- Консервы буду делать обязательно! Собираю для них железяки от простых карандашей… такие железяки, в них резинки всовываются. Ребристые!
Надя стоит с трубкой на кухне, уперев колено в коврик на табурете. Край стола врезается в живот. Наклоняется, чтобы быть ближе к телефону, он съезжает к краю. Провода не хватает: розетка в углу, там завалено. Корзинка с кабачками, стеклянные банки, коробки с мелочью...
- И я даже думаю про консервный нож! С деревянной ручкой, как были! Очень хочу такой. Буду думать, как сделать.
Надя закатывает глаза, надувает щеки с бледной веснушчатой кожей. В вырезе халата, накренившись над столом, толкутся пухлые слепые груди.
Надина мама заходит и слушает разговор, встав на пороге кухни. Дочь, чувствуя мамин взгляд оборачивается, кивая в трубку.
- Время у тебя? Ну вот… ну вот…Пока! Да, да, звони опять. Через неделю, конечно, звони. Я всегда дома.
Кладет трубку, опершись сильнее рукой в стол. Протирает пыль между кнопок пальцами. Уголки губ опустились, брови поднялись домиком. Между ними на лбу вырос холмик, на котором у другого человека её возраста обязательно бы прорезались две морщинки.
- Что, опять Владик из тюрьмы звонил?
Надино лицо безмятежно.
- Ты же слышала, да?
- Я не слышала, я только подошла.
- Мам, почему ты всегда так спрашиваешь?
- Как – так?
- Ну прекрасно знаешь, как. Таким тоном.
- Каким?
- Мам, ну хватит. Некому ему звонить.
-…Вот это-то мне и странно. Человеку 47 лет и ему некому больше позвонить, кроме троюродной сестры.
- Мам, ему есть кому позвонить. Просто он не хочет.
…ни маму свою травмировать, сама знаешь … Ни тем более Светку… Светка, она... Он развод ей дает.
- Как развод?
- Он попросил её, сказал так лучше. Для всех. Для него. И она согласилась.
Дочке связи с таким отцом лучше не светить. Это понятно. Они и так не общались с тех пор, как он уехал.
- А как же… А кто ж теперь… А передачки в тюрьму кто носить будет, ты, что ли!? А если деньги на адвокатов нужно? А бандиты? Мы с тобой ведь одни и нам никто никогда…
- Не помогал, знаю. Мам, ну ничего ему не нужно. Мы с ним и не говорим об этом. Ну совсем.
Мамино лицо похоже на лицо дочери, но более вытянутое, с подвявшими щеками и пухлым мешочком подбородка, выпирающим при разговоре. Она кажется строгой, закатывая глаза или стреляя ими поверх очков, но строгость это похожа на картон – легко гнётся, особенно если намокает в слезах. Плачет быстро, став к старости сентиментальной. Слезы не оставляют следов и легкая грусть, ими вызванная, быстро впитываются куда-то в сухие морщинки, в высокий ком сухих волос, в смятые мочки ушей.
Надя видит, что в этот раз до слёз не дойдёт и улыбается прежде матери, которая всё ещё упрямо морщит лоб:
- А о чем вы с ним говорите?
- Мам.
Мама не выдерживает и улыбается тоже. Она знает.
- Ну ладно, мы с ним говорили … о Доме.
Мама поглядывает из-за очков, ждёт. Делает вид, что не понимает. Хитрит.
- О новом проекте моем. Я ему сказала, что хочу воссоздать наш бабушкин с дедушкой дом в миниатюре…
Наденька вдруг подходит близко-близко к маме, обнимает её за плечи, жмурится, прижимается щекой к воротнику кофты.
- Мам, я чего-то такая счастливая… всё не пойму, почему. Наверно из-за того, что у меня так газовая колонка хорошо получилась.
Надя отодвигает лицо, смотрит на маму, на блики лампы в очках, на улыбку выцветших губ:
- Она ведь как металлическая! Жаль, ему фото послать нельзя. Знаешь, как на Форуме все зашушукались: из чего, да из чего.
