, я подыскиваю подходящий материал для картинки, которая уже существует в моем воображении. Никаких эскизов на бумаге: мысленно строю пространственную модель, прокручивая ее во множестве вариантов и выбираю оптимальный. Я работаю как ребенок, для которого не существует никаких границ: все возможное и невозможное он постоянно проверяет в игре. Результат может быть самым неожиданным. Ты можешь, например, поверить в то, что можно покрыть золотом полимер? Ну вот, задумалась..., - произносит, Дорон, бросив на меня взгляд, - а я это делаю! – Он протягивает столовый ножик с ножкой из пластичного материала и обращает мое внимания на позолоченную инкрустацию.
Мир как лаборатория
- В детстве я разбирал все, что попадалось под руку, - вспоминает Дорон. – Даже кристаллы из люстры вытаскивал и пробовал резать их разными инструментами. Отец меня за это ругал, а мама защищала: «Не кричи на него, а лучше купи то, на чем он может практиковаться!». Она меня понимала... А теперь мой средний сын устраивает такие же эксперименты с материалами, - смеется и продолжает вспоминать. – Весь материальный мир был для меня в детстве маленькой лабораторией, в которой я занимался бесконечными опытами. Видишь этот ковер? Ему сто лет. Я на нем вырос: часами лежал на животе, изучая устройство какой-нибудь вещицы.
Мой отец добрался до Палестины в 1946-м с минимумом вещей, инструментами. Без гроша в кармане, но владея семью языками, - продолжает Дорон. – Он все делал своими руками и через несколько лет открыл фабрику серебряных изделий. В отличие от старшего брата, я любил наблюдать за работой отца и многому от него научился.
Преодоление страха
- Твой брат тоже вырос на этом ковре? – спрашиваю я Дорона.
- Да. Но, но он не такой, как я. Каждый ребенок видит семью по-разному. Брат больше времени проводил на улице, с сильными, крепкими, как он, ребятами, а я - дома. В моих друзьях были одни «очкарики», увлеченные ботаникой, или конструкторами. Брат считал меня баловнем, ни на что не способным, отчего у меня, внешне уверенного в себе, внутри таился запуганный ребенок, готовый в любую минуту услышать вопрос: «Да кто ты такой вообще?» - признается Дорон. - Но я все равно продолжал играть и придумывать новые вещи. Мне-то они казались тривиальными, но другие все чаще говорили: «Ничего себе! Как это тебе удалось такое сделать?» В какой-то момент я растерялся: так кто же я - баловень, или, напротив, очень способный мальчик? – и решил, что в любом случае обратной дороги нет и надо идти до конца. Кстати, заметил: люди часто отказываются от своей мечты из-за страха и начинают либо топтаться на месте, либо идти назад. Я же всегда поступал наоборот: не ставил себе рамок и занимался только тем, что мне было интересно.
Кстати, в американской армии существуют четыре уровня преодоления страха, которые должен пройти каждый солдат, - добавляет Дорон. – Надо все проговаривать вслух, чтобы заглушить мысли о страхе; знать, куда идешь; продолжая шагать и - все время действовать. Когда ты действуешь – сомнениям нет места. Открыв этот маленький секрет, я разгадал большую тайну: хочешь приблизиться к Творцу? Делай что-нибудь! А не только молись!...- смеется Дорон.
Талисман для Мадонны
- Однажды мне сказали, что в Израиль приезжает Мадоннна, а я тогда начинал изучать кабалу. Мне захотелось сделать для необычной гостьи какой-нибудь особенный талисман с ее кабалистическим именем Эстер, - вспоминает Дорон. – И я придумал – пусть это будет кулон, украшенный 72 черными бриллиантами, в каждый из которых изнутри я «впишу» имя Бога.
На приеме в честь приезда Мадонны собрались три тысячи человек, в числе которых был и я. И вот спускаемся после торжественной части в зал, где накрыты столы, и вдруг выясняется, что я сижу рядом с Мадонной (мог ли я о таком мечтать?!), а при мне – талисман, который я собирался ей передать.
- Так ты передал? – не выдерживаю я. – И как она отреагировала на такой подарок?
- Никак. Потому что я так и не решился это сделать, о чем до сих пор жалею, - грустно произносит Дорон. - Анализируя причины своих сомнений, я понял, что во мне в тот момент победила жизненная версия брата, который с детства подвергал критике все мои действия. Кстати, это и было последней каплей, вынудившей меня покинуть семейный бизнес. Но зато теперь я точно знаю, что когда судьба дает тебе случай, его нельзя упускать!
- Мадонна знает о том, что для нее в Израиле был изготовлен такой необычный талисман?
- Нет. Но, может быть, просто его время просто еще не пришло...
Почти по Андерсену
- Когда я был маленьким, отца очень тревожило, что я не такой, как все, - возвращает меня в свое детство Дорон. – И он подумал, что надо бы дать мне какую-то профессию, чтобы был какой-то толк. Так я попал на курсы электронщиков. Из-за того, что я – дислектик, мне было трудно учиться, а впоследствии – управлять семейным бизнесом, доставшимся от отца. Повторяющиеся рутинные вещи меня утомляют. И ученые степени в Нью-Йоркском университете я защитил одним усилием воли: в отличие от других, каждую строчку приходилось перечитывать по три-четыре раза, да еще по-английски! – объясняет Дорон и добавляет. - Зато мне достаточно посмотреть какой-нибудь производственный ролик, чтобы представить схему всей технологической цепочки, и при этом понять: а ведь того же результата можно добиться и другим путем!
Помню, как однажды кто-то привез из-за границы видеомагнитофон, но без пульта, - вспоминает он. - Я впервые увидел это устройство. Отец глянул на меня и говорит: «Сейчас мой младший сын все устроит и прибор будет работать у нас вручную. Он был прав: у меня это заняло считаные минуты. Когда человек не верит в свои силы, он себя очень ограничивает, - добавляет он. - У меня подобных сомнений не бывает. Я просто пытаюсь сделать то, что другие считают невозможным. Мама рассказывала, что в детстве я всегда занимал первые места в конкурсах, связанных с поиском нетрадиционных решений, а мне тогда казалось, что я просто играю – просто всякий раз выходят разные вещи. Увлекшись дизайном, я сразу понял, что вот это – точно мое!
Создавая новую реальность
- В какой-то момент меня увлекла идея синтеза материалов, считавшихся несоединимыми, - рассказывает Дорон. – То, чем я занимался, напоминало мне систему отношений мужчины и женщины с ее бесконечными экпериментами. Я чувствовал себя создателем новой реальности. В голове теснились картины, и они просились наружу: словно я видел свои сны наяву.
Все, что выходит из-под моих рук – игра воображения. Я никогда не делаю эскизов. Идею переношу сразу в компьютер: новые технологии позволяют увидеть на экране любой предмет одновременно в разных проекциях, будь это витой бокал, причудливо изогнутая кушетка, или детская погремушка необычной формы.
Если я слышу фразу: «это невозможно сделать», она тут же становится для меня руководством к действию: сочетаю титан с хрусталем, полимер с золотом, причудливо изгибаю фарфор и стекло. А затем по моим компьютерным матрицам на особом трехмерном печатном устройстве строятся модели, которые отправляются в Лондон и Женеву, где замысл превращается в изделие - и его уже можно потрогать.
Как-то братья Офер (известные израильские миллиардеры - Ш.Ш.) увидели одну из моих работ, и она им очень понравилась, - вспоминает Дорон. - Они заказали мне четки из серебра. А у меня тогда не были ни фабрики, ни мастерской. Я просто сидел дома перед монитором. И вдруг в моей голове мелькнула эта картина: оникс в сочетании с серебром и застежка в виде раскрытой, как книга, женщины. Я тут же начал моделировать картинку на экране.
- И все-таки как тебе удается создавать предметы такой необычной формы? Например, вот этот странный изгиб ручки у позолоченной детской погремушки?
- Я как бы мысленно нахожусь внутри ручки и смотрю снаружи. Нет, это невозможно объяснить... Получается, что я работаю в трехмерном пространстве.
- Я смотрю на позолоченые арабески, которые ты используешь в инкрустациях и невольно вспоминаю о работах Фаберже...
- Фаберже...Я его очень уважаю, но в его время не было таких технологий, как сейчас, которые позволяют делать фантастические вещи - например, соединять каучук с золотом...
Сервиз для королевских особ
- Кстати, а что происходило в вашей с Наамой жизни после выхода из семейного бизнеса, когда ты понял, что придется начинать все с чистого листа?
- Я отправился в свободное плавание, что неожиданно открыло мне двери в Дубаи, куда я поехал с группой израильтян, у которых богатые арабы покупают новинки. Мы добирались через Иорданию. У трапа самолета в Дубае меня встретили три сотрудника местной безопасности – улыбающиеся бедуины в белой галабие - и сразу повели через зал VIP, минуя паспортный контроль: таков был уровень приема израильской делегации.
Нас все время охраняли и запретили рассказывать кому-либо в гостинице, откуда мы приехали.
На приеме у королевских особ я говорил по-английски и по обрывкам фраз понял, что кое-кто принял меня за швейцарца. У меня купили кофейный сервиз, украшенный позолотой, в котором теперь подают кофе на восьмом этаже дворца, где собираются принцы.
Дети должны быть счастливы - этого уже достаточно
- Какими вы хотели бы видеть в будущем своих детей? – спрашиваю я напоследок Дорона и Нааму.
- Главное, чтобы они были счастливы. Тогда у них будут и физические и духовные и творческие силы, - отвечает Дорон. – А я, как отец, должен научить их справиться с любой трудной ситуацией. У меня в детстве не было такой поддержки от отца... Наблюдая за средним сыном, я словно вижу себя в детстве. Помню, как отец говорил матери: «Смотри, Дорон даже вилку держит не так, как другие!» Я и вправду любую вещь всегда брал кончиками пальцев, чтобы сконцентрироваться на ощущении и почувствовать ее форму и материал. Глядя, как берут в руки предметы мои такие разные сыновья, я понимаю, что у каждого из них – свой способ познания мира, своя жизненная версия...
- По крайней мере, ты извлек из своего детства урок в пользу детей...
- Пожалуй, так, - соглашается Дорон. – Лично я не верю в хорошую критику. Критика мешает человеку развиваться, заключает его «в коробку», где он может просидеть всю жизнь. Меня в детстве тоже пытались поместить в такую коробку, но у меня хватило сил из нее выбраться. За что бы я в детстве не брался, все было «неправильно», «не так, как у других»... Со всех сторон одна только критика! Такое ощущение, словно тебе пытаются закрыть глаза от того, что ты видишь мир под иным углом. Например, в детстве я думал, что я – никчемный урод и никому не интересен, и вдруг за одно лето вымахал на 20 сантиметров, научился гонять на мотоцикле и все девушки смотрели только на меня, - смеется Дорон и добавляет. - Мы с Наамой делаем все для того, чтобы у наших детей уже сейчас выстроилась в голове правильная картина мира и чтобы в будущем они не бегали к психологу, как другие. Посмотри на нашего старшего - красавец, лидер среди ребят, прекрасно играет в футбол. Средний больше погружен в свои идеи, он, как и я, дислектик, но зато видит то, чего не способны увидеть другие. Я ему часто повторяю: «Сколько бы тебе не говорили, будто ты не такой, как другие дети, не обращай внимания и верь в себя. У тебя своя дорога, и ты – счастливый человек».
- Дети должны любить себя и принимать в себе все, - добавляет Наама, – с этого начинается любовь ко всему, что нас окружает. А мы, родители, не должны мешать их развитию. Результат уже заметен: мальчишки растут самостоятельные, очень открытые и доброжелательные ко всем.
- В них нет потребительства, - добавляет Дорон. - Они готовы не только брать, но и отдавать другим. Кстати, когда мы жили в арабском районе Яффо, это стало для них неплохой школой. Я в детстве прошел примерно то же самое. Сначала в нашем районе жили одни ашкеназы, потом там появились выходцы из северной Африки и арабы, дети которые начали нас бить. А мы поначалу боялись дать им сдачи, потому что родители нас этому не учили. Пришлось переучиваться, чтобы себя отстоять...Когда мы жили в Яффо, старшего сына безо всякой причины побил арабский мальчик. Я сказал ему: «А ну-ка не дрейфь и в следующий раз дай сдачи!» Сын вернулся из школы и говорит: «Следующего раза не будет. Я подошел к тому мальчику первым и сказал: «Ты ведь не хочешь, чтобы я разбил тебе лицо? Я тебя предупреждаю: меня лучше не трогать», и он перестал меня задирать». Слушая рассказ сына, я понял, что он усвоил урок еще лучше, чем в свое время я: внутренняя сила – лучший способ разрешения конфликта.
И СТАРЫЙ ДОБРЫЙ КЛАВЕСИН...
Оказывается, душа клавесина живет на резонансной доске – в маленькой резной розете. Так во всяком случае утверждает единственный в Израиле реставратор старинных клавишных инструментов Алекс Розенблат, исполняющий на них музыку эпохи ренесанса и барокко.
Он убежден, что через эту деталь, которую многие считают чисто декоративной, инструмент обменивается с нами заключенной в нем информацией. Как-то Алексу попал в руки старый клавесин, на котором по какой-то причине не хватало розеты. Когда он вырезал ее и установил на инструменте, он и зазвучал иначе...
Но и это еще не все. В своих «Записках клавесиниста» Алекс пишет: «Писать о французской клавесинной музыке положительно нечего! Потому-то о ней ничего не написано. А о чем, спрашивается, писать? Все в одной тональности, и ни одной секвенции. Начисто отсутствует положительный герой или, на худой конец, героизм народных масс. Но несколько слов найти все же можно: D’Anglebert, trill, sarabande…И в этих словах заключен хрупкий мир благородного изыска, голос серебряных струн. Французская клавесинная музыка – это душа клавесина. Его суть, характер и предназначение».
Начало сказки
Середина 1980-х. До того времени, когда его назовут Мастером, остается еще долгих десять лет. Выпускник свердловской консерватории впервые слышит на грампластинке исполнение музыки ХVI-XVII веков на старинных инструментах, и совершенно ею очарован. Он уже знает, что отныне будет играть только ее! Алекс отыскивает на складе музучилища старый клавесин производства ГДР, реставрирует его и собирает свой первый состав из музыкантов-инструменталистов.
Спустя десять лет он обнаруживает себя в Израиле и в руки ему попадает клавесин, принадлежащий Иерусалимскому колледжу прогрессивного иудаизма. Алекс реставрирует его: работу репатрианта замечают в Иерусалимской музыкальной академии и предлагают вдохнуть жизнь в принадлежащий ей и уже погибающий клавесин. Это событие и определяет дальнейшую судьбу музыканта на земле обетованной. Потому что на сей раз восстановленный клавесин попадается на глаза большому мастеру из Голландии - Хериту Клопу, и дальше, как в чудесной сказке, Алекс неожиданно получает приглашение поехать на стажировку в Голландию.
Херит Клоп, набожный протестант и настоящий мастеровой человек, у которого на руке не хватает одного пальца, отхваченного электропилой, живет с женой и пятью детьми в небольшом городке Хардерен неподалеку от Утрехта. Тут же находится и его мастерская, в которой Алексу предстоит в течение несколько месяцев постигать премудрости мастерства.
Ученику, а точнее будет сказать, подмастерью, хозяин отводит небольшой домик рядом с мастерской, где тот отныне будет жить. Мастер-голландец, как уже упомянуто, набожный протестант, но при этом испытывает теплые чувства к Израилю, куда наезжает довольно часто, а, кроме того, постоянно возит в землю обетованную клавесины из своей мастерской. Спустя годы Алексу придется реставрировать и их. Но это будет позже. А пока он возвращается в Израиль уже мастером и получает собственный заказ: приводит в порядок клавесин и тот становится его «визитной карточкой». К нему начинают обращаться владельцы других инструментов, пришедших в негодность. Один из реставрированных Алексом клавесинов позднее оказывается в Чехии, где попадается на глаза израильскому музыканту Шалеву Аделю, живущему и работающему там. Шалев рассказывает о талантливом реставраторе своему другу – немецкому мастеру Михаэлю Шеру, живущему в Германии, и удивительная сказка продолжается.
Алекс получает приглашение из Германии от Михаэля Шера и спустя полгода после возвращения из Голландии уезжает на свою вторую европейскую стажировку - в городок Йештеттен, расположенный в нескольких километрах от знаменитого Рейнского водопада.
Михаэль Шер, коренной немец, но почему-то упорно называет себя русским именем «Миша». Алекс учится у него в течение нескольких месяцев и возвращается в Израиль в 1992-м году уже обладателем двух европейских стажировок. От третьей стажировки – в знаменитой европейской фирме по производству исторических клавесинов «Нойперт», расположенной неподалеку от Нюренберга, ему приходится не без сожаления отказаться, несмотря на приглашение одного из лучших мастеров в Европе. Казалось бы, судьба дает ему такой шанс! Стажировка рассчитана на четыре года, стажеру дают стипендию и, помимо работы в мастерских, он получает первую ученую степень по музыкологии Бармбергского университета. Но! Как может себе позволить столь длительную отлучку репатриант, живущий в стране менее двух лет: система гарантов обкладывает его со всех сторон. Алекс пишет представителю пятого поколения семьи Нойперт, основавшей самую известную в Европе фирму по производству клавесинов - благодарственное письмо с многочисленными реверансами в конце и возвращается на грешную землю, а точнее – на землю обетованную.
Впрочем, годом позже, в 1993-м у него все же состоится еще один вояж в Европу: из летней школы в Чехии Алекс вернется с третьей европейской стажировкой, но уже – как исполнитель музыки эпохи барокко и ренесанса на старинных инструментах, что подвигнет его в дальнейшем на преподавание соответствующего предмета в Бар-Иланском университете, где он станет так же хранителем уникальной коллекции музыкальных инструментов ушедших времен.
Но главным его занятием на ближайшие и дальнейшие годы станет реставрация старинных инструментов, привезенных в Израиль выходцами из разных стран. И, кстати, Алекс Розенблатт и по сей день остается единственным в Израиле Мастером, владеющим секретами этой профессии.
Клавесин и его сородичи
В Израиле за время его существования обосновались около ста клавесинов, которые никогда здесь не производились. Одни находятся в частном владении, другие принадлежат музыкальным академиям, университетам, концертным залам и церквям. Большая их часть была привезена в страну выходцами из Америки и Европы. Тут и исторические версии и неисторические, построенные в прошлом веке – с более мощными струнами и сильным корпусом, которые, по мнению Алекса, через определенное время тоже будут считаться уже историческими. За двадцать лет жизни в Израиле через его руки прошло очень много старинных инструментов – от малого органа до гармонины.
- Звук малого органа - его еще называют «позитив» - напоминает звук деревянной флейты, - объясняет Мастер. – В Израиле несколько таких инструментов, которые используют для исполнения музыки барокко и аккомпанимента хорам в небольших церквях. Что же касается язычкового органа, то его звук отдаленно напоминает звук аккордеона, поскольку он работает на том же воздушно-вакуумном принципе. Клавикорд – один из предшественников фортепиано. Его устройство таково, что позволяет извлекать вибрирующий звук. К ранним фортепиано относятся и последователи клавесина и вирджинала – пятиоктавные малые фортепиано.
- Чем отличается процесс обучения у старых мастеров, в отличие, например, от того, как преподавали курс старинных инструментов в советской консерватории?
- Дело в том, что инструментов такого типа в бывшем Союзе практически не было, за исключением клавесинов производства ГДР и редко встречавшихся фисгармоний. Клавесинов исторической версии, которые были построены мастерами на пике интереса к этому инструменту в ХХ веке по реальным, хранящимся в музеях Европы оригиналам XVII- XVIII веков, в СССР тогда не было. Так что я могу исходить только из своего опыта, полученного во время стажировок в Голландии и Германии. Херит Клоп и Михаэль Шер учили меня тонкостям работы с регулировочными механизмами, показывали, какие материлы нужно использовать и каких параметров придерживаться, чтобы достичь аутентиченого звучания на инструменте.
- То есть мастер – он не только конструктор, но и столяр, и плотник, и резчик по дереву. Выпускников консерватории, насколько я знаю, этому не учат...
- У меня особый случай – врожденная техническая интуиция и навыки: сколько себя помню, с самого детства постоянно что-то конструировал, строил и ремонтировал. Мопеды, автомобили, мебель... Одно время даже увлекался дизайном оправы для очков. Так что реконструкция клавесина с его очень тонкими регулировками была естественным продолжением всего этого процесса.
Виртуальный музей: экспонаты и хранители
Алекс утверждает, что возрождением интереса к клавесину и старинной музыке мы обязаны польской клавесинистке Ванде Ландовской.
- Музыка эпохи барокко и - реже - ренесанса базируется на простых ритмах и более открыта человеческому восприятию, - объясняет Алекс. - В ней содержатся четкие ритмические элементы, соответствующие нашим биоритмам и оказывающие на нас приятное и умиротворяющее воздействие. Не удивительно, что многие люди, пребывающие в состоянии перманентного стресса – таков, увы, современный мир, - ищут в ней покоя.
У Алекса своя «система координат». В его представлении попытка реконструкции старинных инструментов и музыки прошлых веков – это своего рода виртуальный музей, где есть свои экспонаты и свои хранители. Какое же место он отводит в этом музее себе самому?
- Я и хранитель, и, в определенном смысле, экспонат, так что мне трудно определить, на какой «полке» этого музея мое место, - улыбается. - Инструментами и их технической частью я занимался с начала 1990-х, а это функция хранителя. Но с начала 1990-х я являюсь и исполнителем старинной музыки. Одно время мы с женой (она у меня замечательный художник и мой большой друг) устраивали мои камерные домашние концерты клавесинной музыки в нашем доме на берегу Кинерета, на которых бывали не только люди из разных концов Израиля, но и живущие в других странах. В последние десять лет я больше выступаю с другими коллективами: «Иерусалимским фестивальным оркестром» под управлением Владимира Баршевича, солистами израильской оперы Йотамом Коэном, Иреной Бертман, музыкантами из оркестра израильской филармонии под управлением Зубина Меты – концертмейстером Ильей Коноваловым, скрипачом Геннадием Гуревичем, флейтистом Эялем Эйн-Абаром, известным скрипачом международного уровня Сергеем Стадлером. Обычно я исполняю музыку на клавесине и органе.
- Однажды мне довелось услышать клавесинный дуэт в музыкальном центре Эйн-Керема, где вы с Наталией Ротберг устроили настоящий «марафон», одновременно исполняя сольные партии. Это был очень необычный концерт...
