Бальмонт и Светлов, тигры и кошки
Посвящается моему коту Тигрию и его любимой сестре Малаше
У «среднего» читателя Константин Бальмонт (1867-1942) успел прослыть кокетливым эстетом-индивидуалистом, а Михаил Светлов (1903-1964) – едва ли не «газетно-юбилейным» стихотворцем. Две более противоположные фигуры, казалось бы, трудно отыскать – даром что были они современниками из разных поколений. Бальмонт навсегда покинул Россию в 1920 г.; Светлов тогда лишь начинал обретать литературную известность в родном Екатеринославе (совр. Днепропетровск на Украине). Бальмонт ещё до эмиграции успел объездить едва ли не половину мира, включая основные европейские страны. Светлов побывал за границей лишь ненадолго в 1945 г. – как военный корреспондент. И никогда не был он в воспетой им Гренаде.
Между тем оба поэта отзывались на самые разные вопросы своей эпохи. Бальмонт бурно увлекался анархическими и социалистическими идеями, но не принял большевистской диктатуры с её подавлением свободы. Ну а революционный дух Светлова никогда не был верноподданническим, порой же выглядел и не очень-то комсомольским.
Сатирическое стихотворение Бальмонта «Маленький султан» (1903) распространялось в Екатеринославе – под названием «Марокко» - как революционная листовка. Светлов в свою очередь тоже напишет стихотворение с заглавием «Марокко» (1925). Правда, у Бальмонта иносказательно изображалось русское правительство, а Светлов воспоёт антиколониальную борьбу «подлинных» марокканцев.
Особая привязанность Бальмонта к литературе и искусству Испании, его переводы с испанского и пиренейские мотивы в собственных стихах могут много дать для размышлений об истоках самого знаменитого светловского стихотворения (вспомним: «Гренаду / Я в книге нашёл»). Но об этом, может быть, в другой раз.
Уже из немногого сказанного можно заметить: столь разных поэтов объединяет, с одной стороны, неудовлетворённость существующей реальностью, с другой – чуткость к её многообразию (например, культурно-языковому). Эта же чуткость позволяет понять, почему юный Михаил Светлов, одержимый жаждой построения нового мира, вовсе не прошёл мимо наследия мира старого.
Ни Бальмонт, ни Светлов не воспевали какой-то один народ или нацию. Но они не были и поэтами одного лишь человечества. Звери – во многом непохожие на людей (и подчас загадочные для них) существа. Один из интереснейших критериев открытости разомкнутости поэтического мира – восприятие зверей его создателем.
В 1900 г. Бальмонт опубликовал перевод стихотворения английского поэта Уильяма Блейка (1757-1827) «Тигр». Ужас перед хищником сочетается с пытливым интересом к загадкам, в конечном счёте касающимся всего мироздания:
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?
(…)
Он, создание любя,
Улыбнулся ль на тебя?
Тайны мира и живущих в нём существ, порой непонятных друг для друга, занимали и самого Бальмонта. В 1903 г. он публикует стихотворение «Мои звери»:
Мой зверь – не лев, излюбленный толпою, -
Мне кажется, что он лишь крупный пёс.
Нет, жёлтый тигр, с бесшумною стопою,
Во мне рождает больше странных грёз.
Заметим: грёз – не «сладких», не «тайных», но странных, т. е. не вписывающихся в известное о мире, в том числе и в традиционный романтизм. Здесь в облике тигра нет ничего угрожающего, но ощущается необычность и недосказанность.
Поэта привлекает и леопард, «Отец легенд, зверь-бог, колдун и бард». Это уже взгляд на зверя глазами человека, но – архаического. А вот пантера «глядит перед собой / В какую-то внежизненную сферу»; она будто приближается к чему-то, чего людям не понять. И вдруг Бальмонт продолжает с неожиданным оттенком самоиронии:
Но если от азийских, африканских
Святых пустынь мечту я оторву,
Средь наших дней – и плоских, и мещанских –
Моей желанной – кошку назову.
Она в себе, в изящной миньятюре,
Соединила этих трёх зверей.
Есть искры у неё в лоснистой шкуре (…)
Что за искры? Это – о разноцветной кошачьей шерсти? Или о том, что шерсть кошек от трения может электризоваться и впрямь выдавать искры? Речь идёт о чём-то зыблящемся – реальном и одновременно лишь потенциальном, возможном. Есть искры – словно сказано о постоянном, прочном существовании мимолётного (обычно говорят: искры «скачут», «сверкают», но не есть). Привычные представления неотчётливо сбиваются – как и в этой строке: «В её зрачках – непознанная чара». Поэт производит от слова чары несуществующее единственное число (ведь не «чара» же как сосуд имеется в виду!). Да и словосочетание смахивает на тавтологию: разве чары могут быть познанными? Какие же они тогда «чары»? Но у кошек, видно, всё по-особому; логика и семантика качаются, колышутся.
