Сцена I
- Стэнли?! Уильямс? Это ты?!
Сорокалетний человек обратился к сидящему за барной стойкой рядом мужчине одних с ним лет. Тот, скосив взгляд и увлекая за ним голову, обернулся навстречу голосу, и, увидев его обладателя, радостно воскликнул:
- Ох-ты! Оливер Фитцпатрик?! Не может быть! С ума сойти. Сколько лет-то не виделись?!
- Да уж, порядком, ха-ха!
- Твою ж мать, ха-ха! Ничего себе! Я думал, что ты перебрался куда. На Западное побережье подался – удачу искать.
- Да, нет. Всё время в этом проклятом городе живу.
Мужчины обнялись, похлопывая друг друга по спине. Потом стали разглядывать свои немолодые лица.
- Ну, как ты, Стэнли? Где ты? Чем занимаешься?
- Я – режиссер на Бродвее. Ставлю спектакли.
- Охо! Неплохо! Круто!
- А ты как? Чем на хлеб зарабатываешь?
- Да я.. Так… - Смущенный своим более скромным положением стал объяснять Фитцпатрик. – Я – что-то вроде писателя. Пописываю. Но сейчас в основном редактурой занимаюсь в одном малоизвестном издательстве. В-общем, одна поденщина. Ну, и заработок соответствующий… Вот…
- Значит, ты пишешь? – С прищуром всматриваясь в глаза приятеля, спросил Уильямс.
- Мг…
- Слушай, а это хорошо! – Увлеченно произнёс режиссер. – У меня острая нужда в хорошей инсценировке! Хочу что-нибудь новое. Так надоело всё это старье под названием нетленной классики! От Шекспира до О;; Нила. Какой, мать его, Шекспир?! Где все эти Гамлеты и Лиры, чтобы проникаться их проблемами? Всё изменилось. Люди другие, мир другой. Знаешь, надо, что такое резкое, жесткое. Как порно. А? Давай ты что-нибудь мне такое забацаешь!
- Порно?! – Напряженно переспросил Оливер. – Но я…
- Я же говорю «как порно». Образно. Но по силе эмоций, ощущений – так же… Можешь мне что-нибудь такое написать?
- Знаешь, Стэнли, спасибо за предложение, но я не смогу. Не моё это. Я как раз приверженец старой школы – Фолкнер, Вольф, Стейнбек…
- Мг, хороший вкус, – поджав губы и возведя глаза, оценил Стэнли.
- И потом театр – я вообще про это ничего не понимаю. У вашего жанра свои суровые законы – все эти единства места, времени и действия, сцены и мизансцены, завязки, развязки...
- Ну, единства времени давно никакого нет, - перебивая собеседника, стал возражать Уильямс. – Сплошные временные разрывы. С местом тоже делай, что хочешь – декорация же. Да и с действием никакой определенности. И полный абсурд. Сейчас театральные парни в Европе такое творят. Ты про театр абсурда слыхал?
- Да, что-то читал…
- Вот. Так что я бы не обращал на всё это внимания. Во все времена основным содержанием остается актёр и его игра. Все эти, там, типа, идеи, смыслы – слова, слова. А вот эмоции, переживания, ритм, драйв – это всегда будет актуально. Главное, всё время драйвовать - будь это страдание, или восторг, радость или ненависть. Но, конечно, не в смысле дурацкой экзальтации. Без пафоса. Это, сейчас, никому не нужно. Важна такая выделенность, подчеркнутость эмоции. Её рельефность. Как у этих, мать их, культуристов. Чтоб каждую мышцу и венку видно было.
- Но это всё равно экзальтация получается.
- Нет. Я бы сравнил это с легким психозом.
- С психозом? – С тревогой удивился Фитцпатрик.
- Да-да. Ситуация на сцене должна быть немногим лучше, чем в психушке. Это, знаешь, когда в отдельной палате или во всей больнице все психи приходят в возбуждение. У них же такой повышенный коллективизм и обостренная эмпатия. Один псих заведется и наэлектризовывает собой всю атмосферу. Всё приходит в неистовство и беснование. Вот и на театре примерно так. Каждый персонаж держит другого на электрической привязи. И весь этот электрический оркестр искрит, гудит, светится. А потом взрывается. Так, у-у-у, тщщщщщ, и бах-бах-бах…
Оливер глянул на Стэнли. Уже будучи в изрядном подпитии, Уильямс завелся от собственных слов. Блестя глазами и мокрыми от выпивки губами, он слепо глядел перед собой и восторженно созерцал какую-то нездешнюю реальность.
- Ты в порядке, Стэнли? – Позаботился Оливер.
- Да-да, - смаргивая наваждение и нехотя взглядывая на Фитцпатрика, заверил Уильямс. – Всё нормально…
Он опрокинул в себя стаканчик виски и страстно воскликнул:
- Просто хочется сделать что-то особенное, нестандартное, осуществить, мать её, революцию, чтоб никому мало не показалось. Я верю, у театра еще куча возможностей. И их надо раскрутить… Да вот еще, что…, - вспомнив что-то, вскинулся Стэнли. – У меня завтра шоу… В «Шекспировских подмостках»… «Эдмонд» по Дэвиду Мэмету. Знаешь его?
Фитцпатрик кивнул.
- Ничё так вещь. Более-менее. С электричеством. Вот… Так что приходи… Я тебе дам контрамарку на входе. А потом поговорим.
- Ладно.
Сцена II
Едва спектакль закончился, Фитцпатрик, не желая застрять в толчее на выходе, поторопился покинуть зрительный зал и, руководствуясь ранее выданной инструкцией Уильямса, направился к его офису. В плутании по лабиринту закулисных коммуникаций дополнительным указанием на приближение к цели было утихание аплодисментного шума и рёва, сотрясавшего небольшое помещение театра. Наконец, Оливер вывернул к двери с надписью «Стэнли Уильямс» и, пару раз стукнув, зашёл внутрь.
В кабинет режиссера был превращена одна из гримуборных с минимальным количеством предметов интерьера. Уильямс сидел, развалившись на диване, и прихлебывал виски из огромного хрустального стакана. Узрев Фитцпатрика, он, радостно улыбаясь, поднялся. Подошел к столу, и налив в такой же стакан, предложил Оливеру выпить. Не в силах унять возбуждение, Стэнли стал восклицать:
- Ну, что?! Как тебе?! Видишь, успех!
- Да! Прекрасно! Отличный спектакль!
- Тебе понравилось?!
- Конечно. Прекрасная игра актеров. Хочу сказать, Стэнли, ты – талантливый режиссер. Вот этот Найджел Голдстейн здорово играет.
- Да, Найджел – молодец. Мой любимчик. А как тебе Мелани Керриган? – Подчеркнув своё любопытство острым блеском пристального взгляда, спросил Уильямс.
- Та, что официантку играет?
- Да.
- Очень милая. И очень хорошая игра.
Стэнли довольно ощерил желтые зубы и со страстью заговорил:
- Моя фаворитка. Очень много на неё ставлю. Хорошая девочка. Но нужны роли – яркие, сильные. Но ничего хорошего не подворачивается. Вот я и подумал, а может ты, Оливер, что-нибудь изобразишь? Вот прям под неё. Под её фактуру, психологию. Да, я кстати, кое-что почитал из твоего. Какие-то рассказы. Мне понравилось. Сюжетно. И психологично. Чистый, мать его, Достоевский!
- Да, брось! Какой Достоевский? – Смущенно фыркнул Оливер. – Я ему в подметки не гожусь.
- Да, не прибедняйся. Ладно. Если ты согласен написать что-нибудь, я тебе хочу предложить сюжет.
- Хорошо. Рассказывай.
- В-общем, история такая. Проститутка. Работает с сутенером. Её оплачивает один клиент и скоро влюбляется. Он пытается вырвать свою уже возлюбленную из лап сутенера. А тот, понятно, тоже не желает расставаться со своей подопечной, приносящий хороший барыш. Я понимаю, всё это очень плоско. Но на то ты и нужен, чтобы всё это расцветить, наполнить, оживить.
Уильямс со страстью и надеждой заглядывал в глаза Фитцпатрика, пока тот тяжело ворочал из угла в угол задумчивый взгляд. Наконец, Оливер посмотрел на Стэнли:
- Хорошо. Я попробую что-нибудь написать.
- Отлично! – Обрадовался Уильямс и из него, как из рога изобилия, посыпались обещания:
- Итак, мы подписываем договор. Ты получаешь аванс. А как закончишь сценарий, получишь всю сумму. А в случае коммерческого успеха ты будешь получать роялти от каждого показа. А это пара-тройка тысяч долларов. В-общем, у тебя все шансы поправить своё финансовое положение. Ну, а если на нас обратят внимание высокомерные и желчные критики из «Таймс», то ты еще рискуешь снискать и литературную славу.
- Всё это заманчиво, конечно.
Фитцпатрик помолчал немного, а потом решительно заявил:
- Хорошо, я соглашусь, но при условии предоставления права присутствовать на репетициях и подавать реплики!
- Нет проблем! – Воскликнул Уильямс. – Я даже рад буду получить такого, как ты, консультанта! По сути, ты будешь мне ассистировать.
- Это вряд ли! Какой из меня ассистент?! Но мне интересна вот эта ваша бродвейская кухня, что да как у вас тут делается.
- Узнаешь. – Твердо пообещал Стэнли, щедро отхлебывая виски.
Оба приятеля резко задумались, поигрывая алкогольной субстанцией в своих стаканах. Через время Оливер подал голос:
- Стэнли, а скажи мне, почему всё-таки режиссура. В чём твой кайф?
Уильямс искривил лицо гримасой застарелого скепсиса:
- М-м-м. Не знаю… Это вначале я какой-то кайф искал. А потом это стало обычной работой. Но и сейчас иногда что-то проскакивает. Когда получается. Когда актеры хорошо сыграют. По-разному бывает…
Стэнли на мгновенье задумался, а потом, зажегшись, заговорил:
- Нет, ну, вообще, это такая радость творца. Вот не было ничего. Так, голый материал. Какие-то люди, предметы. Полная неопределенность. Словом, пустота. И вдруг под воздействием твоих слов и манипуляций вся эта пустота пустой сцены наполняется жизнью. И, конечно, тебя охватывает восторг какого-то языческого божка, способного повелевать стихиями…
-…что-то сродни деятельности платоновского демиурга? – Подсказал Фитцпатрик.
Уильямс усмехнулся:
- Я не знаю всех этих философских штук. Ты же знаешь, я почти ни на какие курсы не ходил. Кроме лекций по истории мировой литературы профессора Ричмонда. Помнишь, как здорово он читал?!
- Да-а-а, - меланхолично согласился Фитцпатрик, обратив взгляд и улыбку в прошлое.
- …А всё остальное мне было не интересно… Но да. Наверное. Что-то демиургическое во всём этом есть. Но, подожди, Оливер, а разве литература не то же самое?! Те же цель, пафос, настрой! А?