- У нас были и органные «марафоны» и еще очень много интересных вещей. Например, в свое время я познакомился на фестивале в Таллине с Иваном Шумиловым, участником ансамбля старинной музыки «Мадригал», который в 1970-е годы гремел на весь Советский Союз. Иван уже много лет живет в Швеции. И вдруг я, израильтянин, встречаю его в Таллине! Позже, когда я гостил у него в Швеции, мне довелось реставрировать старый клавесин, принадлежащий местной церкви. И Иван приезжал ко мне уже не раз: в свое время мы придумали с ним и провели на севере фестиваль под названием «Галилейские игры», позже записали вместе несколько дисков. Один из них – под названием «Дорогая моя столица» получился довольно хулиганским. Мы с Иваном там даже немного поем. Все вышло довольно случайно. В один из приездов я его спросил: «Ты любил советские песни 1930-1950-х годов?» - «Конечно, - ответил он и добавил со смехом, - пока у нас были такие песни, мы побеждали!» Шутки-шутками, но советские песни тех лет стали настолько раритетными, что их уже впору исполнять на старинных инструментах. Что мы, собственно, с Иваном и сделали... А с певицей Ширэль Дашевски создали «Музыкальный театр для сопрано и клавесина», который существует уже несколько лет.
И с моей дочкой Машей, выпускницей московской консерватории и израильской музыкальной академии я выступаю в камерных программах не первый год. Маша играет на скрипке, я на клавесине, и иногда к нам присоединяется замечательная певица Элла Вильгельм.
- Приходилось гастролировать за границей? Или реставрировать клавесины для людей, живущих в других странах?
- Да. Клавесины моей работы есть в Чехии, Венгрии, Голландии, Германии, Швеции. В свое время я объездил с сольными концертами города малой Саксонии, выступал в Санкт-Петербурге и в Рахманиновском зале Московской консерватории. В последние четыре года езжу меньше, поскольку увлекся исследовательской работой на получение докторской степени и параллельно опубликован несколько статей на английском языке в профессиональном журнале «Строители и исследователи музыкальных инструментов», выходящем в Оксфорде.
Клавесины и их владельцы
Если в Европе знают настоящую цену клавесинам, то для израильтян это, скорее, экзотика. Или – память о предках, которые привезли инструмент с собой из страны исхода. И за каждым клавесином, который мастеру приходилось реставрировать, непременно стоит какая-нибудь история. Например, однажды к нему обратился 40-летний мужчина и сказал, что из-за своей любви к Баху начал учиться играть на клавишных инструментах и мечтает о собственном маленьком клавесине, для которого жена уже выделила ему место в углу гостинной.
- У меня как раз был один небольшой клавесин, и он ему понравился, - вспоминает Саша, - только заказчик попросил добавить одну ноту в басовом регистре, поскольку без нее нельзя обойтись в той пьесе Баха, которую он сейчас как раз разучивает... Я уже заканчивал переделку клавесина, как любитель Баха позвонил снова и сказал, что успел ознакомиться с пьесой дальше, и теперь ему не хватает еще двух нот в басовом регистре. «Но для этого мне придется перебрать заново весь клавесин!», - сказал я. – «Но мне очень нужны еще две ноты! – взмолился он. - И ради этого я готов ждать еще». Когда я привез уже готовый клавесин ему домой, он с сожалением посмотрел на него и сказал, что теперь ему уже хочется инструмент больших размеров, и, пожалуй, он будет продолжать играть на фортепиано.
- А что же многострадальный клавесин, прошедший две переборки? – не выдерживаю я. – Как сложилась его судьба?
- Он попал в хорошие руки и обосновался в Иерусалиме: на нем теперь играют новые владельцы, которые им очень довольны.
- Насколько мне известно, большой клавесин появился в музыкальном центре в Эйн-Кереме недавно. Как он туда попал?
- Его пожертвовали центру родители одного очень таланливого мальчика, который, к сожалению, умер от тяжелой болезни. Я его знал еще при жизни: мальчик не только играл на клавесине, но и сочинял для него музыку.
- У мастера должен быть самый любимый инструмент, в который он вложил свою душу. Я права? Такой инструмент есть?
- Да, я играю на нем дома. А достался он мне совершенно случайно. Как-то позвонил дирижер раананского оркестра, сказал, что у них на складе пылится большой клавесин исторической версии, который пришел в негодное состояние, и спросил – не хочу ли я забрать его себе? Я тут же поехал в Раанану, заплатил за инструмент символическую сумму и два года работал над его восстановлением. Потом моя жена расписала его крышку силуэтами старого Яффо. Так что этот клавесин дорог нам обоим и мы не собираемся с ним расставаться.
Был и такой казус: один и тот же клавесин мне пришлось реставрировать дважды с разницей почти в двадцать лет. Когда-то он принадлежал Иерусалимской музыкальной академии, я вернул его к жизни в 1990-м году и благодаря этой работе получил приглашение стажироваться в Голландии. За минувшие годы «мой» клавесин пришел в негодность: израильские хамсины и высокая влажность довольно быстро выводят из строя старинные инструменты, если за ними хорошо не следить. На сей раз академия просто предложила мне его забрать. Я восстановил инструмент, после чего отдал в хорошие руки. И люди с удовольствием играют на этом клавесине.
Мне приходилось реставрировать и другие старинные инструменты. Особенно пришлось повозиться с маленькой фисгармонией, гармониной, у которой были порваны меха. Я должен был восстановить их по наитию, без образца: от былого великолепия остались жалкие обрывки кожи. Что делать? Я пытался представить, как можно построить механизм подобной фисгармонии, исходя из размера и геометрии поврежденного инструмента. Набрасывал чертежи, моделировал, перебирая возможные варианты. Потом подался в Иерусалим за материалами: что-то купил в хозяйственном магазине, что-то взял в типографии, и в конце концов восстановил фисгармонию всего за несколько дней! Причем она звучала именно так, как и должна звучать в оригинале. И внешне ничем не отличалась от подлинника. Возрожденный инструмент вернулся на свое прежнее место – в музей музыкальных инструментов, в Метулу.
ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ ИЗОБРЕТАТЕЛЯ
Может ли свеча гореть четыре года подряд? Может ли автомобиль "работать на воде" и не отравлять нас выхлопными газами? Может! Израильский изобретатель Дани Гаркович охотно покажет любому, как он этого достиг. Во всяком случае, сам он уже два месяца ездит на таком автомобиле. И свеча-лампочка, которую он зажег четыре года назад в своем доме после того, как уцелел в смертельной аваии, до сих пор как горела так и горит.
Что же касается Дани, то он мечтает отнюдь не о миллионах, которые могло бы принести ему уникальное изобретение, а о том, чтобы плодами его бессонных ночей могли пользоваться все израильтяне, и не только они.
Но сначала о свече.
- Несколько лет назад я попал в страшную аварию и чудом уцелел, - вспоминает Дани. - Когда полицейские прибыли на место происшествия, они очень удивились, как я вообще не погиб и даже смог своими силами выбраться из груды покореженного металла. С того самого дня я стал зажигать в доме свечу, но она прогорала в течение нескольких часов. И тогда я придумал устройство, сохраняющее солнечную энергию на протяжении восьми суток, даже если небо закрыто тучами и идут проливные дожди. Лампочка-свеча горит в моем доме уже четыре года. Позднее я научился улавливать энергию ветра и заставил ее работать на себя с помощью специальных турбин.
...Мне не терпится взглянуть на последнее изобретение Дани, благодаря которому он на треть сократил расходы на бензин и избавил свою машину от выхлопных газов.
Дани открывает дверцу машины:
- Вот оно.
Передо мной – пластиковая коробка, установленная между передними сиденьями. Чуть выше руля - амперметр.
- В сущности, речь идет о "водородной" приставке к автомобилю, состоящей из восьми "реакторов", как я их называю. С помощью приставки я запускаю процесс электролиза. Затем высвобожденный водород смешивается с топливом, - объясняет мне Дани. – В результате топлива расходуется гораздо меньше, чем обычно, и оно сгорает почти полностью – так, что выхлопные газы практически не вырабатываются. Это оптимальный вариант для решения сразу двух проблем - экономии топлива и защиты окружающей среды.
Теперь о принципе работы моей приставки... Когда заводишь машину, то спустя десять-пятнадцать минут альтернатор, вырабатывающий переменный ток, начинает работать вхолостую. Двигатель запущен, альтернатор продолжает работать. Вот я и подумал: почему бы не направить его энергию в "реакторы" для расщепления воды? Сколько бессонных ночей я потратил на свои эксперименты, пытаясь высвободить максимум водорода из минимального количества воды! Тут ведь важно достичь оптимального эффекта: чтобы вода расщеплялась, но не грелась. Я же не собирался готовить из нее кофе! В химии для того, чтобы пошла нужная реакция, очень важно достичь оптимальной температуры. Днем и ночью я проверял все возможные комбинации, пока не получил то, что хотел.
Кстати, первоначальное устройство было довольно громоздким, - замечает Дани. - Сейчас я уменьшил его почти втрое. А в идеале хочу довести до габаритов сигаретной коробки, которую можно будет установить в любом месте кабины. Больше всего меня занимают альтернативные виды энергии, ведь за ними будущее, - добавляет изобретатель после небольшой паузы. – На сколько десятилетий человечеству еще хватит запасов топлива? На тридцать? Сорок? Пятьдесят? Все равно нам придется искать замену существующим энергоносителям! Другого выхода нет. Сейчас я размышляю над тем, как получить электричество методом, обратным электролизу. Если удастся внедрить подобный процесс в промышленность, то можно будет без проблем снабжать электроэнергией даже самые отдаленные регионы, где нет электростанций, работающих на обычном топливе.
Задумчиво продолжает:
- Ты спрашиваешь, почему я не думаю о собственной выгоде и прибылях? Как только я начну забивать этим голову, все мои силы и энергия пойдут "не туда" и изобретательская мысль остановится. Мы приходим в этот мир голыми и ничего с собой на тот свет не возьмем – ни денег, ни имущества, ничего... Кроме того, наше пребывание на земле ограничено пределами жизни. Хочется оставить после себя нечто такое, благодаря чему мир станет немного лучше. Это и есть, наверное, мой главный "двигатель".
...Дани Гаркович репатриировался из Чили 28 лет назад. Ему тогда не было и тридцати, но он успел поработать представителем крупной нефтяной компании в Америке, Мексике, Аргентине... В настоящее время, вот уже почти пятнадцать лет, обеспечивает работу систем электронного оборудования в беэр-шевском университете. А в свободное время занмается изобретательством в собственной лаборатории в кибуце Кисуфим, где, собственно, и живет.
- У меня есть ключи от всех университетских зданий, где приходится устанавливать электронное оборудование и обеспечивать его работу, - объясняет Дани. – А поскольку подобные системы довольно дорогие, мне постоянно приходится напрягать мозги и самому придумывать более дешевые альтернативные варианты. Благодаря работе в нефтяной компании и на химических заводах я приобрел очень большой практический опыт, который помогает мне и по сей день.
- Что доставляет больше удовольствия - процесс изобретательства или готовый результат?
- Меня очень увлекает сам процесс, но без результата все теряет смысл. Когда я начинаю что-то исследовать, то не знаю наверняка, что из этого выйдет. И вдруг получается! Иногда доходит до смешного: ты ищещь ответа в дебрях, а в это время мимо проползает муравей, при виде которого тебя осеняет – вот в чем секрет! Идеи приходят буквально ниоткуда, из воздуха, или валяются у тебя под ногами. Я до любой истины предпочитаю докопаться сам. Неважно, что кто-то уже получил за это Нобелевскую премию, - меня подобное не остановит. А вдруг мне удастся достичь того же результата, но иным путем? И каждый раз, получая его, я говорю себе: "О’Kей. Теперь я знаю, как сделать ЭТО! Но, бог мой, как много еще того, чего я не знаю!"
Интересно, как это происходит у других изобретателей?.. У меня всегда должен быть какой-то толчок. То есть я должен что-то изобрести, потому что другого выхода нет. Например, придумать, как мне сохранить расходы на бензин, ведь я живу в пятидесяти километрах от работы. Или собрать оригинальное оборудование для университетских зданий, потому что на свободном рынке подобное стоит слишком дорого.
- От кого ты унаследовал страсть к изобретательству?
- Я таким родился. Сколько себя помню, всегда стремился узнать, как устроен тот или иной прибор. В четыре года разобрал старый телевизор, чтобы найти обезьянок, которые мелькали на экране. В итоге я их там не нашел, зато обнаружил много лампочек и проводков, что было не менее интересно. За мной постоянно бегали дети со всего двора, ведь я без конца сооружал разные автомобильчики из старых подшипников, которые выпрашивал у механиков в гаражах.
- Кстати, а твоя семья всегда жила в Чили?
- Нет, мои родители бежали туда из Венгрии во время Второй мировой войны. Многие наши родные, которые остались там, были уничтожены фашистами. Потом родители еще не раз меняли место, как цыгане, убегая от очередной опасности, когда в стране, где они нашли пристанище, начинался военный переворот. Этот страх был у них уже в генах. Я родился в Чили, одна из моих сестер - в Перу, а другая – в Колумбии. Сейчас мои братья и сестры живут в Америке, а я рад тому, что в свое время репатриировался в Израиль.
- Кто кроме журналистов проявил интерес к твоему изобретению? – возвращаю я Дани к главной теме нашего разговора.
- Пока что к нему проявили интерес в основном люди, желающие заработать на моей идее. Мне не жалко, если кому-то удастся поставить водородные приставки на поток. Ведь я заинтересован в одном: чтобы в Израиле появилось как можно больше машин, которые не отравляют атмосферу, и чтобы придуманное мной устройство стало доступно каждому автомобилисту. Посмотри на эту стоянку (мы беседуем с Дани неподалеку от административного корпуса университета Бен-Гурион. – Ш. Ш.), здесь сотни машин. Закончится рабочий день, и все они отсюда тронутся... Насколько чище здесь был бы воздух, если бы на каждой из этих машин стояло мое устройство...
- К твоему изобретению проявили интерес в других странах?
- Да. Мне уже звонили из Германии, Италии, Канады... В моем изобретении заинтересованы люди, которые хотят сэкономить запасы топлива на своих предприятиях и уменьшить количество выбросов загрязняющих веществ в атмосферу. В ближайшее время я выезжаю по приглашению в Италию – посмотрим, что из этого выйдет...
- В твоем изобретении используется водород. Это ведь очень опасный газ...
Дани улыбается:
- Да, газ действительно очень опасный, но ведь он находится здесь, - указывает на устройство, - не в сжатом состоянии и нигде не скапливается, а сразу идет в дело. Кстати, сама технология не такая уж новая. Русские использовали ее при выводе ракет за пределы атмосферы. Но в автомобилях ее до сих пор не применяли.
- Ты уже два месяца ездишь на работу на машине, оборудованной новым устройством. А как насчет технического теста?
- Конечно, я мог бы просто прикрыть коробочку газетой и ездить безо всяких разрешений. Но я хочу, чтобы все было законно. Так что мне пришлось проходить тест два раза, с трехдневным интервалом. - Дани вытаскивает два одинаковых заполненных бланка станции техобслуживания и показывает мне. – Вот это первый. Я поехал и прошел обычный тест. Обрати внимание на отметку замера выхлопных газов: единица, в пределах нормы. Подпись и печать. А вот чтобы получить вторую бумагу, мне пришлось побегать.
Дело было так. Спустя три дня после первого теста я поехал на ту же станцию, подключив "водородную приставку", и попросил снова измерить уровень выхлопных газов. Прибор показал нулевую отметку, после чего техник заявил: "У тебя в машине что-то неисправно. Такого быть не может! В машине, да еще работающей на дизельном топливе, полное отсутствие выхлопных газов?! Наверное, в выхлопной трубе образовались трещины и газы не доходят до выходного отверстия, где я делаю замер". – "Все у меня исправно. Можешь проверить состояние трубы". Он проверил: "Действительно в порядке. Но тогда я ничего не понимаю". После этих слов я открыл дверцу, показал ему "водородную приставку" и начал объяснять принцип ее работы. Услышав слово "водород", техник отскочил от машины как ужаленный: "Ты в своем уме? Это же опасно! А ну покажи, где у тебя установлен балон с водородом?" – "У меня его нет. Можешь поискать". Он осмотрел машину: "Действительно нет. А откуда же в таком случае берется водород?" – "Я его получаю в этой пластиковой коробке и сразу пускаю в дело". Техник был поражен: "Вот это да! И никаких выхлопных газов?" Но, тем не менее, отказался поставить печать: "Я человек маленький. Возможно, ты и прав. Но как я могу взять на себя такую ответственность? Пойди в дорожное управление. Вот если они разрешат, тогда и я подпишу".
Я поехал в дорожное управление, где история повторилась с самого начала. И там никто не захотел брать на себя ответственности без проверки моего устройства в Институте стандартов.
В Институт стандартов я отправился уже вооруженным до зубов, выполнив по сути "домашнее задание" по химии и физике. Отправился в университетскую библиотеку и выписал все ссылки, подтверждающие, что в моем случае использование водорода не представляет никакой опасности. Тем более что я установил двенадцать защит на экстремальный случай, чтобы выработка водорода автоматически перекрывалась в случае столкновения моей машины с другой, или в момент перевертывания, возгорания и так далее.
В институте специалисты ознакомились с моим изобретением, почитали выписки, которые я с собой принес, и выдали разрешение на эксплуатацию, с которым я отправился в дорожное управление, а затем на станцию техобслуживания. Техник, увидел разрешения вышестоящих инстанцией, развел руками: "Ну раз они разрешили, никаких проблем нет. Ставлю тебе печать. Езжай на здоровье!"
Была в связи с этим изобретением еще одна история... Имени человека, о котором пойдет речь, называть не стану. Дело прошлое... Поскольку мне приходится в рамках работы иметь дело с руководством всех факультетов, я решил обратиться за помощью к одному профессору, заведовавшему отделением, где имелась лаборатория, на которую я возлагал определенные надежды. Для испытания устройства мне был нужен автономный двигатель - там он как раз был. Я объяснил профессору, что работаю над проблемой уменьшения выбросов газов в атмосферу и что хотел бы испытать в его лаборатории свое оригинальное устройство. Объяснил ему все досконачально на "инженерном" языке, которым он прекрасно владел. "Я о подобном еще не слышал, - сказал профессор - Позвони мне через неделю, может, и будет такая возможность, проверим твое изобретение".
Я позвонил через неделю, он не смог. Еще через некоторое время – он занят. Потом он на неделю уехал. В конце концов я махнул рукой, купил старый двигатель, который установил у себя в сарае, и продолжил эксперимент. Когда сообщение о моем изобретении было обнародовано и в университет понаехали съемочные группы с телевидения, профессор, услышал об этом, тут же прибежал: "Ну все, я уже освободился, давай проверим твое устройство в нашей лаборатории". - "Спасибо. Но теперь уже у меня нет на это времени. К тому же я решил проблему собственными силами". Но в любом случае спасибо ему за желание помочь, пусть и запоздалое.
- Думаю, что крупные компании, получающие доходы от продажи бензина, будут не в восторге от твоего изобретения, ведь они получат меньше прибыли. Так что за "водородную приставку" придется еще и побороться, несмотря на все ее плюсы.
- А я и не собираюсь брать в союзники владельцев нефтяных компаний, - замечает Дани. - Пусть мое изобретение пробивает себе дорогу "снизу". Чем больше простых людей о нем узнает, тем лучше. Я готов любому объяснить принцип работы этой приставки. Если у человека голова и руки на месте, он и сам сможет ее собрать. А если кто-то поставит дело на поток, благодаря чему на дорогах появится много экологически чистых автомобилей, то пусть зарабатывает, не жалко.
Я ведь прежде всего забочусь о наших потомках: мир на пороге экологической катастрофы и надо делать все, чтобы ее предотвратить. Если она разразится, то не помогут ни миллионные счета в банке, ни высокое положение: все мы живем на одной планете, с которой некуда бежать. Что же касается меня, то я богат уже тем, что у меня есть. У меня - женщина, которую я люблю, замечательные дети. Живу в прекрасном месте и занимаюсь любимым делом...
ПО ТУ СТОРОНУ СТЕКЛА
Он родился особенным и видел мир не так, как другие. Любое изображение и предмет Гидон созерцал одновременно в нескольких плоскостях. Ему казалось: все видят мир точно так же, и прошло немало времени, пока он не осознал, что сильно отличается от других. Зато учителя «разобрались» в этом гораздо быстрее, посчитав мальчика неполноценным, так что школу ему пришлось оставить задолго до ее окончания. Гидон родился в 1938-м году - в те годы о дислексии знали гораздо меньше, чем сейчас.
Впрочем, все это ничуть не помешало моему герою преуспеть. Он оказался прекрасным исполнителем, потому что, в отличие от других, обладал особым видением, позволяющим ему постигать самую суть любого предмета и целой конструкции. Не имея инженерного образования, Гидон безошибочно находил ошибки проектов, чертежей и расчетов, определяя самые уязвимые места. В течение многих лет он руководил работами на строительных объектах по всему Израилю, пока в начале 1990-х судьба не занесла его в Прагу, где он увидел на площади местного стеклодува, творящего на глазах у толпы причудливые фигуры из обыкновенного оконного стекла. Это зрелище настолько заворожило Гидона, что ему захотелось побывать в мастерской кудесника, и он отправился вслед за ним в городок, где тот жил. Наблюдая за работой мастера, Гидон, неожиданно для себя, уловил движение формы не только на поверхности, но и внутри стекла. Перед его глазами возникали образы, плавно перетекающие друг в друга: поразительно, что тот, кто их создавал, этого не видел. Во всяком случае мастер был увлечен исключительно внешней формой, которую придавал стеклу, и говорил только о ней.
Гидон возвращался в Израиль, чувствуя себя Эйнштейном и Ньютоном одновременно. Наконец-то сбылась мечта его жизни: он нашел тот материал, а главное - технику, которые помогут объяснить другим лучше всяких слов то, что он воспринимает окружающие предметы подобно голограмме - одновременно во всех плоскостях. Люди смотрели на поверхность стекла и не видели ничего, кроме плоскости и конфигурации, а ему удалось заглянуть внутрь стекла, постичь его душу, наблюдать за причудливым движением, рождающим множество сменяющих друг друга образов. Теперь он знает, как показать другим то, что видит сам. И пусть это будет его посланием миру.
