Долина смерти

     Вот пустует скамья,
     Где сидели ты и я.
     Мне другая говорит:
     Что случилось? Что болит?
     Да так, я говорю, пустяк, –
     Мотив не вспомню я никак,
     Мотив, который я любил,
     Помнил, а теперь забыл...

  Что скажу я тебе – ты не слушай,
 Я ведь так, несерьезно скажу.
 Просто я свою бедную душу
 На ладони твои положу.
  Сдвинем чаши, забудем итоги.
 Что-то все-таки было не зря,
  Коль стою я у края дороги,
 Растеряв все свои козыря.
 Ах, зачем там в ночи запрягают
Не пригодных к погоне коней?
Это ж годы мои убегают
Стаей птиц по багряной луне.
                Юрий Визбор



Не помню зла, обид не помню,
                ни громких слов,
                ни малых дел
и ни того, что я увидел,
                и ни того, что проглядел.
Я все забыл, как днище вышиб
                из бочки века своего.
                Булат Окуджава


1
Солнце неуклонно клонилось к земле, оно готово было вот-вот нырнуть в мертвенно-серые воды огромного озера. Видимо, прямо за ним и находился тот самый запад, куда оно ежедневно скрывается от нас, чтобы, совершив какой-то немыслимый кульбит, вновь вынырнуть с противоположной стороны земного диска. Перед закатом наступило полное безмолвие: стих ветерок, весь день приятно обдувавший распаренное жарой и тяжелой ходьбой лицо, не слышно было птиц, хотя Лев и не смог бы сейчас с уверенностью сказать, были ли они в этих краях вообще, но точно замолчали трескучие огромные кузнечики с розовыми подкрылками,  кокетливо распускаемые ими во время прыжков. Вокруг, сколько хватало глаз, простиралась коричнево-зеленоватая, с каким-то призрачно голубым оттенком каменистая пустыня. Ей было как минимум десять тысяч лет – именно тогда через эти два, сейчас небольших и полуразрушенных кратера из кипящих глубинных недр на свет вырвалась раскаленная магма. Она двигалась огненным варом, заполняя пространство вокруг и сжигая все на своем пути, а потом долго-долго остывала, выпуская сквозь запекшуюся пенку растворенные газы, оставляя навсегда в застывших базальтах оспины-дырочки. Вот они –  повсюду  под ногами. Лев наклонился и поднял небольшой легкий кусок застывшей когда-то лавы с глубокими дырочками разного диаметра, как в куске швейцарского сыра.
 
Поверхность этого стокилометрового лавового поля, остывшего и окаменевшего многие тысячелетия назад, позеленела и побурела от мхов и лишайников, приобрела цвета неопределенные, даже фантастические, поэтому вполне можно представить, что находишься где-то на другой планете. Вот только воздух – свежий и пьянящий, доносящий какие-то непонятные, но волнующие запахи, был совсем земным. Палатка своей темной зеленью почти сливалась с окружающим пейзажем, но ее ярко-желтый торец, должно быть, заметен  издалека. Впрочем, торец направлен в сторону озера, туда, куда минутой назад закатился бордовый солнечный диск, а с той стороны никто прийти не может –  нет  там пути.

Лев устраивался основательно: натянул до звона полог палатки, сложил из плоских базальтовых лепех очаг, нарубил мелких сухих ветвей карликовой березки, угнездившейся даже на голых замшелых камнях, аккуратно сложил продукты, застелил спальник, положил в ногах, как всегда справа, фонарик и нож. Это была скорее привычка, но все-таки он поймал себя на мысли, что в этот раз так тщательно и долго занимается пустыми и ненужными теперь для него делами, чтобы растянуть время, хотя и торопиться было некуда. Когда человек приходит к финишу сверхмарафона, отдав дистанции все силы, он словно зависает в невесомости или во внезапно остановленном фильме, чувствуя, однако, как бухает сердце и бьется в висках и кончиках пальцев горячая кровь, но в этот момент ему абсолютно некуда спешить – все, отбегался, отдал долг и дань, удовлетворил тщеславие или честолюбие (кто их различит?), закончил все дела, а те, что остались – больше не имеют смысла. Лев был спокоен, вернее, он хотел быть спокойным, внутри же билась тревожная мысль, как бы не трухануть, не испугаться и не дать деру с этой «марсовой» поверхности, из этой безмолвной и жуткой пустыни.
 
Воду он нашел в небольшом распадке – это было озерцо в диаметре чуть больше пяти метров. Вода была чистой, прозрачной и совершенно без вкуса, ничего – на чай и кашу пойдет. Лев вернулся к палатке, разжег в очаге костер, приладил небольшой котелок – емкость из-под примуса, через несколько минут засыпал в него крупу и, накинув на плечи старую куртку, уселся на камень, подложив кусок «пенки» – каремата, который они когда-то называли просто «поджопником».
Жаль, что он не курит. Сейчас бы раскурить трубку с ароматным табаком, как у старика Эрика, сочно пустить дымные клубы, а лучше тонкие причудливые колечки – они бы медленно поднимались бы и таяли в вышине, а потом, прокурив, можно было бы еще долго посасывать трубку или постукивать ею по коленке – в  общем, какое-никакое, а занятие.
 
Котелок пришлось сдвинуть с огня, чтобы не пригорела каша, рядом притулил жестяную банку из-под сливового компота – для чая. Не успел оглянуться, а над кратером ближнего вулкана, кажется Перетолчина, загорелась яркая обманная звезда – это МКС – международная космическая станция, у нее солнечные батареи размером с футбольное поле, вот они и отсвечивают солнцем ярче любой звезды. Вскоре выступили и настоящие звезды – большие, яркие в этом высоком холодном горном небе, причудливо мигающие своим давно умершим светом и с неприкрытым равнодушием взирающие на одиноко притулившуюся палатку на краю древнего лавового поля.
Когда-то, много лет назад – по человеческому летоисчислению – еще в наивном студенчестве он побывал здесь с товарищами. И с тех пор запомнил это место как самое необыкновенное, отдаленное и отрешенное от суетливой цивильной жизни, как место безмолвия и необъяснимой глубины, где в душу входит страх и восторг, где чувствуешь себя песчинкой перед этими молодыми, с точки зрения геологии, вулканами, где только и понимаешь, что жизнь твоя – миг: вот тебя еще не было, а вот тебя уже и нет, и уже нет на всем белом свете никого, кто бы  вспомнил, заплакал или хотя бы вздохнул. У Льва сжалось сердце, а он этого очень не хотел и боялся. Гони эти мысли прочь, все давно уже решено, путь сюда был не простым, но давно обдуманным и окончательно решенным концом его дистанции. Он ловко вспорол банку тушенки с такой знакомой этикеткой семипалатинского мясокомбината, как будто и не было всех этих лет, не было ни распада страны, ни суверенитетов, ни новых государств и вообще всей этой новой дикости, которая не могла бы раньше присниться даже в самом кошмарном сне.

«А, может быть, тушенка в этой Оке так и простояла на полках с тех самых застойных времен?» – подумал Лев и попытался найти  срок изготовления продукта. Но на банке не было никакой маркировки, а тушенка пахла вполне привычно, аппетитно. Он вдруг вспомнил, зачем он тут, и вслух рассмеялся – какая разница в сроке этой тушенки, ведь он пришел сюда покончить с жизнью, ему ли бояться отравиться? Правда, не хотелось бы перед смертью мучиться животом или умирать от диспепсии – долго и муторно. Лев вспомнил пантомиму знаменитого Марселя Марсо, которую он прошлой зимой видел в Праге, она называлась «Самоубийца», и в ней великий мим показывал, как этот самый самоубийца порезал пальчик вместо того, чтобы проткнуть себя кинжалом, и из-за этого ужасно расстроился. Ну, вот мы и посмеялись, подумал Лев о себе во множественном числе, усмехнулся и стал с удовольствием есть распаренную гречневую кашу с тушенкой, запивая ее горячим, до обжига, крепким до горечи чаем.

У него все было продумано до мелочей, Лев даже записал весь порядок действий на бумаге, как сценарий. Единственное, что оставалось неопределенным – это время приведения плана в действие. Спешить теперь было некуда, можно пожить еще чуть-чуть, наслаждаясь тишиной и вечностью на этом вулканическом плато, лишь бы туристы не помешали, хотя время уже осеннее – сезон в этих местах закончился, Лев и это постарался учесть. 
Сжимая по привычке горячую кружку ладонями, как когда-то в далекой юности, Лев спокойно озирал, будто с высоты птичьего полета, свою прожитую жизнь, легко поднимал пласты времени, вспоминая то один эпизод, то другой, раздумывал над прожитым, как над прочитанной толстой книгой, которую, прежде чем закрыть и убрать навсегда далеко на полку, хочется еще раз перелистать, останавливаясь на самых лучших страницах.


2
Что же было в его жизни самым главным, что привлекало и манило его больше всего? Пожалуй, в разном возрасте это были разные цели, но все-таки ничто так не притягивало и не привораживало его, как женщины. Умом Лев понимал, что все они – существа вполне земные, обычные и грешные, из плоти и крови,  и, скорее всего, не стоили тех жизненных сил, что он потратил на них. Но многие годы он упрямо не хотел об этом думать и соглашаться с этой прозой, доставляя себе удовольствие оставаться в мире собственных сказочных иллюзий. Люди часто его обманывали, но никто не смог обмануть больше, чем он сам. Лев не просто любовался и восхищался женскими прелестями, но с уверенностью Творца наделял женщин самыми необыкновенными качествами души, возводя их на немыслимо высокий пьедестал, считая главными и лучшими творениями природы. Самозабвенно он искал ту самую одну, которая, казалось, ждет его – только с ней можно будет жить легко и счастливо, избавившись навсегда от продирающего наждаком душу чувства одиночества.
 