- Нет, литература – другое. Там всё равно содержание не выходит за рамки частного воображения. Писателя или читателя. А театр – это уже реальность. Хоть и символическая, условная, но реальность. – Уверенно возразил писатель. – Здесь есть какая-то непроходимая граница. Между вербальным и визуальным. Здесь есть какая-то странная разница между теорией и практикой. С одной стороны, статика бездеятельного созерцания, а с другой – динамика действия.
- Не вижу разницы между одним и другим. – Отмахнулся режиссер.
- Что, ты, Стэнли?! Когда я созерцаю, я нахожусь как бы на периферии, поскольку взираю на нечто со стороны, с боку – с припеку. Верно?!
- Пожалуй. – Согласился Уильямс, алчно хлебнув виски.
- А когда производится какое-то действие, его организатор ввергается в самый центр…
- Ну, и что, что в самом центре, - равнодушно принял к сведению Уильямс. – Кто-то же должен там находиться. Это такое место максимальной ответственности. А в чём проблема-то?
- Проблема в том, что центр – это избыточное место. Центр всегда носит воображаемый характер.
- Конечно, воображаемый. – Бурно согласился Стэнли. – Но без воображения, вообще, искусства не будет. Всё искусство носит воображаемый характер. За это мы его любим. За искусство! – Напоследок воскликнул Уильямс, опрокинул в себя стакан и тут же налил снова.
- За искусство! – Поддержал тост Оливер.
Стэнли страстно продолжал:
- Мы воображаем центр, чтобы закрутить действие. Наше собственное. И к тому же нацеленное на результат. А иначе нахрена всё это?! И центр – эта та штука, что сообщает действию законченность и целостность. Так что без центра никуда. – Назидательно покачивая головой, избыточно велеречиво изрек хмельной Стэнли.
С той же нетрезвой интонацией Оливер, помахивая кистью с вытянутым указательным пальцем, радушно соглашался:
- Да. Так и есть. В отличие от неопределенности горизонта созерцания динамика действия нуждается в определенности своего контура. Мы же должны придать всему действию смысл, который немыслим без целостности. Это в чистом созерцании определенность не нужна. Тупо пялишься на эстетический объект и ни хрена делать не надо. «Целесообразность без цели». У-у-у, чтоб её!
- Точно. Слушай, Оливер, я тут подумал. А на театре ведь тоже есть этот момент созерцательности. Это – зрительный зал. В зале же сидят созерцатели.
- Верно.
- А, вообще, это, наверное, важно, что сценическая практика нуждается в центре, а зрительское теоретическое созерцание – нет. Тут что-то есть.
- Да. Я бы так это выразил. Вот мне, как драматургу и созерцателю необходимо пребывать как можно дальше на периферии. Чтобы всё увидеть. А тебе как режиссеру необходимо как можно точнее находиться в центре, чтобы удерживать действие в целостности.
- Ну, знаешь, мне тоже нужна полнота кругозора. Я должен видеть всё, как дирижер, слышать все инструменты.
- Да. Но ты видишь и слышишь, находясь в центре, на такой дозорной вышке. Как какой кинорежиссер. Он сидит на эдаком пьедестале, смотрит и орет на всех в свой матюгальник. Чтобы его всегда было видно и слышно… М-м-м. А здесь всё происходит как бы со стороны и невидимо… В-общем, как я понимаю, дихотомия такая – с одной стороны круг неподвижного созерцания, а с другой стороны – контур действия…
- …и оно начинается тогда, когда у него появляется точка отсчета...
- …а появляется она опять же посредством трансформации круга, который, перекручиваясь и распадаясь, фиксирует центральную точку опоры для какого-то начального действия…
- …ага, и из пассивного созерцания мы переходим к активной деятельности тогда, когда в нас затвердевает такое внутреннее ядро типа Я-есть! - В хмельном пафосе воскликнул Стэнли.
Отрешившись от вполне согласного диалога, Оливер монологично увлекся рассуждением:
- В силу неподвижности созерцание оказывается небесным явлением, а по причине динамичности действие носит земной характер. То есть, небесное созерцание против земного действия. А еще здесь обнаруживается древняя полемика между Платоном и Аристотелем. Если Платон жаждет увидеть небесную вечность гармоничного стройного мироздания, то Аристотель, логически синтезируя субстанциальную точку отсчета, замешивает винегрет из небесных звезд и земных камней…
- Оливер, Оливер, что это?! – Едва находя силы сконцентрировать пьяный взгляд на собутыльнике, вскричал Стэнли. – Ты серьезно?! Я не понял ни слова! Ты с этим умничаньем кончай! Мне нужна простая житейская драма, а не эта метафизическая хрень!
- Извини, извини, Стэнли. Это так. Это я для себя. Мне под каждое произведение нужно подложить такую теоретическую прокладку, чтобы понимать, о чём на самом деле идёт речь.
- Ладно, Оливер, делай, что хочешь. Только чтоб эти твои прокладки не вылазили, откуда непопадя. И, вообще, не были видны.
- Постараюсь, Стэнли.
- Хорошо. Ну, что?! По-моему, нам достаточно. Да?
- Пожалуй.
- Ты на машине?
- Нет. У меня её вообще нет. У меня даже прав водительских нет.
- Ясно. А я-то на машине. Но в таком состоянии я не поеду … Давай, я вызову такси, и мы разъедемся по домам.
- Валяй.
Сцена III
Через три месяца Фитцпатрик принес распечатанный на машинке текст пьесы. И уже через три недели Уильямс приступил к её инсценировке. Драма носила название «Любовь не купишь». В соответствии с данным обещанием драматург получил доступ к репетициям спектакля по своей пьесе. И вот будучи приглашен звонком от Стэнли, в один из сентябрьских дней пришёл в театр.
Превозмогая неуёмное волнение еще большим любопытством, Оливер с затаенным дыханьем приютился в полутемном зрительном зале неподалеку от Стэнли, по обычаю возбужденного и шумного. Скоро тот похлопал в ладоши и громко воскликнул:
- Начали! Стю! Мелани! Работаем!
На декорированную под дешевую меблирашку сцену с пестрыми шторами перед нарисованным окном, двумя стульями, трюмо и двуспальной кроватью вышли двое персонажей. Фитцпатрик, наконец, увидел того, кто играл сутенера Ретта. Это был Стю Майлз, хоть и в возрасте и с некоторым избытком в теле, но отличный актер, что Оливер понял по другим спектаклям, который он успел посмотреть за это время.
Старина Майлз начинал сцену. Корча гримасу крутого парня, хриплой, коверкающей слова интонацией он, сверля взглядом растерянную молоденькую проститутку в изображении Мелани Керриган, внушал:
- Грета, девочка, пойми ты, улица – жуткое место. Тебя могут унизить, избить, отобрать все деньги, наконец, просто пырнуть ножом и ты истечешь кровью, никому ненужная и никого не волнующая…
В пустом зале его слова и шаги по деревянной сцене отдавались коротким глухим эхом.
Грета понуро слушала его, ерзая на поскрипывающем стуле. Ретт продолжал:
- Поэтому рядом с тобой всегда должен быть я. Я – единственная гарантия твоей безопасности. Если будешь со мной, с тобой ничего не случится. Когда женщина без мужчины – её права птичьи. А проститутка, вообще, существо вне закона, пария, предмет всеобщего презрения. Поэтому, если хочешь выжить, держись меня. Со мной хорошо. Никто еще не жаловался. Можешь поговорить с Люси, Джин, Эшли.
- Но ты забираешь много денег. Почти половину от всей выручки. – Неуверенно возмутилась Грета.
- Да, половину. Но это обычный порядок. Опять же можешь поспрашивать у других девушек. И они тебя скажут, что отдают еще больше. А как же? На мне же лежит вся ответственность. Надо откупаться от копов. Платить мафии. Платить за эту халупу. А если кто-нибудь из вас попадает в больницу, то раскошеливаться приходится тоже мне. Поскольку ни у одной из вас нет медицинской страховки.
- И всё же Ретт я хотела бы поработать самостоятельно. – С той же робостью высказалась проститутка. – Я…
Тут резко хлопнув ладонью об ладонь, перебивая сценическое действие, подал свой громкий голос Стэнли:
- Мелани, милая, кто это?! Что это за монашка? Ты что Сонечку Мармеладову изображаешь? Ты вульгарная прожженная шлюха! Ты потеряла счет клиентам. И, вообще, ты всех этих мужиков в своей пи*де вертела!..
На этой запредельной скабрезности интеллигентный Фитцпатрик ужаснулся и побледнел. Мелани ахнула. Уильямс сам, поняв, что хватанул через край, оправдываясь, тихо про себя забормотал:
- Ничего, входим в роль, входим в роль.
Моментально преодолев смущение, он снова громко продолжил, обращаясь к актрисе:
- Стыд, совесть – для тебя оставшиеся в прошлом химеры! Порезче, погрубее. В сущности, сутенер для тебя не крутой босс, а очередной клиент. И у вас такие партнерские отношения. Поняла меня, Мелани?
Актриса кивнула:
- Да, да. Побольше вульгарности, цинизма и апломба.
- Ты, правильно поняла меня, девочка. Давай!
Керриган, войдя в образ Греты, продолжала, уже решительно заявляя:
- Короче, Ретт, с завтрашнего дня я работаю без тебя, самостоятельно! Мне надоело это рабовладение!
- Ну, ну, Грета, успокойся. - Не менее резко возражал Ретт. – Хорошо. Раз ты так категорично настроена – у меня к тебе предложение. Ты будешь оставлять у себя три четверти денег, но я по-прежнему буду оплачивать эту квартирку. Ну, как?!
- Три четверти?! – Возбужденно переспросила Грета. – Ты не вкручиваешь мне бананы в уши?
- Не вкручиваю. Всё так и будет. Я просто тебя очень ценю, милая. Вообще, как ты у меня появилась, у меня дела пошли в гору. Ты – мой талисман. И, мне кажется, в целом мы ладим, разве нет? – Напитывая интонацию мёдом, заключил сутенер.
- Хорошо, Ретт, я остаюсь. Но смотри, если ты меня обманешь, я тут же уйду!
- Договорились. – Удовлетворенно крякнул сутенер.
На этой реплике Стэнли снова хлопнул в ладоши и громогласно произнёс:
- Отлично, ребята! На сегодня достаточно. Спасибо!
Немного помолчав, он, обращаясь к нисходящим в зал актерам, выдал несколько оценок:
- Ну, что? Персонажи, вроде бы, адекватные. Да? Как ты думаешь, Оливер? – Спросил режиссер, повернувшись к драматургу.
Фитцпатрик радушно покивал головой:
- Да, вполне.