Своей первой скульптурой, сотворенной из обыкновенного оконного стекла, Гидон сломал все существующие стереотипы. Позже специалист в области голографии, увидев его работы, скажет: «Я постигал суть этого явления в течение многих лет, но сейчас не могу отделаться от ощущения, что главного так и не узнал…»
Рождение первой работы было мучительным и продолжалось долгие шесть лет. Пытаясь подчинить себе хрупкий материал, Гидон выплавил в печи 1200 скульптур и безжалостно разбил все, кроме последней, наиболее соответствующей его замыслу. Казалось бы, можно поставить точку - ведь он пришел, наконец, путем проб и ошибок к результату, создав уникальную технику, которую можно ставить на поток. Во всяком случае любой поступил бы на его месте именно так. Любой, но не он. Гидона не интересовали ни слава, ни карьера, ни деньги. Главное в его жизни уже состоялось: он родился в стране, которую не покинул бы ни за что на свете; он встретил женщину, которую любит до сих пор; у него четверо детей и девять внуков; его окружают живописные пейзажи Негева, и он наслаждается ими уже более сорок лет… А еще в его жизни была война Судного Дня, о которой он старается не вспоминать, и тяжелое ранение…
…Гидон продолжал продвигаться вглубь стекла, открывая в нем новые потаенные движения и пытаясь подчиняя их своей воле. Теперь работа над очередной скульптурой занимала всего год, и разбивать неудачные скульптуры приходилось все реже. Всякий раз, укладывая стекло в печь, он знал, какую форму оно должно приобрести после плавки, и прилагал к тому максимум усилий. Его спрашивали: «Ты можешь повторить эту чудесную работу - сделать точно такую же?» А он отвечал: «Да, но для того, чтобы она получилась, мне придется разбить не менее двадцати, которые будут до нее, и на это уйдет не меньше года. Лучше я сделаю что-то новое».
Однажды Гидон придумал сюжет, представив себе женщину, которая смотрится в зеркало на протяжении всей жизни, всякий раз надевая на лицо ту или иную маску - и чем старше она становится, тем больше у нее масок.
«Женщина всегда видит в зеркале то, что она хочет видеть, - размышлял он. - Сколько ей приходится примерять на себя образов, пока она не состарится… А где же при этом она сама, ее настоящее лицо?» Ему захотелось показать и маски, и то, что скрывается под ними. В результате получилась головка, в которой с изменением ракурса возникали шесть образов.
Когда скульптура под названием «Голубой взгляд» была готова, у тех, кто ее видел, появлялось ощущение, что перед ними возникает нечто совершенно необъяснимое. Обходя по кругу установленную на постаменте женскую головку, они всякий раз обнаруживали новый образ: нежный девичий профиль вдруг сменялся чуточку надменным лицом красавицы, уверенной в своих чарах, затем - усталыми глазами женщины средних лет, а в конце возникало лицо старухи с тяжелым, подозрительным взглядом. Та, что постоянно ходила в масках, всего лишь дважды приоткрыла свое истинное лицо - в юности и старости. Гидон хотел рассказать в одной скульптуре историю жизни женщины – от начала и до конца, и ему это удалось.
…Потом началась интифада, и не было дня, чтобы в выпусках новостей не говорили о новых жертвах. Гидон никогда не рассказывает о том, что он чувствовал в тот период и как это отразилось на его творчестве. И не стоит задавать ему подобных вопросов – все равно не ответит. В лучшем случае резко оборвет: «Об этом – ни слова». Но, когда ты идешь по залу, где выставлены его работы и натыкаешься на композицию из множества юных лиц из светлого стекла, подернутого черным, напоминающем след дыма от взрыва, понимаешь, что это – про «Дольфи», хотя под работой – безымянная надпись «Наши дети». Или девичья головка, у которой два образа: с одной стороны – красивое, полное надежд юное лицо, с другой - тяжелая, безликая маска смерти. А в промежутке – короткая жизнь девушки по имени Доминик, оборвавшаяся до срока…
***
Гидон указывает на фигуры женщины и мужчины, повернутые друг к другу, и предлагает мне следовать за ним, не отрывая от них взгляда. Мы движемся по залу, а фигуры тоже незаметно перемещаются, пока не разворачиваются друг к другу спиной. Вот так, всего за один круг, постигаешь смысл происходящего между этими двумя - от взаимопонимания до полного отчуждения… И не нужно никаких слов, все и так понятно. Гидон указывает мне на фигурку танцовщицы, обойдя которую вслед за ним, я замечаю, что она все время поворачивается к нам спиной.
- Меня часто спрашивают: «Ты все это планировал, или у тебя вышло случайно?», - говорит он мне с легкой усмешкой, - а я отвечаю: «Все – от первого до последнего движения в каждой скульптуре – я вижу еще до того, как уложу стекло в печь». Именно поэтому мне до сих пор приходится разбивать свои работы, - объясняет он мне. – Потому что результат должен полностью соответствовать моему замыслу. Иначе все теряет смысл. У меня нет никакой иной потребности, кроме одной – показать другим, каким я вижу окружающий мир. И не спрашивай меня, - эта работа моя самая любимая, или вон та…. Они все – мои дети, при том, что иные уже покинули свой дом и живут в других странах. Как я могу выбрать?..
Гидон ведет меня в зал с приглушенным светом, в центре которого выделяется скульптурная композиция в виде горящей, оплавленной свечи с темными потеками. «Свеча» покоится на сером постаменте, напоминающем груду пепла. На трех платах из стекла – лица людей. Когда совершаешь круг, их открывается все больше и больше. И на каждом застыл немой вопрос, от которого становится не по себе.
Гидон подтверждает мою догадку:
- Я добивался одного, чтобы на каждом из этих семидесяти лиц отпечатался этот вопрос: «Почему нельзя было иначе?» Он самый важный, в нем есть надежда. Потому что когда ты задаешь один вопрос – «Почему нельзя было иначе?», неизбежно возникают и второй – «Что будет? Что мы должны сделать для того, чтобы это не повторилось?» И ты начинаешь искать на них ответы. Ту же надежду я вижу и в Торе, где в конце каждой главы стоит одно слово - «Амен».
Я родился в Израиле, мне уже скоро 70, - продолжает Гидон, – а мои родители бежали сюда из Польши до того, как там началась Катастрофа… Тех, кто не успел уехать, постигла страшная участь. Всю жизнь я задаюсь одним и тем же вопросом: ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ БЫЛО ИНАЧЕ?, думаю над тем, какое нас ждет будущее и что мы должны сделать, чтобы не допустить повторения пройденного... Три года назад у меня была выставка в Кельне, и я получил от немцев предложение сделать две большие скульптуры, которые они хотели установить при входе в новую модернистскую церковь в центре города. Я отказался. Что-то тут для меня не связалось… Германия - и мои работы, под которыми будем стоять надпись «автор - Гидон Фридман, Израиль»...
Однажды в наш музей приехал представитель «Яд ва-Шема», - вспоминает Гидон. - Увидев «Свечу», он сказал: «Она должна стоять у нас, в Яд ва-Шем». А я ответил: «Нет. Ваш мемориал обнажает страшные раны и в нем нет места надежде. Я знаю только три места, где могла бы стоять моя «Свеча»: это киббуц Яд-Мордехай, музей участников движения сопротивления в гетто, и центр Холокоста в США. Потому что, посещая их, люди задаешься тем же вопросом, что и я – «Почему нельзя было иначе?»
Этот вопрос мучает меня постоянно, - с напором произносит Гидон. Оттого, что у него слуховой аппарат, он говорит неоправданно громко, отчего может возникнуть обманчивое ощущение, будто он общается с тобой на повышенных тонах. - Почему нельзя иначе? Почему нужно говорить сегодня с теми, кто пережил Катастрофу, о Катастрофе - бередить их раны? Почему нельзя оставить их в покое и позволить им дожить остаток жизни в радости? Почему нельзя направить часть средств из тех, что идут на увековечивание памяти о Катастрофе, тем, кто ее пережил и нуждаются в помощи сейчас, пока они еще живы? Разве они недостаточно настрадались? Почему наша система образования и воспитания молодого поколения терпит крах? Ведь это случилось не сегодня, и не вчера - у явления длинные корни… Мне не дает покоя рассказ одного школьника, который ездил со своим классом в Польшу – на место, где когда-то существовала фабрика смерти Освенцим. Он говорил, что когда им показали печи, где сжигали людей, груды пепла и волос, все плакали. А вечером когда группа вернулась в гостиницу, и школьников надо было чем-то занять, учителя и родители, сопровождавшие группу, посовещавшись, решили, что дети при посещении Освенцима пережили сильный стресс, их надо отвлечь, переключить на что-то более позитивное, - и отправили их на дискотеку… И снова у меня возникает этот проклятый вопрос: почему нельзя иначе? И из чего – из каких малых или больших вещей, состоит на самом деле процесс воспитания, который приводит нас сегодня к столь плачевным результатам?
Однажды в наш музей приехала на экскурсию группа заслуженных деятелей образования, - снова вспоминает Гидон, - в ней было несколько десятков человек. Когда зашел разговор о том, что происходит в школах сегодня, я внимательно выслушал этих уважаемых людей и сказал: «Вы говорите о том, как все ужасно - система образования терпит крах…Но ведь именно вы создавали ее тридцать лет назад, и значит, тоже несете за это ответственность». Потом я спросил: «Найдется ли среди вас хотя бы один, кто продолжает заниматься воспитанием школьников на добровольных началах до сих пор и находит время для того, чтобы хотя бы раз в неделю прийти в школу и поговорить с детьми, или хотя бы просто выслушать их?» Таковых не нашлось. По крайней мере среди тех, что стояли в тот день передо мной в музее. Я нередко говорю такие вещи, которые другим не хотелось бы услышать….Иногда посетители не соглашаются, начинают яростно спорить со мной и друг другом, никого при этом не слушая, кроме самого себя. И тогда я напоминаю им, что споры, где стороны не способны услышать друг друга, ведут в тупик и нередко приводят к конфликтам и даже войнам…
Гидон гасит в зале свет и, прихрамывая, идет к выходу. Потом останавливается, поворачиваясь ко мне, и добавляет. - За два года существования музея его посетили 75 тысяч человек, и я рассказываю им обо всех этих вещах, которые говорю тебе сейчас, и задаю им те же вопросы. А потом они смотрят мои работы, и мне уже не приходится ничего объяснять… Я вижу мир иначе, я думаю не так, как многие, у меня своя философия, я работаю на уровне глаз и на уровне сердца. Иначе – ради чего все это?
***
Мне остается лишь добавить, что начиная с 1999-го года выставки работ Гидона проходили не только в Израиле, но и за его пределами – в Канаде (Ванкувер, 2002 год), трех городах Германии (2005-2006 годы) и других местах; и что ни одна из приведенных здесь фотографий не способна передать всего многообразия перспектив, открытых мастером внутри стекла, которое прежде являло собой скучную ровную поверхность монотонного цвета.
БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ
...Только баловень судьбы может позволить себе такую жизнь – ни от чего не зависеть, без сожалений расставаться со всем, что начинает обременять - надоевшим жилищем; женщиной, к которой не испытываешь прежней любви; страной, где тебе стало тесно, - и при этом всегда оставаться окруженным преданными и любящими его людьми.
Израильский художник Ави Файлер именно из этой породы счастливчиков. В который раз я прихожу в его странное жилище в старом Яффо, напоминающее корабль. Просторный балкон нависает над яффским портом, а изо всех окон виден один и тот же пейзаж – бесконечная морская синева. Ступеньки, галерея небольших комнат, переходящих одна в другую, и толстые-толстые стены шириной в четыре метра - неудивительно, что все мобильники в этом доме безнадежно молчат. Зато по утрам поют петухи, которых у Ави целых шесть, а впридачу к ним еще имеются 40 кур дивной окраски. Ави кормит своих пернатых домочадцев отборными овощами, а снесенные яйца раздает соседям и забежавшим на огонек друзьям.
- Я предпочитаю просыпаться под кукареканье и шум набегающих волн, - говорит Ави. – А поскольку последние девять лет живу в старом Яффо, то в моем доме вывелось уже третье поколение петушиного племени.
- Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе про свою жизнь? – смеется он, вытаскивая из пачки сигарету. – Но это может занять очень много дней. Вся моя жизнь – это сплошное путешествие. Такое большое приключение, растянувшееся на десятки лет. Я просыпаюсь утром и говорю себе: «Слава Богу, наступил еще один чудесный день, вот и славно».
Первые на Синае
Иные периоды его жизни могли бы послужить сюжетом авантюрного романа. Например,
когда он совершил налет на тель-авивскую гостиницу, где жили участники съезда предпринимателей, занимающихся сбытом алмазов. Награбленное Ави раздал неимущим семьям, оставив себе на память об этом событии всего один шекель. Судьи учли бескорыстие молодого грабителя и отправили его в тюрьму всего на полтора года. Освободившись из заключения, Ави женился на дочери председателя алмазной биржи – как раз одного из тех, кого он тогда и ограбил в числе прочих. Ави прожил с Дафной восемь счастливых лет. Они были первой израильской парой, которая поселилась в Синае неподалеку от Нуэйбы – в самодельном доме (кстати, все дома в своей жизни Ави строил сам, а в яффском саморучно соорудил лифт для спуска в студию, расположенную внизу).
- Первый наш с Дафной дом на Синае был из камня, а потом мы построили второй – из чудного дерева. Однажды разразился сильный шторм, а когда он закончился, я пошел на море и увидел, что весь берег и риф усеяны пятиметровыми бревнами красного дерева, очевидно, упавшими с какого-то корабля. Это была такая удача! Я вернулся домой, завел джип и отправился их собирать. То жилище было самым красивым в моей жизни, - произносит Ави. – У меня даже сохранились его снимки, правда, черно-белые. Глядя на них, ты бы, наверное, не узнала Синая – настолько он выглядел тогда пустынным - не то что, сейчас. Сначала мы с Дафной жили в дюнах вообще одни, потом к нам прибился разный народ и образовалось нечто вроде коммуны, где из меня сделали этакого гуру. Мы поддерживали теплые отношения с бедуинами из соседнего стойбища. В общем, все было замечательно, пока я не почувствовал, что мне на Синае стало тесно. Я ведь бежал в дюны от цивилизации, а получилось, что она настигла меня и там. Мы покинули Синай и стали искать другое место.
Вместе с еще тремя парами друзей Ави и Дафна остановили свой выбор на Биньямине, где основали коммуну художников, получившую позднее название «Третий глаз». Но и туда вскоре потянулся народ, который с утра до вечера крутился в студиях коммуны в поисках интересного общения. Шумная богемная жизнь начала утомлять Ави, он вдруг снова ощутил, что ему становится тесно. Прожив в Биньямине два года, Ави с Дафной отправились за границу, а вслед за ними Биньямину покинули и другие художники. Компания распалась – все разъехались кто куда. Спустя некоторое время Ави с Дафной вернулись в опустевшую Биньямину, и Ави построил там новый дом – еще лучше прежнего. В нем Дафна родила сына, но вскоре после этого супруги расстались: за восемь лет они успели дать друг другу все, что могли: отношения себя исчерпали. Прекрасное жилище было продано, Ави купил бывшей жене и сыну квартиру в центре Тель-Авива, выплатил алименты на несколько лет вперед, надел на спину рюкзак и отправился в длительное путешествие по миру. Он объездил много стран, в иных из них жил подолгу. Например, в Японии, где преподавал искусство живописи в токийской академии. В Швейцарии, Франции, Кении, где у него были собственные студии. Его работы хорошо продавались и оседали в частных коллекциях по всему миру.
История одной картины
Картина, где Ави изобразил обнаженную Дафну в их доме в Биньямине, ознаменовала собой финал насыщенного периода его жизни, уместившего синайское отшельничество и богемное бытие коммуны «Третий глаз». Это была внушительная точка: Ави писал картину для себя и не собирался ее кому-либо продавать. Однако, обстоятельства заставили: все же это случилось - в 1984 году. В ту пору художник жил в тесном старом домике, который впоследствии был снесен – на пересечении улиц Дизенгоф и Ха-Яркон. Его дом был полон картин, которые в Израиле продавались плохо. Деньги иссякли, под окном стоял джип с пустым бензобаком. Ави ловил рыбу и коптил ее во дворе – вот и вся еда. А поскольку электричество отключили за неуплату, по вечерам в доме зажигались свечи – и это было очень романтично. В жизни Ави тогда царила вторая жена – американская манекенщица Антония. Они были настолько влюблены и всецело поглощены друг другом, что совершенно не придавали значения бытовой неустроенности.
В один из дней в дом привели англичанку, путешествующую по Израилю. Перебрав все картины художника, любительница живописи добралась до портрета Дафны и сказала: «Хочу эту». - «Но как раз эта – не продается», - ответил Ави. Категоричность его тона не оставляла сомнений. Женщина вышла, а спустя пару часов вернулась со своим мужем.
- Послушай, - сказал он художнику, - мы хотим эту картину. Даже если у нее нет цены, кто ты такой, чтобы я платил тебе за твою работу 100 или 200 тысяч долларов? Я предлагаю 20 тысяч. Вот мой телефон, подумай до утра. В девять у нас самолет - мы возвращаемся в Лондон.
20 тысяч долларов за картину по тем временам – это была немыслимая сумма! Ави не спал всю ночь и к утру «сломался». На вырученные деньги он тут же купил Антонии новые туфли и платье, а так же два авиабилета до Монако, где открывалась международная выставка с участием художников из сорока стран. Дело в том, что Израиль был представлен на ней единственной картиной, отобранной членами жюри, и ее автором был Ави Файлер. Естественно, ему захотелось присутствовать при этом событии. Прилетев в Монако, Ави первым делом отправился в казино – к тому моменту у него еще оставалось около 16 тысяч долларов из тех, что были выручены за потртрет Дафны. Утром Ави вышел из казино с 60-тью тысячами долларов – ему определенно везло, и тут же позвонил в Лондон: «Я готов заплатить вам за свою работу на пять тысяч долларов больше, только отдайте мне ее назад», - попросил он. На том конце провода засмеялись и повесили трубку.
- Очередную попытку выкупить потртрет Дафны я предпринял два года назад, - говорит мне Ави, - но безуспешно. Они не соглашаются ни в какую.
- Почему тебе так важна эта картина? – спрашиваю я его. – Это своего рода ностальгия по временам, связанным с Дафной и коммуной «Третий глаз»? Или что-то другое?
- Не только ностальгия, - отвечает Ави после некоторого раздумья. – Понимаешь, я слишком много вложил в ту картину. Это была своего рода игра с собственным «эго». Я словно доказывал себе, что достаточно силен в технике и смогу выписать все световые эффекты, создать нужный объем, в общем – достичь всего того, что удавалось старым мастерам живописи. Ну и кроме того - ты права, я тем самым закрывал какую-то очень важную главу своей жизни, изображая женщину, которую любил столько лет, которая родила мне сына, - в доме, где мы жили вместе и были счастливы.
Море в подвале
Вслед за Ави я направляюсь к самодельному лифту, который спускает нас в студию. В центре ее – большой холст. На нем изображено море, небольшое суденышко и больше ничего, но отчего-то хочется всматриваться во все это снова и снова, и смотреть долго. Картина затягивает. Ави зажигает яркую лампу, и море сразу светлеет, обретая глубину и вместе с тем прозрачность. Взяв меня за локоть, художник вынуждает отступить чуть влево и посмотреть на изображение под другим углом. Я замечаю, что тень от суденышка ложится иначе, и на поверхности начинают играть солнечные блики. Я потрясенно молчу, а Ави тихо произносит:
- Сколько бы та нее не смотрела, всякий раз будешь видеть что-то другое. Я работал над этой картиной не один месяц. Иногда – по многу часов, неотрывно, безо всякого перерыва.
- Что ты собираешься с ней делать? – спрашиваю я.
- В Израиле такое не продается. А отдавать за границу я пока не хочу, - отвечает он. - Оставлю до поры до времени у себя. Мне нравится на нее смотреть.
Мы поднимаемся наверх и возвращаемся за массивный деревянный стол к уже успевшему остыть чаю. Ави включает электрочайник и, повернувшись ко мне, говорит:
- Знаешь, в моем доме всегда, сколько я себя помню, толпился народ. Как-то раз я из чистого любопытства прикинул и к своему удивлению обнаружил, что за одно только утро мне пришлось налить 60 кружек чая для друзей и просто знакомых, которые забежали «на огонек». А сейчас я уже немного другой – слишком долго, наверное, был для всех гуру. Теперь мне все чаще хочется оставаться наедине, размышлять, готовить себя к работе, писать картины.
Ави открывает секрет
- Я всегда любил рисовать, и с тех пор ничего не изменилось. Все, что мне теперь остается: сохранить в себе это. Цвета притягивали меня с детства. Бумаги в Израиле тогда было не достать, и я с нетерпением ожидал конца месяца, когда мама оторвет очередной лист большого календаря и я смогу разрисовать его обратную сторону.
Родители были не в восторге от моего намерения стать художником. Для них, переживших Катастрофу, а впоследствии – сталинские лагеря, самым главным считалось наличие в доме муки и масла, все остальное казалось им слишком мелким. Мне же моя будущая жизнь представлялась совсем иной – родительский дом я покинул еще подростком. Я был такой бунтарь, предпочитал плыть против течения, выламывался из любых рамок и всегда считался «черной» овцой. В то время, когда мои работы уже продавались за границей за десятки тысяч долларов, в Израиле я был совершенным аутсайдером – меня игнорировали устроители выставок и местные художники. Они были непонятны мне, я был непонятен им. Происходящее напоминало мне открытую больницу, где каждый пациент проводит для себя самотерапию, выплескивая на холст свои стрессы и проблемы. И вот человек покупает «чужую проблему», вешает ее на гвоздик в своем доме, где и без того хватает проблем – и что получается? Стресс, помноженный на стресс.
Я представлял себе задачи искусства иначе. Картина для меня – это окно в мир, который ты открываешь для себя и других. Я всякий раз готовил себя к работе не меньше десяти часов, освобождаясь от всего суетного. И вот наступал момент полной отрешенности, когда внутри меня уже не было стрессов, сиюминутных переживаний и суеты, а было лишь пустое гулкое пространство, и оно было сродни космосу. Я ощущал себя коридором, через который течет поток мощной и светлой энергии. Если я писал воду, я становился в этот момент водой, если я писал птицу, то ощущал, как мои руки превращаются в крылья. Я мог стать в этот момент чем угодно – лодкой, ветром, конем. Мне не нужно было смотреть на предметы или живые существа, чтобы изобразить их. Я ощущал их внутри себя и понимал их строение до последнего атома. Потом, когда я выходил из этого состояния, продолжавшегося порой больше суток, и смотрел на свое новое «окно», я говорил себе: «Это было прекрасное путешествие!»
Мне кажется, что когда человек смотрит в такое окно, он поднимается на какую-то новую ступеньку, независимо от того, умен он, или глуп, молод или стар. Он не может не ощутить той энергии любви, которая исходит от картины, и его душа пребывает в этот момент в состоянии покоя и гармонии.