Эта придуманная чуть ли не во младенчестве иллюзорно-призрачная мечта вела его по жизни, как путеводная нить, она наполняла его решимостью и, когда не получалось что-то в семейной жизни, а с годами не получалось все больше и больше, то Лев мучительно пытался понять и разобраться, беря большую часть вины на себя, на свое неумение жить с людьми.  Продолжение семейной жизни для выполнения обязательств и морального долга ради счастливого, как ему казалось, детства его единственной дочурки, превратилось в несение бесконечного несменяемого ночного караула, уйти из которого означало преступить закон. Когда же, поддавшись на провокацию зарвавшейся в пустом споре жены и преодолев собственные комплексы и страх, он решительно нарушил табу, придуманное им самим, и испытал наконец настоящее сексуальное наслаждение (говоря выспренно, окунулся в море чувственности и сладострастия), то на долгое время потерял возможность здраво и трезво мыслить, впав в сомнамбулическую зависимость от непреодолимых по силе невидимых флюидов, исходящих от женщин. Правда, чтобы заняться с женщиной сексом – любовью без любви – ее пришлось снять с пьедестала. Так начался путь к концу – к избавлению от иллюзий, отрезвлению, лишавшему смысла саму жизнь.

Это шло из самого детства. Он рано начал мечтать о взрослой семейной жизни, выглядывая каждый раз девочек и девушек, и даже взрослых женщин, похожих на его идеал. Откуда он взялся, этот стандартный, банально-штамповый идеал эдакой Машеньки-Аленушки с круглым нежным лицом, пшеничной косой, голубыми, скромно потупленными глазами и обязательно тихим голосом? С чего это он взял, что девушки с тихими голосами подобны ангелам? Опытные люди не раз во взрослой жизни пытались ему объяснить, что именно такими голосами «мягко стелят», но потом всегда очень жестко спать. Впрочем, и его собственный опыт подтверждал ошибочность и примитив собственных представлений о внешности и сущности, но все было бесполезно, его по-прежнему привлекали именно такие женщины. Лев не смог бы этого объяснить, наверное, это было где-то «зашито» в его наверченной ДНК. Это шло откуда-то изнутри, подспудно, идеал легко представал перед глазами, озаренный неясным светом, почти нимбом. Лев встречал таких девочек в пять лет во дворе, потом в детском саду и в каждой школе, где он учился, а их он поменял не мало. Он сразу же легко находил взглядом такую Машеньку, хотя бывало ее звали и Леной, и Таней, и даже Любой. Он влюблялся в одну, потом в другую, придумывал себе третью, и так ни дня без любви, пока, наконец, уже в возрасте, когда обычно и случается первая любовь, он не встретил настоящую Машеньку, из плоти и крови, в пионерском лагере, куда по возрасту попал в последний раз.

Ее на самом деле звали Машей, и она была точь-в-точь, как придуманная или приснившаяся ему много лет назад: круглолицая и чуть курносенькая, с несколькими чуть заметными веснушками, проклюнувшимися под летним солнцем, с густыми и необыкновенно мягкими волосами цвета золотой пшеницы, заплетаемыми в тугую косу или распущенными по плечам, с голубыми глазами,  никогда не выдерживающими прямого взгляда и опускающимися стыдливо долу, густыми светлыми ресницами, маленькими ушками, которые так хотелось потрогать за прозрачные на солнце нежные розовые мочки, с узкими длинными пальцами пианистки, уже не по-детски выступающими тугими грудками, стройными ножками с необыкновенно маленькими ступнями и крутым подъемом. Вся она светилась даже в дождливую погоду, казалась тонкой и прозрачной, и красоты была просто неземной. Лев, как увидел ее в первый раз, еще при заезде в лагерь, так и обомлел.
 
Он тут же привычно безнадежно влюбился в эту девочку, но ни разу не подумал о ней, как о живом реальном человеке. Она была для него небожительницей – неким  божеством, обитающим где-то на недосягаемой высоте. С такой же безнадежностью  можно было мечтать о мотоцикле «Ява» или о кинокамере, зная, что они не могут принадлежать ему на самом деле. Ну, как объяснить еще понятнее? Вот космонавтом в детстве  мечтали быть все, или многие, но ведь мало кто рассчитывал стать им на самом деле, большинство просто мечтали, не прикладывали для исполнения такой несбыточной мечты ни малейших усилий. Вот так и Лев – он легко мог позволить себе полюбить любую девочку, потому что никогда не представлял возможности каких-либо отношений с ней, а значит, преград на его пути не существовало. Это сейчас появилось такое емкое и много объясняющее слово «виртуальность», а в те времена, а на дворе был 1967 год, такого слова еще не придумали, но именно оно объяснило бы все проще.

Лев и Маша попали в один отряд, но даже от этого они не стали ближе. На красивую девочку заглядывались почти все мальчишки лагеря, даже из старших отрядов, но самое страшное, что на нее положил глаз физрук. Был он настоящим красавцем, с атлетической фигурой, объемными бицепсами и кучерявым чубом. Правда, как говорится, печать интеллекта на его лице отсутствовала, зато он легко крутил «солнышко» на брусьях и перекладине, притягивая взгляды девчонок к рельефно выделяющемуся мужественному бугру между ног, о природе и настоящем виде которого наши девчонки имели пока весьма смутное представление. И уж, конечно, их огнем обжигали его прикосновения, когда он помогал девчонкам прыгать через «козла» или подпрыгивать на перекладину турника, с удовольствием подхватывая их за тугие девичьи ягодицы. У Льва останавливалось сердце, когда он видел, как жадно смотрит на Машу физрук, и как лапает ее, хотя она пролетала над «козлом» с таким запасом, что не нуждалась в поддержке.

Жизнь в пионерском лагере тех времен сегодняшним подросткам покажется, наверное, скучной – у ребят не было тогда ни наркотиков, ни дискотек, даже курильщики были еще редки, не говоря уже о выпивке, мало кто ругался матом, да и то втихаря, чтобы никто не услышал из девчонок или взрослых, а на танцах, которые за сезон были всего-то раза четыре, танцевали в основном вальс и фокстрот, твист  и тот появился где-то на следующий год. Зато бегали на речку Нуру, которая, борясь с безжалостным казахстанским солнцем, пробивалась через степь, давая на своих берегах жизнь ивняку и ракитам, ходили в трехдневный поход, играли в «Зарницу», выпускали стенную газету, участвовали в конкурсе строевой песни и с удовольствием дежурили по лагерю. Так и прожили эти три недели лагерной жизни в невнятной суете и простых радостях, вроде и вспомнить особо нечего, а время пролетело – не успели заметить.
 
Несколько раз Левке показалось, что Маша смотрит на него как-то заинтересовано, его страшно удивило, что она попросилась в редколлегию их отрядной газеты, где Левка был главным редактором. Вот над этими несколькими листами ватмана как-то и склонились они вдвоем, оказавшись так близко, что Лев услышал сначала ее дыхание, а потом какой-то необыкновенный, пьянящий и одурманивающий запах Машеньки, ее распущенных золотистых волос. Левка замер, ему хотелось, чтобы это мгновение остановилось и длилось еще и еще, но Машенька, словно почувствовав его волнение, напряглась, посмотрела  исподлобья, не поднимая головы, вспыхнула вдруг румянцем и быстро поднялась с колен. Она  смущенно пробормотала, что ей пора, и тут же вышла с веранды, оставив Льва в необъяснимом волнении.
Вот, пожалуй, и все любовное приключение. Больше до конца сезона ничего и не было, хотя нет, Лев на прощальном костре в последний вечер сначала пригласил Машу на вальс – благо его научила пионервожатая Тося, а потом, уже возле костра, сидел на бревнышках рядом с ней и ее подругой Танькой Коровиной, хитро поглядывающей на Левку, что выводило его из себя. А еще он предложил Маше свою куртку, когда ночная прохлада стала обхватывать их бесцеремонно со всех сторон. Маша куртку взяла, но накинула ее на Таньку, та, ехидина, довольно и обидно захихикала. Надо же, как устроен мир, что возле самой красивой девочки всегда в подругах самая некрасивая, а потому вредная и ехидная девчонка. Коровина Танька такой именно и была. Лев даже сейчас легко вспомнил ее конопатое и хитрющее лицо с зеленоватыми, а временами по-рысьи желтыми бесстыжими глазами. Все-таки память так удивительно устроена!

Смена в лагере закончилась, а лето продолжалось. В августе родители взяли Левку с собой в отпуск в Одессу. Жили в небольшом домике на крутом берегу в поселке Котовского. Во дворе опадала переспелая вишня, которую хозяйка продавала по три рубля за ведро, а на берегу моря остро пахло рыбой, жалобно кричали чайки, и местные рыбаки уходили каждый день в море на нервно стучащих движками баркасах, подкрепляя стойкий рыбный дух запахом свежепойманной кефали и солярного чада. Левка читал Паустовского, купался до одури в море, три раза обгорел и столько же раз облез, а главное, вроде бы незаметно вырос на десять сантиметров. На душе было спокойно, лишь иногда он вспоминал красивую девочку из пионерского лагеря, но вспоминал легко, как мираж или приснившийся приятный сон. Осенью Левка пошел в восьмой класс. Все было привычным, в этой школе он несколько подзадержался – пошел уже третий год, как он в ней учился. На пятое ноября был назначен день встречи ребят из его лагерного отряда, о ней договорились еще на последнем костре.
 
День встречи оказался по-осеннему пасмурным и серым. Пронизывающий ветер забрасывал холодными каплями дождя, моментально стекленеющими на промороженных тротуарах, не давая гулять по гололедным улицам. На встречу пришло всего человек пятнадцать, среди них и Маша с Танькой Коровиной. Удивительно, но даже физрук приперся. Кто его звал? У Льва сразу как-то испортилось настроение, он уже хотел уйти, тем более что дома его ждала интересная книга, но Маша неожиданно предложила сходить всем вместе в кино. Ребята согласились, разрушать компанию не хотелось, да и фильм обещал быть интересным, и Лев остался. В осенних декорациях физрук как-то полинял, бицепсов и трицепсов не было видно, нос у него от холода покраснел, а на кончике все время нависала прозрачная сиротская капля. Он был в какой-то старой кургузой «москвичке», ежился и горбился от холода, прятал руки в карманах, пытался неудачно и невесело шутить, и, наконец, поняв, что среди этих враз повзрослевших подростков ему нечего делать, попрощался и побежал к остановке автобуса. В этот момент у Льва прошло всякое раздражение и неприязнь к несчастному физруку, его стало жалко, а от этого как-то пакостно на душе.