Уильямс продолжил:
- К Стю у меня, вообще, претензий нет. Первоклассная работа. Молодец! А вот тебе, Мелани надо еще поднатореть. Я понимаю, что это, мягко говоря, не твое амплуа. Тебе бы фей и принцесс играть. Да?! Ха-ха. – Развеселился Стэнли – Ну, что поделаешь? Мы не для детей работаем. А взрослые сейчас платят за что-нибудь горячее. Им бы чё поподжаристей. Им бы про греблю, деньги, власть. А всё остальное – неинтересно. – Упрекая грешащий своей немилосердностью зрительский запрос, подытожил режиссер.
В этот момент к Фитцпатрику подошёл Майлз и учтиво спросил:
- Простите, это же вы автор пьесы?
- Да.
- Меня зовут Стю Майлз. И у меня к вам несколько вопросов по поводу своего персонажа.
- Да, пожалуйста.
- Давайте пройдем ко мне в гримёрку.
Коллеги быстро прошли по закулисью и оказались в крохотном помещении, единственной достопримечательностью которого было огромное зеркало с гирляндой лампочек по периферии. Майлз предложил Фитцпатрику сесть на кресло, поставил стакан, ливанул туда из бутылки, придвинул коробку с сигарами и предложил:
- Угощайтесь.
- Спасибо. Но я днём не пью. И, вообще, не курю.
- Тогда может кофе?
- Чаю.
- Хорошо.
Майлз, возясь с электрическим чайником, начал говорить:
- Мистер Фитцпатрик…
- Можно просто Оливер…
- Хорошо… М-м-м… Оливер, как я понимаю, этот Ретт – не обычный сутенер. Он не то, чтобы жесткий стяжатель и эксплуататор. Ретт заботливый, ответственный. Да?
- Да, он человечный.
- Мг. И у него какое-то особое отношение к Грете. Он как будто в неё влюблен.
- Ну, нет. В этом смысле у них ничего нет. Это, скорее, такое отношение отца к любимой дочери.
- Хорош отец, хэ-хе. – Усмехнулся Стю.
- В этой двойственности и смысл. – Согласился Оливер.
- Мг. Ну, что ж. Очень ценный комментарий. Многое проясняет. – Благодарно известил актёр.
- А в чём, вообще, идея пьесы? – Желая продолжить разговор, запросто спросил Стю, закуривая сигару и удобно располагаясь в кресле.
Застигнутый вопрос врасплох Фитцпатрик растерялся, но быстро собрался и решился что-нибудь ответить, чувствуя живой интерес к себе:
- М-м-м… Даже не знаю… Да тут много всего… С одной стороны, я как бы решаю за счет этого текста свои теоретические проблемы, например, об отношении недеятельного созерцания бытия и деятельного вмешательства человека в сущее… О наличии разных ответственностей… Наверное это сложно? – Побеспокоился о собеседнике Оливер.
- Да, больно абстрактно . – Согласился Стю.
- Хорошо. На следующем уровне, конечно, речь идет о вековечной проблеме отношений внутри пары мужчины и женщины. О том, что они никак не могут встретиться, словно живут на разных планетах.
- Да, это понятно.
- Но и еще кое-что на тему современности.
- Да, насчет актуальности это верно…
Сцена IV
Через несколько дней Оливер снова оказался на репетиции спектакля по своей пьесе. В тех же декорациях на широкой кровати под одеялом лежали двое – Грета и её клиент по имени Ричи, которого играл молодой симпатичный Найджел Гольдстейн. Повернув довольно улыбающееся лицо к женщине, клиент возбуждено спросил:
- Как ты?
- Нормально. – Прозвучал спокойный ответ.
- А мне, вообще, классно! – Восторженно сообщил Ричи.
Грета ухмыльнулась:
- Это, ты, поэтому меня третий раз заказываешь?
- Ну, да. Поэтому. – Неловко признал парень и тут же спохватился:
- Нет, не только. Мне кажется… Не знаю… У меня ощущение, Грета, что у меня к тебе чувство…
- Чего у тебя? – Со смешком спросила проститутка.
- Чувство. – С наивной убежденностью поведал клиент.
- И давно? – Не меняя интонации, поинтересовалась деваха.
- С нашей первой встречи.
- Ха-ха-ха. «Встречи»! – Грета злобно засмеялась, пародийно повторив неуместное для купле-продажного контекста романтическое слово. – Ты бы еще сказал: «с нашего первого свидания». Ха-ха! Какая встреча? Ты же меня купил, как колбасу в супермаркете. Ты по утрам с тостами, ветчиной и кофе тоже встречаешься, а не просто их ешь.
- Подожди ты, Грета, я должен тебе кое-что сказать.
- Что?
- Я тебя люблю. – Тщательно проговаривая каждое слово, вдохновенно вымолвил Ричи.
- Ой, нет! Только не это. – Возмущено отозвалась женщина, вскакивая из кровати и запахиваясь в яркий с большими цветами на черном фоне халат. – Всё! Выметайся из моей комнаты. Мне надо привести себя в порядок до встречи со следующим клиентом.
Ричи тоже поднялся с кровати, быстро одел джинсы, рубашку, кроссовки и, подойдя близко к молодой женщине, страстно заговорил:
- Грета, Грета, я предлагаю тебе порвать с этой грязной работенкой и быть со мной.
Проститутка залилась саркастическим смехом:
- Ха-ха-ха. Ты серьезно?! Ха-ха. Ты уже всё за меня решил, умник. Ты полагаешь, что я тут пребываю в кошмарных обстоятельствах, киплю на самом дне ада, из которого мечтаю вырваться?! А ты, значит, благородный спаситель, к которому я должна буду всю жизнь испытывать благодарность?!
Ричи, опешив от такой яростной реакции, чуть ли не заплакал.
- Так, стоп! – Вмешался Стэнли. – Мелани – молодец. Только, может, помягче с влюбленным-то молодцем. Всё-таки такое не часто в этой среде бывает. Аха.
- Но он же для меня один из многих клиентов…
- И всё же. – Настоял режиссер и тут же обратился к мужчине. - Найджел, теперь с тобой. Что это за сопли?! Какие-то подростковые сантименты и сакраменты. Ты взрослый мужик, который уже повидал жизнь, опытен в общении с бабами, которых перепробовал в достатке. Но теперь ты почувствовал, что-то новое. И тебя сюда, в эту сторону сильно тянет. И ты уже готов повоевать за своё, возможно, счастье, прекрасно осознавая всю сложность обстоятельств. И, вообще, любовь, если эта она – еще не ясно, делает тебя наглым и смелым, превращает тебя в такого демиурга, которому всё по плечу. И ты готов рискнуть, тоже так демиургнуть в отношении реальности, типа, а ну-ка реальность иди сюда – я готов помериться с тобой силой или еще чем-нибудь. Понятно, Найджел?
- Примерно, - нехотя отозвался актёр, недовольный таким примитивным разжевыванием роли, выставлявшим его полным идиотом да еще и перед свидетелями.
Поэтому он решил слегка сорвать своё раздражение хоть на ком-нибудь:
- А почему мой персонаж прописан так невнятно, что его еще надо так подробно объяснять? Неужели нельзя было сразу в репликах всё прокомментировать.
Режиссер бурно выступил в защиту сценария и его создателя:
- Найджел, твой герой прописан нашим уважаемым автором… - на этих словах Стэнли благожелательно глянул на Оливера, - …весьма внятно. Если к этому приложить еще своё личное, так сказать, экзистенциальное прочтение. И дело еще в том, что всякое писанное слово, оказываясь нормативным центром, свободно окружается горизонтом возможных интонаций, в выборе которых мы определяемся тем или иным произволом. Если – что, то извини, Найджел, меня за мою вычурную речь… - И тут же перешёл на едва шутливую бравурность:
- Но, вообще-то, Найджел, ты хамло! Сам драматург удостоил тебя лицезрением твоей игры, а ты ему дерзишь! Нехорошо это.
Своим распеканием Уильямс довел бедного парня до полного конфуза. Уже жалея незадачливого актёра, Фитцпатрик за него вступился:
- Да, ладно тебе, Стэнли! Человек в принципе прав. В моём тексте очень много неопределенности. И что там говорить – упрёк Найджела мной заслужен.
- Вот именно, Оливер! Вся эта драматургическая неопределенность – подручный объект заботы режиссерского произвола! Она-то и есть наш режиссерский хлеб! И я не никому не позволю его меня лишать! – Не на шутку разъярился Уильямс. – В конце концов, в этом смысл моего пребывания здесь. И не надо тебе, Оливер, от меня защищать моих же подопечных! Этим ты роняешь мой престиж. – И тут же, смягчив голос, пояснил:
- Мы договаривались, что ты увидишь бродвейскую кухню, но не договаривались, что ты будешь бросать в её варево свои специи. Да?
Фитцпатрик послушно кивнул. Уильямс, еще более смягчив голос, и уже полушепотом сообщил:
- Оливер, пойми, так надо, чтобы режиссер был сверху над актёром. Такова, если угодно, моя режиссерская роль. И для неё надо, чтобы актёр был Галатеей, а я – Пигмалионом. Они – глина, я – горшечник. И без этой вертикали креативного доминирования ничего не получится.
И снова добавив в голос децибел, Уильямс примирительно сообщил в сторону сцены:
- Ладно, друзья, на сегодня достаточно! Все, более-менее, хорошо поработали. Спасибо! Завтра репетиция нового материала. Так что без опозданий! Иначе буду штрафовать.
Потом в сторону фыркнул:
- Пфуф! Чего-то я сегодня особенно устал. Пойдем, Оливер, дёрнем по стаканчику.
- Подожди, Стэнли.
В этот момент к ним неуверенно подошёл Гольдстейн. Смущенно взглядывая на Уильямса, он объяснил, кивая в сторону Фитцпатрика:
- Я хотел бы поговорить с мистером драматургом.
- О, конечно, дружище Найджел! – С покровительственным нажимом в голосе согласился Стэнли. – Я могу только приветствовать знакомство актеров с содержанием роли из первых рук и уст. Ну, не буду вам мешать. Оливер, если – что, ты знаешь – где я.
Фитцпатрик кивнул. Уильямс ретировался. Гольдстейн заговорил:
- Мистер Фитцпатрик…
- Оливер, просто Оливер.
- Хорошо, Оливер. Вы извините меня, если я вас чем-то обидел…
- Да, брось, Найджел! Я же уже сказал, что в моём сценарии много неопределенностей. И кто бы что бы не говорил, я полагаю, мы все должны уважать свободу каждого в выборе того, как и чем наполнить эту неопределенность. Хотя, конечно, есть еще и точка зрения на перспективу согласования множества частностей в их гармоничную целостность. Честно сказать, я, вообще, не представляю, как возможно милосердная гармонизация стольких-то творческих свобод!
- Да, возможно, - быстро согласился актёр, не сильно вникая в слова автора. – Но у меня конкретный вопрос. О своём персонаже. О Ричи. Какой он всё-таки в твоём понимании?