Искусству живописи я начал учиться у Рембрандта, когда был еще мальчиком. В доме была книга с репродукциями старых мастеров. Больше всего мне нравился портрет матери, написанный Рембрандтом. Я изготавливал холсты из старой простыни, натягивая их на самодельные рамки, и делал копии его картин. Потом я учился в разных академиях, в том числе – в Италии, овладел разными техниками, но окончательно разочаровался в академической системе, при которой мои учителя прежде всего аппелировали к моему сознанию, а не к чувствам. Я решил идти своим путем.
В Голландии я каждый день ходил в музей, где хранятся картины Рембрандта – те самые, что я копировал в детстве. Я принимал ЛСД (в 1970-е годы это было распространенным явлением) и словно подключался к атомной станции: у меня открывалось совершенно иное видение предметов. Я мог стоять напротив картины Рембранда часами, разлагая ее на атомы и понимая, как он ее строил. Мне открылось тогда, что, оказывается, Рембрандт использовал в качестве основы не белый фон, а красный, достигая тем самым невероятных световых эффектов (позднее, когда картины старых мастеров научились исследовать с помощью излучений, это было доказано научно). Я торчал в музее до его закрытия, пока меня не выгоняли сторожа, возвращался домой и пытался воспроизвести в своих картинах увиденные эффекты. Вот это и было для меня настоящей школой. А потом я уже учил в академиях других, обращаясь прежде всего к чувствам своих учеников, а не к их разуму.
Сегодня мне 57, и для меня все открылось. Я понял главный секрет творчества и бытия – сохранять в себе это постоянство любви и ощущения радости от каждого мгновения жизни. Если тебе удается остаться на этой высоте, ты можешь перевести все светлое, что тебя наполняет, на визуальный язык, и открыть новое «окно».
Вместо послесловия
Я могла бы рассказать еще о том, как из-за Ави Файлера однажды едва не прервались дипломатические отношения Израиля с Эритрией, куда он отправился в в 1997-м году в морское путешествие и оказался пленником на судне, которое, как потом выяснилось, никто не захватывал. Но это особая история и она требует отдельного рассказа.
А пока мне остается лишь добавить, что Ави снова в пути и собирается расстаться с уникальным своим жилищем, стены которого пережили периоды древней Византии и мамелюков. Он намерен открыть новую главу в своей жизни: поселиться в пустыне Арава и выстроить среди песков новый дом – разумеется, со студией и курятником для своих любимцев.
СИНИЙ ЛЕС ДАФНЫ АРОД
...Смерть стояла на пороге, и она совсем не походила на ту страшную старуху в балахоне и с косой, какой ее испокон веков изображают художники. Смерть, что пришла за ней, была прекрасна, как Венера Боттичелли. С веночком из цветов на русой головке, она напомнила Дафне ее саму в тот день, когда она увидела из окна автобуса компанию своих босоногих сверстников на калифорнийском побережье, спрыгнула с подножки на ближайшей остановке и направилась к ним налегке, с маленьким рюкзачком на спине. В рюкзачке - любимая книжка, футболка, свитерок, джинсы и ни одной пары носков: Дафна шла босиком. Сидящие у костра ни о чем не спросили - просто освободили для нее место и с улыбкой протянули тарелку с едой и питье. Следующие три года своей жизни она провела с ними, кочуя по дорогам Америки: спала на матрасе, пела и танцевала в кабаре, мыла посуду в кафе, сбивала коктейли в баре, шила купальники. "Дети цветов" стали ее настоящей семьей. Прежняя респектабельная жизнь (Дафна была замужем за преуспевающим американским инженером, работала манекенщицей в известной косметической фирме "Элизабет Арденн") вспоминалась лишь изредка, как смутный сон, и не вызывала ностальгии.
...Из состояния забытья ее вывело появление в больничной палате сына.
- Боаз, я не хочу, чтобы "Синий лес" разрезали. Пусть останется... - это прозвучало, как завещание умирающего человека. Она тогда и в самом деле была при смерти. Три месяца изнурительной работы в плохо вентилируемом помещении ночного клуба в Яффо, которое организаторы благотворительной акции арендовали для художницы специально, чтобы она смогла написать это огромное полотно (десять метров на четыре), закончились для нее тяжелейшим химическим отравлением ядами красок и непрекращающимся удушьем. Позже Дафна скажет: "Это был момент слабости. Синий лес едва не убил меня. Картина далась мне слишком дорогой ценой, мне казалось, что будет несправедливо разрезать ее и распродать по кусочкам в благотворительных целях".
Однако, у истории был хороший конец. Дафна выкарабкалась и на сей раз (как и шесть лет назад, когда врачи обнаружили у нее лейкемию и сказали, что шансов выжить нет, а она с помощью друзей нашла во Франции целительницу, в течение двух лет пила жуткую горькую настойку из 20 трав, и выздоровела). "Синий лес" выставлялся в Израиле ("Бейт Опера", центр "Азриэли") и Америке (выставочный зал Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке - тогда "близнецы" еще возывышались над городом), а часть полотна была продана желающим пожертвовать средства для "Бейт-Шанти" (приюта, созданного в Тель-Авиве для "трудных" подростков). Во время благотворительной акции каждый из тысячи квадратиков приобретался жертвователями за 1500 долларов.
Дафна по-прежнему пишет картины, стихи, тексты к политическим песням протеста. В ее доме по-прежнему, как и 40 лет назад, по нескольку месяцев, а то и дольше, живут разные люди, которые в данный момент нуждаются в крыше над головой, а входные двери практически не закрываются - кто-то приходит, кто-то уходит. Наверху, на выступе, еще один приют - для ворон и голубей, которых хозяйка прикармливает не первый год, отчего те стали почти ручными. Под ногами крутятся кошка и пес по кличке Тутти.
Крыша у Дафны просторная - здесь помещается даже круглая ванна-джакузи, в которой хозяфка порой проводит целые дни, покидая ее только для того, чтобы взять что-то из холодильника. Все же остальное - блокнот и ручка для стихов, телефон для связи с друзьями - на расстоянии протянутой руки. Справа от джакузи - цинковое корытце, в каких еще наши бабушки купали детей, с плавающими в нем золотыми рыбками, подсвеченными сркытой среди листвы лампочкой. На пол брошены пара пропитанных смолой и мазутом железнодорожных шпал, бог весть как сюда попавших.
...Тихий шабатний вечер. Полумрак. Мы сидим с Дафной на крыше и не спеша потягиваем из бокалов сухое вино. На тарелочке подогретый "русский хлеб", намазанный смесью маргарина и копченой рыбы (хозяйкино изобретение).
- Будь моя воля, я бы поставила раскладушку в "русском" магазине и там бы жила, - смеясь, говорит Дафна, - до чего вкусные вещи там продают; недели не хватит, чтобы все перепробовать.
Попутно Дафна вспоминает, как год прожила в Москве, куда ее пригласили для работы в одном проекте в непривычной для нее роли архитекторши. Больше всего ей запомнились тогда русские барды, поющие в любую погоду, их покрасневшие от холода пальцы, терзающие струны гитар.
- Мне кажется, - говорит Дафна, - что предназначение творческих людей состоит в том, чтобы сидеть у костра, подбрасывая в него поленья, и рассказывать тем, кто день-деньской тяжко работает и подошел погреться, в чем состоит смысл и радость существования. Ведь люди искусства, в отличие от других, не стоят у станка, не сидят в конторе, перекладывая бумаги. Они наблюдают жизнь в самых тонких ее проявлениях, и празднуют ее, переводя свои впечатления на язык музыки, жеста, красок, слова. И это большая ответственность - донести открывшееся тебе до тех, кто придет греться у огня. Когда я вижу на какой-нибудь выставке инсталляцию из отбросов, или одинокую красную точку в центре пустого холста, я невольно вступаю с автором в воображаемый диалог: "Мы думали, ты собираешься рассказать нам вечером у костра, в чем состоит кайф жизни, для чего нам стоит жить и работать. А ты рассказал нам лишь о том, какой ты странный, даже сумасшедший. Неважно, что твой труд никому не принес радости и не согрел сердца, что ты украл чей-то праздник, и на твои "отбросы", или "точку" никто не придет смотреть второй раз - зато завтра во всех газетах напишут о том, как ты оригинален и непохож на других".
...Я слушаю свою собеседницу и думаю о том, что она, наверное, мало изменилась внешне (та же изящная девичья фигурка манекенщицы, те же длинные пряди волос, разбросанные по плечам, та же ковбойка и джинсы) и не изменила себе за время, прошедшее с баснословной эпохи израильской богемы 1960-70-х годов. Богемы, не имеющей преимуществ хай-тека, не знающей слова "пиар", собирающейся для удовольствия быть друг возле друга и творящей легко, без каких-либо целей.
- Мне повезло, я попала в Калифорнии в компанию хиппи в тот самый момент, когда это в Америке только начиналось, когда еще не было тяжелых наркотиков, коммун, привязанных к одному месту. Мы путешествовали по стране босыми - пешком или автостопом, спали под звездами, сочиняли песни и стихи, подрабатывали где придется, и жили надеждой, что мир изменится, и люди станут другими, - с улыбкой вспоминает Дафна и делает паузу, разминая сигарету. - Знаешь, люди ведь не вплетают цветы в волосы просто так. Они делают это только, когда у них в душе есть ощущение праздника. Мы очень верили в то, что мир уже не такой, каким был вчера, что завтра в нем будет больше радости и света. Материальное нас не интересовало, достаточно было уголка, чтобы поспать, и воды, чтобы умыться. Быт наш был предельно скромен, все помогали друг другу. Но главное - это ощущение непрекращающегося праздника, которое мне удалось сохранить в себе и по сей день.
- В 1969-м, когда я вернулась в Израиль, здесь уже тоже можно было встретить хиппи, приезжающих из других стран, - продолжает Дафна. - Я безошибочно узнавала их по безмятежным выражениям лиц и свернутым матрасикам, привязанным сверху к рюкзачкам, и вела их к себе домой: живите у меня хоть месяц, хоть два - сколько захотите. Потом у нас образовалась своя, местная компания из десятка человек (плюс три десятка попутчиков), которую возглавил художник и режиссер Жак Катмор, умерший полтора года назад. Мы основали нечто вроде студии, назвав ее "Третий глаз". В основном мы жили вместе, в одной квартире, или целыми днями бродили из дома в дом. Мы практически не расставались, и каждый день был насыщен какими-то событиями: снимали фильмы, устраивали выставки, сочиняли стихи, уходили на берег моря покурить травку или уезжали в Галилею - побродить по живописнейшим местам. Жак был удивительной личностью. Он мог сказать парню, который в свои 34 года продолжал жить с родителями и носил стариковские боты на молнии: "Тебе уже 34, а ты еще ничего не сделал". Или ему попадался на глаза простенький рисунок из школьной тетрадки четырнадцатилетнего подростка. "Гениально!" - говорил Жак, и через две недели этот паренек уже воодушевленно малевал на ватманских листах политические карикатуры, а в его длинные волосы были вплетены полевые цветы. Иногда достаточно было одной встречи с Жаком, чтобы жизнь человека изменилась кардинальным образом, - продолжает Дафна. - Но в какой-то период Жан возомнил о себе, что он гуру, и меня это стало раздражать. Я отправилась в Биньямину и потащила за собой еще несколько человек - скульптора, фотохудожника, керамистку, мультипликатора, музыканта, - продолжает Дафна. - Мы основали там подобие коммуны, завели домашних птиц редких пород, к примеру, индийских кур, а во дворе устроили большую коллективную студию, где у каждого был свой уголок. Утром мы устраивали совместные трапезы, по очереди съедая свежее яйцо из-под курицы. Этот счастливый период продолжался четыре года. Потом все разъехались. Время было непростое. Одних напугала Война Судного Дня, други уехали из страны, опасаясь преследований полиции, вылавливающих ради газетных заголовков любителей марихуаны. Жак со своей женой Анн тогда перебрался в Голландию - они прожили там довольно долго.
- Что тебе запомнилось больше всего из богемных 60-70-х?
- Мгновения, часы, дни, месяцы, которые мы проводили вместе, сидя у меня на крыше в Тель-Авиве, или в Синае, или в Галилее.
Неважно где. Это была прекрасная пора - без планов, тревог за завтрашний день, союадений об утраченном. Ощущение какого-то бесконечного празднования жизни и творчества...Мы больше чувствовали, чем думали, мы ощущали мир наподобие трехлетних детей: свободно дышали и радовались всему, что нас окружало, - восходу и закату, непродолжительному дождику, облакам на небе. Посмотри, как большинство из нас живет сейчас? Разум, конечно, хорошая штука, он помогает решать проблемы, но если в голове у тебя тарахтят сразу восемь каналов, и нет кнопки, чтобы все это отключить - разве это жизнь? Если я и жалею о чем-то, то лишь о временах, когда вместо того, чтобы воспринимать каждое мгновение жизни как подарок, погружалась в страхи и тревоги, ненавидела, ревновала, завидовала, сожалела, страдала.
- Сейчас ты живешь иначе?
- Думаю, что да. Внутри меня покой. И ответы на все вопросы - тоже внутри. Единственное, чего бы я хотела достичь, - это оглянуться перед уходом на пройденный путь, поаплодировать себе и поблагодарить эту жизнь за то, что она у меня была.
- Как сложилась судьба представителей израильской богемы 1960-70-х?
- Слава Богу, никто не покончил собой, не "сел на иглу", не спился и не попал в психушку. С большинством из них я и по сей день в дружеских отношениях. От других людей их отличает, пожалуй, то, что их душа не устала трудиться, им по-прежнему присуще желание праздновать жизнь, даже если она вполне рутинна. Среди моих друзей больше женщин, нежели мужчин.
- Как ты относишься к феминисткам?
- Если они не бреют волосы под мышками, воняют потом и постоянно озлоблены, я их не люблю. Когда же они выступают против обрезания кли тора у девочек-мусульманок - я их поддерживаю.
- У тебя двое взрослых детей. Какое место они занимают в твоей насыщенной жизни?
- Когда они были маленькими, я любила рисовать их спящими. Спящий ребенок - это такое таинство, такая чистота, что тебя не покидает ощущение, будто рядом с ними - Бог. А мы, взрослые, если посмотреть на нас спящих, даже во сне не способны отключиться от тревог и забот.
- Потом дети подросли, - продолжает Дафна, - и превратились в обычных израильских подростков - шумных и неуправляемых. Когда они слишком доставали меня своими выходками, я могла бы, как любая другая мать, либо накричать на них, либо обидеться, либо наказать, но я поступала иначе. Я сосредотачивалась на чем-то очень смешном и необычном, входила в их комнату и начинала им об этом рассказывать. Такой реакции они ожидали от меня меньше всего, и напряжение улетучивалось.
- Жаль, что я не знала такого простого и эффективного способа двадцать лет назад...
- Все ответы на все вопросы - в твоем сердце. Просто надо к нему прислушиваться.
- А твои родители - им удалось дать тебе то, что ты постаралась дать своим детям?
- Мои родители, выходцы из Голландии, были замечательными людьми. К сожалению, их уже нет. Отец работал на алмазной бирже, мама была певицей, пианисткой. Она прекрасно готовила, в нашем доме всегда пеклись пироги. Мои родители были обычными людьми, но с невероятным теплом в душе. Представляешь, что это такое, когда, вымокнув под дождем, ты заходишь в дом, где тебя встречают с полотенцем, чтобы просушить волосы, и все пропитано запахом свежеиспеченного пирога?
- И все-таки мне до сих пор не понятно, что ты предпочитаешь в большей степени - общение с другими, или одиночество?
- И то, и другое. В моем доме обитают люди разного возраста, разных профессий, но я устроила свое жилище так, чтобы никто никому не мешал. Вот и сейчас здесь - мой друг, дочь со своим приятелем и дочь моей подруги, но ты ведь не ощущаешь в данный момент их присутствия, потому что каждый находится в своем отсеке, каждый занят своим делом. Что касается меня, я обожаю сидеть дома и почти никуда не хожу. Правда, сейчас на Шенкин (тель-авивская улица, где обитает местная богема - Ш.Ш.) собираются открыть позади домов маленькие магазинчики, как на Нахлат-Биньямин (пешеходная тель-авивская улица, где продают свои работы художники-прикладники - Ш.Ш.), наверное, там я потусуюсь. Когда мы были маленькими, то играли в "маму-папу", "врача" и "магазин". В "маму" я уже наигралась, а в "магазин", очевидно, нет.
- Кстати, я обратила внимание, что ты любишь писать лес, причем, лес необычный, таинственный, в глубине которого мерцает приглушенный свет. Что скрывается в твоем лесу и что означает это сияние?
- Однажды, когда я уже начинала заболевать от отравления красками, я вдруг почувствовала ночью приближение конца, собралась с силами и поехала в ночной клуб, где висел неоконченный "Синий лес". Я изобразила внизу трех фиолетовых бабочек, уверенная, что рисую в последний раз, потом взобралась на платформу и написала вверху специальной краской, которая видна только при ультрафиолетовом излучении, изречение Махараджи: "Это таинственное и магическое место, и оно внутри тебя..." Нет мучительнее смерти, чем смерть от удушья, но когда ты ее не боишься, то чувствуешь себя в этот момент ребенком, который держится за палец отца в Луна-парке и знает, что он не потеряется. Я ощущала примерно то же самое, когда два месяца дышала в больнице кислородом из баллона. Повторяю снова иснова: все, что нам нужно знать, чтобы ничего не бояться, находится внутри нас. Надо только помнить об этом. Но нам некогда помнить и вспоминать, мы же заняты разными глупостями, решаем проблемы, воюем, вместо чтобы наслаждаться жизнью, каждым ее мгновением. Живя с ощущением счастья внутри, ты словно поднимаешься по ступеням, а если переживаешь и страдаешь - у твоей лестницы нет перекладин.
- Интересно, как могла бы сложиться твоя жизнь, если бы около сорока лет назад ты не заметила хиппи, сидевших вокруг костра, не сошла бы на той остановке в Калифорнии?
- Я бы все равно к этому пришла. Накануне того самого дня я устроила дома вечеринку, собрала подруг и сказала им: "Берите все, что у меня есть. Мне не нужны больше мои наряды и мои вещи. Я ухожу. Куда - пока не знаю. Но я знаю одно, в мире что-то меняется, и я должна в этом участвовать". А потом я села в автобус с маленьким рюкзачком. В тот момент я и вправду не знала, где сойду. Если ты хочешь пить - это верный признак того, что вода где-то недалеко.
АЛЬТК ЗАХЕН (посвящается старым вещам)
…Оказывается, старинный шкаф (как, впрочем, и любая другая мебель прошлых веков) живет столько, сколько "живет" в нем
клей. Разумеется, клей не простой, а изготовленный по особому рецепту (теперь никто, кроме реставраторов, такого клея не варит). Он, в отличие от современного синтетического клея, сохнет очень долго - несколько дней,проникая в поры древесины. Зато когда высохнет, составляет с ней как бы одно целое.
Когда клей умирает, мебель рассыпается на части, которые собирают в мешок и отвозят либо на помойку, либо к реставратору - зависит от ценности. Он варит клей по старинному рецепту, заливает ходы, проделанные в древесине жучком, особым составом и собирает старинный шкаф заново. А дальше все зависит от того, кто заказал работу реставратору и с какой целью. Если заказчик - музей, мы увидим этот шкаф в музейной экспозиции. Если заказ частный, шкаф отправится на международный аукцион Сотби или вернется в коллекцию, из которой прибыл.
Старинная мебель, в отличие от современной, живет своей жизнью. Чтобы ощутить это, достаточно провести в старом доме, заставленном ею, ночь. В темноте вы расслышите тихие скрипы. Древние шкафы зажились на свете и вздыхают по ночам, как старики.
Эти изящные консоли или бюро французской работы в иных из нас сидят так же крепко, как мебельный клей. С ними невозможно расстаться, ведь они - часть человеческой жизни, молчаливые свидетели событий, память о которых исчезла вместе с теми, кто в них участвовал.
Фолианты на помойке
...Говорят, что послевоенные ленинградские помойки и "разрушки" (останки пострадавших от бомбежек домов) напоминали скопища антикварных вещей. Многие жители города погибли во время блокады, многие не вернулись с фронта или из эвакуации, и послевоенный Ленинград стал заселяться людьми, приехавшими - кто откуда. Они занимали вымершие квартиры, выбрасывая оттуда вещи прежних владельцев.
На ленинградских помойках можно было обнаружить все - от фолианта XVII века до старинной кушетки времен императрицы Елизаветы. У этих вещей не было хозяев. Ими распоряжались шайки послевоенной детворы, которую воспитывала улица. Весь город был поделен на сектора: если на территории "разрушек" и помоек появлялся чужой, его могли крепко побить.
Мальчишки сдирали с фолиантов красивые кожаные обложки, вырывали картинки. А в "чику" нередко играли старинными золотыми монетами, найденными в "разрушках". Каждый искал на помойках свое.
Шестилетний Игорь Высоцкий таскал домой обломки старинной мебели - замысловатые бронзовые ручки, резные ножки и спинки. Сначала это был склад игрушек, а позднее - мастерская. Помойки Ленинграда к тому времени были уже не те, но рухляди, собранной Игорем в первые послевоенные годы, хватило надолго. А для того, чтобы хобби превратилось в профессию, понадобилось 20 лет. Ведь что такое реставратор? Говоря простым языком, это ремонтник. У опытного реставратора масса технологий в голове, но он выбирает оптимальную. Плохая реставрация может загубить вещь настолько, что она уже не поддастся восстановлению, даже если попадет потом в хорошие руки.
Но и технология - еще не все. Чтобы увидеть в деревяшках, высыпанных из мешка, изысканное бюро работы французских мастеров, нужно знать присущие эпохам стили, уметь читать почерк старых мастеров. Научить этому очень трудно. Опыт приходит не с годами - с десятилетиями.
Особая каста
...Он работал с деревом дома, интересовался стариной, не вылезал из библиотек и искал общения со специалистами, занимающимися восстановлением старых вещей. Ходил по музеям, музейным мастерским (благо жил на Васильевском, Академия художеств под боком), знакомился.