В темном кинозале он не сразу заметил, что рядом с ним в соседнем кресле оказалась Маша. На экране что-то происходило, кто-то дрался и уходил от погони, а Лев сидел и смотрел на освещенный светом кинопроектора профиль девочки. Она несколько раз коротко вскидывала на него глаза, а однажды даже прикоснулась к его лицу пальцем и повернула его в сторону экрана – смотри, мол, фильм, но Лев уже не хотел ничего видеть, кроме Маши, а ей это было, как ни странно, приятно.
Расставались в сумерках, шумно прощались, обменивались адресами и телефонами, вот и Маша вдруг подошла и спросила у Льва номер телефона.
– Ничего, если я тебе позвоню? – спросила она.
– Звони, конечно, какой разговор, – ответил он, ни на секунду не поверив, что такое возможно. Ему было жаль расставаться с ней, особенно после кино, в котором он почувствовал какую-то невидимую связь между ними. Теперь она обрывалась, как тоненькая паутинка. В автобусе он еще какое-то время с грустью думал о Маше, представляя ее прекрасное лицо, потом отвлекся, разглядел в темноте через стекла свою остановку, выскочил и поспешил домой. Было уже часов девять, когда зазвонил телефон. Лев поднялся с тахты, где пристроился с книжкой, поднял трубку, ожидая, что, как всегда, к телефону попросят отца, но услышал знакомый и даже показавшийся таким родным голос Маши:
– Лев, привет! Вот я и позвонила!
Да, это было 5 ноября 1967 года, он на всю жизнь запомнил этот пасмурный и промозглый день, когда он впервые по-настоящему влюбился.


3
У Маши домашнего телефона не было, а звонила она теперь почти каждый вечер. Разговаривали они подолгу, иногда больше часа, пока Маша окончательно не замерзала или ее не гнали из телефонной будки нетерпеливые желающие позвонить. Льву было совестно, что он сидит в домашнем тепле, а его девушка мерзнет в темной телефонной будке с выбитыми стеклами, но Маша легко его успокаивала, что одета тепло и нисколечко не мерзнет. О чем они тогда говорили? Сегодня и не вспомнить, не осталось ничего конкретного, только ощущение счастья, восторга и вечного ожидания любимого голоса.

Вскоре наступила настоящая зима, но теперь Льву необходимо было не только слышать, но и видеть Машу, а потому пять раз в неделю, вечерами, он поджидал ее в центре города у музыкальной школы, где Маша Митрошина училась по классу фортепиано. Она была уже в последнем, выпускном классе, считалась гордостью всей школы, и преподаватели прочили ей консерваторию и карьеру настоящей пианистки. В городе навалило сугробы снега, по вечерам мороз особенно крепчал, ждать под освещенными окнами школы, из которых какофонией неслись звуки духовых, щипковых, струнных и прочих инструментов, было холодно и неуютно. Лев очень боялся, что его увидит кто-нибудь из знакомых. Он, наверное, не смог бы объяснить этого страха, но в этой истории все казалось ему зыбким и нереальным. Он все время ожидал какого-то подвоха, грубого жестокого розыгрыша – поверить в то, что такая красивая девочка, самая красивая из всех, кого знал в своей жизни Левка, выбрала его, он не мог ни за что.
 
Не верил, но с невероятным упорством или упрямством пять вечеров в неделю проводил под этими окнами, натаптывая в снегу тропинку, чтобы дождаться счастливого мига, когда Машенька в расстегнутой шубке, со сбившемся шарфом и большой черной папкой с нотами в руках выпорхнет на крыльцо и, скользя на раскатанной пацанами дорожке, побежит навстречу ему, Левке, не чувствующему ни холода, ни усталости, а лишь переполнявшие его восхищение и радостное удивление. Потом, как обычно, Лев возьмет ее папку, Маша застегнется, он поправит ей шарф, возьмет за руку, спрятанную в шерстяной варежке, и только теперь окончательно убедившись, что это не сон, поведет ее через темный, совершенно пустынный, безлюдный заснеженный парк, мимо заколоченных киосков и застывших до следующего лета качелей и гигантского обруча «чертова колеса». Редкие фонари будут освещать им путь, а Маша взахлеб будет рассказывать о своем любимом Бетховене – несчастном великом композиторе, оставшемся одиноким и больным, потерявшем слух и до конца своих дней не слышавшего ничего кроме своей музыки, звучащей в больной голове. А когда они пойдут через страшное мусульманское кладбище, Машенька судорожно вцепится в руку Льва, наполняя его силой и гордостью защитника этой невероятно красивой и хрупкой девочки.
 
Они еще долго будут стоять в темном подъезде, и мама Маши каждые полчаса будет выглядывать из двери в темноту и тихо звать дочь домой. Маша будет уходить, подниматься по ступенькам вверх, а потом вновь сбегать к нему, прижиматься всем своим порывистым телом, вызывая у Льва лихорадочный озноб, и так несколько раз, пока, наконец, не уйдет совсем. А Левка всю дорогу к остановке будет еще долго оглядываться на засветившееся окно ее комнаты, угадывая в легком пятне-облачке силуэт любимой девушки, и только потом рванет к последнему автобусу, моля судьбу и на этот раз задержать его.

Однажды на таком судорожном бегу, он столкнулся с плотной шеренгой местных ребят, с усмешкой поджидавших пока он упрется в них, как в бетонную стену.
– Ну, что, хахаль, к нашей королеве зачастил? А мы своих девчонок чужим не отдаем! Вон наш Андрюшка сам по Митрошиной сохнет, а он свой – имеет право. Вот ножонки тебе сейчас поотшибаем, чтобы, значит, больше ты здесь не ходил, – и старшой угрожающе стал натягивать кожаные перчатки на огромные кулаки. Тускло и безнадежно мелькнула свинчатка кастета. Левка нащупал в кармане длинный ключ от квартиры, больше ничего не было, и приготовился к избиению, ведь их было шестеро. Ему было очень страшно, но он знал, что пощады просить не станет и от Маши не откажется ни за что. И вдруг, в ту самую минуту, когда казалось, что удар неминуем, раздался голос небольшого паренька с краю:
– Стоп, пацаны! Да ведь  это Левка Андреев! Мы с ним летом в одном отряде в лагере на Нуре были. Он свой парень, не троньте его!
Спасение пришло, когда его уже и не ждали. Ребята расступились, дали приятелям поручкаться, а в знак примирения пригласили выпить пивка, но Левка уже мчался к закрывающему створки дверей последнему автобусу, яростно сигнализируя руками, чтобы заставить водителя сжалиться и захватить его – последнего пассажира с окраинного микрорайона.

Всю зиму и весну продолжались эти встречи и расставания, дальние походы через пустынный парк и кладбище, пока раскисший снег не превратил тропинки в непроходимые. Обыденная жизнь шла где-то стороной, она не интересовала влюбленных. Маша пересказывала школьные новости, причем вторая школа – музыкальная – была для нее главной. К выпускному она готовила «Лунную сонату», ей хотелось сыграть специально для Льва, как же так, они столько дружат, а он толком даже не слышал, как она играет, разве что с улицы слышал звуки ее фортепиано.
Так, ненароком, Лев по крупицам узнавал о Маше, что мама ее – Нина Сергеевна – фармацевт, работает в центральной аптеке, на площади Ленина, куда каждый день ездит через весь город. А отец, в этом месте Маша смутилась и постаралась увести разговор в сторону, но Льву хотелось дослушать, чтобы узнать о Машиной семье больше, и он настоял на продолжении. Что ж, ничего особенного не было в ее рассказе, хотя все-таки он неприятно удивил Льва. Отец Маши был простым экскаваторщиком, человеком огромного роста и соответствующего голоса и темперамента. Особенно это проявлялось, когда вследствие своей пролетарской солидарности и способности он напивался до бесчувствия и гонял по небольшой квартире всех своих женщин: жену, тещу и двух дочерей. Наверное, в семье каждого экскаваторщика подобное совсем не в новинку, но воздушная, золотоволосая Машенька с просвечивающимися тонкими пальчиками пианистки никак не вязалась с образом отца пролетария. Лев раньше был уверен, что Маша из интеллигентной семьи, родители у нее врачи или учителя, если уж не профессура или артисты, хотя откуда было им взяться в этом пыльном казахстанском городишке? Конечно, и мама, и бабушка, и даже младшая сестричка защищали Машеньку, берегли ее пальчики будущей пианистки, но, рассказывая об отце, Маша еле сдерживала слезы. Некоторое время после рассказа они молчали, потом Маша тихонько добавила:
– Ты должен обязательно прийти ко мне в гости! Я сыграю тебе и «Вторую рапсодию» Листа, и «Лунную» Бетховена. Обязательно сыграю!