У Нади розовеют щеки, она сдерживается, что б казаться серьёзнее и не смеяться:
- Одна даже подумала, что я правда её из метала варила…
Наденька всё-таки прыскает, закрывая рукой рот и нос. Мама говорит спокойно, чуть треснувшим голосом:
- Так ведь и правда не отличишь. Они правильно говорят. Они ценят. Пусть думают теперь, как сделано, ишь. Всё им на блюдечке подай, да расскажи…
Наденька смотрит, не видя, вбок, на полку, на комнатный бересклет. Перебивает:
- Мам, я теперь кроме консервов ещё и консервный нож хочу! Вот как сделать, а? Самый обычный. Как у всех был. Главное, металлическую часть сложно…
Отходит от мамы, механически расправляет руками салфетку под горшком. Трогает старенькую, с кнопками, Нокию, которая лежит рядом. Ещё работает. Вот если бы не работала, и разобрать её, там бы наверняка нашлось что-то подходящее….
- Наденька… А Владик-то. Думаешь, на самом деле не виноват?
Надя не сразу отрывается от своих мыслей, поняв, дергает головой испуганно:
- Нет. Политика там.
- А… ну ладно.
Надя не сердится на маму. Даже не представляет, как это. Но было – хорошо, а стало – нехорошо. Мешает теперь. Только смотреть, что мешает – нельзя.
Не то спросила мама. Не надо было.
Рядом с плитой чайный гриб в стеклянной банке, накрытой марлей. Несколько изюмин на прокорм, коричневые слои бесконечной шляпки теребят воду. Надя достает из посудного шкафа чашку. Наливает кисловатой желтоватой воды. Стоя, пьет.
Достает тут же из буфета, из вазочки, шоколадную конфету. Ест. Вкус гадкий после гриба.
Слышит, как мама позади неё, около стола, с кряхтеньем усаживается на табурет. Шелестит газета.
Надя автоматически берёт ещё конфету, засовывает в рот, жует. Поворачивается, видит круглые родные очки, чувствует тепло. Хочет что-то сказать, открывает рот. Закрывает. Поворачивается к окну, щурит глаза.
Там осенний выходной. В окно второго этажа толкутся побуревшие с краев, но всё ещё с зеленым оттенком, листья молодого дуба. Подальше сквозят желтым на голых, сильно облетевших ветках вязы и берёзы, идёт пешеходная дорожка к торговому центру.
Скоро стемнеет. Осенью дни такие серые. Хочется скорее от них отделаться, хочется, чтобы зажглись огни. Надя любит, когда город рано украшают к новому году. С новогодней маленькой советской ёлочки и крошечных игрушек на ней началось Надино увлечение миниатюрой. Крошечные Дед Мороз и Снегурочка – когда-то они казались ей верхом совершенства. Она всё сохранила. Заново покрасила в синий и красный, покрыла лаком и теперь они стоят под ёлочкой в центральной комнате будущего маленького большого деревенского дома.
Он не такой сложный, как бывает у некоторых. Только один этаж. Большая центральная комната, две гостевые - детские. Когда-то там спали они с троюродным братом, вот с Владиком. Большая, как зал, спальня с двумя деревянными кроватями в центре, с черно-белым портретом прабабушки на подоконнике. Рядом с ним искусственные цветы, очень яркие. Прихожая и маленькая синяя веранда с крыльцом, и ещё одна прихожая, со стороны кухни, и там уже большая стеклянная веранда. Много узких стекол меж тонких деревянных планок, висит связками красный жгучий перец. На полу рассыпаны яблоки, а на длинных полках в банках те самые консервы...
Надя так часто об этом думает, что ей снится этот дом. Но почему-то никогда не снится таким, как был в детстве. С прохладным линолеумом, солнечными пятнами, сеном, разбросанным от блох на полу. Горьковатый запах – полынь? Она столько пыталась вспомнить дом до распада, до гнили, до последних судорог ремонта - попытки заклеить дешевыми обоями, плиткой, продать хоть за полцены, хоть за четверть.