- Да, хорошо. Я думаю, он искрений парень. И он вполне любит Грету. Но в силу молодости, недостатка жизненного опыта он чего-то недопонимает.
- Чего?
- Ну, что составляет смысл всей пьесы, что любовь не купишь, что сердцу не прикажешь, и всё в том же духе. Но для Ричи дело не только в этом. Ему как бы не хватает эмпатии в отношении объекта своей любви. Его одолевает то ли страх, то ли гордость. Он, словно, не способен переступить какую-то границу. Поэтому он раздвоен – то он уверяется, что любит, то вновь отрекается от Греты. Вот так я это вижу.
- Мг. Ну, что. Вполне определенно. Спасибо.
Сцена V
Назавтра драматург вновь созерцал инсценировку своей пьесы. Тут же свои распоряжения налево и направо выкрикивал режиссер.
Очередная сцена начиналась с того, что в комнату к напряжено сидящей на постели Грете разудало зашёл радостно улыбающийся Ричи. В его руках кустился огромный букет бардовых роз. Едва глянув на парня и в упор не заметив букета, Грета встала и, снимая халат, холодно проговорила:
- Ричи, я не желаю никаких разговоров! Давай сразу перейдем к делу. Пожалуйста.
- Грета, любимая! А я как раз хотел поговорить с тобой. О нас. И вовсе не хочу, чтобы доходило до какого-то дела.
- О, господи! – Женщина обхватила голову ладонями. – Ну, сколько можно?! Ричи, ты, хороший человек. И какая-нибудь другая, наверняка, была бы счастлива с тобой. Но не я.
- Почему? – Не переставая улыбаться, иронично удивился мужчина.
- А не понимаешь? – Вгляделась в глаза Ричи женщина. – Потому что у нас с самого начала всё пошло не так.
- Ты всё про свои обстоятельства? – Деловито вслух расшифровывал Ричи туманные аргументы Греты.
Одновременно он подыскал вазу для цветов, высыпал из неё какой-то мусор, налил в ванной комнате воды, поставил вазу с цветами на стол. Отойдя и картинно любуясь натюрмортом, Ричи продолжил:
- Да, мне плевать на эти обстоятельства! Ты мне нравишься, и меня не волнует, чтобы было до этого. И я всё сделаю, чтобы быть с тобой. Всегда.
- О, нет! Это невозможно. Ричи, уходи! Я не могу всё эту ерунду больше слышать.
- Никуда я не пойду! – Решительно заявил парень, с чувством собственника усаживаясь на кровать. – В конце концов, я заплатил.
- Я скажу, чтобы тебе отдали деньги.
- Да не нужны мне деньги! Мне нужна ты! – Вскричал Ричи и, бросившись к женщине, прижал её и попытался поцеловать.
Грета оттолкнула Ричи, шагнула к тумбочке, быстро подняла трубку телефона, пару раз крутанула диск телефона и буркнула в трубку:
- Ретт, зайди! Клиент руки распускает. Ну, тот, по которого я говорила.
Потом она положила трубку и уставилась на Ричи с выражением, мол, что, допрыгался. Ричи, заинтересовано глядя на Грету, предположил:
- Это твой этот… как его… работодатель, так сказать? Что ж, отлично! Вот он мне и нужен. Сейчас всё выясним.
Через минуту в номер возбужденно ввалился Ретт. Двое мужчин встали напротив друг друга и скрестили сверла своих взглядов. Не отрывая глаза от визави, первым голос подал Ретт:
- Что случилось, Грета?
- Пусть он уйдет. Отдай ему деньги.
Ретт покорно воспроизвел требование, но с другой интонацией:
- Давай парень проваливай! Вот твоё бабло. – Ретт протянул Ричи несколько скомканных зеленых бумажек. – Мы имеем право отказать клиенту, если он не устраивает исполнителя. Правило «клиент всегда прав» у нас не работает. Давай двигай отсюда.
Ричи оттолкнул руку сутенера с деньгами, которые тут же слетели на пол, и заявил:
- Я никуда не пойду!
- Почему? – Опешил от такой наглости Ретт.
- Потому что я люблю Грету.
- Вон – чё! И что ж ты хочешь? – Со смешком поинтересовался хозяин заведения.
- Я хочу, чтоб, по крайней мере, Грета завязала с этим проклятым занятием.
- Так. А потом?
- А потом… Не знаю… Как получится…
- А потом, наверное, ты хочешь, чтобы Грета была с тобой. А что ты можешь ей дать?! Наверняка, ты какой-нибудь голодранец! Иногда только получается скопить денег на бордель. Разве нет?
- Чепуха. Я работаю в офисе. Продаю кондиционеры. И зарабатываю достаточно, чтобы снимать квартиру в Бронксе и иметь медицинскую страховку.
Всё это время женщина, слушая страстный разговор двух мужчин, приходила во всё большое изумление.
- Ух, ты! Ладно. – Иронично согласился Ретт. – А как же со всем остальным? Грета – красивая женщина. Она привыкла к хорошей одежде из дорогих бутиков, к украшениям, к изысканному парфюму. Разве ты можешь ей дать?
Ричи вначале растерялся, но потом пламенно парировал:
- Ну, не знаю… Я буду стараться… И у неё все это обязательно будет…
Тут раздался возмущенный голос Греты:
- Господа мужчины, я вам не мешаю обсуждать моё будущее? Или всё же решение насчет него я буду принимать сама?!
Первым очухался Ретт:
- Да-да, милая, извини! Мы тут слегка увлеклись…
Тут снова театральное действо прервал хлопок ладоней Стэнли и его хриплый голос:
- Достаточно, ребята! Отличная игра! Особенно хорош сегодня Найджел! Задорно. Напористо. Так и надо! Но Мелани и Стю тоже хороши. А ты, что, Оливер, думаешь?
- Да-да. Мне все персонажи нравятся. – Удовлетворенно покивал Фитцпатрик.
Стэнли внимательно глянул на драматурга и, дождавшись, когда они останутся вдвоем, сообщил:
- У меня к тебе разговор, Оливер.
- Да.
- Я думаю, что значение Ретта надо усилить. Мне кажется, что на весах противостояния Ретта и Ричи ему здесь не хватает веса.
- Ну, вообще-то, я старался их сбалансировать. На стороне Ретта опыт, отеческая заботливость и какая-то определенность. А по ту сторону – одни страсти, хотя и молодые...
- Да. Согласен. Это всё есть. Но даже в этой полемике, Ретт уступает Ричи. Я бы хотел, чтобы ты его как-то умудрил, сделал бы таким мудрецом.
- Сутенер-мудрец?! – Подивился Оливер.
- Ну, не издевайся, Оливер! Я же знаю, что ты представляешь это как философскую притчу.
- Да, извини, Стэнли… Хорошо, я добавлю что-нибудь в речь Ретта.
- Спасибо, Оливер… Не хочешь выпить? – Ласково предложил режиссер.
- Не, не хочу… Я поговорить с Мелани хочу.
- О чём? – Ревниво полюбопытствовал Уильямс.
- Хочу выразить ей своё восхищение. – Известил Фитцпатрик.
- А это хорошо! – Со злобцой принял режиссер. – Актёры, они же, как дети, и любят, когда сладостями похвал балуют младенца их тщеславия.
Через несколько минут Оливер подошел к гримуборной Керриган и постучался. Из-за двери послышалось поспешное приглашение:
- Да-да. Войдите.
Мелани была не одна. Рядом с актрисой, сидящей перед зеркалом с гирляндой лампочек по краям и вытиравшей грим, находился изогнутый напряжением Гольдстейн. Увидев Фитцпатрика, он резко оборвал какую-то фразу и недовольно замолчал, отвернув лицо.
- Ой, извините, я, кажется, помешал! Я лучше потом зайду. – Стушевался вошедший и сделал было движение вспять.
- Нет, нет, дорогой Оливер, заходите, заходите! – С какой-то избыточной радушностью затараторила Мелани. – Мы уже закончили с мистером Гольдстейном. – На этих словах с прохладцей глянула на парня и с нажимом добавила:
- И он уже уходит.
Найджел вынужденно встал и упрямо возразил:
- Мы не закончили, Мелани, хотя я и пойду. Но буду ждать ответа.
Женщина ничего не ответила. Проходя мимо Оливера, актёр с раздражением оглядел его и вышел.
- И всё же я вам помешал, - настоял на своём предположении драматург.
- Ничего подобного! – Вставая и улыбаясь, ответила Мелани. – Вы меня спасли!
- От кого? От Найджела?
Актриса бессильно рухнула на деревянный стул с полукруглой спинкой, сокрушенно обхватила поникшую голову и подавленно забормотала:
- Парень слишком глубоко вошёл в роль этого Ричи… Заигрался… Он… Найджел мне сейчас в любви признавался… Представляешь?.. Образ шагнул в реальность…
Мелани с каким-то неестественным весельем взглянула на драматурга. Тот растерянно улыбнулся, как бы еще извиняясь за то, что невольно стал причиной этому.
- Но может быть это не роль, а что-то настоящее… – Попытался оправдать Гольдстейна Фитцпатрик.
- Нет-нет. – Резко отмахнулась Керриган с той же интонацией, с какой отрекалась от любви Ричи Грета в давешней сцене. – Тут всё, что угодно, но не любовь… Зависть какая-то актёрская, дурацкая, мужские амбиции… А, может, еще то, что я шлюху играю да еще так убедительно, а, значит, типа, и по жизни такая… Но главное не это. Прежде всего, я знаю, Найджел слишком зависит от Стэнли. Не знаю, как это объяснить. Но у них какая-то глубинная психологическая связь. Меня порой оторопь охватывает. Вроде я гляжу на Найджела, но вижу, как сквозь его лицо черты Стэнли проступают. Найджел, он как зеркало Стэнли. Единственное желание Найджела – это любой ценой нравиться тому, кто его оценивает и платит… Странно… Я еще могу понять, когда это на сцене происходит – там, да, это просто необходимо для реализации полноты режиссерского замысла. Но когда это распространяется в жизнь… Ведь есть же у человека личность!
- Но разве ты иногда не ловишь себя на том, что невольно кому-то подражаешь?
- Бывает. Впечатлительность – сильная штука. Но у этого же имеется своя критика. А тут человек даже не замечает, типа, так и должно быть. И всё тут!
- Ты не любишь Стэнли? – Грустно спросил Оливер.
- Да. Мне стыдно в этом признаваться. Я его боюсь. – Откровенно, и всё же смущаясь, доверилась актриса. – При том, что я от него очень завишу, зная, как он меня ценит. И я поняла, что это пьеса заказана тебе Уильямсом, хотя он мне ничего и не говорил. И ты написал её как бы под меня.
- Да, это так. – С тем же смущением согласился Фитцпатрик.
Потом через паузу Оливер воодушевленно произнёс:
- Знаешь, Мелани, мне очень приятно ощущать, что ты совсем не боишься меня.