За все это время никто из Левкиных друзей-приятелей, и конечно, родители так и не узнали о тайной, но большой любви. Но нет ничего тайного, чтобы не стало когда-нибудь явным. Дома, конечно, Левкины поздние гулянки, как выражалась мать, не оставались незамеченными, приходилось все время врать, что-то придумывать, как-то выкручиваться. В течение вечера, провожая Машу домой, Лев на всякий случай несколько раз звонил домой из попутных автоматов, чтобы держать ситуацию под контролем. И вот однажды, во время такого контрольного звонка домой трубку поднял отец, пришедший на редкость рано в этот вечер.
– Ты где? – спросил отец.
– Да, тут рядом с домом, с ребятами гуляю, – ответил настороженно сын.
      – Если рядом, то давай бегом домой, поговорить надо, – строго потребовал отец.
    Лев насторожился. Обычно отец в воспитательный процесс не вмешивался, оставляя его матери, но та иногда призывала отца в подкрепление, когда количество Левкиных проступков превышало какой-то допустимый ею уровень. В этот, очередной раз, видимо, терпение матери вновь истощилось, и она пожаловалась отцу на вечные прогулки сына допоздна, иногда даже заполночь. Лев еще проводил Машу до двери, извинился, что надо срочно домой, и побежал на остановку. Но как не торопись, а быстрее быстрого все равно не получается. Когда Лев, наконец, добрался до двери квартиры, в коридорчике с часами в руках его поджидал рассерженный отец.
– Так, где ты был? – коротко, а значит, на пределе терпения спросил суровый отец.
– С Сашкой Крыловым гулял, – ответил, как можно спокойнее Лев.
– Как ты мог гулять с Крыловым, если он почти весь вечер просидел у нас дома, ожидая тебя. Ты ведь сказал, что где-то рядом, вот он и рассчитывал, что ты с минуты на минуту вернешься?
– Да, так вот, я сначала с Витькой Королевым был, а потом и Крылов подошел, когда он от вас ушел, – попытался выкрутиться безнадежно завравшийся Левка.
– Так ведь и Королев у нас был, они вместе пришли с Крыловым, и я их заставил сидеть тебя ждать. Так, где ты все-таки был?!
В общем, врать было бесполезно, сказать правду он не мог, пришлось получить свою долю, в том числе и сильнейшую оплеуху, но все это были мелочи, а вот запрет на вечерние прогулки – это было уже серьезно.

Через несколько дней домашнего «ареста» Лев все-таки рассказал отцу о своей подруге. Отец молча выслушал, подумал, посмотрел на Льва и сказал:
– А ведь я даже не заметил, как ты вырос, сын. Ну, что ж, гуляй, только о школе не забывай, а вообще, приведи свою девочку к нам в гости, мне очень хочется с ней познакомиться. А экскаваторщика такого я знаю, работал он у меня в управлении. Только вот недавно по пьянке попал в аварию,  поломал ноги, а теперь они у него как-то неправильно срослись. В общем, неприятная история – мужику пенсия по инвалидности нужна, а то, что он повредился в нетрезвом состоянии, ему сильно мешает. Не знаю, чем и кончится. А девочка, говоришь, пианистка? Ну-ну.


4
Ночь опустилась на плато, звезды яркие, как всегда в горах, перемигивались обманным, давно потухшим светом, долетевшим до нас через многие световые годы. Где-то на фоне звездного неба угадывался конус вулкана, вокруг только тишина и пронизывающий сырой ночной холод. Пора  в палатку на ночлег, там теплее, можно на пару минут зажечь газовую горелку, она наполнит полог теплом, а можно и без горелки свернуться в нутро спального мешка, тоже уютно и тепло.

Наверное, первая любовь и должна быть такой, что никогда в жизни не забывается, а помнится, прежде всего, каким-то неясным светом и чувством, заполнившим все существо такой необъяснимой легкостью, что, кажется, смог бы даже взлететь, если бы тогда это пришло в голову. С того самого ноября и по лето прогулял он со своей девочкой, только дотрагиваясь до ее руки, даже поцеловались они только в июне, когда впервые поссорились, да так, что Машенька горько расплакалась, а Левка, как оказалось, совершенно не выдерживал женских слез. Он тогда был чем-то заведен, накручен своими вечными подозрениями-невериями, вот и прорвало, а когда Маша расплакалась, то стал ее утешать, и не заметил, как их губы сомкнулись. Парню четырнадцать лет, а он впервые девчонку поцеловал, вот такой архаизм, сегодня в это никто и не поверит.

Попробовав раз, они уже не могли остановиться, в тот день и у Маши, и у Льва губы распухли, так нацеловались с непривычки. Поцелуи пьянили, он мечтал о них и во сне, и наяву, и объятия в темном подъезде становились все жарче и сильнее. Теперь Лев уходил из подъезда на ватных ногах, чувствуя непривычную влажность в паху. Желание проявлялось нестерпимо и горячо, оно пугало и притягивало. Как ни странно, но и ссор теперь стало гораздо больше, будто бы, поссорившись раз, они проторили дорожку, все больше разбивая ее в глубокую колею, в которую теперь легко сваливались оба, разрушая под горячую руку нежную и тонкую вязь первого настоящего чувства.

Пустые и беспричинные (лев уже на следующий день не мог вспомнить из-за чего вчера так яростно спорили и в конце вечера поссорились) ссоры должны были очень скоро исчерпать благородную энергию этих отношений, иссушить так и не пролившуюся страстью первую любовь, но отца Льва в очередной раз перевели на новую стройку, а с ним уезжала вся семья, и разлука неожиданно стала цементирующей связью, надолго продлив и даже укрепив их полувзрослые отношения. Лев уехал из города, ставшего уже родным, в нем остались школьные друзья, популярность «кавээнщика», авторитет победителя олимпиад, но главное – любимая девушка, голубоглазое, золотоволосое чудо – Машенька.
 
Лев писал письма ежедневно и в ответ получал несколько писем в неделю. Прошла первая четверть, оба учились в последнем, десятом классе, надвигалась новая жизнь, предстояло делать выбор, поступать в институт, а для этого много заниматься. Оба же не могли перенести разлуку, по крайней мере, им так казалось. В предстоящие каникулы родители Льва, видя его переживания, маету и письма, извлекаемые почти ежедневно из почтового ящика, решили отправить сына в старый город, чтобы молодые влюбленные могли встретиться.
Наконец, этот день настал! Льва сопровождал приятель отца, летевший в командировку. Рейс, как всегда, задержали, Лев весь издергался, изнервничался. Прилетели уже поздно вечером, но, забросив сумку к Сашке Крылову, у которого он остановился, Лев бросился к автобусной остановке, и там неожиданно встретил Машину маму, спешащую с работы домой. 
– Добрый вечер, Лева, самолет задержали? А Машенька тебя весь день у окна ждет.
– Здравствуйте, Нина Сергеевна, я сам весь день места себе не нахожу, за эти месяцы так соскучился, кажется, даже лицо Машеньки забыл! – взволнованно признался Лев. Нина Сергеевна засмеялась – она была рада за дочь, что у нее такой прекрасный, умный и сердечный парень. Они вместе доехали до конечной остановки, а дальше Лев, не выдержав, побежал, оставив женщину одну. В светящемся окне на четвертом этаже он увидел силуэт любимой девушки – ждет! Она так и простояла весь день, а теперь уже и не надеялась дождаться. Слезы переполнили ее глаза и не позволили ей увидеть его на улице, но она радостно вскинулась, услыхав непрерывный, длинный звонок в дверь. Так звонил только он!

Боже мой, как счастливы они тогда были! В этот раз они просидели в ее комнате-светелке, как называла ее бабушка, почти до утра, а потом Маша постелила Льву на своей кровати, а сама ушла спать в бабушкину комнату. Лев долго не мог заснуть, ему казалось, что он слышит запах Машиных волос и ее тела. В эту ночь оба были уверенны, что нет на свете ничего такого, способного их разлучить, что эта самая настоящая любовь соединила их навсегда. Но эта уверенность не прожила и суток: уже на следующий день, когда Маша с восторгом рассказывала о своем школьном вокально-инструментальном ансамбле, где она играет на ионике, и о руководителе – учителе английского языка, Лев вдруг страшно приревновал, устроил скандал и распалил себя настолько, что объявил о полном разрыве всяких отношений. В подтверждение серьезности и окончательности своего решения он потребовал вернуть все свои письма.

Глупая мальчишеская ссора, ревность, недоверие и вскипевшее самолюбие, затмившее рассудок, а потом просто ослиное упрямство – мало кто помнит, как легко в юности мы попадали в плен эмоций, легко принимая решения, отрезающие путь назад. Чтобы сломить сопротивление заплаканной Маши, отказавшейся отдавать письма, Лев уселся на холодные бетонные ступени, заявив, что без писем не уйдет. Прошел час. Маша, бледная, с огромными глазищами, промытыми слезами, вынесла толстую пачку писем. В каждом из них Лев писал ей о своей любви, уверял, что не может без нее ни жить, ни дышать, ни существовать. Лев забрал пачку, хлопнул дверью подъезда, схваченной толстенной пружиной, и пешком отправился в город, так как автобусы уже не ходили.
Пока по заметенным пургой улицам шел к дому Сашки Крылова, у которого остановился на эти несколько дней, он понял глупость и постыдность своего поступка, понял, что не сможет пережить этого разрыва. Он хотел сразу же повернуть назад, но силы оставили его – ссора с Машей, этот окончательный, как ему казалось разрыв, вычерпал его до самого дна. Едва коснувшись подушки, он провалился в тяжелый сон. Проснулся уже вечером, а когда собрался ехать к Маше, чтобы каяться, молить и просить прощения, делать все, чтобы искупить и отменить ночную глупость, то рассказал все Сашке, как своему школьному другу. И тот вдруг решительно преградил Левке дорогу:
– Не делай этого, ты правильно поступил, ясное дело, что этот препод в ансамбле клеит твою девчонку, а она явно не против. Ты вчера поступил по-мужски, правильно, ни к чему тебе этот вариант в разлуке, ни одна девчонка ждать своего парня не будет, им же в таком возрасте невтерпеж, а тебя рядом нет, ты вон, за тысячу километров отсюда. Раздевайся, никуда не пойдешь, если ты не тряпка, а настоящий мужик!