Дом снился таким, каким она его уже не видела. Заброшенным, в разросшемся саду, с треснувшим фундаментом и щелью на стене, в которую залезали муравьи, темнота, плесень. Во сне она всегда пыталась пробраться к воротом – туда, где раньше шла ровная дорога с подстриженной травкой посередине, речными камешками в колеях. Ворота были из узких дощечек, схваченных поперек длинной жердью, запиравшихся, как все вокруг, на проволочное кольцо. Но, с трудом пробиваясь, она выходила в другое место, незнакомые ей колючие кусты, крашенное железо новых ворот, закрытые на проржавевший замок. Тут она во сне понимала – надо идти к калитке. Через сад не пройти - зарос... Идти надо через страшный разваливающийся дом.
В этом месте Надя просыпалась. С влажными от пота волосами на затылке, в мятой фланелевой ночной рубахе, пахнущей её тёплым телом. Душно было от зеленого ковра, висящего на стене, наверно, это из-за этого снились железо и кусты.
Хотелось в утро. На работу, в упорядоченный в алфавитном порядке мир библиотеки, в пустоту, тишину и книги.
Надя любит работу, но если она о ней думает в выходные – значит что-то не ладится. Значит, бежит от себя, значит, хочет, чтобы день ушел. А дней мало. Их осталось намного меньше, чем ушло. Надо многое успеть.
Домик не достроен. Более-менее готовы зал, кухня и большая веранда. Украшения к новому году готовы не все. Ёлка есть, и ёлочные игрушки, Дед Мороз и Снегурочка, подарки. А ещё хочется гирлянду, свечки в подсвечниках…
Надя сидит за широким письменным столом в своей комнате, расстелив газету. Достает нужные надфили из специального чехла с кармашками, его сшила мама. Делает из квадратной бусины миниатюру домика-сувенира, игрушку для игрушек. Владику бы понравилось: в их детстве не было такого масштаба. У него было несколько машинок – «модельки» и несколько игрушек из «Спокойной ночи, малыши!». Хрюша, Филя и Степашка. Это и были их «маленькие». Они играли в «маленьких» и «больших». Большие – разведчики и сказочные звери, солдаты, странники и космонавты. Всё это – они с Владиком.
Большинство игр в «Больших» начинались войной. Они, дети считали: непременно будет война. Договорились, что как только она начнется, Владик сбежит из дома. Найдет Надю и они сбегут вместе. Владик должен был узнать о войне первым, ведь он жил в Москве.
… так и получилось. Началась война и Владик сбежал. Только они, наверно, были уже слишком большими. Дурачок. Дурачок. Дурачок.
Он был смелый. В детстве и Надя ничего не боялась - не то, что теперь. Владик научил её залезать по яблоне на чердак с сеном. Было страшно, и колени ободранные, в краске, которой красили яблоневый ствол. На чердаке был штаб. Они любили пережидать грозу, зарывшись в сено и высунув носы в щель приоткрытой деревянной дверцы. Крыша над головой гремела как огромная бочка, по которой безумные великаны колотили палками. Было ничего не слышно, кроме этого грома и сильного шума дождя в перерывах. Этот шум, и то, как свежо пахло сеном и дождём, заставляло всё внутри клокотать от восторга. Владик приоткрывал дверцу пошире, высовывался и орал бессмысленное, счастливое: «Побе-дааа!!! Урааа!!! Тада-ааам!!!..... Мы самые первыеее!!! Мы выше всееех!!! Урааа!»
…и чердак, и подпол Надиного миниатюрного домика были в будущем. В первую очередь хотелось сделать подпол. Он в прихожей рядом с кухней, а до того сделать саму прихожую. В ней ничего не будет, только зеркало и оленьи рога вместо вешалки.
Пустая была комната - на первый взгляд. Если приглядеться к узору линолеума на полу, можно отыскать железное кольцо. Потянуть за него, и квадрат толстого, в бревно, пола поднимется. Крутая лестница уходит вниз, в черноту.