Драматург проникновенно вгляделся в глаза актрисы. Та ответила той же пронзительностью во взгляде и подтвердила:
- Не боюсь.
- А еще не говоришь фразу, типа, «я надеюсь, что всё это останется между нами».
- Не скажу.
Раздался дружный смех.
Сцена VI
Через несколько дней Фитцпатрик вновь присутствовал на репетиции, которую Уильямс задал своим излюбленным хлопком ладоней:
- Друзья, давайте! Продолжаем последнюю сцену. Стю подай свою реплику.
На сцене были все три исполнителя. Майлз моментально перевоплотился и уже в образе Ретта произнёс:
- Да, Грета, милая, извини! Мы тут увлеклись слегка разговором. И я еще кое-что должен ему сказать, но…
- Хорошо! – Вдруг раздраженно заявила женщина. – Раз у вас тут беседы и никто не собирается уходить, тогда уйду я!
Грета схватила сумку, верхнюю одежду и стремительно вышла вон.
Ричи заморожено сидел на стуле. Ретт, измеряя диагональ комнаты, заметил:
- Это, в принципе, хорошо, что она ушла. Можно будет поговорить по-мужски, прямо, без околичностей.
Ретт для весомости грядущих слов еще немного помолчал и медленно стал прояснять:
- Послушай меня, сынок, внимательно. Давно живу – много знаю… Любишь – не любишь, не известно – в конце концов, это всё неважно – а фактом является то, что ты зеленый пацан и совсем не знаешь и не понимаешь эту женщину. То, что ты Грету пару-тройку трахнул, ничего не значит… Я понимаю тебя – я и сам в юности испытывал подобные иллюзии – это, типа, благородство, желание освободить другого! – На пафосном словечке сутенер театрально взмахнул рукой и тут же его голос наполнился желчью:
– Но беда в том, что нет никакой свободы! А есть господство и рабство! И если в тебе нет одного, то ты обязательно наполняешься другим. И я знаю, что у вас будет! Вот поживете вы вместе, и ты и не заметишь, как она тебя закабалит, высосет все соки, превратит в ничтожество, сделает своим рабом! Она в твоём лице будет мстить всему мужскому роду за те годы унижений, которые от него претерпела!
- Неправда! – Взволнованно возразил, наконец, Ричи. – Ты это всё специально говоришь! Хочешь меня противопоставить ей! Хочешь вбить клин между нами!...
- Ха-ха-ха! – Перебивая, от души засмеялся Ретт. – Нету никакого «между нами»! С чего ты взял, что она хотя бы как-то тебе симпатизирует, не говоря о том, что любит?
- Чувствую!
- Мг, и веришь! – Саркастично дополнил сутенер один в его понимании эфемерный аргумент другим – еще более эфемерным. – И вообще, я вижу тебя насквозь, и я вижу – ты просто слабак! Мамки захотелось?! Потому что страшно быть папкой?! То, что ты уважаешь в ней какую-то свободу, говорит о том, что ты просто хочешь рабства, несамостоятельности…
Тут не выдержал Стэнли и восторженно заорал:
- Браво, Стю, браво! Вот в такого Ретта я верю!
Тут же режиссер обернулся к драматургу:
- Браво и тебе, Оливер! Отличные реплики! Убойные аргументы! Вот теперь весы их противостояния выровнялись.
Смущенный такой экзальтированной похвалой Оливер неопределенно покачал головой. Стэнли предложил продолжать:
- Давай, Стю, добей этого сопляка!
На этих словах Найджел гневно зыркнул на Стэнли. Тот сделал вид, что ничего не заметил.
Ретт продолжил, вперяя взор в Ричи:
- И еще одно, Ричи. О свободе. Чтобы была свобода, надобно, чтобы было равенство. А какое может быть равенство, если один – единица, а другая – ноль? Единица нулю не равняется. Единица больше нуля.
Ричи сконфужено молчал, потом нервно дернулся и сказал:
- Ладно. Пойду я. Мне тут некому что-то говорить. Но ты, Ретт, не думай, что в чём-то меня убедил.
Хлопком завершая сцену, Стэнли крикнул:
- Еще раз браво! Всем спасибо. На сегодня достаточно.
Уильямс резко оборотился к Фитцпатрику:
- Оливер, это оно! То, что я хотел! Электричество! Молодец ты!
Потом режиссер вгляделся в лицо драматурга и обеспокоился:
- Или что-то не так? Ты чем-то недоволен?
Фитцпатрик прочистил горло и тихо заговорил:
- Честно сказать, я в недоумении. Смысл и пафос пьесы – любовь, освобождение и так далее. А это всё на стороне пары Греты и Ричи. И, стало быть, режиссерский акцент должен быть на крае романтического настроя Ричи. А он весь на крайности холодного расчета циничного Ретта.
Стэнли осклабился и меланхолично сообщил:
- Знаешь, Оливер? Я, пожалуй, соглашусь с этим тезисом – спасибо, твоя пьеса помогла! Да, я и есть Ретт. И все мы, в принципе, сутенеры. И, похоже, из этого выхода нет.
- Не знаю, не знаю. Я лично себя никаким сутенером не ощущаю! – Резко возразил Уильямс.
- Ну, ладно, ты, Оливер! Не драматизируй! В целом-то всё идёт отлично! Спектакль получается! Четкий сюжет, контрастные характеры, подробное развитие конфликта – всё на месте! Искры сыплются со всех сторон. Я, вообще, пока сегодня слушал, подумал, что мы – отличный тандем! Ты – Элохим, а я – Яхве, ты – размыкаешь, я – замыкаю. Полная, как, мать её… диалектика! Ха-ха! – Уильямс впал в безудержный раж. – И слушай, Оливер, если у тебя есть время и желание, принимайся за новую пьесу. И мы, может быть, тебя еще в штат возьмем! Будешь зарабатывать, как я!
- Хорошо, Оливер, я подумаю. – Сдержанно отреагировал Фитцпатрик.
Сцена VII
На следующей репетиции на сцене была два исполнителя – Керриган и Майлз.
Разговор начал Ретт:
- Всё нормально, Грета. Можешь спокойно работать. Ричи больше не придёт.
- Почему?
- Но ты же этого хотела!
- Пока ты этого не сказал! – Возразила женщина.
- На тебя не угодишь! Чего же ты хочешь? – Пришел в раздражение сутенер.
- И всё же, почему он не придёт? – Настаивала на ответе Грета.
- Я его убедил в том, что он слишком слабый, чтобы быть с тобой.
- А ты значит сильный? – Усмехнулась проститутка.
- Пожалуй… Раз ситуация это показывает.
- Подозреваю, что она ничего еще не показывает… А в чём он слабый?
- В наивности!
- А в чём наивность? – Продолжала выпытывать Грета, ища какого-то душевного утоления.
Ретт нехотя отвечал:
- Да тут даже не наивность, а какое-то психическое отклонение типа мании. Этому Ричи надо кого-то типа освободить. В психоанализе про это есть – я читал. Спаситель хренов! – Саркастично ухмыльнулся сутенер и продолжил:
- Я популярно и объяснил Ричи, что свобода – это фантазм. В лучшем случае, это чисто мужская доблесть, измеряемая силой воли, где ключевое слово – «сила». А категория «женская свобода» - это, извини, Грета, чистая иллюзия. – Изображая сожаление, вывел Ретт.
- С чего это?! Прямо таки и иллюзия?! – Саркастично изумилась женщина, откинувшись на спинку стула и вальяжно закинув ногу на ногу. – И что же у неё вместо свободы?
- Хочешь об этом поговорить? – Недовольно отозвался сутенер.
- Очень! – С вызовом подтвердила Грета.
- Ладно, - симметрично отреагировал Ретт. – Так получилось, не знаю - почему? – по природе или по Библии, где про первородный грех и его последствия с этим «и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобой». И, кстати, здесь уже не важно, что оно так или в нерукотворных условиях немилосердной природы, или по рукописной букве ветхозаветных вменений. Оно так – испокон и по скончании века. Ничего этого уже не изменит…
- Э-э-эх! Кабы это женское раболепство не вскруживало мужскую голову до одури, я бы тогда еще чего-то понимала! – С какой-то трагической иронией приняла женщина. – Они говорят, что у нас нет границы. И они-то должны её вписать – оскорблением, кулаком, плёткой, х*ем. Но, судя по всему, границы-то не оказалось по ту сторону от женского бытия.
- О чём ты? – Раздраженно скривился Ретт.
- Я о тех тоннах мужского насилия, которые обрушились на женскую жизнь за века истории.
- Охо! – Злобно вскинулся сутенер. – Ты мне предлагаешь стать ответчиком за него?! Изволь! Я отвечу. Да вы без нас нихрена не выжили бы! Чтобы справиться с этим жестоким миром, надобна мужская сила. И, увы, она не может обойтись без того нароста, каким является насилие. В сущности, это одно и то же слово.
- Ну, и что?! – Упрямо не соглашалась Грета. – За тысячелетия условия человеческой жизни значительно улучшились, а насилие не прекращается. Наоборот, оно только приобретает больший масштаб, замахиваясь на то, чтобы прихлопнуть уже всю жизнь на Земле!
- Всё это пустая болтовня! – Отмахнулся Ретт. – Ты просто…
Тут хлопок Стэнли прервал сценическое действие и раздался его требовательный голос:
- Стю, не снижай накала. Твоя задача в этой сцене - расчехвостить Грету, подавить в ней всякую волю, по сути, уничтожить её, как ты уже уничтожил Ричи. Понятно?!
И тут вместо ожидаемой послушности Майлз вдруг строптиво мотнул большой как у быка головой, какое-то время молчал, уставившись в одну точку, затем весомо заговорил:
- Извини, Стэнли, у меня тут накопились некоторые возражения. Мне кажется, ты неправильно трактуешь пьесу. По крайней мере, роль Ретта. Его функция в том, чтобы просто проверять на прочность чувства и Ричи, и Греты. …
У Стэнли от неожиданности мохнатые брови поползли вверх.
- А ты из него делаешь какое-то исчадие ада, просто дьявола какого-то, готового уничтожить всё и вся. Словом, я не согласен с такой трактовкой моего персонажа.
Выслушать всю тираду Стю до конца Стэнли позволило то, что от возмущения он лишился дара речи, и сперва из его рта доносилось какое-то булькание:
- Что?.. Я ниче… Как это…
Наконец он вскричал:
- Что это Стю? Какие возражения? Ты посмотри…
Режиссер за поддержкой обернулся к Оливеру, показывая рукой на сцену и предлагая разделить его возмущение:
- …что делается?! Глина учит горшечника лепить горшки. С ума сойти! Стю, может, ты будешь ставить спектакль? А я домой пойду!
И тут Майлз, едва удерживая себя от гнева, с достоинством произнёс:
- Мистер Уильямс, я не глина! Я – человек! Попрошу подбирать выражения!