Неужели Сашка тогда оказался убедительнее сердца, чувства, которым он жил уже два года? Почему Лев остался и не поехал вымаливать прощения за свою дурацкую жестокую выходку? Нет, и по сей день не знает ответа на этот вопрос Лев Михайлович Андреев, проживший жизнь, набравшийся опыта и ума, да так и не понявший, видно, в этой жизни чего-то самого главного.
Через день, побродив по ставшему уже чужим городу, поболтав с бывшими одноклассниками, Лев улетел обратно домой, а там, сжав зубы, стал готовиться к выпускным и вступительным экзаменам, не зная, что Машу еще утром после их ссоры увезли в больницу с горячкой. Так назвала эту болезнь бабушка, она всегда все знала, даже то, чего не смогли установить врачи. Девушка пролежала в беспамятстве десять дней с температурой под сорок, балансируя на тонкой грани между жизнью и смертью. Мать, тихая Нина Сергеевна, поседела над кроватью дочери, а когда прошел кризис, и девочка стала выздоравливать, то с ненавистью поклялась, что никогда не простит этой болезни Льву Андрееву. Привезя домой бледную, осунувшуюся, похудевшую дочь, мать категорически заявила:
– Чтобы я больше слова о нем не слышала!!! Ты поняла?!!
Ответа не было, все было ясно и так.


5
Такая история, наверное, есть у каждого. Казалось бы, ну случилась, эта самая первая любовь, на то она и первая, чтобы быть и закончиться, в жизни еще много чего предстоит пережить. Разлука и разрыв с любимой девушкой в чем-то были даже полезными для Льва: чтобы забыться, он все свое время впервые в сознательной жизни употребил на серьезное дело – на подготовку к экзаменам. И результаты были прекрасными. Лев отлично сдал все экзамены: и выпускные, и вступительные. Выпускной вечер его мало интересовал, он весь уже был далеко от этого маленького степного городка-поселка, куда отцовская судьба неутомимого строителя коммунизма занесла всю семью Андреевых. Впереди ждала неизвестная, но манящая собственная жизнь, новый город, институт, новые встречи. А еще он думал о Маше. Не мог он ее забыть, как впрочем, не забыл за целую жизнь, как ни старался. Наверное, потому, что эта девочка так и осталась непревзойденным никем идеалом, придуманным им образом, с которым он вырос и прожил всю свою жизнь. Вот так ему не повезло, а может быть, наоборот – повезло, никто этого толком не знает.
В последний вечер перед отъездом в институт Лев послал Маше телеграмму, что его поезд будет в такое-то время проходить через ее город, может быть, Маша захочет его увидеть и придет на вокзал.

Она пришла. Поезд, замедлив движение, еще устало полз вдоль перрона, когда Лев увидел ее в окно. Маша сильно изменилась – она вытянулась, похудела, а главное, повзрослела. Непонятным образом с ее круглого нежного личика ушло детство, вместе с трогательными веснушками, которые Лев любил особенно сильно. Теперь на перроне стояла красивая, но очень строгая девушка, сразу видно, что умная и образованная. Поэтому шумная толпа на перроне почтительно огибала ее на некотором расстоянии, оставляя одиноким островом среди людской реки. Лев спрыгнул с подножки и подбежал к Маше. От волнения у него перехватило дыхание, честно говоря, он не верил, что она придет, ведь он так ее обидел!
И вот теперь они стояли друг против друга, как чужие, молчали, не зная, что сказать. В конце концов, Лев что-то невнятно спросил об институте, в который предстояло поступать, что-то сказал о своем. Сверху прозвучал беспристрастный механический голос всевидящей и всезнающей дикторши, которой с высоты своего положения наверняка стала понятна безуспешность затянувшейся паузы, и она с легким сердцем объявила о сокращении стоянки и отправлении поезда через пять минут. Лев взял Машу за руку – рука была холодна и спокойна. Поезд тронулся. Лев наклонился и коснулся губами прохладной и гладкой щеки. Маша закрыла глаза, а когда через секунду открыла их, поезд уже набирал ход, увозя Льва, застывшего на ступеньке вагона. Она машинально помахала ему на прощанье прямой ладошкой, будто отгоняя набежавшую легкую пелену. Перрон, город, Маша – все ушло назад, со всех сторон к поезду подступила жаркая пыльная степь, оставляя Льва в полном расстройстве чувств. Зачем она приходила, что теперь, как быть дальше? Одни вопросы.

Лев приехал в Томск вместе с одноклассником – Сергеем Донцовым. Абитуриентская волнующая неизвестностью суета заставила моментально забыть о многом, например, о доме и оставленных там родителях. Скучать было некогда, но Машу Лев вспоминал часто, особенно, когда ему было очень хорошо или очень плохо. В первых случаях ему страшно хотелось поделиться с ней своей радостью, успехами и пока еще маленькими победами, а во вторых случаях хотелось, чтобы она пожалела его, посочувствовала и поддержала в трудную минуту. Он привык молча разговаривать с ней, сочиняя свое бесконечное письмо, но иногда успевал набросать фрагменты своего бесконечного монолога на бумаге и, заклеив в пятикопеечный конверт, отправить ей. Ответы приходили редко, и всегда это была лишь открытка в несколько самых обычных слов: «Привет, как дела, желаю удачи, пока, я».
Наконец вступительные экзамены остались позади, оба приятеля стали студентами и сразу же, как говорят, «с колес», были брошены в «горячие точки» института – ремонты, строительство, озеленение. Когда уже перед самыми занятиями в появившуюся паузу в несколько дней все кинулись по домам, к мамам и папам, Лев сел в поезд и покатил к Маше.

Поезд приходил в четыре утра, автобусы еще не ходили. Было светло, но на улицах пусто, и Лев пошел пешком через весь город под окна своей любимой. Все эти два года она постоянно была в его мыслях и в сердце, зацепило всерьез – серьезней не бывает. Он пришел к семи часам, сел на скамеечке и стал ждать. Вдруг в подъезде послышался дробный стук каблучков, и из открытой двери вылетела раскрасневшаяся Маша:
– Я увидела тебя из окна! Даже поверить глазам своим не могла, неужели это ты?! А у меня сегодня последний экзамен, я только во второй поток попала, ты меня подождешь? – на одном дыхании выпалила она. И это была единственная фраза, высказанная искренно, без контроля, без мысли, вырвавшаяся прямо из души.
Когда они встретились вновь, после экзамена по истории, с заслуженной пятеркой, означавшей безусловное зачисление на музыкальный факультет пединститута, Маша была совсем другой – безучастной  и равнодушно-спокойной, как на перроне вокзала два месяца назад. Лев списал это на усталость и волнение от экзамена, он проводил Машу и договорился встретиться с ней на следующий день. Но и на следующем свидании он не смог вытянуть из нее ни слова, кроме мало интересных для него рассказов о новом факультете и предстоящей учебе.

Лев так и уехал, проклиная себя за слабость, за то, что не смог гордо хлопнуть дверью по-мужски, понимая, что возврата к старому, к потерянной любви больше нет. На обратном пути денег хватило только до Новосибирска, благо его проезжали ночью, и Лев сделал вид, что проспал свою станцию. На стоянке в Тайге молодая разбитная проводница прямиком подошла к нему и предупредила, что в поезд садятся ревизоры, и ехать дальше без билета бесполезно. Лев остался в Тайге и, просидев несколько часов на перроне, дождался ближайшей электрички, надеясь проскочить на пригородном, но все равно попался вездесущим контролерам. Основными пассажирами на этом семидесятикилометровом участке от Тайги до Томска всегда были нищие, даже по тем временам, студенты, всегда норовящие проехать без билета, поэтому проверки были постоянными. В кармане было пусто, а штраф за безбилетный проезд в электричке составлял три рубля. Кто-то из пассажиров вступился и заплатил за «зайца», и Лев был выпущен из железных объятий праведных контролеров. Добрый человек так и остался неизвестным, но Лев не забыл его даже за столько лет.

Лев с упоением отдался новой студенческой жизни, но даже в самые  суматошные и напряженные дни сессий и зачетов, он по-прежнему помнил о Машеньке и продолжал посылать ей письма, на которые получал все те же редкие праздничные открытки с телеграфно-лаконичным текстом: «Привет, как дела, удачи, пока, я».
На зимних каникулах, начавшихся для Льва, заработавшего «автомат» по истории КПСС, раньше обычного, он сел в поезд и, подчиняясь какой-то неведомой упрямой силе,  снова поехал к Маше. И снова встреча была натянутой и нерадостной. Казалось бы, если разлюбила и не простила, скажи прямо и отпусти душу на покаяние, но Маша, увидев Льва не сумела в первый момент скрыть радости, чем снова дала ему надежду, но потом наглухо ушла в себя и продолжала натужное молчание до самого расставания, обидно игнорируя его восторженные рассказы о настоящей студенческой жизни, которой у Маши в провинциальном казахстанском городе, по мнению Льва, в принципе быть не могло. В порыве такого восторга Лев однажды с надеждой воскликнул:
– Вот придет лето, и ты сможешь приехать в Томск, чтобы увидеть все своими глазами!
Маша удивленно спросила:
– Интересно, а в качестве кого я к тебе приеду? Да и родители меня не отпустят.
Лев даже не нашел что ответить. Как это в качестве кого?

В летнюю сессию он опять вырвался к ней. Сегодня трудно понять и объяснить эти отношения, но тогда ему хватало всего лишь того, что она есть на свете, что он думает о ней, пишет ей письма и даже иногда получает в ответ эти бездушные картинки-открытки. Пожалуй, в этот раз он уезжал с предчувствием, что они видятся в последний раз. Было горько, дорога в этот раз казалась особенно долгой и нудной, мысли были тяжелыми, а главное, ни к чему не приводили. Так оно и получилось.
 