Бабушка, прежде чем открывать подпол, всегда заставляла Надю надеть куртку, потому что оттуда тянуло сырым, пронизывающим холодом. И никогда! Никогда ей, девочке, не велено было туда спускаться. Вот Владик, считала бабушка, другое дело. Будущий мужчина. Разрешала ему поднять неполную сумку свёклы или даже двухлитровую банку соленых огурцов.
Надя заглядывала вниз, когда бабушка уже зажигала свет и спускалась. Там не было ничего страшного. Только полки, полки с банками вдоль всей стены. А ещё на полу, разделенные перегородками лежали овощи: картошка, капуста, морковка, репка, брюква…
Бабушка спрашивала: «Тебе захватить варенье? Будете?» Надя спрашивала: «А какое?» Бабушка перечисляла ровным голосом, будто читала список закупок у себя в диспечерской, а не стояла в валенках, тулупе и шапке, задрав голову в подвале, в стылой темноте, сгущающейся вокруг единственной лампочки.
Надя заканчивает работу с домиком-сувениром, покрасив акриловой краской стены. Ставит сушиться на подоконник.
Тянется к старой автомагнитоле, подаренной соседом – она лежит, завернутая в газетку, справа, на книжной полке. Надя сняла крышку и заглянула внутрь. Много полезного. И для консервного ножа деталь – Надя выламывает полосатый резистор, счищает с половинки покрытие. Вот это - кругленькая часть у основания ножа будет. Ручку она из деревяшки сделает, у Нади запас таких в отдельном пакетике. Морилкой покрыть – будет как старая. Но ещё металлическую пластинку нужно тонкую, хорошую, чтобы сам нож вырезать и заклепать ещё… Надя представляет этот нож, вот такой вот маленький, меньше спички раза в три, но настоящий. Она сделает всё настоящим. У неё это получается всё лучше и лучше – опыт, практика.
Надя подпирает мягкую щеку рукой, смотрит в сгустившиеся за окном черные тени между деревьев, на только что зажжённые вывески.
Надя опять чувствует укол: не все хорошо. Всё бы хорошо, а теперь нехорошо. Из-за раннего вечера, из-за того, что фонари еле светят. Вывеска белая, обычная: парикмахерская.
Длинные волосы стричь дорого. Ей всего-то надо – обрезать ровно. «Как топором» - хвасталась мама. Но теперь подводит рука. Она не хочет признавать свою старость, а говорит: ты, Наденька, уже взрослая. Тебе в парикмахерских надо стричься. Иди, чего, иди.
Надя пошла. Вся внутри съежилась. Обошла здание по тропинке и вошла в торговый центр. Сначала пришлось пройти через торговый павильон на втором этаже, перекрёстные взгляды продавщиц, ожидавших свою добычу…
Услышала цену и сразу ушла. Длинные волосы, что вы хотите. Надя ничего не говорила, покраснела только. «У нас Салон Красоты, между прочим!» - крикнула вслед администратор.
Надя решила потом ещё где-нибудь спросить. Но в «чужие» парикмахерские заходить не хотелось.
Мама поджала губы и сделала замечание. Мама редко делала замечания, но она не любит нерях.
И Надя опять пошла туда же. Непонятно, на что надеялась – надо было что-то делать, она и пошла. Администратор была другая. Посмотрела на Надю внимательно, не стала говорить цену, и предложила пройти в подсобку – там у них стажер. Хорошо.
Стажер была злая девочка, наполовину бритая. Сначала она пыталась стричь её, видимо, как учили, расчесывая, поднимая волосы, не справляясь с зажимами. Потом просто отпустила все и постригла ровно - «как топором».
Надя обрадовалась. Заплатила втрое меньшую сумму, чем говорили вначале. Дома оказалось – криво. Мама ещё не видела. Она вспомнила эту девушку, её острый пустой взгляд, как у птицы. «А ты их завей» - вот что она сказала. Неожиданная рекомендация. Надя не обратила внимания, а теперь поняла, почему. Ну да. На вьющихся волосах не будет видно кривизну.