Отчетливо проскандировав каждое слово, актер также подробно громкими шагами покинул сцену. В полутемном помещении воцарилось гнетущее молчание. Нарушить его мог только Стэнли, что он, наконец, и сделал:
- Ничего, ничего! Всё равно я доволен! И больше всего меня радует, что на десятиметровом клочке сцены просто всемирно-исторические страсти разыгрываются, да еще с цитатами из Библии… Ладно, на сегодня достаточно! Пойду я, на коленях перед Майлзом ползать, а то чего доброго уйдет еще. А я лучшего Ретта не найду. Ты, что, Оливер, думаешь?
- Пожалуй, лучшего Ретта не найти. – Скукоженно согласился Фитцпатрик, еще пребывая в смущении от высокомерного высказывания коллеги.
Следом за Уильямсом Фитцпатрик тоже отправился в одну из гримёрок – к Мелани. Увидев драматурга, актриса устало улыбнулась и всё же радушно пригласила зайти. Фитцпатрик заметил, что Керриган сегодня особенно задумчива. Он сидел и ждал, когда он сама заговорит. Наконец полилась её тихая речь:
- Что делается?! Я думала, хоть у Стю со Стэнли понимание есть. Всё-таки давно работают вместе. Но, увы… И тут кровь льется…. Боже мой! Все воюют. Каждый другому – волк. И если два таких мастодонта бодаются, то чего уже тут делать бедной актрисе?! И более всего угнетает то, что ты тут вообще не при чём!..
Через паузу Мелани взглянула на автора разыгрываемой ею пьесы
- Знаешь, я когда сегодня слушала рассуждение Ретта про женскую свободу, где-то внутренне согласилась с его аргументацией в отношении её невозможности… Вот взять меня. Я же уже два театра поменяла. Потому что везде одно и то же – в одном мне режиссер хоть и мягко, но предлагал переспать с ним для полноты эмпатии. Дала понять, что мне это не нужно, а через полгода ушла в ответ на вдруг выросшую стену равнодушия и отсутствие интересных ролей. А в другом театре продюсер просто поставил это как условие моего нахождения. Я подумала и подумала и сбежала. Теперь я здесь. Надо отдать должное – Уильямс в этом отношении меня уважает. Не домогается. Но, как выясняется, это мало, что меняет. Всё почти одно и то же – только вид сбоку. Та же тирания. Действительно, от этой зависимости никуда не уйти. Ты всё равно только приспосабливаешься…
Мелани замолчала, о чем-то тяжёло задумавшись. Оливер решился воспользоваться паузой:
- Здесь позиция Ретта точно не совпадает с позицией автора. Что и следует из финала всей пьесы. Конечно, в словах Ретта некоторая позиция доводится до предела, представляя крайность непрошибаемой закономерности. И это специально делается, чтобы отрицательно определить и тем самым обосновать альтернативу…
Фитцпатрик перевел дух и продолжил:
- Я уверен, женская свобода есть. И её содержание весьма просто – любовь. И в её незамысловатом переживании женщина ощущает себя проще и легче, чем мужчина, которому до неё еще надо дорасти. Его внутренний тормоз действует сильней и жестче. Все эти гордыня, чувства силы, превосходства и так далее…
- Но, действительно, есть же еще и воля… – Мелани оживленно взглянула на Оливера. - Можно мне поделиться… Позволишь?
- Да, конечно. – Поспешно согласился Оливер.
- Просто у меня когда-то такое переживание случилось… Когда я еще совсем девчонкой была… С какого-то момента в отрочестве я ощущала предчувствие хорошего радостного будущего. Сама эта надежда, свет которой окружал меня со всех сторон, уже было счастьем… Я им жила… Но потом… Лет в семнадцать, наверное… Однажды я возвращалась на поезде с ранчо бабушки в Техасе в родной Сэнт-Пол, Миннесота… И то ли поезд долго шёл, то ли равнинный пейзаж, что неизменно стоял за окном, то ли многодневно моросящее небо – или всё это вкупе вызвало приступ сильнейшей, особенно мучительной тоски, погасившей прежний свет. И тоска состояла из одной только мысли – вся моя жизнь заключена в обступающей со всех сторон тесноте железного вагона, из которого нельзя выйти, и ограничивается узким клином примерзшего к окну взгляда на один-единственный вид серой равнины…
Актриса прервалась, попила воды и, легко отмахиваясь от муки вспоминания тягостного переживания, лучезарно улыбнулась и продолжила:
- Конечно, это было мимолетным чувством. Но в то же время я уже тогда так внутренне поклялась, что никогда не смирюсь, не привыкну к этому чувству, буду упорно искать свет… Я закончила колледж, потом театральные курсы, поработала в одном модельном агентстве, и, как только выдалась финансовая возможность, сразу рванула сюда… По принципу – всё или ничего… В чём-то повезло – с учителями, там, рекомендации от них были хорошие…
Мелани вновь умолкла. Оливер подал голос:
- Ну, я всё же слышу историю про свободу и любовь. Во всё этом было то, что ты не давала остыть своей юношеской мечте… и душе. – Голос Оливера стал совсем тихим. – Я бы сказал, что любовь – не столько страстная одержимость неким объектом, сколько забота о душе. И хотя душа – она своя, это вовсе не любовь к себе. Душа – это всегда где-то между – между одним и другим, между созерцателем и пейзажем, между сильным субъектом и слабым объектом…
Задумавшись, Оливер осекся. Несколько раз порывался что-то сказать, не зная с чего начать, и всё же дополнил:
- Просто есть еще то, что в это душевное междумирие всё время что-то врезается, происходит разрыв, равновесие нарушается. И в противоречии разрыва каждая сторона вымогает выгоду превосходства. Вот те же мужчина и женщина. Очевидно, они созданы для того, чтобы воссоздать целостность….
Оливер с трудом подбирал слова:
- Но… но это не столько внешняя ситуация, сколько внутренняя. Дело в том, что в человеке есть свой внутренний супостат, тиран и такой сутенер. Это наше Я. И есть проституируемый им объект – душа. Само место возобладания Я над душой – это протосцена извлечения капиталистической прибыли. На этой сцене сначала душа дешево покупается посредством недооценки со стороны Я, а потом – им же по способу переоценки дорого продается. Удорожающий перевес и удешевляющий недовес в подвешенность, зависимость – два края горизонтали коромысла весов, в центре тяжести вертикального зазора между которыми синтезируется Я как единица измерения, как чекан монеты.
Драматург замолк в мучительной задумчивости. Мелани встрепенулась:
- М-м-м. Я всё-таки не поняла. То есть, получается, что это не только сцена внутри одного человека, но и внешняя сцена с участием двоих людей. И тогда… тогда душа – это сначала то, что дано одно на двоих. Она как будто между нами. Вот… например… между мной и тобой… - Сказала Мелани и застенчиво зарделась.
- Верно. – Смущенно обрадовался Оливер, силясь преодолеть обоюдное стеснение. – И чтобы это пережить и объяснить надо, чтобы были двое.
Оба собеседника надолго замолчали, видимо, думая об одном и том же. Первой не выдержала Керриган:
- Слушай, Оливер. Ты так живо это всё описал. И я вот сейчас подумала. М-м-м. – Женщина с надеждой взглянула в глаза мужчине. – Было бы замечательно, если бы ты написал монолог. Для моего персонажа… Про то, что ты сейчас говорил… В конце концов, у меня главная роль, а у главных действующих лиц обязательно должны быть монологи…
- Монолог?! – Растерялся Фитцпатрик. – О чём я говорил?! Но это же будет очень сложно для… для проститутки.
- Но она же умная, всё понимает. – Возразила Мелани.
- Да, Грета умна и всё же…
- Я уверена, у тебя получится! Пусть там будет какая-нибудь меланхолия, немного сентиментальных соплей и пафоса, но главное вот это – про душу. Что скажешь?
- Не знаю… Что скажет Стэнли… Пьеса в целом вроде как закончена… А такой монолог может изменить её концепцию.
Оливер помолчал, а потом решительно заявил:
- Хорошо я напишу монолог. Предложу Уильямсу. А там посмотрим. Может он и согласится.
- Отлично! – Обрадовалась Мелани.
Сцена VIII
Очередная репетиция «Любви не купишь» начиналась с одинокого присутствия на сцене Мелани. Изображая Грету, она, закутавшись в плед, задумчиво грустила. Раздался стук в дверь.
- Да-да. – Взволнованно прозвучало приглашение.
Это был Ричи:
- Привет.
- Привет. А Ретт сказал, что ты больше не придешь.
- Мало ли, что он сказал. И вообще – причём тут Ретт?!
- Тут Ретт при всём. – Грустно сообщила путана.- Здесь всё его, в том числе и я.
- Чепуха! Мы же в Америке – самой свободной стране в мире! И ты – свободный человек и в любую минуту можешь покинуть это место.
- Могу. И я вижу то - откуда я могу уйти, но не вижу – куда я могу уйти!
- Например, ко мне! – С вызовом предложил мужчина.
- Я уже всё сказала на этот счёт! – Грубо отрезала Грета.
- Что ты сказала?! – Не унимался Ричи.
- То, что не может быть хорошего продолжения у того, что так плохо началось. – Отчеканила женщина, но с той изнуренностью как будто этот тезис ей пришлось озвучивать в сотый раз.
- Да что плохо началось-то?! – Взорвался человек. – Это было обычное дело! Ты была женщиной, я – мужчиной, и мы просто занимались любовью!
- За деньги, - резко напомнила Грета.
- Ну, и что!
- Вот не пойму – что хуже? – то, что ты дурак, или то, что им только прикидываешься.
- Почему я дурак? – Не согласился Ричи.
- Потому что не можешь понять то, что, когда ты почувствовал, что типа любишь меня, ты всё равно продолжил приходить сюда и оплачивать наши потрахушки.
- А что уже нельзя было? Ну я… просто… думал… я хотел, там, убедиться типа в чувствах… - Неуверенно оправдывался парень и тут признал:
– Да. Я дико перед тобой виноват…
Внезапно прозвучал хлопок Стэнли.
- Извините, друзья! Всё отлично! Прекрасно сыграно! И Мелани, и Найджел – молодцы! Но сегодня придется прекратить репетицию. Я очень плохо себя чувствую. У меня, кажется, мигрень. Голова раскалывается. Так что извините – на сегодня все свободны.
Стэнли встал. С тяжелым чувством глянул на Оливера и меланхолично проговорил:
- Пойдем, поговорим.
Они дошли до местообитания Уильямса. Зайдя к себе, Стэнли натряс в ладонь из полупрозрачной баночки пару таблеток и запил их виски. Потом предложил выпивку драматургу. Коллеги выпили. Режиссер уселся в кресло, закинул ногу на ногу, закурил сигару – все его не очень ловкие движения выдавали внутреннее напряжение. Прячась в клубе дыма, он произнёс:
- Оливер, я прочитал твой монолог для Керриган. И чтобы не тянуть кота за причиндалы, сразу скажу: не пойдет! Этого монолога в моём спектакле не будет!