Осенью, уже на втором курсе, от Маши пришло письмо – впервые это была не открытка, а письмо в несколько страниц. В нем размашистым ученическим почерком Маша писала, что 29 октября, за неделю до заветной даты, когда они могли бы отметить четырехлетие их невинной истории, она выходит замуж за… своего бывшего учителя английского языка – того самого руководителя школьного вокально-инструментального ансамбля!
Где же он был все это время?! Откуда вдруг снова появился в ее жизни?!
В конце письма была такая приписка: «Я не знаю, приглашать ли тебя на свадьбу, реши сам». Странное дело, подумал Лев, в качестве кого он приехал бы на ее свадьбу? Бывшего любимого? Или бывшего друга?
Он прочитал письмо второй раз, третий. Рассказал о нем Сереге Донцову – свидетелю этой нелепой привязанности, все это время с удивлением наблюдавшего со стороны, как Лев безуспешно мотается при любой возможности чуть ли не через полстраны. Приятель пожал плечами и сказал примерно то же, что когда-то сказал и Сашка Крылов:
– Все они такие! Разлуки и испытания не для них! Им, кто ближе, тот и дороже – ничего удивительного, банальная история.
Поздравление Лев не послал, он вообще ничего не ответил – просто не нашел слов, но с внутренним любопытством и удивлением отметил, что сам факт замужества Маши пережил спокойно. Наверное, он давно был готов к подобной развязке, и где-то глубоко в душе, настолько глубоко, что с трудом бы признался в этом сам себе, Лев почувствовал смутное удовлетворение, что именно он стал жертвой, что предали его, а не он.


6
Прошло еще два года. Лев продолжал учиться, но уже как-то по инерции и даже из последних, как ему казалось, сил – вкус к учебе испарился или выветрился, а с ним и авторитет отличника. В деканате он давно числился в «черном списке», как неисправимый прогульщик, имеющий «завалы» и «хвосты». Он то увлекался студенческим театром, то уезжал на все лето в стройотряд, то уходил с друзьями в поход, но, в общем-то, нигде себя так и не нашел. К концу третьего курса он перестал вообще ходить на занятия, что практически гарантировало ему «вылет» – отчисление из института.

Однажды, в феврале, Лев это хорошо помнил даже сейчас, он получил неожиданную открытку от Маши. Представьте себе, обыкновенную открытку с поздравлениями ко Дню Советской Армии после полутора лет полного молчания! И в ней ничего интересного, если бы не маленькая приписка: «…когда-нибудь встретимся, и я тебе все, все, все расскажу». Вот эти многозначительные «все, все, все» и сбили его настроение напрочь. Лев перестал встречаться с девушкой, с которой в это время «дружил», объясняя это страшной занятостью и долгами по механике и теоретической физике, а сам потерянно бродил целыми днями по заснеженным улицам Томска и аллеям Лагерного сада, напряженно думая, что могла значить такая приписка.
Его однокашники давно уже познали «прелесть женских чар», кто-то даже женился, а Лев так и оставался целомудренно непосвященным. Он был уверен, что таинство, связывающее мужчину и женщину, слишком серьезно и посвящение в него возможно лишь по большой любви, и то после официальной регистрации отношений. Конечно, к двадцати годам здоровый организм все с большей настойчивостью требовал утоления природного голода и усмирения гормонального бунта. Желания и мучительные томления выбивали из колеи и по-своему способствовали апатии и накатившейся депрессии. Несколько отчаянных попыток  нарушить собственное «табу» оказались безуспешными – в самый решительный момент он пасовал и обращался в бегство, унося свое хрустальное непосвящение в целости и сохранности – и Лев оставил их, как совершенно бесполезные. В его мыслях по-прежнему жил только один образ – Маша. Четкость лица, правда, несколько размылась за последние годы, в памяти оно проступало словно сквозь густой туман, неизменным оставался лишь свет от голубых глаз и золотистых, цвета спелой пшеницы, волос.
Так в смятении и в раздумьях он проходил до майских праздников. Впереди было несколько праздничных дней, многие срывались в короткие весенние походы или уезжали домой, и Лев, заняв денег на дорогу, вновь сел в поезд и покатил в свой старый, казалось уже навсегда забытый, город в казахстанской степи.
Приехал и только тогда подумал: «А как теперь встретиться с замужней женщиной?» Пришлось разыскать старую подругу – Таньку Коровину, чтобы через нее передать Маше, что он приехал, очень хочет встретиться и будет ждать ее на старом месте. Вот это дурацкое «старое место» все и испортило – таких мест было несколько, и пока Лев с нетерпением и волнением ждал Машу у драмтеатра, она с удивлением и недоумением смотрела на часы на набережной в парке. Свидание состоялось только со второй попытки – в этот раз место было указано однозначно, и для этого Таньке снова пришлось ехать к Маше в гости. Правда, перед этим Танька, с нескрываемым любопытством наблюдая за Левкиной реакцией, сообщила ему, что пять месяцев назад Маша родила дочь Ксюшу. Лев был поражен: значит, открытка отправлена уже после рождения дочери! Что могло заставить Машу вспомнить о нем?!

Был майский, солнечный день. В момент, когда обе стрелки часов сомкнулись в зените циферблата – означая назначенное время – раздался оглушительный гром, и на только что безоблачном небе вдруг появилась огромная черная с лиловым отливом туча, и настоящая весенняя гроза с громом и молниями, сотрясавшими всю Вселенную, опрокинула на землю тонны воды. Лев успел спрятаться в подъезд старого покосившегося от ветхости двухэтажного дома, но, увидев бегущую под ливнем Машу, выскочил ей навстречу. Оба промокли до нитки, вода струями текла прямо по телу, вызывая дрожь и нашествие колючих мурашек, а они стояли посреди залитой дождем пустой улицы по щиколотку в несущейся потоком воде и целовались, с упоением вспоминая почти забытый вкус губ и прикосновения рук.
Наконец, Маша оторвалась от губ Льва, и, не здороваясь, без всяких вступлений, глядя ему прямо в глаза, как никогда раньше, выпалила:
– Я не буду с ним жить, я его не люблю! Я люблю тебя!
Подумайте, всего три слова, десять букв, а какую силу они имеют! Как сбивают с мыслей, с дыхания, с выбранного и даже уже пройденного правильного вроде бы пути и увлекают нас в безрассудство, в немыслимые кульбиты и приключения, меняя в миг всю нашу жизнь! Вот так и Лев в тот момент забыл обо всем на свете. Осталась только Маша, ее губы, глаза, волосы, ее трепетное тело, которое уже несколько лет принадлежало чужому взрослому мужчине – ее бывшему школьному учителю. Об этом Лев в тот момент даже и не вспомнил. Он никогда не видел мужа Маши, а значит, для него он был неким фантомом, хотя от него у Маши родилась дочь.
– Я заберу вас обеих, дома скажу, что это мой ребенок, да и ребятам в институте скажу то же самое, все знают, что я постоянно мотался сюда к тебе, все поверят! А Ксюшка станет моей дочерью, ты ведь знаешь, я всю жизнь мечтал о дочери, и мой отец тоже!
Потом они еще долго целовались. Маша плакала счастливыми слезами, а Лев пытался своими губами осушить ее глаза.

Лев смахнул непрошено набежавшую слезу – черт, к старости стал слезлив и сентиментален, а впрочем, сентиментальным он был всегда, хотя очень старался избавиться от этого явно не мужского качества. Ночь заканчивалась, а он так толком и не уснул: пролежал в спальном мешке с закрытыми глазами, прокручивая в голове это старое кино под названием «Первая любовь». Лента была длинной, кусками стерлась, но все-таки легко вставала перед глазами яркими незабываемыми эпизодами, как, например, этот – дождь, потом розовое майское  солнце, Маша, промокшая до нитки, ее заплаканные, но такие счастливые глаза и припухшие  солоноватые губы, которые она жадно подставляла ему для поцелуев.

Они встретились еще раз на следующий день. Теперь говорили серьезно, стараясь этим походить на взрослых, ведь последний раз они целовались еще детьми – школьниками. Маша рассказала, наконец, всю историю, начиная от горячки и больницы, в которую она попала в тот самый ноябрь, когда Левка, глупо приревновав ее, потребовал назад все свои письма и ушел, хлопнув напоследок дверью.
– Даже если бы ты пришел назавтра извиняться, то меня бы просто не застал, а попал бы под горячую отцовскую руку. Даже мама с той поры возненавидела тебя – еще бы, родному чаду столько боли принес! Я долго болела, потом долго приходила в себя – что-то сломалось во мне: я ведь впервые в жизни была по-настоящему влюблена, ты для меня был первым, самым лучшим, почему ты так жестоко все порвал?
– Я не мог понять тебя, не мог поверить, что ты, такая красивая, умная, талантливая, словом, необыкновенная девчонка, можешь полюбить меня. Ведь меня никто никогда не любил! А больше всего в жизни я боюсь быть смешным. Мне все время казалось, что ты просто развлекаешься,  хочешь подшутить и посмеяться надо мной.
– Боже мой, какой ты оказывается глупый, Левка! Как ты мог так подумать! Неужели ты всегда мне не верил?! А сейчас? Тоже не веришь?!
– Сейчас верю, я просто вижу это по твоим глазам, а еще чувствую где-то здесь, – и он прижал ее руку к своей груди. – Но почему ты вышла за него замуж?
– Так получилось. Когда я стала выздоравливать, то Владимир Сергеевич – наш руководитель ансамбля – оказался единственным человеком, с которым я стала общаться. Я рассказала ему о тебе, а он пытался меня успокоить, говорил, что первая любовь всегда несчастная, для того она и первая, только потом приходит настоящая, взрослая любовь. Я его слушала, в чем-то соглашалась, в чем-то нет, в общем, между нами зародилась какая-то дружба, я его как учителя и не воспринимала, больше, наверное, как старшего товарища.
– Хорош товарищ! Так он тебя еще школьницей соблазнил, что ли?
– Ну что за глупости, Лева, как ты смеешь так говорить?! Мы просто с ним дружили, а потом, весной его забрали в армию, офицером на год. А от тебя тогда не было ни письма, ни весточки. Я старалась забыть тебя, но у меня это плохо получалось. А когда пришла твоя телеграмма, я, как дурочка, помчалась на вокзал. Увидела тебя и онемела. У меня все время в голове крутилась подлая мысль, что я унижаюсь и оскорбляю свою девичью честь тем, что прибежала по первому твоему зову. Я думала, что ты от тоски и любви ко мне умер или, как я, заболел, а ты ничего – выглядел здоровым и даже счастливым.
 