Надя тут, же в ванной, наклонилась над раковиной, помочила волосы и заплела пять косичек, повязав их порванной на полоски тряпицей.
Мама удивилась: Ты куда-то собираешься?
В школе она ходила на «огоньки», проспав всю ночь на таких косичках. Волосы получались пушистыми. Она думала - красиво, пока один мальчик не сказал: «Как пудель»
Ей нравился мальчик. Но она перестала обращать на него внимания.
Мама всегда в таких случаях говорила: «Не обращай внимания». Наде теперь уже и говорить не надо.
Волосы отросли и стало не заметно, что криво. Откуда эта тяжесть? Душно наверно. Ковер давно не выбивали, от этого. Вот выпадет снег… Надя встает, разминает ногу – затекла. Мелко колют иголочки стопу. Надо больше двигаться. Ходить. А то однажды не встанешь со стула.
Надя пытается придумать, зачем бы сейчас, в холодную слякоть идти – и придумала сходить в магазин. В тот, дальний, за садиком. Он так тепло светится в темноте. Там есть вкусные яблоки «Гала». Дорогие, но осенью дешевле.
В магазине Надя кроме яблок берет ещё конфеты и молоко. И пиво решила взять – для соседа. Такой хороший человек, старую автомагнитолу подарил. Редкое отношение от соседей. Некоторые вон нос воротят, когда видят, как они с мамой с помойки что-то тащат. Не объяснишь.
Колонка на кухню, которой всё сообщество миниатюристов восхищалось. Откуда? А вот кто-то из соседей телевизор выкинул. Они с мамой бегом: конденсаторы. Конденсаторы – это клад, из них вот как раз баночки варенья получаются миниатюрные, ничего делать не надо... Они тогда большой кусок телевизора тогда притащили. Разобрали – тараканы! Во все стороны – били тапками, сдерживая тошноту. Вот тебе и соседи. Больше домой не тащат, все на месте достают. Зато в тот раз, кроме конденсаторов, оторвали ещё от телевизора железку. Интуиция. В ней окошечко было, маленькое. Как раз для колонки. Прилепила пластик, гофрокартон…. Чуть-чуть материала не хватило, банки из-под пива пришлось собирать. Они с мамой пива не пьют, что делать.
Надя идёт домой по темноте, магазин больше не освещает путь впереди. Только окна соседнего дома, высоко. Надя устает нести пакет, ставит у лавочки. Трогает – влажная, не грязная. Садится. От темноты поднимает взгляд вверх, на окна. Под крышей двухэтажные квартиры светятся заметнее всех. Видно лестницу внутри квартиры, какое-то растение в горшке. Свет мягкий, карамельный.
Никогда Надя не была в таких квартирах. Там должно быть всё сказочным, прекрасным, как эта лестница. Даже отсюда хорошо смотреть. Наде бы не пришло в голову, что она могла бы жить там. Смотреть туда издалека – всё равно что Надины домики. Или на выставке: некоторые так хорошо делают, из современных материалов.
Надя пожимает плечами, незаметно под пальто. Тяжело наступает на ноги, опять ощутив иголки, подбирает пакет, идёт.
Сосед открывает не сразу. Заросший, в незастёгнутой тёплой рубахе, накинутой на майку. Улыбается, узнав Надю – тонкая, длинная улыбка у него получается, как у кукол из театра.
Надя купила ему пива, потому что часто видела, как он пьёт пиво с другими мужиками у гаражей.
- Здравствуйте, Василий. Вот. Пиво. Спасибо вам за магнитолу.
- Да ладно тебе, Надьк. Я так бы дал.
Сосед, продолжая опираться плечом о косяк, протягивает руку к пакету. Надя отдает и молча отступает.
- Зайди хоть. Пивом угощу.
Василий подмигивает. Густые брови над светлыми глазами делают его лицо нестрашным. У Нади в голове поднимается туман, потому что на миг ей кажется, что она ему нравится. Но налетевший сквозняк доносит запах прокуренной квартиры, похожий на запах давно нестиранного белья.
- Я не пью пива, но в другой раз…
- Не хочешь, да и хрен с ним.