- Почему?! – Поразился Фитцпатрик не столько отказу, сколько его истеричному тону.
- Потому что он нарушает мою концепцию всей постановки…
- …по моей пьесе! – Напомнил Оливер.
Режиссер пустил стрелу взгляда на драматурга и назидательно заговорил, словно только и ждал повода для давно сформулированного умозаключения:
- Оливер, давай уточним весь расклад…
- Давай! - Страстно кивнул головой визави.
- Ты написал пьесу по моему заказу и моей идее.
- Да!
- Потом я прочитал и принял её.
- Да!
- Потом мы подписали договор об условиях, вознаграждении и так далее.
- Да!
- И вот я начал ставить пьесу и делать свой спектакль. И всё! – с этого момента возможность для каких-либо уточнений и добавлений оказалась закрытой. От этой точки отсчета всякие изменения – это то же, что менять правила по ходу игры. Есть точная точка перехода драматургической теории в инсценировочную практику. До этой точки возможно всё. Но после ничего исправить нельзя! И надо ли говорить, что не я это придумал! Как только твой сценарий оказался у меня в руках, он, извини, Оливер, уже перестал быть твоим. В этом господство моей режиссерской интерпретации! И я уже говорил про центральный полюс нормативного слова и периферийный веер гипотетического интонирования.
Выслушав оппонента во все глаза, Оливер разочарованно произнёс:
- Странно!
- Что именно?
- В самом начале мы всё же договаривались о некоем соавторстве. Ты это обещал мне. Обещал, что я буду твоим ассистентом и сотрудником. Но вместо этого ты узурпировал авторство. А значит, извини, Стэнли, ты нае*ал меня! Нет ты, конечно, не нарушаешь писанный договор! В этом смысле всё в порядке. Но ты нарушил нашу неписанную творческую взаимность!
- Охо! «Нае*ал»?!– Выходя из себя, вскричал Стэнли. – Ты подбирай выражения! Еще интеллигентный человек называется! Оливер, мать твою, ты ни черта не понимаешь ни в театре, не во всей этой режиссерской работе. Ты не знаешь, как это всё работает, и поэтому несешь всякую херню. Но я попробую тебе объяснить на примере, какой ты, будучи писателем, способен понять! Вот представь, что какой-нибудь выжига и шустрила, поднаторев в деле подражания библейскому стилю и религиозному содержанию незыблемых священных императивов, подверстает в канонический компендиум свою самодельную доморощенную стряпню! И что это будет?! И кем он будет? Ведь библейский текст – это такой сценарий мировой истории! И там вообще ничего нельзя менять! Даже нельзя добавить какой-нибудь впопыхах пропущенной писарем запятой вопреки всем более поздним правилам правописания… Понимаешь меня, Оливер?!
Напряженно застыв, Уильямс вперил воспаленный взгляд в Фитцпатрика. Драматург едва заметно улыбался. Потом смиренно ответил:
- Зря ты, Оливер, этот пример привёл. Потому что он работает против тебя. Я согласен, что библейский сценарий написан Богом для всемирно-исторической инсценировки на сцене всей Земли. И у лично меня нет претензий к его автору. Но у меня есть претензии к режиссуре этой инсценировки! Потому что субъективная режиссерская интерпретация выдавила всё содержание из изначального замысла-промысла.
- Это ровно такая же субъективная оценка! – Молниеносно парировал Стэнли.
- Ладно. Не хочу я спорить с тобой. Не верю в пресловутую продуктивность споров – если ты сразу меня не понял, то мне уже бесполезно что-то тебе доказывать. Пойду лучше извинюсь перед Мелани…
- За что? – Удивился Уильямс и моментально догадался:
- Это она тебя попросила?..
И въедаясь острыми зрачками в лицо драматурга, навис над ним допросом:
- У-у-у. Сговорились за моей спиной?! Заговор плетете?!
Оливер отмахнулся от него, как от назойливой мухи:
- Стэнли, прекрати паранойю! Никакого заговора. Нормальное творческое общение.
Стэнли примирительно произнёс, отворачиваясь от Оливера:
- Ладно. Иди уже. Извиняйся.
А потом, думая, что Фитцпатрик ушёл, пробормотал:
- «Творческое общение»! Тоже мне творцы! Здесь один творец! Я.
Недоуменно крутя головой, Фитцпатрик вышел от Уильямса и направился в гримерку к Керриган. Увидев драматурга, она возбужденно вскочила и с места в карьер спросила:
- Ну что?!
- Отказал! Говорит – не вписывается наш монолог в его концепцию спектакля.
- Ерунда! – Гневно вскричала Мелани. – Еще как вписывается! Вот же гад!
Но тут же резко успокоилась и с неженской решимостью пообещала кому-то:
- Я не сдамся.
Сцена IX
На следующей репетиции предыдущая сцена продолжилась. Присутствие Греты и Ричи дополнилось явлением Ретта. Увидев клиента сутенер недовольно удивился:
- Ты опять здесь?! Какой ты непонятливый. Разве тебе еще не всё ясно?
Ричи во весь упор глядел на Ретта, но упрямо отмалчивался. Неожиданно в его защиту выступила Грета:
- Успокойся, Ретт! Всё нормально. У нас с Ричи разговор.
- Ничего себе! А что изменилось, что уже беседы ведёте?
- Ничего. Просто ко мне пришёл человек, и мы разговариваем. Разве ко мне никто не может приходить?
- О чём ты?! Да болтайте сколько хотите! – Примирительно согласился сутенер, и тут же, нагрузив голос интонацией требовательности, добавил:
- Только Грета, напоминаю, ты вообще-то на работе. Другие клиенты ждут.
- Подождут! – Прозвучал разозленный ответ.
- Что значит «подождут»?
- А то и значит, что у меня есть личное время на дружеское общение.
Тут уже вмешался Ричи:
- Видишь, дядя, ситуация изменилась – теперь Грета не желает видеть тебя. И ты тут вроде третьего лишнего.
- Ни хрена себе ты обнаглел! – Возмутился сутенер и испросил объяснений у женщины:
- Грета, девочка, что ты ему позволяешь?
- Ничего я не позволяю. Просто он прав. В данный момент ты – третий лишний. – Настояла женщина.
- Ну уж, хрена там! – Разозлился сутенер. – Я здесь по праву собственника! Эта комната принадлежит мне. И всё, что в ней, тоже моё!
Ричи возбудился:
- Вот. Ты понимаешь, Грета, с чем ты имеешь дело? Это же рабство! Разве ты этого достойна?! Ты, которая… такая… красивая… умная…
- Да, понимаю. – Недовольно откликнулась путана, едва сминая непрошенное удовольствие от вдохновенных комплиментов.
- Во дворе – кол, на колу – мочало: начинай всё с начала! – Ретт пошёл в атаку. – Грета, зачем он тебе? Он же…
Женщина взвилась сарказмом:
- Да уж, ты мне нужней! С тобой мне надежней! И всё это – лучшее, что может быть со мной!
- Несомненно! В выборе из того, что есть – да. – Бесстрастно отреагировал Ретт.
- А я полагаю, худшее. – С наивной горячностью возразил Ричи.
- Ричи, не вмешивайся! – Вдруг осекла парня Грета. – Это наш разговор! Ты не понимаешь, о чём он.
- Всё я понимаю! – Твердо уверил Ричи. – Очевидно, речь идёт о разнице между чем-то вроде синицы в руках и журавля в небе.
Грета невольно усмехнулась этой лаконично высказанной прозорливости.
- Ладно, хрен с вами! – Как будто согласился Ретт. – Но хочу тебе напомнить, дорогая, что ты мне должна. Во-первых, за медицинское обследование в хорошей клинике. Потом я дал тебе три сотни долларов, когда ты ездила летом к матери…
- Я помню. – Признала свои кредитные обязательства проститутка. – И я всё это намерена отдать…
Ретт продолжал:
- А еще ты живешь в этой комнате уже целый год бесплатно…
- Но я же здесь работаю! – Удивилась Грета. – Это типа моё рабочее место.
- Но и живешь, то есть пользуешь коммунальные услуги – тратишь электричество, воду, принимаешь ванны каждый день. – Скалькулировал убытки рачительный сутенер.
- Мы всё тебе вернём! – Великодушно пообещал Ричи и уже смущенно добавил:
- Со временем.
- Ыхы! – Усмехнулся и передразнил Ричи. – «Со вре-ме-нем». И что у нас уже есть «мы»? А, Грета?
- Нет. Но оно вполне может быть. – Упрямо предположила женщина.
Вдруг Ричи чем-то осенило, и он возбуждено заговорил:
- А знаешь, что, дядя?! А, может, это ты Грете должен за всё время денно и нощно продолжавшейся секс-эксплуатации?!
- Ух ты! Слова-то какие! «Секс-эксплуатация»! Ты марксист, что ли?
- Нет. Но я в курсе разнообразного кровопийства.
- Да ты-то, что лучше можешь ей предложить, сынок? Кроме еще большего кровопийства в виде семейной жизни с её бытовым рабством бесконечных стирок пеленок и мытья посуды? Тем более, если даже такой ничтожный долг Греты ты можешь отдать со временем! Это значит, что всё, что ты можешь предложить, это унизительную нищету напару.
-Херня! Я нормально зарабатываю. А главное живу за свой счет и ни на ком не паразитирую! А ты, папаша, живешь за счёт этой несчастной женщины и за счёт других таких, как она. И материальный долг, который ты вменяешь Грете, легко опротестовывается твоим моральным долгом перед ними.
- Опа! – Возбудился Ретт. – Да у нас тут философский диспут затеялся! Практически на пустом месте. Ну-ка, ну-ка, просвети меня насчет моего морального долга, а то я погряз во всей этой материальности. То есть, как я понял, они как-то связаны? Материальный долг кредитора соотносится с его моральным долгом перед своим должником. Ты это хотел сказать?
- Вроде того. Это как крайности чаши весов добра и зла, где полагаемый на одном крае избыток сказывается в недостатке на другом крае. Положительная разница на сцене материальной обязательно зеркалится на моральной сцене разницей отрицательной. И всё дело в самой разнице, с точки зрения которой между минусом и плюсом никакой разницы нет. Так, что, папаша, если хочешь наслаждаться, считая себя материальным кредитором, то приготовься к страдательной обязанности быть моральным должником!