Поезд ушел, а я расплакалась от обиды и злости на себя. То же самое я чувствовала и потом, когда ты приезжал ко мне уже из Томска. Я очень тосковала по тебе, но показать этого не могла, мне хотелось порвать с тобой навсегда – забыть, отрезать, влюбиться в кого-нибудь совсем по другому – по-настоящему, чтобы эта любовь принесла мне счастье! Но приезжал ты, и я становилась беспомощной и бесчувственной. Дома мне приходилось выдерживать такой натиск мамы, ты бы только знал! Она и мысли не допускала, что мы с тобой можем помириться. Она меня все время убеждала, что ты – человек ненадежный, причинивший мне столько зла, что я должна с тобой решительно порвать. Я твои приезды держала от нее в тайне.
А следующей весной вернулся из армии Володя, и мать, как ни странно, пустила его к нам на постой – у нас к тому времени умерла бабушка, ее комната стояла свободная, а ему было негде жить. Это я уже потом узнала, что мама сама такой план придумала и с Владимиром Сергеевичем его обсудила. Стал он жить у нас дома, все время перед глазами – высокий, стройный, подтянутый взрослый человек. Цветы, походы в филармонию, общие интересы в музыке, такое не назойливое ухаживание  и все время мамин шепот: какой Володя положительный и так тебя любит! В общем, так меня потихоньку и уговорили.
 
В какой-то момент оставили нас на два дня одних в квартире: мама с отцом на дачный участок укатили, сестра в пионерском лагере. Девушка я уже вроде бы и взрослая, а целовалась прежде только с тобой. Вдруг выясняется, что у Володи, Владимира Сергеевича, день рождения. Я, конечно, торт испекла и салат приготовила, а он шампанское принес. Сели мы вдвоем, отпраздновали, ты ведь знаешь, я от глотка шампанского пьянею. В общем, проснулась утром – уже не девочка. Маленькое такое пятнышко засохшее, а в нем все – и детство, и утраченная девственность – по ней я как раз не очень горевала – созрела уж, видимо, но ведь и верность тебе потеряла – в общем, все!
Мама вернулась, я ей ничего не сказала, а она уже и так все знает. Давай меня поздравлять, успокаивать… А дальше что? Подали заявление в ЗАГС и стали к свадьбе готовиться. И вдруг я одумалась: ведь не люблю его ни капельки, чужой он мне, совсем чужой, даже пахнет чужим – непонятно и неприятно – кинулась заявление забирать, а все мои родственники за него стеной, а главное – давай меня стыдить и позорить. Я и это, наверное, снесла бы, не остановилась, но тут с моей подружкой из класса приключилась подобная же история. Она в последний момент передумала и прямо из ЗАГСа сбежала, как была в свадебном платье с фатой! Так ее всем городом так позорили и высмеивали, что она потом уксусной эссенцией отравилась. И стало мне так страшно – не хватило у меня ни решимости, ни сил на такое пойти. Я тебе написала тогда письмо насчет свадьбы и все ждала, что ты приедешь и увезешь меня от них от всех. Почему ты не приехал?! Почему не забрал меня, если любил?!
Маша горько расплакалась и уткнулась Льву в грудь. Он обнял ее крепко-крепко, как мог – он так хотел ее утешить! Если бы можно было все вернуть назад! Но – не вернуть, нельзя.
– И началась наша семейная жизнь. Представь, тут отец пьяный, он на инвалидности, не работает, только пьет и буянит с утра до ночи: мать бьет, сестру гоняет. Мы с мужем на квартиру переехали. Мне пришлось в институт через весь город ездить, и в снег, и в дождь.. Володя походил какое-то время вокруг меня вприсядку, а потом не выдержал, напился и избил меня. За нелюбовь. Я ему тогда сразу сказала, еще раз тронешь – уйду навсегда. Больше он меня не бил, но пить начал, как отец. Что же это за зараза такая?! Вскоре выяснилось, что я беременная. Врачи сказали, что аборт делать нельзя, у меня и так это был редкий шанс забеременеть. Да я и сама подумала, может быть, ребеночек на Володю повлияет, он и пить перестанет, да и свяжет нас ребенок по-настоящему, жизнь длинная – ее все равно как-то прожить надо. Вот я и решилась. А теперь у меня Ксюша – маленькая такая девочка, вся в меня! Только ошиблась я, не перестал Володя пить, наоборот, еще больше загулял. Однажды вечером не выдержала и написала тебе эту открытку, послала наудачу, подумала, может быть, ты адрес и не сменил. И не ошиблась, дошла-таки весточка, родной ты мой.

Подумать только, шесть лет к тому моменту отмахало, история, вон, как сложно закрутилась – прямо роман какой, а Маша так и осталась для Льва той самой девочкой из восьмого класса. У них ведь за все это время ничего и не было, кроме детских поцелуев. Чем больше проходило времени, тем меньше они знали друг о друге и тем больше уходили от самих себя – нескладных восьмиклассников. Они взрослели, проявляя новые черты характеров, новые привычки, привязанности и вкусы. И становились все более чужими, если вообще были когда-нибудь близкими, но вопреки всей этой неумолимой житейской логике их все больше и больше тянуло друг к другу. Льва-то уж точно, если он столько лет ни о ком другом не думал и не мечтал.
Он рассказал Маше о своих проблемах, признался, что из института его вот-вот отчислят, но он не жалеет – пойдет работать, переведется на вечерний факультет, теперь для него главное, чтобы они все были вместе. Он понимал, что сразу станет и мужем, и отцом, а значит, должен свою жизнь посвятить теперь этим двум женщинам, одной из которых всего пять месяцев. Он должен сделать все, чтобы они никогда ни в чем не знали нужды. Маша принялась горячо убеждать Льва, что бросать учебу на дневном отделении сейчас – в самом конце третьего, переломного курса – никак нельзя. Убедить его она не смогла, но взяла слово, что, вернувшись в Томск, он сделает все, чтобы эту сессию сдать. С тем и расстались.

И снова двое суток по поездам и станциям возвращался Лев назад, но теперь он был несказанно счастлив: он не только вернул свою любовь, он становился в одночасье взрослым, ответственным человеком и это придавало ему новые силы и стимулы. В группе он рассказал ребятам, что у него родилась дочь. Все пошумели, потребовали это дело обмыть, но Левка оставил процедуру на потом, когда расправится с долгами и «хвостами». Преподаватели уже не хотели ничего слушать: студент Андреев был ими досрочно списан со счетов, но в дело ввязался куратор – бывший выпускник их кафедры, а теперь аспирант Валера Лихачев. Он выслушал Льва, помолчал, подумав, а потом твердо пообещал, что сделает все возможное, но и Левка не должен его подвести. Лев теперь сутками сидел за учебниками, с утра сдавал, потом опять за книги, спал урывками прямо в рабочей комнате на книгах, но на удивление всех сокурсников каким-то невероятным образом сбрасывал один зачет за другим. Впервые Льву было так трудно, но и так радостно и счастливо в его двадцатилетней жизни еще не было никогда.

В  середине июля марафон был окончен – все зачеты и экзамены этой самой трудной сессии были сданы. В студенческом профкоме ему с помощью Валеры Лихачева выделяли комнату, как семейному студенту, на кафедре нашлась работа на полставки, а от защитившего диплом знакомого с энергетического факультета по невероятному счастливому случаю досталось место ночного сторожа в соседнем детском саду. Это давало не только приработок, но и бесплатную кормежку перед началом работы, а главное – в перспективе место в яслях для Ксюши!
 
Родители, несколько огорошенные предстоящими резкими переменами в жизни сына, быстро смирились и даже решили, зная многолетнюю привязанность Льва к Маше, что все не так уж плохо и предложили материальную помощь. В общем, житейские дела как-то выправлялись: было ясно, где и на что жить – в любом случае до  шалаша, как в известной поговорке, дело не дошло бы. Оставалось теперь только дождаться приезда Маши с дочерью, чтобы соединиться наконец в счастливую семью.
Лев все это время жил письмами Маши. Впервые они были нежными и даже ласковыми: в них чувствовалась не просто девочка, а любимая и любящая женщина. Маша много писала о Ксюшке, не упоминая ни слова о муже, а Лев все никак не мог понять, живут ли они вместе и как. Неужели она продолжает спать с ним в одной постели?! Неужели ничего не сказала о предстоящем разводе и отъезде?! А вдруг он дочь не отдаст?! Искать ответы на все эти вопросы не было ни сил, ни времени, хотя  именно эта «запарка» и помогла Льву продержаться столько времени. А как только она прошла, и голову теперь можно было поднять, чтобы оглядеться и понять на каком свете ты находишься, в нее сразу же полезли все эти мучительные вопросы: что дальше, как все дальше-то будет складываться? Ехать ли ему сейчас на заработки или забирать Машу с дочкой, не пишет она ему ничего.
 
Последним сдавали государственный экзамен по горемычной военной подготовке. Ребят с утра до вечера запирали на военной кафедре за постом с вертушкой: на окнах решетки – хочешь-не хочешь, а занимайся. Перерыв на обед – час, и каждый день Левка, с трудом дождавшись его, мчался по раскаленному июльским зноем пыльному городу, засыпанному тополиным пухом, в общежитие, чтобы проверить, не пришло ли письмо от любимой.
 
Наконец, в день, когда этот последний экзамен был сдан, в его почтовой ячейке оказался долгожданный конверт. Лев разорвал его, ткнулся взглядом в родные строчки: «милый мой, любимый, Левушка…»; и, пропуская их, заскользил глазами все дальше по листу, стараясь скорее понять, где же ясность, и вдруг, как лбом в холодную бетонную стену, наткнулся на последние строчки: «Мы пока поедем к Володиным родителям на Украину. Ксюше нужны свежие фрукты и овощи, отдохнем, а там ближе к осени будем с тобой решать, как нам жить дальше. Володя тоже едет с нами, чтобы помочь мне в дороге. Целую тебя крепко. Твоя Маша».