- Музейные реставраторы - особая каста, - рассказывает Игорь Высоцкий, известный реставратор, приехавший в Израиль с рекомендациями Эрмитажа и других музеев России. - Приходишь к такому реставратору в мастерскую (если еще пустят!), работать при тебе - не работает. Очень редко увидишь, когда кому-то что-то показывает. Специальность редкая, "закрытая". Ей практически нигде не учат. Пока столяр-краснодеревщик, закончивший техническое училище, дорастет до уровня реставратора - пройдут годы. Плохой реставратор среди этой элиты просто не удержится. Сама среда очень специфическая: музейщики, администраторы - они просто сумасшедшие люди, работают за копейки и при этом умудряются доставать бешеные деньги на (новые экс¬позиции. К открытию музея они идут десятилетиями: скупают у населения мебель, отбирая из сотен тысяч вещей тысячи. Из тысяч - единицы. Потом из экспозиции что-то вылетает: начинаются яростные споры. Человек, который входит в эту обойму, должен стать таким же, или искать себе другое занятие.
Должен сказать, что хранители музейных экспозиций (они следят за условиями хранения вещей, передают их на реставрацию) - специалисты высшего класса. Причем работают за "интерес". Это абсолютно нищие люди, я бывал в их домах, видел, как они живут. Но они абсолютно счастливы оттого, что занимаются любимым делом. Специалистов, подобных им, наверное, нет нигде в мире. Это своего рода фанатики.
...Игорь из года в год ходил по музейным мастерским, со всеми перезнакомился (поначалу приходилось и за водкой бегать, а потом ему стали давать работу).
- В музее часто бывают такие виды работ, которые музейный реставратор не любит делать - из-за их трудоемкости и низкой оплаты, - говорит Игорь. - Например, шкаф XVII века "в мешке", который полностью нужно собрать, склеить и законсервировать. Клей давно "умер", а сам шкаф настолько проеден жучком, что рассыпается в руках, как труха. Чтобы закрепить дерево, его нужно выдержать в газовой камере и залить каждую дырочку особым составом. Это работа на полгода.
Такие вещи выпадают из "обоймы" очень просто: приходит комплект мебели, сорок единиц, самые легкие тут же выбираются музейными реставраторами (соответственно, выбираются и деньги из фонда), а на трудоемкие вещи денег почти не остается. И их стараются кому-нибудь спихнуть. Я брал такие работы в музеях по договорам, приносил домой, возился с ними месяцами (наша квартира напоминала мастерскую и одновременно свалку рухляди), готовые возвращал в музей. Во всех музеях Ленинграда меня стали признавать за своего. Я бывал в мастерских, куда пускали только по пропускам. Потом учился на факультете реставрации при Академии художеств. Там больше учили реставрировать картины, но и работы по дереву, конечно, были - иконы, распятия образа.
...В сорок лет Игорь решил, что начать жизнь сначала никогда не поздно. Был инженером в НИИ - стал столяром-краснодеревщиком в конторе под мудреным названием "Росмонументискусство" на Обводном канале.
Войти в касту было непросто, несмотря на то, что Игорь умел практически все. Через год его из столяров-краснодеревщиков второго разряда перевели сразу в бригадиры, убедившись, что он по своему уровню не уступает корифеям, работающим десятки лет. Когда вышел Указ о кооперативной деятельности, Игорь создал собственную фирму "Ренессанс", которая в течение короткого времени стала лучшей в Санкт-Петербурге: все музеи (особенно пусковые, то есть новые) стояли к ней в очереди со своими заказами. Приютинский музей (усадьба Оленина бывшего директора Публичной библиотеки, современника Пушкина, центр русской культуры XVIII века) создавался "Ренессансом" буквально "от" и "до", а сам Игорь был включен в состав авторов музейной экспозиции.
- Люди, работающие в самих музеях, получают мизерную зарплату, а пашут как сумасшедшие, - говорит Игорь. - Мы тоже работали много, но и получали соответственно. Из-за этого у нас был комплекс по отношению к музейным работникам, и мы помогали им чем могли. Например, было такое. Дирекция ленинградских музеев десятилетиями скупала у населения старинную мебель и хранила ее на Мойке. А тут случилось наводнение. Работники музея, стоя по колено в воде, вытаскивали столы, стулья, шкафы и бюро. То, что удалось спасти, отвезли в Выборг (другого места не нашлось) и поместили в старинном замке. Без солнца, отопления мокрая мебель там погибла. А это уже подсудное дело. Откуда музейным работникам с их нищей зарплатой взять деньги на выплату компенсаций? Мы решили прийти на помощь: то, что удалось, реставрировали, остальное добрали по комиссионкам, помойкам и за счет "новодела" (старинная вещь, воспроизведенная по фотографии или описанию. - Ш. Ш.). Всю эту работу мы выполнили практически бесплатно.
И еще был один забавный случай. Мы работали над интерьером Приютинского музея, и там на веранде должны были стоять два зеркально симметричных дивана. Один сохранился, а второй пришлось делать заново. Мы его, ясное дело, «состарили» по особой технологии. Перед открытием приехала правительственная комиссия. Им все показали, рассказали. Так что они были в курсе: один из диванов на веранде – «новодел». Академик из Эрмитажа спрашивает: «Который оригинал?» Я молчу. Он показывает на «новодел»: «Этот?» Помолчал: «Да, конечно, этот. Я уверен». Тогда мы перевернули наш «новодел», а внутри – светлое дерево.
А вообще-то вещь можно так «состарить» и снаружи, и внутри, что истинный ее возраст определит только спектральный анализ. Однажды нам пришлось к этому прибегнуть. Нужда заставила.
Из одного музея пришел заказ: отреставрировать стол и два стула очень старой и интересной работы – с интарсией. Интарсия – гораздо более сложная техника, чем инкрустация: в дереве делается отверстие, и туда вставляется кусочек кости или латуни. Одним словом, вещи в этом комплекте были исключительно ценные и дорогие. И провалялись они в музейной мастерской несколько лет. Когда же до них дошли руки, вдруг выяснилось, что один стул исчез. Что делать? У меня зарплата 1000 рублей, а стоимость пропавшего стула -30 тысяч. Пришлось заняться "новоделом" и "старить" его по всем правилам. Членам музейной комиссии и в голову не пришло, что они приняли за оригинал стул-"новодел".
- А как можно состарить вещь?
- Ну, на этот счет существует столько технологий! Самое
простое (к этому методу обычно прибегают европейские
антиквары) - покрасить вещь серым лаком. Вы видели в музеях старые вещи? Они как бы подернуты дымкой: лак со временем тускнеет, становится малопрозрачным - этот процесс идет столетиями. А тут сразу: покрасили - и тот же эффект. Но если этот серый лак отскрести, на стружке будет видно, что он серый. Еще один популярный метод: чтобы сымитировать дырочки, прогрызенные жучком, - мебель с большого расстояния расстреливают очень мелкой дробью.
- Я нетипичный реставратор, - продолжает Игорь. – Реставраторы, они как правило, все же рабочие. "С золотыми руками", но рабочие. Они получают от искусствоведа и художника готовые задания с рисунками. У меня с музейщиками сложились другие отношения: мы вместе обсуждали интерьер музейных экспозиций и решали, как сделать лучше. Мебель я знал лучше их - ведь это не только моя специальность, но и хобби.
...Игорь вытаскивает из пачки фотографий одну и показывает мне:
- Вот этот шкаф-бюро из карельской березы XVIII века я реставрировал для Эрмитажа. Он очутился там после 1917 года.
- Как попадала старинная мебель в Эрмитаж?
- Там в основном собрана мебель, конфискованная во дворцах. У Эрмитажа есть громадный каретный сарай (разве там выдержишь нужную температуру?), на первом этаже стоят кареты, а на балюстраде расставлена мебель. Когда устраивают экспозиции - оттуда вытаскивают нужное. Но в Эрмитаже в основном европейская мебель. А самая лучшая экспозиция старинной русской мебели ХVIII-ХХ веков собрана в Павловском дворце.
Русская школа - это компиляция французской и немецкой школ. Например, инкрустированные столики в форме боба (их называют "бобиками") - французское детище, но именно в России они получили колоссальное распространение, и сейчас большая часть таких столиков во всем мире - русской работы. Что же касается отделки в форме лебедей – такое я встречал только в России.
- А какие вещи вам больше по душе?
- Признаюсь, моя слабость - бюро. За год до отъезда я нашел то, что искал, - бюро XVIII века русской работы, отделка -
"орех". Оно было выкрашено дурацкой черной краской. Но я по форме понял: это что-то необыкновенное. Купил, отреставрировал. Уезжая, продал Гатчинскому дворцу. Мне бы это бюро не дали вывезти. Многие вещи я раздарил музеям. А коллекцию оружия и часов продал, дурак, но надо же было на что-то уехать! Я хоть и много денег зарабатывал, но все тратил
на старые вещи, а потом возился с ними, реставрировал. Когда из абсолютного хламья получается достойная вещь - испытываешь такое удовлетворение... А абсолютный детский восторг это вызывало только в первые годы. С возрастом прошло.
Знание приходит с опытом: чем больше видишь вещей, читаешь книг, листаешь иллюстраций, тем больше понимаешь что к чему. Есть время - забегаешь в комиссионный, смотришь: что-то в этом хламье есть. А уж когда поработаешь с вещью - сможешь определить ее возраст и место рождения. Помню, притащил я из комиссионного стулья, которые купил за 11 рублей. Хлам: на два стула - всего две ножки, и покрашены в идиотский черный цвет. Но мне показалось: что-то в них есть. Почистил - а под масляной краской оказался великолепный югославский орех. Уезжая в Израиль, я продал эти стулья за цену в 100 раз большую, чем заплатил за них.
Настоящая вещь всегда видна по форме. Те, кто занимается антиквариатом, это чув¬ствуют. Есть такая порода людей -"перехватчики", они кормятся антиквариатом, перехватывая вещи у дверей комиссионок. Я с ними никогда не имел дела. Когда в этом мире крутишься, очень трудно не упасть до их уровня. Я понимаю, что без денег жить нельзя, но тут ты уже выбираешь, для чего жить - для денег или ради творчества. Но надо отдать должное "перехватчикам" - у них настолько наметан глаз, что, поглядев на вещь, они сразу понимают ее настоящую ценность. А те, кто ее не понимает (хозяева вещей), продают антиквариат "перехватчикам" за одну десятую (двадцатую, сотую) настоящей стоимости.
- Я вижу, что большинство ваших работ снято на черно-белую пленку. Это случайность?
- Нет. Профессионалы не снимают цветных фото. На черно-белой состояние мебели и ее ценность лучше видны: если есть дефекты - они выпирают.
- В России вам приходилось реставрировать вещи для частных коллекций?
- Конечно. Например, я делал несколько копий эрмитажных вещей(чуточку изменив пропорции, чтобы не придрались на таможне) для американской писательницы Сюзанны Масси, меценатки и большой поклонницы русской культуры. Делал я кое-какие работы и для американского консула в Ленинграде: реставрировал прекрасные старинные шкафы для кабинета.
- А попадали к вам вещи, принадлежащие историческим личностям?
- Надо учесть, что за некоторыми вещами закрепились легенды, ничем не подтвержденные, но коллекционеры, тем не менее, за ними охотятся. Другое дело оригинал, имеющий клеймо. Мне, например, приходилось реставрировать вещи с маркой "из дома Великого князя Константина". Однажды попалась "горка" из частной коллекции, которая, согласно документам, была приобретена для Александра II в Париже. Эта вещь стоила в те времена как новые "Жигули". Хозяин ею очень дорожил - он считал, что она стоит двух автомобилей.
Без перспективы
...Перебравшись в Израиль, Игорь сунулся по привычке в музеи. Мастером с рекомендациями Эрмитажа заинтересовался музей Рокфеллера: "О да, у нас есть для вас замечательная работа. Мы подняли со дна Кинерета древнюю лодку, ей две тысячи лет. Нужно бы ее как-то сохранить". - "Консервировать - это не для меня, - сказал Игорь. - Тут не нужен специалист. Возьмите книжку: там вся методика описана. Это может сделать любой".
Потом его пригласили в музей Хаима Вейцмана. Попросили произвести экспертизу мебели. Игорь произвел, ему прислали благодарственное письмо.
- Ценная была мебель?
- Да нет, дрянь. Лет сто ей, конечно, есть. Привезена из Англии. Но не музейного класса.
- А вам попадались в Израиле вещи музейного уровня?
- Две-три, не больше. Из частных коллекций. И для меня это был настоящий праздник души. Однажды пришлось консервировать итальянский шкаф XVII века: черное дерево, инкрустация из слоновой кости. Вещь, достойная Эрмитажа. Семья, которой он принадлежал, еще в 30-е годы репатриировалась из Италии и привезла с собой в Израиль фамильную мебель. Денег на
реставрацию у хозяйки не было (это очень дорогой вид работ), но я просто не мог допустить, чтобы такая прекрасная вещь разрушилась. Внутри была одна труха, зато хорошо сохранились фанеровка черного дерева и инкрустации. Я сутками заливал в естественные отверстия эпоксидку, смешанную с пылью, ждал, пока она пропитает поры и застынет. Теперь, думаю, этот шкаф еще лет сто простоит.
Недавно попалось русское цилиндрическое бюро с откидывающейся крышкой XVIII века. Оно было в ужасном состоянии - испорчено предыдущей реставрацией: кто-то обрубил заднюю стенку, сделал новые вставки. Вещь прекрасная, но уже не музейного класса. Хозяйка хотела продать бюро на Сотби, я отреставрировал.
- А для себя вы что-то делаете?
- Только в свободное время - а его очень мало. Я купил на пару с одним человеком две вещи в ужасном состоянии - венецианское резное зеркало с позолотой конца XVII - начала XVIII века и столик-консоль французской работы начала XVIII
века в стиле рококо - с мраморной столешницей, резьбой и позолотой. Эти вещи были "в мешке". У зеркала сохранилось
пять-шесть деталей. Консоль была разодрана на 12 частей. Со стороны посмотреть - лом. Отреставрировал. В Израиле
эти вещи продать невозможно. Их может купить только серьезный коллекционер (здесь мне такие за шесть лет не встречались). Это для Европы. Мы посылаем зеркало и столик на Сотби. Предварительную оценку они для нас уже сделали.
...Заглушая тоску по настоящей работе, он на балконе, без верстака (которого у него тогда не было) собрал шкаф-бюро карельской березы - имитацию оригинала XVIII века из коллекции Павловского дворца. Сделал, сидя на кухне, пару инкрустированных столиков-"бобиков", кресло с ручками-лебедями из липы в стиле русских мастеров XVIII века.
Потом устроился на фабрику-магазин к некоему Сами, но не выдержал там и двух недель.
- У Сами работают одни арабы. Он давал мне склеить вещь, а покрытие делал араб, заделывая недостающие фрагменты инкрустации эпоксидной смолой. Представляете? То есть такая откровенная халтура. Я плюнул, ушел. А через некоторое время мне попалась вещь "от Сами". Клиентка попросила отреставрировать столик - прекрасная арабская работа с инкрустацией. Я только посмотрел и сразу сказал: "Вы купили его у Сами". - "А как вы догадались?" - "Я вижу: там, где не хватает фрагментов инкрустации, залито эпоксидкой. Эта вещь искалечена и реставрации не поддается". А у меня такой принцип: если я не хочу брать работу, называю тройную цену, и клиент отпадает сам. Но женщина сказала, что согласна. Уж очень ей этот столик пришелся по вкусу. Она купила его за две тысячи, и во столько же ей обошлась реставрация. Я вырезал эпоксидку специальным золлингеновским ножом и вставлял костяную инкрустацию. Замучился, пальцы потом долго болели, жалел, что взялся. Если бы мне принесли эту вещь на реставрацию сразу - работа стоила бы вдвое дешевле. На то, чтобы снять синтетические материалы, уходит масса времени.
- А вы знаете рецепт старинного клея?
- Знаю. Я работаю только по старинным рецептам, не признаю никакой синтетики. Старинный клей живет примерно 150-200 лет -в зависимости от среды. При повышенной влажности - меньше.
- А как вы узнали его рецепт?
- Полгода собирал о нем сведения в Публичной библиотеке.
- Вы храните этот рецепт в секрете?
- Нет. Один рецепт погоды не сделает. Для того чтобы стать настоящим мастером, нужны десятилетия. Плюс терпение. Если у человека это есть, он и сам до всего дойдет. И потом - это очень дорогой клей. Мало у кого найдется охота его варить.
- А в Израиле вам попадались реставраторы экстра-класса?
- Я прошел все антикварные магазины. Спрашивал владельцев - почему выставляют такие "сырые" вещи? Говорили - нет нормальных мастеров, да и не нужна полная, реставрация - стоимость вещи резко поднимется, продать труднее.
«Для культурной революции нужны столетия»
...В один из дней я снова выбираюсь в Иерусалим, чтобы навестить мастера уже в его мастерской-магазине. На веранде стоит незавершенная работа - старинная дубовая столешница. По магазину бродит англичанка - любительница антиквариата. Старинное венецианское зеркало и столик-консоль уже по всем правилам упакованы в высокие ящики - для отправки на Сотби.
На глаза попадается причудливая резная ножка - в форме лапы животного. Игорь объясняет:
- Вы слышали про национальный парк Ципори? Там раскопали древний город. Заказали нам несколько вещей, которые
пришлось делать по картинкам. Например, ассирийский стул, плетенный из папируса. А к нему столик на таких резных ножках-лапках.
- Сделать вещь по картинке - это, наверное, высший пилотаж?
- Да ну! С этим справится любой столяр-краснодеревщик. Там нет реставрации как таковой. Вот когда приходит старая вещь в полуобморочном состоянии и ты воссоздаешь ее, сохраняя все, что в ней осталось своего, - вот это высший пилотаж.
...Мы углубляемся в магазин. Я на каждом шагу останавливаюсь и повторяю: "Какая прекрасная вещь!" Но Игорь тут же разочаровывает: "Да, материал интересный - ореховый шпон, а ценности никакой - немецкий ширпотреб начала века"; "Да, вещь антикварная.- Ей лет 150, но не высший класс"; "Ничего особенного - английский ширпотреб"; "Да, этот ломберный столик - итальянский повтор французской работы XVIII века, мы его и продаем всего за тысячу долларов" и так далее.
- Ну, а где же настоящий, редкий антиквариат? - взмаливаюсь я. - Где предметы искусства? Где старые мастера?
- Вот тут, - говорит Игорь, протягивая мне объемистую желтую книгу. - Это каталог Миллера. Выходит раз в год и рассылается коллекционерам и музеям. Миллер - известный человек, он скупает по всему миру антиквариат, реставрирует (на него работает команда реставраторов экстра-класса) и продает.
- А вы могли бы сделать, к примеру, такую вещь? - тыкаю я пальцем наугад в каталог Миллера.
- Конечно, - тут же отвечает Игорь. – Это несложно. Но какая ценность у "новодела"?
- Здесь очень трудно работать, - неожиданно жалуется Игорь, - нет удовлетворения. Работать ради денег мне неинтересно. А надежд на перемены нет. В Израиле нет условий для создания школы реставраторов и школы подлинного антиквариата.
Это только политическая революция делается за годы, а для культурной нужны столетия...
Распродажа для профессионалов
…Когда в работе наступило небольшое затишье, Игорь подумал: "А не махнуть ли мне во Францию? Покрутиться на знаменитых тамошних распродажах, купить "ломье" за гроши и обеспечить себя работой на полгода (бывший петербуржец Игорь Высоцкий – экстра-класса реставратор антикварной мебели, в Израиль приехал с рекомендациями Эрмитажа и других российских музеев. Специальность редкая, закрытая: секретами здесь никто не делится, никто никого ничему не учит. Сам что-то схватил, понял – твое счастье. К мастерству идут годами и даже десятилетиями. В «клан» реставраторов музейного уровня войти непросто. Игорь вошел и находится в нем уже много лет).
...Сказано - сделано. Весенний Париж был прохладен, как всегда, очарователен, но ему надо было ехать за пределы Парижа. Вот только куда? Он выбрал самое простое - явился в редакцию местного антикварного журнала, где ему назвали не только сроки и места восьми ближайших распродаж, но и снабдили адресом известного коллекционера антикварной мебели из Марселя, занимающегося куплей-перепродажей антиквариата.
За две недели Игорь исколесил всю Францию - от Лиля до Марселя. Учиться приходилось очень быстро. На распродажах для профессионалов не задают лишних вопросов. Во Франции антиквариат - это целая отрасль, которой кормятся миллионы людей. В каждом городе можно наткнуться на машину с вывеской: "Покупаю "брокант" ("брокант" - мебель XIX - начала XX века. - Ш. Ш). А в каждой французской деревне найдется антикварный магазин с какой-нибудь рухлядью.
Распродажи для профессионалов регулярно проводятся по всей Франции, и на них везут мебель со всей Европы. Здесь скапливаются тысячи грузовых машин. Для мебели XVII и более ранних веков сооружаются временные павильоны; "брокант" продается прямо с борта грузовиков.
Машины приходят ночью. В восемь утра объявляется начало распродажи, и все мгновенно приходит в движение. Здесь не бывает шумного торга, купля-продажа происходит мгновенно: "Сколько?" - "Столько-то" - "Беру" (на товар наклеивается ярлычок - "продано"). Впрочем, если цена не устраивает, покупатель молча устремляется дальше. Профессионалы оценивают товар в течение пары минут. Эта способность - увидеть в груде "ломья" изящную консоль или бюро XVIII века - оттачивается у антикваров и реставраторов годами. Кстати сказать, реставраторов на распродажах практически не увидишь. Они занимают в иерархии особое место: им все привозят в мастерские. И потому на визитную карточку Игоря Высоцкого торговцы взирали с почтением: реставратор на
распродажах - явление редкое. Наверное, столь же редкое, как и мошенник. Потому что на распродажи для профессионалов приезжают одни и те же люди, все здесь друг друга знают - этот мир достаточно специфичен.
Если французские реставраторы и выходят на промысел, то они ищут искомую вещь на Блошином рынке до того, как она попадет к перекупщику и ее цена подскочит вдвое.
Не встретишь на распродажах для профессионалов и частных коллекционеров. Частному коллекционеру требуется время, чтобы понять, нужна ему эта вещь или нет. Он приходит посмотреть на нее не один раз, прежде чем решится купить. Ему нужно "созреть" для покупки. Профессионал же - торговец антиквариатом - просто соотносит вещь с ее стоимостью: если она по затратам влезает в рамки продажности, он ее тут же покупает.
К концу распродажи, которая длится часов пять, цены резко падают. Игорю повезло: блестящую копию мебельного гарнитура XVIII века, изготовленную в начале XIX века, он купил за две трети ее цены (цена до реставрации - полторы тысячи долларов, после реставрации продана за 5 тысяч долларов).
- Франция - настоящий заповедник антиквариата, - говорит Игорь. - Я бывал на многих аукционах во всех странах Европы, но нигде не видел такого изобилия и возможности найти уникальные старые вещи, как на французских распродажах для профессионалов.