Михаил Светлов, родившийся в год выхода этого произведения, стал большим любителем зверья. И пусть никого не обманет название последней его книги «Охотничий домик». Как сказано в её заглавном стихотворении 1963 г.:
Вот, в гуманность охоты поверив,
Веря в честность и совесть мою,
Подошли добродушные звери.
Никого я из них не убью!
Но вернёмся к раннему Светлову – комсомольцу 20-х. Есть у него стихотворение «Я в жизни ни разу не был в таверне…» (1927). Большая часть его построена как мечтательное перечисление неосуществлённых путешествий: «Я в жизни ни разу не буду, наверно, / Скакать на коне по степям аравийским». Вспомним упоминание у Бальмонта «азийских, африканских / Святых пустынь», отсылающее к христианской традиции (в пустынях Востока жили некогда монахи-отшельники). Для Светлова понятие и слово степь имеют так же весьма важную ценностную окраску и связаны с простором, свободой, волей. «Нынче не то, что у нас в степи, - / Вольно нельзя жить», - сетовал поэт в 1925 г. («Ночные встречи»). Для многих светловских персонажей нестись верхом по степи (не по аравийской, конечно) – самое привычное дело. В данном же случае автор незаметно и как бы лукаво-наивно уподобляет далёкую реальность своей родной и хорошо знакомой (так и один из его героев простодушно пояснял: «Гренадская волость / В Испании есть!» - «Гренада», 1926).
Светлову, в отличие от Бальмонта, много где не удалось побывать. И всё же светловский поэтический мир един, и части его взаимопроницаемы. Далёкое оборачивается знакомым, а близкое – волнующе-таинственным:
В двенадцать у нас запирают ворота,
Я мчал по Фонтанке, смешавшись с толпою,
И всё мне казалось: за поворотом
Усатые тигры прошли к водопою.
Это финальное четверостишие явственно перекликается с первой строфой бальмонтовских «Моих зверей». Светлов тоже грезит среди толпы. Бросается в глаза сходство рифм в чётных строках у обоих поэтов (толпою – стопою, толпою – водопою). А образ тигров, которые прошли незаметно для всех, заставляет вспомнить «бесшумную стопу».
Доверительное у нас вроде бы предполагает собеседника из дальних мест – не того ли, с которым сравнивал себя Светлов, раздумывая о своих неслучившихся странствиях? Было бы слишком большой смелостью утверждать, что стихотворение обращено к Бальмонту. Многое в тексте (особенно морские мотивы) могло быть навеяно и поэзией Багрицкого – выходца из портовой Одессы и друга Светлова. И всё-таки связь с Бальмонтом здесь почти бесспорна.
Светлову тоже – в новую эпоху – не жилось спокойно «средь наших дней – и плоских, и мещанских». Революция, по его острому ощущению, осталась незавершённой, и ей ещё предстояло охватить весь мир – установить в нём социальную справедливость. Этим предчувствием наполнено стихотворение «Перед боем» (1927). Но люди вокруг безразличны к зреющим сдвигам:
За тонкой стеною
Соседи храпели,
Они не слыхали,
Как ветры скрипели.
Ощущаешь, как угнетает поэта «тяжёлый и серый» рассвет «государственных будней». И вдруг – полной неожиданностью – самая мирная, привлекательная картинка, «перебивающая» весь эмоциональный фон:
Пятнистые кошки
По каменным зданьям
К хвостатым любовникам
Шли на свиданье.
Эти «пятнистые» и «хвостатые» явно сродни «усатым» из стихотворения «Я в жизни ни разу не был в таверне…» И сродни той кошке, что, по слову Бальмонта, «влюбляется внезапно и безумно».
У кошек – своя жизнь, свободная. Далёкая от зашоренности «государственного жителя» (скоро, в 1929 г., появится рассказ Платонова с таким названием). Прикосновение к их жизни помогает дистанцироваться от столь важных, казалось бы, человеческих забот. Свобода, выплёскивающаяся за грань известного, привлекала к кошкам и их сородичам таких разных поэтов, как Бальмонт и Светлов.
Начало 2010-х