- Ну, не хрена ж себе?! – Отчасти восхищаясь, отчасти озлобляясь, воскликнул Ретт. – Вот жучила – всё, блин, перевернул! – Быстро вернувшись в берега благоразумия, Ретт насмешливо продолжил:
- Итак. Значит, это я тут в моральных долгах как в шелках, а ты тут типа зерцало нравственности и главный поборник морали? А вот скажи мне, добродетельный юноша, ты какого хрена по борделям шляешься?! – Голос Ретта напитался сарказмом. - Ты чё здесь забыл? И я знаю ответ. Потому что тут просто всё: заплатил, сунул, вынул и пошёл. И никакой ответственности – ни материальной, ни моральной! И поэтому главный секс-эксплуататор это ты и подобные тебе! Если бы не было вас, не было бы их... – Ретт ткнул пальцем в сторону Греты, - …и нас. Потому что спрос рождает предложение!
Ричи стал смущенно объяснять:
- Я ходил в бордели, потому что хотел женщину. Потому что такой, чтобы одна и на всю жизнь, не было. Но сейчас… сейчас я её нашёл. – Парень, распахивая светлые глаза и рот в улыбке, посмотрел на Грету.
Та недовольно отвела взгляд.
- Нашёл, значит? А ей что всё это время было делать?.. М-м-м, видишь, сынок, значит, Грета тут была на сохранении, пока не была осчастливлена встречей с тобой. – Не унимался в своём глумлении сутенер. – Я её тут специально берег для тебя, что она тебя дождалась. А то ведь всякое могло случиться.
- Что?! – Тут уже настал черед возмущаться Грете. – Что ты называешь сохранением, Ретт?! Вот эту постоянную трахоту со всеми, кому не лень?! Знаешь-ка, что, Ретт, иди ты на х…й! С меня хватит! Я ухожу! Как же вы меня достали! Все ваши речи. Вы же… Вы как два торгаша на базаре торгуетесь, нисколько не принимая во внимание живое присутствие предмета торга!...
Обрывая сцену, Стэнли хлопнул в ладоши:
- Отлично! Стю, Найджел, Мелани! Мощно, зажигательно! Кстати, классный диалог, Оливер! – Похвалил Уильямс, слегка поворотившись к Фитцпатрику, и тут же вновь обратив взгляд на сцену. – Только, Мелани, дорогая, одна просьба – побольше стервозности. Ты – главная героиня. Ты – в самом центре всей истории. На тебя всегда будут смотреть. Ретт и Ричи – это только фон и мизансцена твоей игры. Так что блистай поярче! Хорошо?
Мелани, едва придя в себя от резкого прерывания своей реплики, для эмоционального наполнения которой она набрала в легкие побольше воздуха, и, оставаясь поэтому еще в накале своего образа, возбуждено переспросила:
- Стервозности?! Ладно! Ну, тогда насчет стервозности – Стэнли, а почему ты отказываешь мне в монологе, написанным господином драматургом. Очевидно же, что ему тут самое место, он логически вытекает из всей этой сцены, служа ей финальным аккордом?!
- Да что же это такое?! – Вскричал Уильямс и категорично заключил:
- Мелани, я полагаю, Оливер пересказал тебе мои доводы. И я не намерен по этому поводу больше распространяться. Спектакль останется в рамках изначально принятого сценария. И мне больше нечего к этому добавить. Вопрос закрыт.
- Смотри, Стэнли, как бы жалеть не пришлось. – Неопределенно предупредила Керриган.
- Ты мне что – угрожаешь? Прекрати, Мелани, ты как будто еще из образа Греты не вышла. Приди уже в себя, наконец!
И тут же разведя руки в собирающем жесте и засияв улыбкой конферансье, режиссер обратился ко всем:
- И вообще, господа, у нас послезавтра генеральная репетиция, а через две недели уже премьера! Пошла реклама, продаются билеты. Давайте лучше думать об этом! К чему нам все эти бессмысленные дрязги и споры, когда дело уже почти сделано?! Нужно ли спорить о цвете крыши и останавливать из-за этого всё строительство, когда само здание уже возведено и прочно стоит? Не нужно.
Сцена X
Оставшееся до премьеры время Фитцпатрик провёл в странной горячке. На генеральную репетицию он не пошёл. Но всё же в течение двух недель несколько раз встретился со всеми исполнителями, досказывая психологический профиль их персонажей.
Наконец настала дата премьеры. Всю световую часть дня Оливер дико волновался, не находя себе места. Как только небо сгустилось сумерками, он выскочил из своей давившей узкими стенами и низким потолком квартирки. Он вышел пораньше, чтобы купить букет цветов. Из-за того, что ему пришлось обойти в районе Бродвея все цветочные магазины в поисках походящего букета – не слишком пафосного, но всё же нарядного – драматург в итоге опоздал. Причём намного. Он успел лишь к финалу.
Тихонько зайдя в зал, Оливер расслышал, что застал спектакль ровнёхонько на месте прерванной Стэнли последней репетиции, на которой он присутствовал, и тут же поразился – зрительный аншлаг притаился в тишине завороженного внимания к каждой реплике на сцене.
…Переодетый в шикарный костюм, яркий галстук, с безукоризненной прической Ричи воскликнул:
- Ну, слава богу! Наконец-то!.. Грета, давай уйдем отсюда…
Вдруг произошло странное движение. Грета прошагала к самому краю сцены, по ходу отставляя рукой восторженно ринувшегося к ней Ричи и пресекая его реплику:
- Погоди-ка, Ричи. Я должна кое-что сказать…
И тут случилось то, чего Оливер вообще-то ждал и всё же боялся. Актриса повела рукой в обращении к залу, и посреди всей молчаливой пустоты заполненного людьми зрительного зала зазвучал её трепетный голос:
- С юности меня окружал горизонт надежды. Его свет волновал мечтой о грядущем счастье, звал вперед обещанием любви. В этой мечте был смутный образ мужчины. Иногда он был похож на отца, иногда на какого-нибудь актёра. Но в любом случае он был очень хорош и бесконечно желанен…
Драматург сразу узнал свои слова. Это был тот самый ставший камнем преткновения монолог, который Керриган решилась вопреки режиссерской воле прочитать. Оливер поискал глазами Стэнли в районе кулис – того нигде не было. Контрастно с подвижной и страстно восклицающей Мелани смотрелись застывшие от неожиданности фигуры Найджела и Стю, один в позе ужаса и возмущения, другой – удивления, переходящего в восторг. Керриган пламенно продолжала:
- И вот они стали являться. Но, боже мой, как же они были далеки от вымечтанного в юности идеала! Грубые и жестокие, наглые и эгоистичные. Маниакально жаждущие власти. С кульминацией в разнообразном патологическом сексе, превращающемся от этого в средневековую пытку. Зачастую с прямым применением физической силы. Или опосредовано экономическим принуждением деньгами… Деньги! Я глубоко убеждена. Они намеренно придуманы как зловещий механизм сублимации эмоциональной взаимности в символический порядок долга, что полностью формализуется наличностью своего материального выражения. А далее он возвышается всей иерархией доминирования кредитора над должником…
Мелани перевела дух и возобновила речь:
- Хотя всё дело в простоте душевной доверительности. Только её неопределенная мера мистически уравновешивает разные края в жизнетворный круг блаженного равноправия. Но вдруг не с того и не сего в результате опасно поколебленного равновесия в этом круге случается полюс центра. Потом этот центр присваивается мужской рациональностью через отсвоение от женской эмоциональности. С этого момента и от этой точки, абстрагируясь, безраздельно возвышается вертикаль определенной рассудочности, неумолимо подчиняя себе горизонт неопределенной душевности…
Актриса снова прервалась. Оливер понимал, как её было тяжело удерживать такую кучу фраз, едва сцепленных в подобие единства какой-либо идеи. И оттого он костерил себя за этот текст, который всё же воспроизводился вполне адекватно.
- Такая вертикаль показывает, почему, будучи душевной, «баба – дура». Не может она, потому что не должна, отвлекаться от горизонта самой жизни. Поскольку ею, по преимуществу, и является…
Наконец, Оливер увидел Стэнли. Тот находился за кулисами, и от бешенства всё его тело ходило ходуном. Он махал рукой Мелани, мол, прекращай, что-то пытался сказать Майлзу и Гольдстейну – те только разводили руками, дескать, а что мы можем. От своих резких движений Уильямс несколько раз чуть не свалился – он явно был пьян. Фитцпатрик предположил, что в преодоление волнения перед премьерой режиссер напился и в итоге не отследил событие отклонения сценического действия от заданного сценария. Тем временем монолог продолжался:
- Но земная жизнь еще верит в небесный дух. Возможно, за вертикальными стенами придуманного порядка у жизни есть шанс соединяться со смыслом, каким бы бессмысленным он на первый взгляд не показался…
Тут Мелани всё-таки заметила взбешенного Стэнли и ускорила свою речь. Видимо, опасаясь, что Уильямс может сдуру приказать пустить занавес, она торопилась завершить монолог:
- Да - «разбитую чашку не склеить». Но мир – не чашка. Я верю в то, что некогда распавшиеся половины мира могут сойтись. И тогда вновь восстановится прежний круг любовной пары, малой церкви семьи.
Монолог закончился. Мелани выразительно взглянула на Найджела. Он словно увидел прежний образ Греты, и, поняв, что спектакль продолжается, повторил предложение, после которого произошли некоторые изменения:
- Грета, поехали ко мне!..
- Нет, Ричи. Это невозможно. И я уже сказала, почему. Но я всё же поеду. Здесь я уже не останусь.
Последней сценой спектакля была заснеженная площадка автобусной станции. Раздавались звуки – шум автобусов, речь диктора, сообщающего о прибытиях и отбытиях, голоса людей. На фоне освещенного фонарем пятачка трогательно темнел тонкий силуэт одетой в пальто женщины, одиноко ожидавшей своего автобуса. Она стояла рядом с столбом указателя направлений. По другую сторону от неё находился обычный кожаный чемодан. Узкий клин прорезавшего темноту света оптимистично искрился падающими снежниками. Напоследок, что-то услышав, женщина качнулась, подняла чемодан и пошла.
Её уход быстро скрылся за занавесом. Как только сцена задернулась полотном, зал взорвался овацией из аплодисментов и криков «браво». Фитцпатрик поспешил к сцене, чтобы побыстрей поблагодарить Керриган. Когда из-за занавеса вышли актеры, Оливер подбежал к актрисе, вручил букет и радостно произнёс:
- Спасибо, Мелани! Это было прекрасно!
Мелани улыбнулась, взяла букет и вдруг с интонацией девчонки-хулиганки зажигательно предложила:
- Оливер, а давай отсюда сбежим!
- Прямо отсюда?! – Удивился Фитцпатрик.
- Да!
Драматург завелся:
- Чтобы образ шагнул в реальность?!
- Да!
- А, давай!
Оливер схватил за руку Мелани. Они сбежали со сцены и рванули прямо через зрительный зал. Прорываясь вперед, им пришлось преодолевать волны из восторженных взглядов, оглушительных аплодисментов, цветочных букетов. Мелани схватила несколько букетов, чтобы тут же отдать их в тянувшиеся к ней руки – ничто не должно было мешать мчаться наружу, на воздух, на свет, на свободу...