...Кроме традиционных распродаж для профессионалов во Франции ежегодно устраиваются деревенские ярмарки, на которые съезжается вся страна. В день ярмарки жители окружающих деревень везут в назначенное место все, что им не нужно, - старые вещи, мебель. Сюда же съезжаются антикварщики, которые что-то покупают на ярмарке, а что-то везут на продажу. Здесь можно встретить все - от старой фуражки до антикварной мебели.
- Там я увидел совсем другую Францию, - говорит Игорь Высоцкий. - Она, в отличие от бурлящего Парижа, необыкновенно спокойна и патриархальна. Можно обойти небольшой городок и не встретить ни одной души. Пустые ресторанчики, необычайно красивые соборы, ухоженные дворики - все как будто вымерло.
...Антикварную мебель можно встретить и на знаменитом Блошином рынке в Париже, но здесь уровень совсем другой и цены - астрономические. Здесь не продают "броканта". Улочка-аллея с рядом магазинчиков: за стеклами витрин - сплошное сияние. У входа - хозяин магазина: сидит на стульчике с газетой в руках, курит трубочку. Потенциального покупателя он чует издалека и делает на него стойку, как хорошая борзая. Мебель в его магазине - музейного уровня, над ней трудились реставраторы высшего класса. Такая вещь может ждать своего покупателя годами.
Что же касается покупателей, то с одним из них - 80-летним коллекционером и бизнесменом от антиквариата - Игорь познакомился в районе Марселя. В небольшом городке, расположенном в 14 километрах от Марселя, ему принадлежат многие земли и дома. Когда-то месье Рок закупил в Румынии старое дерево, оставшееся от домов 300-летней давности, и использовал его для компиляций при реставрации антикварной мебели (на него работают пять реставраторов не слишком высокого класса), которой у него набралось достаточное количество - двухэтажный ангар забит ею от пола до потолка. Отреставрированная таким образом мебель (во Франции, кишащей знатоками антиквариата, за нее много не дадут)переправляется в Америку - тамошним дилерам.
Сам господин Рок проживает в колоритном старом доме с дубовыми потолочными балками, уставленном неотреставрированным антиквариатом. На балконе высится двухметровая мраморная скульптура всадника римских времен.
Встреча Игоря с антикваром была малопродуктивной (его цены на мебель оказались слишком высоки) и все же полезной. Игорь получил адресок одной парижской мастерской, в которой изготавливаются копии бронзы (ручки для шкафов, головки старинных ключей и т. п.) очень высокого качества.
Есть еще один вид распродаж, о котором мы не упомянули, - распродажи для широкой публики, которые устраиваются владельцами местных замков. Там прямо на траве можно увидеть извлеченные из древних интерьеров мраморные и дубовые лестницы, бронзовые и чугунные печки и прочую экзотику.
Сосновый сундук
Я не могла не задать этого вопроса реставратору: а кто же его клиенты? Кто платит ему такие деньги за реставрацию антикварной мебели, кто покупает дорогие находки, вывезенные им с французских распродаж для профессионалов?
- Не называя имен, могу рассказать об одном из моих постоянных клиентов, - говорит Игорь. - Сорокалетний араб, живет на территориях. Выходец из очень богатой семьи. Образованный человек, выпускник Кембриджского и Оксфордского университетов. Семье принадлежит много домов в разных странах(в Израиле часть домов была реквизирована в 1948 году). Все свои средства семейный клан вкладывает в недвижимость и произведения искусства, у них имеются подлинники Рафаэля и Рубенса. Самое ценное хранится в Англии и Ливане, часть передана на хранение в университетский музей Оксфорда. Мой заказчик относится не к профессионалам, а к любителям искусства, но любителям очень высокого уровня. Он мгновенно определяет подлинную ценность произведения искусства.
- Какие заказы вы получаете от этого клиента?
- Его слабость - французская мебель периода Наполеона Бонапарта в стиле ампир. Вот перед вами секретер, стол и стулья - после реставрации. Он собирается вывезти
этот гарнитур в свой парижский особняк. До реставрации мебель была в самом плачевном состоянии: доски секретера разошлись волной, стол практически без покрытия, стулья разломаны по частям, бронзовые украшения наполовину отсутствуют - пришлось
немало повозиться. А этот его заказ я еще не успел выполнить. Вещь очень редкая - "кассанэ", сосновый сундук XV века, прекрасно сохранившийся. В чем уникальность этой вещи? Я за все свои путешествия по музеям мира видел немало сундуков (в одном только Эрмитаже их штук 60) - ореховых, из красного дерева, но соснового не встречал ни разу. Сосна - дерево мягкое, быстро разрушается, съедается древесным жучком. Но этот сундук сохранился, видимо, потому, что находился здесь, в условиях пустыни с ее сухим климатом. Я собираюсь отправить сундук на спектральный анализ в Институт Вайцмана, чтобы точно определить время его изготовления. По моей оценке, речь идет о конце XIV или начале XV века. Изготовлен он в Италии - из той же породы резонансной сосны (без сучков), растущей в Альпах, из которой сделаны скрипки Страдивари. Сундук был расписан иконами, но живопись не сохранилась.
- Что ваш заказчик собирается делать с этим сундуком?
- Он уже договорился с одним английским музеем, что передаст его туда на хранение.
- Какого вида реставрацию заказал вам ваш клиент?
- Законсервировать сундук, чтобы он простоял еще столетия. Первое, что я собираюсь сделать, - поставить сундук в газовую
камеру, чтобы вытравить из него древесного жучка, затем - пропитать отверстия разведенной эпоксидной смолой. В общем, я обдумываю технологии, которые можно применить к этому сундуку, чтобы не искалечить вещь, не испортить патину - дух времени. У музейной реставрации - своя специфика: вещь должна сохранять свой первоначальный вид и долгое время не разрушаться. Поэтому ни о каких компиляциях, "новоделах"
речи быть не может. Только - консервация, и ничего другого.
- Как вы оцениваете израильский антиквариат, то есть ту антикварную мебель, которая продается в Израиле?
- На мой взгляд, страна еще не освоила культуру антиквариата. Цены на антиквариат в Израиле гораздо ниже, чем в Европе. Хороших вещей нет, торговцы завозят самое дешевое. Причина в том, что перевозка стоит очень дорого, плюс таможенные пошлины, а покупателя на дорогую вещь найти непросто. Позволить же себе, чтобы вещь ждала своего покупателя лет десять-шестнадцать, как это случается в той же Франции, местные торговцы не могут.
И снова повторяет фразу, которую я слышала от него лет пять назад:
-Это политические революции совершаются за считанные годы. Для революции культурной и века мало...
ХРАНИТЕЛЬ УКРАДЕННОГО ВРЕМЕНИ
Часовщик из российской глубинки, классик еврейской поэзии и французская королева разминулись во времени. Марию-Антуанетту казнили в 1793 году в Париже, а Хаим Нахман Бялик скончался в 1934-м году в Вене - за шесть лет до рождения в Брянске Бориса Санькова. Но в начале третьего тысячелетия время свело этих людей самым неожиданным образом.
«Русскому» мастеру удалось запустить настольные часы, изготовленные в начале прошлого века для классика еврейской поэзии – и теперь они снова играют гимн «Ха-Тиква» для посетителей музея Бялика в Тель-Авиве. Он же вернул к жизни и уникальный «брегет», заказанный в XVIII веке для французской королевы лучшему часовому мастеру того времени Аврааму Луи Бреге. К сожалению, подарки не были вручены тем, кому предназначались.
Неврученные подарки
Хаим Нахман Бялик скончался в Вене за несколько лет до того, как парижский часовщик Моше Маймон завершил свою кропотливую работу над часами, которые он собирался преподнести еврейскому поэту в знак глубокого уважения. Главный архиварирус дома-музея поэта Шмуэль Авнери утверждает, что Бялик, человек, известный своей скромностью, вовсе не нуждался в шикарном подарке, над которым французский мастер работал девять (!) лет, но, как человек воспитанный, отвечал на письма часовщика и просил его избегать излишних украшений.
Разве не достаточно того, что часы играют «Ха-Тикву», на циферблате выписаны буквы еврейского алфавита, а на стрелках обозначены символы, определяющие жизнь каждого еврея: ; (работа) и ; (Тора).
Марию-Антуанетту обезглавили на парижской площади задолго до того, как была закончена работа над часами, которые ей собирался подарить один из поклонников. Впоследствии они переходили из рук в руки, пока не оказались в коллекции мэра Лондона, еврея Дэвида Лайонела Саломонса, а после его смерти перешли к его дочери, подарившей отцовскую коллекцию созданному ею Музею исламского искусства.
Эти самые дорогие в мире миниатюрные часы оценивают в 40 миллионов долларов. Хотя на самом деле им цены нет: лучшие французские мастера и ювелиры работали над ними более сорока лет, воплотив в миниатюрном механизме «брегета», украшенного драгоценными камнями, все достижения своего века.
Эти часы были похищены в 1983-м году в Иерусалиме самым известным израильским взломщиком того времени Нааманом Дилером, а вернулись в музей лишь спустя 25 лет, уже после его смерти.
Безнаказанное преступление
О знаменитом израильском рецидивисте Наамане Дилере, совершившем, в числе прочих, «кражу века» из Музея исламского искусства в Иерусалиме, рассказывают много легенд. Скончавшийся от рака в начале 2000-х годов, он уже не может их ни подтвердить, ни опровергнуть. Сохранились ли в архивах полиции старые дела, связанные с ограблением банка, к которому он сделал подкоп, или его дерзкими налетами на ювелирные магазины? Известно только, что Дилер работал всегда в одиночку, тщательно планировал преступления и не оставлял улик.
Один из старейших сотрудников полиции, которому однажды довелось присутствовать на допросе Дилера в связи с совершенным им ограблением банка, вспоминает, что взломщик производил впечатление очень умного и приятного человека, был худощавым (это, очевидно, и помогло ему впоследствии протиснуться в узкую вентиляционную шахту музея). В конце 1970-начале 1980-х в Израиле не было более известного взломщика, чем он. На «делах» рецидивиста Дилера в полиции учились новобранцы. А сам герой, овеянный криминальной славой, отсидев в тюрьме, тут же планировал новое ограбление. Мне рассказали в полиции, как однажды, совершив подкоп под банк и опустошив сейфы, Дилер совершил непоправимую ошибку, вернувшись за какой-то мелочью, и был повязан на месте ограбления. Еще больше поразил комментарий к этому случаю: «Если бы не эта оплошность, возможно, грабителя нашли не скоро. Уж слишком тщательно он готовился к операциям, не забывая обеспечить себе алиби».
Похищенная Дилером музейная коллекция была обнаружена уже после его смерти. Преступление осталось безнаказанным. Единственный, кто мог рассказать о нем во всех подробностях, ушел в мир иной. Как Дилеру удалось провернуть столь сложную операцию в одиночку и прятать похищенное в течение стольких лет? Ведь его имя было хорошо известно израильской полиции в связи с не менее дерзкими преступлениями? На этот счет существует несколько версий. Одну из них мне рассказывает хранитель и реставратор возвращенной в музей коллеции Борис Саньков:
- Это была очень простая и вместе с тем гениальная операция, если учесть, насколько тщательно она была спланирована. В субботу, дождавшись закрытия музея, Дилер подъехал туда на машине и сказал охраннику: «Я проколол колесо, улица здесь узкая, не развернуться и машину негде оставить. Может, пустишь меня ненадолго на вашу стоянку, я сниму колесо, сбегаю в гараж к своему приятелю и заклею. Он тут, недалеко, я только туда и обратно». Не почуяв подвоха, охранник согласился. Дилер заехал на стоянку, снял колесо, прошел с ним мимо охранника и, спрятав неподалеку, вернулся к музею с другой стороны. Он пробрался в здание через вентиляционный люк, спокойно взял все, что хотел. А брал он в основном часы Луи Брюге стоимостью в несколько миллионов долларов. Дилер спустил похищенное на веревочке вниз и спрятал в машине. Затем перелез через ограду и вернулся к зданию с другой стороны, прихватив по дороге спрятанное колесо. Он поблагодарил охранника за помощь и спокойно выехал со стоянки со своим «уловом». Вскоре после ограбления полицейские приходили к Дилеру, поскольку он сразу попал в число подозреваемых, но у того было железное алиби. Судя по авиабилетам, он в момент кражи находился за границей, и, значит, не мог совершить преступление. Кроме того, полиция предполагала, что в ограблении музея участвовали несколько человек: настолько хорошо оно было спланировано.
Я понимаю, почему преступление оставалось нераскрытым в течение долгого времени, - продолжает Саньков. – Во-первых, похищенные часы были слишком известные, об этой краже века писали все газеты мира. Дилер не мог выставить их на аукцион, или отнести антиквару. Например, самоподзаводные часы Марии-Антуанетты, в сущности, механический компьютер своего времени, в нем есть все функции, присущие часам: будильник, секундомер, музыкальная шкатулка и многое другое. Во-вторых, Дилер хранил их не дома, а на складе в Рамле – в простых картонных коробках, которые ни у кого не вызывали подозрения. Он потихоньку вытаскивал свои сокровища, разбирал часы до косточек и отдельными частями отправлял на имя получателя в страны Европы. Впоследствии Дилер собрал содержимое посылок и поместил на хранение в французский банк. Похищенные раритеты «выплыли» на свет благодаря жене Дилера, которой были завещаны. Она, в отличие от мужа, осторожностью не отличалась.
Любовь к приключениям с разными последствиями
«Русский» репатриант Саньков и киббуцник Дилер в Израиле не пересекались, хотя и жили здесь в одно время. История одной из самых знаменитых «краж века» свела их позже, когда известного израильского рецидивиста уже не было в живых: похищенная им музейная коллекция старинных часов была обнаружена и передана для восстановления «русскому» мастеру.
Но это еще не все. Оказывается, их объединяла еще любовь к приключениям. «Когда я начинаю восстанавливать безнадежно испорченные старинные часы – для меня это всякий раз увлекательное приключение», - скажет мне мастер Борис Саньков. Примерно те же слова легенда приписывает и рецидивисту Дилеру, признавшемуся однажды, что каждое ограбление увлекает его как хорошее приключение. Похоже, не идея наживы толкала его на дерзкие ограбления. Со времени похищения музейной коллекции им были проданы всего несколько часов, в то время как большинство рариретов более четверти века пролежали в сейфе французского банка и на одном из складов в Рамле. О своей причастности к «краже века» Дилер рассказал единственному человеку – жене, да и то, когда уже был смертельно болен.
Впрочем, тем сходство и исчерпывается. Потому что любовь к приключениям у этих людей имела разные последствия, и если одним владела стихия разрушения, то вторым – стихия созидания. Дилер разбирал уникальные часы, пряча их в тайниках подальше от чужого глаза. Саньков, напротив, возвращал умолкнувшие часы к жизни, восстанавливая изношенные механизмы, после чего редчайшие экземпляры снова занимали место в музейных витринах.
Разница была еще и в том, что Дилер всю жизнь доказывал – и прежде всего - себе, что он способен совершить нечто такое, что другим не под силу. Например, в юности ему пришлось распрощаться с карьерой летчика-истребителя за неоправданно рискованный трюк – полет на предельно низкой высоте над родным киббуцем, где его в детстве за излишнюю худобу дразнили слабаком.
Саньков никому ничего не доказывал. Он просто получал удовольствие от самого процесса реставрации и всякий раз удивлялся, когда слышал: «Кто бы мог подумать, что эти часы снова пойдут?»
Глава с сюрпризом
Оказывается, человек, заставляющий вновь идти старинные часы, по профессии вовсе не часовщик, а учитель физкультуры. Всю жизнь Борис Саньков проработал в школе, выйдя на пенсию десять лет назад. Профессия учителя его кормила, а часы он любил. Его прадед, дед и отец были часовыми мастерами. Прадеда Борис не застал, отец погиб в начале войны, а дед вернулся с фронта живой, но сильно покалеченный.
Часовые мастера из его детства, сидевшие в своих будочках с лупами, виртуозно могли разобрать и собрать часы, поменяв старую деталь на новую, если таковая была под руками. А вот выточить новую не могли - для этого нужен станок и особые навыки. Еще мальчиком Саньков больше всего любил сидеть рядом с дедом и наблюдать за его работой. Позже, когда поступил в техникум, довольно быстро превзошел старика, в совершенстве овладев искусством обработки металла и точной механикой: теперь он и сам мог выточить любую деталь взамен сломанной.
А учителем физкультуры он стал волею случая. Когда учился в механическом техникуме, увлекся спортивной гимнастикой и попал на районные соревнования. Там-то и обозначился в его судьбе этот неожиданный вираж. Тренер сборной института физкультуры посоветовал ему вместо армии поступать в спортивный вуз. В результате Борис Саньков 45 лет работал учителем физкультуры – и в том числе, в Израиле, куда репатриировался в начале 1970-х.
Все годы он продолжал заниматься старыми часами – ремонтировал их друзьям, приятелям, знакомым – всем, кто обращался. И только в первые дни после приезда в Израиль искал работу «не по специальности» - в часовой мастерской. Хозяин решил его испытать: «Почини эти часы!» Проверил сделанную работу и от былой суровости не осталось и следа:
- Запомни, парень, мои слова: ты родился часовщиком.
Дедушкины часы
О Борисе Санькове я узнала случайно. В доме моих друзей много лет безмолствовали тяжелые напольные часы с боем, доставшиеся им по наследству от дедушки, который купил их в начале прошлого века в Германии. Они пережили революцию и две войны – гражданскую и отечественную. Никто не помнил, когда остановились эти часы, но зато все запомнили день, когда они снова пошли, разбуженные мастером, и с тех пор отбивают мелодичным звоном каждый час.
Вымирающая профессия
Похоже, он последний представитель своей династии. Учеников у Санькова нет. Сыновья предпочли другие занятия.
- Похоже, вымирающая профессия? – не выдерживаю я.
- Наша профессия не вымирает, она уже давно умерла, - возражает он. - Часовые мастера теперь занимаются только тем, что меняют батарейки. Кто заинтересован сегодня в хорошем мастере? Только музеи и коллекционеры старинных часов. Мне директор нашего музея говорит: «Пока ты жив, у нас есть шанс восстановить коллекцию, которая была украдена», - смеется Борис и добавляет. – Когда коллекцию обнаружили, половина часов была разобрана. Первым делом я их собрал, чтобы можно было поставить в витрины, а теперь потихоньку вытаскиваю из них механизмы и ремонтирую, чтобы они еще и пошли. Думаю, мне этой работы еще на десять лет хватит…
- А приходилось хотя бы раз иметь дело с часами, которые невозможно отремонтировать? – спрашиваю я.
- Что значит «невозможно»? – удивляется он. - Нет, не было. Каждая поломка – это просто сложная задача. Допустим, лопнула пружина, и найти такую же невозможно. Тогда я начинаю размышлять, где достать для нее материал. Езжу по складам, ищу листовую сталь нужной толщины, из которой можно вырезать полосочку для новой пружины.
Больше всего я люблю сложные часы, например, такие, как «Атмос», - Борис указывает на небольшой механизм, заключенный в стеклянный сосуд.
- Уникальные швейцарские часы, почти «вечный двигатель» с ресурсом в 600 лет. Им не нужны батарейки, их не нужно заводить: сами «заводятся» - от колебаний температуры воздуха. Разбирать такие часы очень рискованно, один неправильный шаг – и ты падаешь в пропасть. Я нигде этому специально не учился. Все делаю по наитию. Как мой дед. До сих пор не ошибался. Тут ведь не просто «разобрал-собрал»... Когда я в первый раз взял в руки «брегет» Марии-Антуанетты, я ничего не знал о его устройстве. Просто открыл, посмотрел и понял. Механизм у этих часов очень сложный, множество деталей. Чтобы их разобрать и собрать, нужно иметь адское терпение… Вот, например, музыкальная шкатулка, нажимаешь кнопку - появляется птичка, открывает клювик, хлопает крылышками. Ее приводит в действие гармошка из тончайшей кожи, которая нагнетает воздух. А еще есть свистулька, она играет мелодию – там ходит миниатюрный поршенек, который меняет тональность. Тончайшая работа, множество деталей…
Две «часовни»
Две комнаты просторной квартиры, где живет мастер и его жена, отведены под «часовни», как он их сам называет. Здесь живут часы. Напольные, каминные, настенные, отбивающие часы и даже четверти.
Мастер имеет обыкновение заводить их поочередно, иначе в доме будет сплошной перезвон.
Каждый из этих старцев отсчитывает еще и свое время: одним уже перевалило за триста, другие – на пару-сотню лет моложе.
- Этим часам всего сто лет с небольшим. Зато именные, - подводит меня мастер к напольным часам. - На табличке выбито, что английский офицер получил их в 1902-м году в качестве приза за победу в соревнованиях по гольфу. Курьез в том, что англичанина наградили немецкими часами. А ведь английские часы в те времена имели мировую славу, - улыбается.
– А вот эти часы будут постарше. Им уже 300 лет. Механизм выкован кузнецом. Примитивная работа, но очень точная. Бьют каждый час, а циферблат у них из свинца. Мне их привез один скупщик, говорит: «Сколько дашь за этот хлам?» Дерево на часах было съедено жучком, пришлось его полностью заменять… В моей коллекции есть часы, которые я восстанавливал почти с нуля, даже циферблат рисовал и строил корпус: от них сохранился только английский механизм, да и то порядком изношенный.
Любая машина ночью отдыхает, а часы идут днем и ночью, без перерыва. Тех, что сделаны в конце позапрошлого, или начале прошлого века, почти всегда отличают деформированные оси и изношенные подшипники.
- В Израиле непросто найти хорошие старинные часы, - говорит он напоследок.
- Те, что представляют собой фамильную ценность, до аукционов не доходят – переходят от родителей – детям, от детей – внукам и правнукам. Чаще коллекционеры привозят новые экзмепляры для своих коллекций из-за границы.
Но тут ведь тоже нужно знать, что искать, а главное – где.
…До сих пор в этот дом еще не попадали ни одни старинные часы, которые бы ему не удалось пробудить от многолетней спячки. От современных он отказывается сам. Неинтересно…
Ведь в сошедших с конвейера часах нет души, которая живет в тех, что собраны мастером сотни лет назад.