- Я не то хотела сказать.
Надя не может придумать, что ещё, переминается с ноги на ногу. Сосед не из тех, кто обижается. Смотрит мимо, о чем-то задумавшись. Вдруг говорит:
- Надьк, слушай, а вот чего я в новостях седня видел? Там мужик такой, похожий на брата твово. Находится в СИЗО под следствием. Типа из этих…
Ну, че смотришь – на твово брата похож, лет десять назад приезжал. Тя не было. Он сказал, что брат. Ждал с нами, у гаражей. Мы выпили-то немного, а твоя мамка и говорит: разит как от алкашни подзаборной. Чего-то ещё она ему наговорила, а он взял и ушел. Как звали-то?
- ..Как ушёл? Кто? Владик?
- Я, хер знает…Влад его звали, точно. Тебе мать и не сказала?
- …
..Так что, это он, твой брат или не он?
- …что он?
- Он или не он в телевизоре? В СИЗО?
- Он…
- А…
Сосед смотрит вниз, себе на тапки.
- Восемь лет могут дать.
Василий отошел вглубь дома, вернулся с сигаретами. Стукнул пачкой о косяк, зубами вытащил одну. В другой руке так и держит бутылку пива. Чиркает колесико зажигалки, жилы на шее напрягаются. Хмурит брови, пока не разгорается уголёк. Прикрывает за собой дверь. Кивает наверх, на межлестничную площадку и идёт первым. Надя покорно поднимается следом. Быстро устает, в пальто жарко. Она отдувается.
- Да расстегнись.
Надя стоит, не шевелясь. Василий открывает пиво зажигалкой, отхлебывает.
- Чего его забрали-то?
- Не знаю..
- Как не знаешь?! Он звонил своим?
- Мне звонил.
Надя поправилась:
- Звонит. Каждую неделю.
- Так ёптить. А говоришь – не знаешь…
Не объяснять же ему.
У них будто уговор с Владиком: не говорить об аресте. Владик сам спрашивал, о чем хотел. О родне, о погоде, о делах, о передачах по телевизору. Когда узнал про Надино увлечение – домики, только об этом и были разговоры.
Для миниатюры их дома в деревне вспоминали, как и что.
Её тёмную комнату с фотообоями печальных берёз у озера, и его – светлую, угловую, с геранью на подоконнике. Он спал на пружинной кровати с решеткой и железными шариками на спинке, которые никак нельзя было отодрать. Эта кровать была выше Надиного дивана, и сначала он утверждал, что на ней можно летать. Запросто. Только ночью, когда все спят.
Когда в наказание их запирали дома, они всегда выбирали его комнату потому, что два окна выходили на тропинки и делали её хорошим наблюдательным пунктом. В случае возможности обнаружения противником, за которого по умолчанию брались все взрослые, нужно было исчезнуть, слиться с мебелью, не дышать.
В особо тяжелых случаях их запирали по-отдельности. Надя читала или шила. Ей всегда было легко одной. А Вадик находил способ сбежать, навестить её. Нервничал, бледнел, ярко горели веснушки - ему было стыдно, что он маленький и ничего не может сделать против взрослых. Он умолял её взять сумку и бежать навсегда, прямо сейчас…
- Условия-то там хоть сносные у них?
Надя молчит. Сосед курит, отхлебывая пиво. Часто стряхивает пепел в консервную банку, прикрученную к перилам крышкой. Уголек вспыхивает всё ярче – тьма сгущается.
- Он не говорит. Сказал только, болеют многие.
Надя молчит, переминается.
- Сказал ещё тем, у которых СПИД – не дают лекарств.
- …и всё?
- Больше ничего не говорил.
- Доходяги сдохнут. Это понятно.
Уголек вспыхивает, гаснет. Голос у соседа всё глуше:
- А прогулки-то хоть есть?
Надя представила узкий двор, полоску серого неба… Представила и сразу закрыла глаза - снаружи и внутри. Сглотнула:
- Гуляют. Один раз в день
- Хорошо бы два. Но тоже ничего.