КОЛДУЙ, СЕРЕНЬКИЙ МЕДВЕДЬ
…Полдень. Ветер поигрывает паричком Джульетты, еще не приклеенным к изящной кукольной головке. Из соседней комнаты в салон и обратно то и дело проникает подвижная как ртуть собака, тщетно удерживаемая детьми. Плетеные креслица, рукоделие на столике, картины над головой... И - ощущение непонятного присутствия, почти полуосязаемого. Я оглядываюсь по сторонам и понимаю, откуда оно. С полок, тумбочки и вообще отовсюду смотрят глаза - хитро прищуренные, злые, лукавые, вопрошающие, трагические, насмешливые. Стоит только представить, как ты идешь по комнате в сумерках и вдруг король летучих мышей мягко снимается со своей подставки и делает над тобой пируэт на своих перепончатых крыльях... Старушка в вязаной накидке прикладывает скрюченный палец к губам и манит куда-то за собой. Оскалившийся тролль норовит щелкнуть по спине павлиньим пером. А дама конца прошлого века неслышно кладет на плечо свою узкую кисть.
Рискуя попасть в глупое положение, я все же не удерживаюсь и спрашиваю:
- Скажи, а тебе не страшно жить с ними в одной квартире?
Лена прячет улыбку в уголках губ:
- Знаешь, меня многие спрашивают: "Как ты вообще с ними живешь? Они ведь как живые, кажется, думают себе что-то, шевелятся". Нет, я их не боюсь, но я не люблю, когда их скапливается слишком много. Они мне становятся неинтересны.
...О своих куклах Лена говорит "они". Видимо, для нее они все же не совсем куклы. Мои предположения тут же подтверждаются.
- Вот этот мальчик, - Лена кивает в сторону короля летучих мышей, - ужасно любит позировать и на фотографиях выходит великолепно. Но у него есть слабость - не любит зеркал. Он их бьет. Неизвестно откуда вдруг поднимается ветер, дзынь - и весь пол в осколках. У нас в доме он переколотил все зеркала. А вот мольеровский Гарпагон у нас ведет себя хорошо. Если его взять с собой на выставку, обязательно будет много покупателей. Может, потому, что он "скупой"?.. Вообще с куклами связано много замечательных историй. Однажды, еще когда я жила в Москве, ко мне обратился коллекционер, который много лет собирал "нечистую силу" - упырей, вурдалаков, чертей разных, и было их у него несколько сотен. И вот он мне говорит: "Слушай, ты не могла бы мне сделать священника? Только чтобы был с крестом и Библией". Я спрашиваю: "А что вдруг? Ты же собираешь "нечистую силу"... А он мне отвечает: "В том-то и дело. Слишком их много, страшно мне ночью с ними..." Сделала я ему священника - с крестом, Библией, все как положено.Подчас просто диву даешься, что за вещи покупают коллекционеры. Однажды я сделала композицию на тему "Девушка и смерть". Смерть была такая страшная - с косой, черепом, но - что удивительно - ее купили тут же!
...Непосвященного, заглянувшего в мастерскую кукольных дел мастера, могут слегка напугать стеклянные глаза, кисти рук, головы и торсы, валяющиеся там и сям. Индустрия настолько приблизила их к оригиналу, что порой берет оторопь. Америка отличается особым размахом. Здесь выходят по крайней мере шесть толстых журналов, посвященных "авторским" куклам, и есть специальные магазины, в которых можно купить любые кукольные "запчасти".
- Да, да, - говорит Лена, - все, о чем ты только подумала, там уже есть - глаза, головы, руки, парики, туфельки, сумочки, шляпки. Можно приобрести превосходно сохранившееся старинное кружево: маленький кусочек - 400 долларов. Соответственно и цена куклы растет. Есть очень известные мастера, например, Эдна Дали (недавно она продала куклу кинозвезде Деми Мур за 12 тысяч долларов).
...Куклы, изготавливаемые специально для коллекций, появились на рынке сравнительно недавно. Этому искусству нигде специально не обучают - просто у мастеров есть небольшое число учеников, с которыми они делятся своими секретами. Другое дело - старинные куклы. В 1989 году одна старая французская кукла была продана на аукционе в Чикаго за 68 тысяч долларов.
История кукол очень интересна. Нет нужды рассказывать о куклах театральных. А вот о "сакральных" куклах (связанных с верованиями и обрядами) знают далеко не все. В запаснике Воронежского музея, например, есть набор страшноватых на вид тряпичных кукол -"лихорадок", с помощью которых "отгоняли" болезни. В русском и
западном фольклоре обязательно присутствует сказка про мать, которая перед смертью передает дочери куклу и заклинает: "Покорми ее (иными словами - принеси жертву. - Ш.Ш.), и она тебе поможет".
Не все знают и о том, что до появления журналов мод куклы выполняли их функции. Мастер одевал куклу в наимоднейшее роскошное платье со всеми аксессуарами и отсылал знатным дамам-заказчицам, нередко украшавшим собой тот или иной княжеский и королевский двор.
...Лена занялась "кукольным делом", можно сказать, случайно. Ее детство прошло в московской коммуналке на Патриарших прудах. Во дворе дома стоял фургон старьевщика с разными чудесами: пыльное чучело одноглазой лисицы, шляпки, веера, старые полуразбитые лампы. Над всем этим добром восседал толстый неопрятный старик. Лене запомнилось, как однажды он, разбирая старые альбомы, сортировал их по кучкам: те, что получше, - в одну сторону, похуже - в другую. А фотографии выбрасывал. Чья-то прошлая жизнь пикировала в лужу, затекая грязной водой... Через много лет Лена воссоздала эту композицию - фургон, старьевщика, сидящего возле кучи хлама. Тогда она уже работала научным сотрудником музея.
- Моя гордость - это глаза моих кукол, -говорит она. - Купить готовые "стекляшки" и вставить их кукле - небольшая хитрость. Я глаза всегда расписываю сама, чтобы придать им именно то выражение, которое соответствует образу. Я вообще не люблю готовых деталей. Сама леплю куклу, расписываю, шью костюм, вышиваю, вяжу, делаю парички - все сама.
...В ее доме масса разных вещиц - статуэтки, вазы, кувшины, плошки.
- Это у меня с детства. Мой дедушка коллекционировал старинный фарфор. Мне разрешалось брать в руки эти тончайшие чашечки и рассматривать их. Бабушка собирала разную мелочь - старые письма, пригласительные билеты, театральные программки, все это в огромном количестве хранилось у нас в шкатулочках. Я очень любила вместе с бабушкой разглядывать старые фотографии. Мне казалось, что давно умершие люди продолжают жить в альбоме какой-то своей жизнью.
У старых вещей - удивительная духовная энергия. В нашем доме висели старинные часы - фамильная ценность. На моей памяти они останавливались только три раза – в день смерти дедушки, в день смерти бабушки и в день смерти мамы. Меня, честно говоря, пугает, что современные дети растут в окружении промышленных вещей. Все в домах унифицированно, и нет той энергии, которая обычно присутствует в вещах, созданных художником. Я имею в виду не только картины, но и керамику, вышитые скатерти, салфетки, вывязанные крючком, которых было полным-полно в старых домах. Мы приехали в Израиль с несколькими чемоданами, в которых было самое необходмое. И чтобы дом поскорее стал домом, сразу купили плетеную мебель ручной работы, потом накупили разных мелких вещей. И сразу возникло ощущение своего жилища.
...Среди Лениных кукол только одна выполнена в натуральную величину - младенец по имени Гоша.
- С моей стороны это была просто хулиганская выходка, - говорит Лена, - усадить Гошу в кресле и посмотреть, какая у вошедшего будет реакция. А вообще-то я нелюблю точных копий. С появлением фотографии люди просто начали дичать. Музей восковых фигур - это только шоу-бизнес, там ничего нет от искусства. Соорудить точное кукольное подобие - все равно что раскрасить фотографию, одна голая техника и ничего больше. Ну, сделали вы точную копию - и что с того? Господь создал мир таким прекрасным - зачем же уродовать его плохими подобиями?
- Лена, а почему ты терпишь в доме короля летучих мышей? Он же перебил у тебя все зеркала!
- А куда я его дену? Покупателя на него не находится, да и привыкли мы к нему. И потом - надо еще разобраться
- хорошо это или плохо, что ему не нравятся зеркала. История зеркала полна загадок. Его используют в магических ритуалах и гаданиях, через зеркало имеют обыкновение появляться привидения. Зеркало занавешивают,когда в дом приходит смерть. Существует поверье, что если в зеркало смотрелся кто-то, кто плохо к вам относится, то зеркало лучше всего выбросить или закопать в землю... Так что не исключено, что король летучих мышей не вредит нам, а скорее оберегает - Все это Лена произносит с едва заметной улыбкой.
- Лена, а как ведут себя другие твои куклы?
- По-разному. Однажды я решила сделать серию булгаковских персонажей из "Мастера и Маргариты". Первые куклы получились замечательные, и я их удачно продала. Но стоило мне дойти до Воланда…Такое началось!Во-первых, он четыре (четыре!) раза трескался при обжиге, чего у меня практически никогда не бывало. Во-вторых, у нас в семье начались неприятности, отличавшиеся особой стойкостью и разнообразием. В конце концов, я отказалась от идеи сделать Воланда, и тут же все прекратилось, как по волшебству. Кстати, аналогичную историю я только что прочла в последнем номере журнала "Контемпорэри доля мэгэзин". Есть такая известная "кукольница" Лиза Лихтенфельдс. Так вот, когда она делала куклу шаманки из африканского племени догон, в ее студии началась всякая чертовщина. Веревки, на которых висели рисунки, обрывались и хлестали Лизу по голове, каналы кабельного телевидения переключались сами собой, ну и тому подобное. Я уже не говорю об историях, которые рассказывают в связи с музеями восковых фигур. Одна из самых свежих - мастер, который изготовил кукол Берии и Сталина для московского музея, неожиданно тяжело заболел.
- Есть этому какое-нибудь объяснение?
- Я бы сказала иначе: у всех этих историй есть корни. Если углубиться в историю кукол, то мы увидим, что с
древнейших времен они использовались в магических ритуалах. Вспомним хотя бы вольта - восковую куклу,
с помощью которой маги не только насылали на человека болезни, но и доводили его до смерти. При этом
успех колдовства зависел от того, насколько кукла действительно походила на конкретного человека.
И еще одно условие - воск обязательно должен был быть новым, а платье на фигурке делалось из клочка той
одежды, которую долго носил «субъект». Внутрь куколки вкладывались волосы, ногти и зубы этого человека. Готовую куколку «крестили», называя именем избранной жертвы, после чего всякий укол или порез отражался на «оригинале».
- Лена, ты так подробно описала этот обряд, что кто-то может воспринять его как руководство к действию – мало ли дураков?
Лена улыбается одними уголками губ:
- Ну что ты! Во-первых, все гораздо сложнее. Наде же знать магические заклинания, да и куколка должна быть абсолютным "двойником". А кроме того, сейчас издается такое количество всяческих руководств по практической магии, что если кому-то это действительно понадобится, вряд ли он будет искать описание ритуала в газетной статье.
- Кстати, как ты относишься к магии?
- Резко отрицательно. Любую магию - "черную", "белую" - я считаю богопротивным делом. То, чего нам Бог не дал, мы не должны добывать окольными путями. А кроме того, - Лена понижает голос, - занятия магией чрезвычайно опасны и вредны для наших бессмертных душ. - Она снова прячет улыбку.
- Оставим магию. У всех народов во все времена существовали всевозможные обряды...
- Это совсем другое. Вот, например, тряпичная кукла служила прекрасным средством от бессонницы у детей. Достаточно было положить ее в кроватку ребенку и сказать: "Сонница-бессонница, не играй моим дитятком, а играй этой куколкой", и ребенок тут же засыпал.
- Как жаль, что я не знала об этом простом средстве раньше, когда дети были еще маленькими... Я помню, моя
бабушка, когда еще была жива, умывала лицо своих внуков водой, что-то шепча при этом, если в доме побывал не очень приятный гость. Она всю жизнь прожила в деревне и знала много народных обычаев.
- Ну, это известные вещи. И я знаю уйму старинных средств. Например, для того, чтобы волосы на голове росли лучше, выкапывали из земли толстый корень, делали из него фигурку человека, втыкали в "голову" зерно овса или ячменя, и, едва он пускал росток на кукле, у человека тоже начинался бурный рост волос. Кстати сказать, именно из-за того, что куклы часто использовались в ритуальных целях, возникло стойкое поверье, что нельзя держать в доме скульптурные изображения всяческих чудовищ, чертей и так далее, потому что в них может вселиться бес и начнет портить людям жизнь.
- Можно представить себе, сколько бесов могло поселиться в доме коллекционера, собирающего "нечистую
силу", о котором ты рассказывала.
- Но ты помнишь, чем дело кончилось? Он попросил меня сделать куклу священника... - улыбается Лена. -
Кстати сказать, для дорогих кукол довольно часто используют настоящие человеческие волосы, иногда зубы,
старинные ткани. Все эти вещи - вспомним вольт - да еще в сочетании с куклой, содержат энергию своих прежних владельцев в очень высокой концентрации, что опасно и для них, и для тех, кто этой куклой будет владеть. Не забудем еще и о мастере - в авторской кукле сохраняется его энергия и часть души, а кто знает, какую энергию он вложил в свое детище - положительную или отрицательную.
- Судя по всему, ты не используешь для своих кукол старинных предметов?
- Нет. Или проверяю их.
- Проверяешь? Каким образом?
- Я их долгое время держу дома, прежде чем «поставить» на куклу. Вот видишь этот старинный медный кувшин? Я его купила на блошином рынке – хочу сделать джинна, который будет вылезать из кувшина. Так вот я поставила кувшин на полочку и смотрю, как он влияет на атмосферу в нашем доме. Кстати, хорошо влияет - у него хорошая аура.
- А у тебя бывали вещи, которые "вели себя плохо"?
- Да, конечно. Как правило, это старинные украшения. Наверное, причина в том, что люди используют их и в качестве всевозможных талисманов и амулетов. От одного старинного кольца мне пришлось в конце концов избавиться.
- Я посмотрела сейчас на твоего "Младенца Гошу" и вспомнила, как ты сказала, что приклеила к нему младенческие волосы своей дочери...
- Но я же не собираюсь его продавать! Вообще с волосами всегда было связано много верований. Обычай покрывать волосы замужней женщины чрезвычайно древний. Считалось, что если она будет простоволосой, может начаться падеж скота, неурожай и прочие беды. Отсюда и другой обычай - обрезки волос и ногтей никогда не выбрасывать, а собирать и прятать, чтобы обезопасить себя от порчи и сглаза. Позднее этот обычай уже объясняли тем, что когда на "том свете" придется лезть в гору, веревка будет сделана из волос, а ногти пригодятся, чтобы за нее цепляться. На волосах гадали. При крещении священник отрезал у младенца прядь волос, закатывал в воск и бросал в купель. Всплыл
воск - ребенок выживет, потонул - умрет.
У многих народов было распространено ношение пряди собственных волос в виде амулета. С этой же функцией оберега связано использование человеческих волос для вышивания погребальной одежды.
- Но и одежда нередко выполняла обрядовую функцию.
- Совершенно верно. Те же пояса. Например, красный пояс, подаренный мужу женой, оберегал его от наговора, сглаза и, естественно, чужих жен. Когда из дома выносили покойника, ворота повязывали красным поясом, чтобы за умершим никто не последовал. Чтобы роды были легкими, женщина должна была перейти через красный пояс, опоясаться им или положить себе на живот. Подпоясывали и умирающего ребенка, чтобы когда Бог будет раздавать детям яблоки на Яблочный Спас, ребенок мог спрятать их за пазуху.
Кстати сказать, отголоски старых обрядов дошли и до наших дней. Ведь что такое свадебная фата? В древности невесту закрывали покрывалом или белой скатертью - от порчи и сглаза. Позже это превратилось в фату. Или - откуда такая странная одежда в прошлые века - с чрезмерно длинными рукавами? Голая рука связывалась с представлениями о нищете, ее нужно было закрыть.
Более того, иногда обряд определял и сам способ изготовления одежды. Например, в древности погребальную одежду шили, направляя иголку от себя (то есть не возвращая ее назад), а ткань рвали руками - все это делалось в целях охранительной магии - чтобы не последовать за покойником
В традиционной домашней магии использовались ношеные лапти - считалось, что на них переходит охранная сила ноги, и, кроме того, лапоть сплетен крестом. Интересно, что крест был охранным знаком задолго до христианства: "куриный бог", сделанный из лаптя, вешался в курятнике, чтобы предотвратить падеж кур.
- Лена, тебе приходилось встречать в экспозициях и запасниках российских музеев вещи, связанные с обрядами?
- Конечно. По качеству они довольно примитивны - свистульки, колотушки, которыми отгоняют духов, сакральные куклы из тряпок или соломы. Но к девятнадцатому веку многие обряды выродились уже в традиционные игры и праздники.
- Ты показывала мне фамильную реликвию – часы, которые останавливались, когда в семье кто-то умирал. Были и другие поверья в твоей семье?
- Моя бабушка была удивительным человеком - она могла предсказывать будущее, видела вещие сны. Она была замужем три раза, и все ее мужья незадолго до смерти дарили ей флакон духов "Пиковая дама". Однажды моя мама принесла бабушке в подарок точно такие же духи. Бабушка была страшно расстроена: "Что ты мне принесла!" Тут вмешалась соседка (мы жили в коммуналке): "А давайте поменяемся, у меня другие духи есть". Поменялись. А через две недели у соседки умер муж.
- И дедушка был ясновидцем?
- О нет! Дедушка был бонвиван, очень любил искусство, собирал редкий старинный фарфор и был совершенно оторван от жизненных реалий. Как-то бабушка поручила ему накормить рабочих, трудившихся у нас на даче, - оставила уже приготовленную еду. Приезжает и видит такую картину: на столе белоснежная скатерть, салфетки в кольцах, приборы расставлены, обед стоит, а рабочие сидят и не едят. Бабушка говорит ему: "Аля, что ты наделал?" Сняла скатерть, убрала салфетки, и рабочие принялись есть.
- Лена, возвращаясь к обрядам: знаешь ли ты еще что-нибудь о каких-нибудь предметах или рецептах, предназначенных для обрядов?
- Сейчас, когда вышло столько книг по магии, это уже ни для кого не секрет. - Она берет с полки книгу "Практическая магия", привезенную ей из Москвы в подарок, перелистывает. - Знаешь, есть очень жуткие и очень смешные рецепты. Да хотя бы вот первое попавшееся: "...чтобы найти клад, нужно сделать свечку с добавлением человеческого жира", "чтобы найти убийцу, надо взять теплой крови убитого и бросить в огонь, чтобы она сгорела. Убийца, даже если он находится за несколько верст, возвратится. Второй способ - варить кровь убитого с дубовым листом. Результат тот же"
- Интересно, знакомы ли наши местные детективы с этим разделом практической магии?
Лена смеется:
- Не знаю, не знаю... Ой, а вот совершенно замечательный рецепт, - говорит она, - "как добиться расположения девушки. Надо высушить и растереть сердце голубя, печень воробья, клоаку ласточки, ядрышки зайца, прибавить такое же количество своей крови и дать съесть той особе, которой хочешь обладать". - Лена заходится смехом, а тсмеявшись, говорит: - Ну, допустим, найдете вы клоаку ласточки и сердце воробья, но как заставить девушку все это съесть? Не проще ли добиться результата другим путем?
- Мой последний вопрос немного не по теме - тебе бы хотелось узнать о своих предыдущих воплощениях?
- Нет. Я считаю, что каждый получает в жизни то, что заслужил. Я никогда не пыталась узнать, кем я была раньше, хотя знаю: есть люди, которые занимаются тем, что помогают другим познать самого себя в прошлом. Если мне это суждено узнать, я узнаю, если нет - то, значит, ни к чему.
МОСТИК В ДЕТСТВО
Мы вырастаем, оставляя позади смешного медвежонка и чудесную девочку из Зазеркалья. Но вот ведь какая штука: какие бы солидные лица не отражали сегодня наши зеркала, оказывается, и Алиса, и Винни-Пух, и все-все-все остальные продолжают жить в каждом мальчике и девочке, которые уже давно выросли. В этом убеждаешься, наблюдая за взрослыми посетителями выставки «Мини-Арт», работающей в Музее древности старого Яффо уже несколько месяцев.
Я набрела на выставку в День Независимости, фотографируя со стен Старого Яффо военно-воздушный парад. Привлеченная афишей, поднялась на его второй этаж Музея, где обнаружила целых две выставки. Одна представляла частную коллецию Ярона Гайера, состоящую из резиновых кукол некогда знаменитой израильской фабрики игрушек «Меир» (дети, что играли в них, уже давно обзавелись внуками). Вторая открывала удивительные миры создателей миниатюры.
Родословная малыша Степки
Получив однажды в подарок забавного резинового пупса по имени Степка - с трогательной детской улыбкой, обнажающей два зубика, и в штанишках, держащихся на одной лямке, не подозревала о том, что игрушка отечественного производства скопирована с тех, что выпускались много лет назад в Израиле. Только нынешней весной, попав на выставку коллекции Ярона Гайера, я обнаружила 150 предшественников некогда выпускавшегося в СССР малыша Степки: игрушки в которые играла израильская детвора 1950-х-1960-х годов. А придумали их кукольники Шимон Лазар и Александр Розетта, сотрудничавшие с семейной фабрикой игрушек «Меир»: они создавали образы, вполне соответствовавшие духу того времени: от кукол в библейских сандалиях, израильских панамах и с «маген-давидом» – до Дани-строителя и Саадии-газетчика. То был Израиль простых, чуточку наивных и дружелюбных людей, верящих в идеалы и светлое будущее. Израиль, который мы знаем уже больше по рассказам старожилов, книгам и фильмам. Разглядываешь игрушки из коллекции Ярона Гайера и ощущашь дух ушедшего времени.
- С Яроном Гайером мы знакомы давно, - говорит мне Лимор Лахав-Маргулис, благодаря которой и раскрутился столь неожиданный проект, приуроченный к 67-й годовщине Независимости Израиля. – При этом мне целых два года пришлось уговаривать его поучаствовать в нашей выставке. Впрочем, неудивительно: любому обладателю уникальной коллекции нелегко расстаться со своими раритетами даже на день, а тут речь шла о нескольких месяцах! Я так радовалась, когда он все же согласился... Ярон исследует историю знаменитой фабрики игрушек давно: в 2008-м году он выпустил об этом книгу. Мы решили усилить впечатление от его выставки показом документального фильма о фабрике «Меир», снятого в свое время Йони Шариром. Поначалу кукольники использовали гипсовые формы, игрушка состояла из двух частей, которые приходилось склеивать. Ручное производство – не конвейер, много игрушек не выпустишь. Позднее, когда стали использовать другие формы, из легкого металла, выпуск игрушек ускорился и довольно быстро резиновые пупсы с клеймом фабрики Меир не только завоевали местный израильский рынок, но и стали продаваться за границу. Жаль, что этой фабрики давно нет, а цеха, где она располагалась, пришли в полное запустение. Йони Шарир выезжал туда со своей съемочной группой, и эти кадры тоже вошли в его документальную ленту, - Лимор делает паузу и уже с улыбкой продолжает, - между прочим, фабрика начинала работать именно здесь, в Яффо, и лишь спустя годы переехала в Петах-Тикву. Так что устроив выставку ее игрушек в месте, где она зарождалась, мы «замкнули круг».
...Лимор считает, что игрушки фабрики «Меир» тоже внесли свой вклад в «плавильный котел», участвуя в создании образа израильтянина 1950-1960-х годов: киббуцник, рабочий, строитель, садовник – каждая кукла несла на себе печать того времени. Она с сожалением говорит о том, что современные игрушки совсем другие. Чудовищные киборги, монстры, зомби, супермены, вооруженные всеми мыслимыми и немыслимыми орудиями убийства. Или модницы Барби с бесконечными возможностями приобретения через интернет всевозможных аксессуаров для этой куклы.
- Мне больше по душе времена, когда игрушки были трогательные и наивные, а детские игры - более гуманные и человечные, - произносит она. - Вот попыталась себе представить, какая игрушка наиболее полно отразила бы образ современного израильтянина? Фигурка в солдатской форме? Или в костюме бизнесмена? Пытаюсь представить – и не могу... В 1950-е годы люди жили трудно, но это было прекрасное время. Они верили в идеалы, гордились своей принадлежностью к Израилю. Кстати, вчера на выставке появилась группа немолодых людей: они с таким восторгом обсуждали игрушки из коллекции Гайера, которыми играли в детстве, что я невольно поймала себя на том, что прислушиваюсь к их разговору и все время улыбаюсь. Понятие возраста вдруг исчезло: я увидела группу девочек и мальчиков, чье детство пришлось на 1950-е годы.
Играют все
Самое время представить виновницу «переполоха» в Яффском Музее древности. Мать троих детей и жена музыканта, репатриировавшегося из России в начале 1990-х, Лимор Лахав-Маргулис увлекалась темой игрушек совершенно неожиданно для себя и не в самое удачное время. По всему миру набирала силу волна экономического кризиса, прокатившаяся по иным странам цунами. Кому тогда было до игрушек? Но Лимор рискнула: открыла свою первую выставку в районе тель-авивского порта и - не пожалела: люди потянулись туда, невзирая на экономический кризис, проблемы безопасности и прочее. Может быть, потому, что каждый из нас даже в самой трудной ситуации, выгребает к свету. А детские впечатления, как утверждают психологи, самые яркие. Во всяком случае, успех первой выставки, позволившей израильтянам совершить увлекательное путешествие в детство, повлек за собой цепь новых проектов, а у Лимор появилось множество единомышленников самого разного возраста. Был снят забавный мультфильм, рассказывающий детям на их языке о природе их снов и вымечтанных ситуаций. В тель-авивский порт завезли забытые старые игры из израильского прошлого, в которые с удовольствием играли не только мальчики и девочки, но и их родители, еще не забывшие своих детских забав и ностальгирующие по временам, которых остались далеко позади. И что интересно: очень многие приходили туда снова и снова - каждый день! Лимор, между тем, продолжала путешествовать в мире своих фантазий, как Алиса в Зазеркалье.
Об Алисе и не только о ней
Кстати, об Алисе.
- Мне вдруг захотелось, чтобы у меня была своя «Алиса», я позвонила известной израильской художнице Голди Холендер и попросила сделать для меня маленькую Алису – такой, какой она ее себе представляет. Когда я увидела ее потрясающую работу, то сразу поняла: «Вот это и будет моей следующей выставкой!». Кстати, моей «Алисы» нет среди выставленных здесь миниатюр, - уточняет Лимор, - я так и не решилась с ней расстаться. Мое «сокровище» хранится дома и напоминает мне о моем детстве.
...Лимор потихоньку готовилась к осуществлению своей идеи, разыскивая художников, увлекающихся миниатюрой в Израиле и за рубежом. В своих поисках она обнаружила еще одно, прежде незнакомое ей направление – «нано-арт» и связалась с известным мастером в этой области – англичанином Виллардом Виганом, проживающим в Лондоне. В течение долгого времени Лимор пыталась уговорить его стать участником будущей выставки миниатюр, но он опасался ехать в Израиль.
- Виллард всякий раз отвечал мне: «О, майн гот! У вас же в Израиле такое творится! Как я могу туда ехать!», - смеясь, вспоминает Лимор. – А кончилось тем, что он все же приехал, а потом еще благодарил меня за мою настойчивость и говорил: «По нашему телевидению об Израиле рассказывают такие ужасы, хорошо, что у меня появилась возможность убедиться в обратном!». Я рада, что наша выставка появилась именно в Яффо, где так много туристов со всего света, - добавляет Лимор, - Они приходят к нам и радуются, как дети, а потом наверняка рассказывают у себя дома о том хорошем, что увидели в нашей маленькой стране, которую зарубежные СМИ демонизируют и представляют в искаженном свете.
...На выставке в Яффо – две работы Вилларда Вигана, одного из самых известных в мире мастеров, использующих для создания миниатюр нано-технологию. Их можно разглядеть только через микроскоп. Крошечные фигурки помещены в игольное ушко, мастер вырезает их из рисинки, сахарного кристалика, угольной крошки, алмазной пыли специальным хирургическим скальпелем и раскрашивает кисточкой, состоящей из волоска мухи. Можно представить себе, какая точность движения и феноменальное терпение должны быть при этом. Это сродни медитации. Виган, чьи работы, приобретаемые даже королевским двором, англичане называют «восьмым чудом света», увлекся миниатюрой еще будучи ребенком, строя домики для муравьев и мастеря для них причудливые шляпы и обувь. Теперь Виллард объясняет свое увлечение микро-техникой желанием напомнить людям о том, что все они зародились в крошечной клеточке, из которой впоследствии выросли, и понять, насколько большое влияние оказывают на окружающий мир и нашу жизнь даже самые маленькие вещи. Что же касается Лимор, то она уже мечтает устроить персональную выставку работ Вигана в Иерусалиме.
Из большого мира – в малый
Пожалуй, соглашусь с Лимор в том, что увлечение миниатюрой – это своего рода «эскепизм», бегство от рутины в воображаемые миры. Чтобы создавать минитюры, нужно быть особенным человеком, обладающим богатой фантазией, терпением и знаниями в разных областях. Здесь все диктуется внутренним ощущением мастера, он не копирует какой-то снимок, или картину, а создает свой, отдельно существующий вымечтанный мир. В некоторых работах – картины из прошлых веков, позвоялющие совершить небольшое путешествие по времени.
Бутик дамской одежды, магазин игрушек, кабинет писателя, кухня, полная домашней утвари, сказочный домик – множество предметов величиной не больше сантиметра размещены в пространстве размером с небольшую коробку. Миниатюрные перчатки, туфельки, бокалы, тарелочки... Каждую миниатюру можно разглядывать не меньше получаса, обнаруживая все новые и новые детали.
Американка Джоди Харви Браун, считает, что любимые книги имеют свойство оживать, и доказывает это своими работами: в ее трехмерных миниатюрах фигурки литературных героев и сказочные замки вырастают прямо из книжных страниц... А человечков ее соотечественницы Одри Хеллер можно обнаружить в самых неожиданных местах – среди книг, винных бокалов, в чашечке цветка...
... Прежде, чем начать поиск любителей миниатюры в Израиле, Лимор изучила эту тему вдоль и поперек на примере других стран, где существует целая индустрия, поставляющая все необходимое мастерам, работающим в этом жанре. Затем она, как настоящий охотник, пошла по следу людей, увлекающихся созданием миниатюр в Израиле: вышла на связь с несколькими художниками, а те вывели ее уже на других. Путь получился длинным. Лимор поразило, как мало, в отличие от США и Европы в Израиле людей, работающих в этой области. Но, может быть, выставка в Яффо – это лишь только начало? Во всяком случае, Лимор уже рисует в своем воображении будущий музей миниатюр, равного которому в Израиле никогда не было. Конечно, она предпочла бы, чтобы он появился в Тель-Авиве - городе, живущем в режиме «нон-стоп».
Так или иначе, но сегодня Лимор строит мостик, по которому каждый из нас сможет вернуться в детство, минуя пропасть прожитых лет, чтобы хоть ненадолго покинуть нашу размеренную механическую жизнь? Кто знает, может быть, кому-то удастся отыскать там настоящее сокровище – самого себя настоящего, а кто-то обнаружит, что своего сокровища никогда и не терял?
Игрушечный состав, собранный самым известным в Израиле коллекционером миниатюрных железных дорог Шимоном Футерманом, бежит себе среди полей, домиков, ферм и станций, мимо крошечных человечков, коров и овец, а мы отправляется с ним в самое чудесное в мире путешествие - в страну своего детства. Давайте прислушаемся к тому, о чем рассказывают бабушки и дедушки своим внукам, задержавшись у одной из миниатюр: мы наверняка услышим что-то интересное и необычное!
…Старшему из них за 90, младшему за 70, но с каким же увлечением один стоит свои кораблики, а другой домики. Третий – вообще отдельная история. Из ракушек, семян, соломинок и вышедших из употребления предметов он создает целые миры. Знакомьтесь – 92-летний уроженец Германии Моше Герберт Замтер, 88-летний уроженец Чили Ицхак Бродичанский по прозвищу Тито и потомственный киббуцник 73-летний Шимон Шахам.
Корабли Шимона
Судьбу можно обмануть. Иногда для этого достаточно вовремя сойти на берег, как это произошло с Шимоном Шахамом.
Он – моряк на судне «Шлоша», большую часть времени проводит в море. Но однажды девушка, уставшая ждать своего парня на берегу, решительно заявляет: «Или я, или море». – «Конечно ты, дорогая», - не без колебаний отвечает Шимон. Потому что море любит не меньше. Откуда бы ему знать, что ее ультиматум спасет его от верной смерти, и им еще предстоит отпраздновать золотую свадьбу в окружении детей, внуков и правнуков. Судно «Шлоша» затонет, вся команда, включая капитана, погибнет, и Шимон окажется единственным моряком, избежавшем этой страшной участи.
- Я был простым киббуцником, профессии не было, решил наняться моряком, - вспоминает Шимон. - Поехал в Хайфский порт и соврал, что в море хаживал. И вот я уже кручусь на палубе судна «Шлоша». Кто-то спрашивает: «Работу моряка знаешь?» Приходится признаться: «Нет». – «Ничего, научим, тут все такие. Иди крась борта!» - и вручают банку краски. А тут незаметно время обеда, потом подвозят товар, начинается погрузка, а через пару дней мы отчаливаем. Я тихо радуюсь, не обнаружив у себя признаков морской болезни. Вахта меняется каждые четыре часа. Я получаю ночную. К счастью, капитан тоже дежурит ночью, и мне просто надо быть рядом. Поскольку я знаю английский, коротаем время беседами, и вскоре он назначает меня своим помощником...
Новость о том, что судно «Шлоша», на котором я выходил в море не один год и знал всю команду, затонуло, настолько меня потрясла, - добавляет он, - что я решил сделать для себя маленькую копию погибшего корабля. Я же киббуцник – обе руки у меня «правые». Восстанавливал наше судно по памяти и по старым фотографиям, которые у меня сохранились со времен плавания.
...Шимон и сам не заметил, как увлекся этим занятием. После судна «Шлоша» ему захотелось сделать еще один корабль, потом другой. Сначала он строил модели известных кораблей по фотографиям, не упуская ни малейшей детали, потом начал изобретать собственные, постепенно наполняя свой дом судами. Спору нет, они были прекрасны, но занимали все больше пространства в трехкомнатной квартире.
- Дорогая, ты не против, если вместо этой картины я прибью полочку, на которой мы поставим мой новый корабль? – в очередной раз спрашивал он жену.
Она не возражала. Ей нравилось увлечение мужа. Но неизбежно наступил день, когда места больше не осталось: четыре корабля в спальне, пять в салоне, остальные в детской. Дети давно выросли, ну а приходящие в гости внуки знают, что мячиком нужно играть на улице, чтобы он случайно не угодил в один из дедушкиных кораблей.
В этот нелегкий момент, когда Шимону пришлось на время прекратить строительство кораблей, поскольку они и так заполонили в доме все пространство, судьба уготовила ему встречу с Лимор. Тут я вынуждена сделать небольшое отступление и рассказать о том, кто такая Лимор, благодаря которой мои герои – мужчины, немало пожившие, но не забывшие о своем детстве, узнали о существовании друг друга, а широкая публика – об их увлечениях.
Хрупкая на вид женщина, мать троих детей и жена музыканта, репатриировавшегося из России в начале 1990-х, Лимор Лахав-Маргулис, как и мои герои, ни на минуту не забывала о том, что она родом из детства и собиралась напомнить об этом другим. Свою первую выставку для взрослых и детей она открыла семь лет назад в районе тель-авивского порта, куда завезла забытые старые игры из израильского прошлого, и, надо признать, что в них с удовольствием играли не только мальчики и девочки, но и их родители, еще не забывшие своих детских забав, а некоторые даже приходили туда чуть ли не каждый день! Потом были другие выставки, переехавшие в старый Яффо, где публика могла лицезреть резиновых пупсов некогда знаменитой израильской фабрики игрушек «Меир» (ими играли нынешние бабушки и дедушки); авторских кукол; игрушек, созданных из старых, вышедших из употребления вещей; сказочных кинематических композиций бывшего книгоиздателя Шифрина, и наконец, миниатюр. Участники их – израильские мастера и те, что живут в других странах. И мы узнаем о них благодаря Лимор! А она, надо сказать, в постоянном поиске. Шимон, Ицхак и Моше – из ее недавних находок, но, думаю, далеко не последних.
Возвращаясь к истории Шимона, добавлю, что во время недавних ракетных обстрелов выстроенные им корабли перекочевали из его дома в Старое Яффо, где проходит выставка миниатюр. И соседствуют теперь с ковбойскими салунами Ицхака Бордичевского и ностальническими мирами Моше Герберта Замтера.
«Дикий запад» Ицхака
Летчик из Чили, проводивший большую часть времени в полетах по миру, грезил о «диком Западе» и уносился мечтами в прерии Техаса. Он и по сей день обожает вестерны и носит свою любимую ковбойскую шляпу. Но, между прочим, человеку этому довелось быть свидетелем принятия исторического решения о создании государства Израиль еще до того, как оно было оглашено в Эрец-Исраэль Бен-Гурионом. А было это так.
- Я тогда находился в Калифорнии, - вспоминает Тито (Ицхак Бродичанский). – Родители решили меня навестить, прилетели из Сантьяго в Нью-Йорк, я поехал на встречу с ними и неожиданно для себя стал свидетелем важного исторического события. Будучи летчиком, я пописывал для одной чилийской газеты и решил воспользоваться выданным мне журналистским удостоверением, чтобы посмотреть, как работает ООН. Я там еще никогда не был. Пропуска для журналистов раздавал парень из Чили. Он очень обрадовался земляку и дал дружеский совет: «Лучше иди на комиссию по разделу Палестины, не пожалеешь. Там ожидается что-то интересное!». Я тогда и представления не имел об Эрец Исраэль, но был покорен пламенной речью Аббы Эвена: думаю, она обеспечила евреям половину голосов. Покрутившись немного в колуарах, где плелись закулисные интриги против еврейской делегации, я потерял к происходящему интерес и направился в кафетерий. Свободных мест было мало, и за мой столик подсел какой-то парень, а я, еще находясь под впечатлением от речи Аббы Эвена, не удержался и сказал ему: «До чего замечательные эти евреи! Мне так понравилось, как говорил один из них – Абба Эвен». Мой собеседник скривился. Оказалось, что он из Пакистана: его страна голосовала против. Потом я отправился на Таймс-сквер и увидел, как американские евреи бурно радуются результатам голосования в ООН. Они пели, плясали, обнимались, плакали от счастья и кричали: «У евреев есть свое государство!».
...Позже и сам Ицхак Бродичанский оказался в Израиле, но это произошло уже гораздо позже. И, как в истории с Шимоном, тоже благодаря девушке!
- Мы познакомились с ней в 1951-м году и женаты уже 63 года. Она и тогда была настоящей сионисткой, в отличие от меня, вспоминавшего о существовании еврейского народа лишь в дни бар-мицв и свадеб, когда мы все давали пожертвования в Керен Каймет Исраэль. И вот эта девушка начала делать мне «дырку в голове»: «Давай уедем в Израиль!» И что ты думаешь? Таки добилась своего! – смеется. - Мы прибыли сюда в 1962 году с пятерыми детьми. Все, кроме старшей дочери, которая живет в Сиднее, до сих пор здесь, - добавляет Тито. – Раньше жили в киббуце. Для бывшего летчика там работы не было, но «крылышки» мне все же дали: назначили ответственным за птичник, где под моим началом оказались десять тысяч курей. – хохочет. - Киббуц я любил, но мы покинули его из-за женщин. Они там были в большинстве и все за нас решали. Например, я предлагаю на нашем общем собрании: «В птичнике горы дерьма. Надо его вывозить. Давайте купим трактор!», а они голосуют против. Зато когда обсуждается покупка оборудования для косметических процедур, дружно поднимают руки вверх. И так мне этот матриархат надоел! Кругом одни женщины, и даже собака в доме и та сука, а не кобель, - смеется, поправляя на голове ковбойскую шляпу. Очевидно, это знак к тому, что следующий сюжет нашего рассказа будет происходить уже на Диком Западом. Но прежде я успеваю задать ему вопрос:
- Тито, где ты прячешь мальчика, который делает все эти домики?
В ответ он только смеется. Потом произносит:
- Я еще маленьким все время фантазировал и увлекался разными ручными поделками. Мой отец не сомневался, что я буду, как он, архитектором. А сын пошел в летчики! Но при этом не расстался со своими игрушками. А делать их я начал еще в школе – благодаря нашему учителю труда Паоло и жене тогдашнего чилийского президента, бросившей клич, что каждый больной или бедный ребенок должен получать в праздник подарок. Мы все время вырезали на уроках труда деревянных лошадок и другие красивые игрушки для бедных и больных детей. И меня это занятие жутко увлекало!
...Мальчик вырос, начал летать по миру и открыл для себя разные страны, где были иные пейзажи и города, совершенно непохожие на те, что он видел в Чили. Едва выпадала свободная минута, Тито брал в руки инструменты и старался воспроизвести увиденные картины, впрочем, не изменяя своей главной теме – Дикого Запада, которая вошла в его жизнь еще в далеком детстве вместе с любимыми вестернами и героями-ковбоями. И все это можно увидеть в его работах сейчас, важно лишь не пропускать деталей. У каждого домика, выстроенного Тито, есть секрет. Например, заглянув в одно из окошек, можно разглядеть в доме шерифа комнату с решеткой и томящегося в ней арестанта. А к салуну сбоку пристроена миниатюрная лестничка, по которой в номер к ковбою поднимаются девочки.
Может быть, Тито и сам представляет себя ковбоем, когда строит очередной домик, представляя, как его герой возвращается после долгой скачки домой, вешая на стену седло, поднимается по лестнице и усаживается за стол с неизменным стаканом виски в руке? Иначе чем объяснить это обилие мелких бытовых деталей? Ничего не пропущено!
Миры Моше
Первый израильский миниатюрист, 92-летний Моше Герберт Замтер, в отличие от Шимона Шахама и Ицхака Бродичанского, немногословен. Выходец из Германии с внешностью доброго папы Карло, в реальной жизни человек сдержанный и не спешит открыть свою душу. О том, куда он уносится в своем воображении, можно догадаться лишь по его работам, пронизанным ностальгией по ушедшим временам. Переплетная мастерская, обувной магазин, учебный класс с ровными рядами парт, которых не увидишь в современной школе...
- Все началось после того, как я вышел на пенсию, - начинает рассказывать Моше и тут же поправляет себя, - точнее, со старой соломенной занавески, пришедшей в негодность, которую жена собиралась отнести в мусорный ящик. «Подожди, не выбрасывай, - остановил ее я, - попробую из нее что-то соорудить». И сделал миниатюрное кресло. А потом еще одно. И столик. Тогда я, конечно, не думал, что из этого выйдет что-то серьезное, но постепенно увлекся и обнаружил в себе способность угадывать целые сюжеты в вышедших из употребления вещах и случайных находках. Однажды, гуляя по берегу моря, наткнулся на камни интересной формы и вдруг понял, что они напоминают мне говорящие головы. Что из этого в итоге вышло? Миниатюра «Гайд-Парк». Иногда идеи подсказывают сами находки, как в случае с этими камнями, иногда выуживаешь их из вороха воспоминаний, иногда они просто приходят ниоткуда.
...Спрашиваю Моше о том, какое впечатление детства было для него самым сильным. Задумывается.
- Что я помню из детства? А у меня его после тринадцати лет уже и не было. Мы приехали в Израиль без денег, языка, отец через два года умер, и мне пришлось быть за старшего. Кем я с тех пор только не работал! Даже научился книги переплетать. Самое счастливое воспоминание из моего раннего детства – первый день в школе. Я тогда получил сладости. Это было еще в Германии. А сейчас мне уже за девяносто... Альте-захен. Сила уходит и надо учиться с этим жить. Конечно, творчество – а я занимаюсь им уже тридцать лет, сделал сотни миниатюр - продлевает жизнь. Самое счастливое время для меня – это когда у нас с женой родились дети. У них, в отличие от моего, было долгое и прекрасное детство.
- А я прекрасно помню каждый момент своего детства, - подключается к разговору Тито. – У нас была удивительно теплая и дружная семья, и мы очень любили друг друга. В Чили, конечно, шли разговоры о том, что идет война, но это было слишком далеко от нас, а о Катастрофе мы тогда еще ничего не знали...Если бы это было возможно, я бы предпочел хоть на мгновение снова стать шестнадцатилетним.
- Шестнадцатилетним? – переспрашиваю я. – Наверное, ты тогда переживал свою первую любовь?
- О, нет, не потому – в этом возрасте влюбляются каждую минуту, - смеется Тито. - Просто в шестнадцать я был таким молодым и красивым!
- С тех пор ты совсем не изменился, - добавляет жена Тито, - такой же веселый, с тем же чувства юмора, я тебя обожаю, - и произносит, обращаясь уже ко мне, - у меня самый лучший муж на свете и у нас с ним прекрасная жизнь.
...Тито растроган. Бросает на жену благодарный взгляд. В комнату поочередно заглядывают несколько маленьких девочек и мальчиков. Это правнуки моих героев. Приехали на выставку работ своих прадедушек. День был длинный. Слишком много впечатлений. Они устали и хотят ехать домой.