Надя медленно кивает. Потом мотает головой. От сигаретного дыма начинает мутить. Надя прикладывает руку ко рту, кашляет.
В последний раз у Владика был такой голос, будто рисуют слабым карандашом, и тут же стирают. Владик редко стал что-то говорить. Она рассказывает громче и больше, чтобы не слышать этих пауз.
Один раз был глухой звук. Будто уронили что-то тяжелое. Потом он стал дышать дальше, ближе. Она спросила: что? А он этим тихим, сухим, как ноябрьский лист голос, сказал: ничего.
Надя часто замигала. Она хочет думать о доме, об их общем детстве. О широкой форточке и яблоневой ветке – как она её утешала, если Наде было плохо и она скучала по маме. Они много раз с Владиком собирались убежать после тех наказаний. Но Надя боялась, что мама приедет, а их нет. Сумку они держали собранной, в Надиной комнате, между зелено-синим, с пупырышками креслом и разложенным диваном. Во всех шалостях винили Владика, и обыски были только у него.
…один раз, когда на улице сушили много белья, а им было семь и семь с половиной, Владик попросил спрятаться за простыни и его поцеловать. Надя, как старшая, почувствовала, что знает больше:
- Ты мой брат, и мы запросто можем целоваться где угодно.
Владик нервничал и бледнел. Они залезли в угол, где было больше всего простыней и муравьев у кирпичной кладки. Надя торжественно поцеловала Владика в щеку. Он прижал рукой это место.
Потом они бегали весь вечер вокруг дома. Надя думала, они будут целоваться ещё, но Владик больше не просил.
Сосед говорит, выдыхая слова с дымом:
- Здоровье потерять в тюрьме – раз плюнуть. И не вылечишься. А хуже того морально.
Совсем стемнело. От мусоровода, давно недействующего, тянет холодом и гнилью. Надя поздно начинает вспоминать, что говорили про этого соседа. Не ей – матери. Что он де отбывал срок. И на работу его не брали, и пил, и чуть не умер – резали прямо в скорой. Вернулся синий. Потом работу слесаря нашел и жил – тише воды. Жену-детей не завел. Пить стал меньше, а человеком не стал.
- Василий, я пойду. Жарко очень, я задыхаюсь. И мама ждёт.
- Закурил?... Да ладно.
Василий машет широкой ладонью сверху вниз, гоняя дым. Допивает пиво, ставит пустую бутылку пива у мусоропровода. Поворачивается спиной и медленно идёт вниз, к своей квартире.
Дома Надя проходит на кухню, не включая свет. Шарит по полке рядом с цветочным горшком влажной мягкой рукой, берёт телефон.
Размахивается и швыряет о стену. Телефон с хрустом ударяется, разлетается по полу.
Бежит мама:
- Наденька, что? Что случилось? Хоссподи!!!
- Ничего не случилось.
Мама нажимает на выключатель, ударяет свет. На полу лежит аккумулятор, корпус с треснувшим экраном…Надя присаживается на корточки, собирает осколки. Самые крошечные на кончики пальцев – старается, чтобы не дрожали. Откладывает отдельно внутренности телефона на газету. Говорит, как чужому человеку:
- Я уберу всё, мама. Иди пожалуйста, не стой над душой. Иди.
Мать застывает, смотрит. Уходит, не оборачиваясь, только вздрогнув седым затылком.
Надя весь вечер сидит за столом. Работает. Открыла форточку, но её всё бросает то в жар, то в холод. Щеки горят.
Надя кусачками выкусывает из тонкой пластины, которая была внутри телефона, консервный нож.
Осталось приделать заклепки, вставить металлическую часть в круглую детальку от транзистора. …выточить из деревянной палочки ручку, покрыть морилкой, соединить вместе.
Нож получится совсем как настоящий.
/// Пояснения, вдруг пригодятся: автор желает задеть кого угодно, кроме настоящих миниатюристов, чьё творчество неизменно вызывает восхищение автора и трепет. Миниатюра в данном рассказе использована как метафора.