Устав лежать без сна, Лев выбрался из палатки. Солнце уже освещало верхушки далеких гор розовым нежным светом. Вокруг была все та же тишина, только на пористых камнях выступили слезы росы, на стебельках нежные поросли инея, а в кружке плавала льдинка – ночью было ниже нуля. Лев потянулся всем телом, крякнул, машинально отметив, как все-таки хорошо на белом свете, и взялся разводить огонь. Эта пауза ему была просто необходима: в своих воспоминаниях он подошел к тому, что могло раньше времени остановить его сердце, так больно он всегда принимал эти запавшие в него на всю жизнь простые, казалось бы, бесхитростные строчки ее письма.

Может быть, он был не прав?
Лев с годами все больше и больше сомневался в правильности своей тогдашней реакции, но в тот момент, прямо у столика с почтой он почувствовал, что его предали – жестоко и подло. И не смог сдержать слез. Вахтерша тетя Люба кинулась к нему, мол, что с тобой, Левушка, случилось что, с родителями или как? А что ей скажешь? Что далеко-далеко отсюда женщина, которую любишь больше жизни, практично прикидывает, где и как отдохнуть и напичкать дитё фруктами, продолжая на всякий случай или по инерции исполнять супружеские обязанности? Реакция была, как всегда, сильнее разума, а обида – еще сильнее. Лев сжал кулаки до побелевших костяшек и зло подумал: «Она второй раз меня, походя, предала! За что?! За то, что я тогда ее по детской глупости так обидел?! Не слишком ли высокая плата за ошибку, тем более глупую?!


7
Вскоре Лев познакомился с девчонкой с энергетического факультета – бойкой и жизнерадостной Люськой. Если бы Льва спросили, да еще и с пристрастием, то он, может быть, и признался бы, что больше всего ему понравилось  в девушке то, что она с восторгом внимала ему, как говорят, с открытым ртом. Это придавало Льву в его собственных глазах больше веса и авторитета. Никто тогда не смог бы предсказать, какие метаморфозы ждут их впереди, что через двадцать лет от прежнего Льва, а  тем более от прежней Люськи ничего уже не останется.
Затраченные весной невероятные усилия в учебе не прошли даром – Лев вылез из отстающих, и окончательно утвердился в середине списка, став усердным и крепким студентом. От Маши больше не было ни писем, ни каких-либо известий – еще бы, никто не смог бы пережить тот гневный ответ, которым только через два месяца разразился Лев на последнее ласковое, почти семейное письмо Маши.
 
Люська знала об этой истории, но старательно не показывала виду, что ревнует и переживает, только настояла, чтобы в том самом письме Лев сообщил своей прежней подружке о ней – его любимой девушке. Впрочем, в тот момент и Лев был уверен, что Люська и есть та самая любимая женщина – навсегда. Как он любил это крепкое гранитно-квадратное непоколебимое слово – навсегда! И еще слово-паразит – главное! Эти два камня, как вехи, означали весь его упрямо прямолинейный курс в жизни, который почему-то в конце концов оказался столь извилистым и причудливо спиральным.
 
А Люська стала его первой женщиной, надолго – на годы – похоронив иллюзию о необыкновенном и прекрасном таинстве, что происходит между мужчиной и женщиной, хотя ее вины было в том не больше, чем вины самого Льва. Оба были одинаково не сведущи, неловки и неумелы, как и многие другие пары – порождение целомудренного до лжи и лицемерия «коммунистического воспитания».

Он окончил институт, Люське еще надо было год доучиться, когда появилась дочь, имя которой было дано давно и неотменимо – Машенька. Как ни трудно в этом признаться, но взрослая предательница Маша не выходила из головы у Льва, как ни старался он ее забыть. Даже в постели с женой, ночью, Лев пытался представить свою «принцессу», но это было очень трудно, ведь он никогда не раздевал ее, не видел обнаженного тела, все это можно было только придумать, а впрочем, разве вся Маша, в одежде, не была так прочно и искусно придумана им? Он не знал ее ни как человека, ни как женщину, никогда не видел в простой домашней обстановке, не видел, как она ест, спит, готовит еду или убирает квартиру. Он только гулял с ней за руку и дважды видел, как она играла на фортепиано, закрыв глаза и закинув голову в каком-то необъяснимом экстазе. Тем не менее, как только они с Люськой стали, наконец, жить одной семьей, и он понял, что сделал громадную ошибку, женившись на этой быстро повзрослевшей и даже заматеревшей женщине, он снова с маниакальной страстью стал думать и мечтать о Маше. Жизнь продолжала крутиться, как заведенная пластинка. На ее ход ничто не могло повлиять. Льва хватило еще на четыре года. Потом, как-то враз, он придумал себе командировку и поехал в уже забытый казахстанский город, где по-прежнему жила его Первая любовь.
 
Было лето. Лев с вокзала позвонил по старому номеру вечной подруги Таньки Коровиной, которая как ни в чем не бывало, ответила ему тем же противным девчачьим голосом. Танька обрадовалась и с той же радостью рассказала, что Маша окончила свой институт и осталась там же преподавать на кафедре фортепиано, что с мужем они живут плохо, он запил и стал настоящим алкоголиком. Маша пробует его лечить, но тот пока не соглашается, хотя его уже уволили с работы и больше не разрешают преподавать в школе. Похоже, Танька так и осталась единственной близкой подругой, так как знала почти все о жизни Маши. Как бы между прочим, Танька рассказала, что Маша с помощью родителей получила большую кооперативную квартиру, в которой есть даже комната для рояля, что сейчас Маша в городе одна – мужа и дочь она отвезла на Украину, а сама работает в приемной комиссии института.
Лев отправился в институт, но там ему сказали, что Мария Александровна ушла домой. Ни домашнего адреса, ни телефона на кафедре не дали. Лев уговорил позвонить Маше домой и передать, что ее спрашивает давний знакомый Лев Андреев. Стройный красавец с золотой трубой в руках разминал свои сочные любвеобильные губы, и когда Лев спросил его о Марии Александровне, он  удивленно вскинул брови и посмотрел с открытой и многозначительной неприязнью, что у Льва мелькнула мысль о связи Маши с этим красавцем.
 
Трубач все-таки выполнил просьбу Льва и позвонил Марии Александровне домой, старательно прикрывая при наборе номера диск рукой. Когда он сказал Маше, что ее спрашивает знакомый по фамилии Андреев, та воскликнула так, что услышал даже Лев. Красавчик явно старался сохранять невозмутимость, но все-таки, не удержавшись, по-бабьи обидчиво поджал углы губ, передавая трубку.  Лев не успел ничего сказать, как услышал ничуть не изменившийся за эти годы радостный голос Маши:
– Левка, это ты?! Как ты сюда попал?!
– Соскучился и приехал на тебя посмотреть, – спокойно ответил Лев достаточно громко, наблюдая неприкрытую реакцию трубача.
 – Иди прямо по Сейфуллина, никуда не сворачивай, я выйду тебе навстречу, – скомандовала Маша и положила трубку.
Лев нарочито вежливо попрощался и, поблагодарив  побагровевшего от гнева красавца за помощь, вышел из обшарпанного, серого силикатного кирпича здания музыкального факультета педагогического института. «Жаль, что Маша так и не увидела царских корпусов моего политехнического в Томске – с широкими мраморными лестницами, аудиториями с дубовыми кафедрами и уходящими под потолок скамьями, с лепниной на фронтонах и огромными портретами известной всей стране профессуры. Она, наверное, и не представляет, как выглядит настоящий храм науки и образования», – подумал он с запоздалым сожалением.

Лев шел по улице под палящим июльским солнцем, щурил глаза, пытаясь увидеть впереди Машу, но как ни старался, увидел ее только уже в нескольких шагах от себя – красивую, стройную, не девочку, а роскошную молодую женщину с распущенными по загорелым обнаженным плечам волосами, в коротком сарафане, открывавшем, пожалуй, слишком высоко ее сильные ноги. Маша сняла темные очки и ослепила Льва радостным сиянием голубых, как прежде, глаз. На всем ходу, а она очень спешила ему навстречу, не оглядываясь, нет ли поблизости знакомых, Маша прильнула к нему всем телом и коснулась губами его сомкнутых пересохших губ. И тут же взяла его за руку и повела быстро назад, к своему новому дому.

Удивительно – тот же город, та же точка на карте, такое же знойное лето, как десять, подумать только – десять лет назад! Неужели эта недостижимо красивая, уверенная в себе, точно знающая сокрушительную силу своей красоты женщина с повадками и взглядом опытной соблазнительницы и есть его тонкая золотоволосая девочка – Машенька, в припрыжку сбегавшая когда-то с большой папкой для нот в руках с заснеженного крылечка музыкальной школы?
«Она прожила целую жизнь без меня», – думал растерявшийся от увиденного Лев. «Уже шесть лет замужем, у нее почти пятилетняя дочь, а этот капризно морщившийся парень с трубой на кафедре, наверняка, имеет на нее какие-то права -  это так и лезло из его скривившейся физиономии».

Но Маша, уже по-хозяйски накрывшая бесхитростный стол, сбила его с этих мыслей. Она искренно радовалась их встрече, все время что-то говорила своим неподражаемым голоском, пыталась растормошить Льва, показывая ему новую просторную квартиру – еще не совсем обставленную, но уже с четко обозначенными комнатами: вот комната Маши с черным роялем посредине, вот веселая детская с маленьким диванчиком и горой игрушек, гостиная – в углу телевизор на коробке, а закуски на маленьком журнальном столике, а это – мимоходом – спальня с непривычно огромной кроватью под шелковым покрывалом. Не останавливаясь, не меняя интонации Маша рассказывает о кафедре, о квартире, о приобретенном по случаю рояле, о том, что только неделю, как переехала, что не ждала гостей и  поэтому в холодильнике только шпроты и шампанское…

Лев вдруг понял, что она близка к обмороку, что весь этот щебет и болтовня – что-то нервное, не понятное, неподдающееся объяснениям и логике. А Маша, не останавливаясь, не давая ему вставить слова, неожиданно села к нему на колени, вызывая оторопь и столбняк, и уже на ухо продолжала шептать, что дочь и муж на Украине, и они впервые, наконец, одни, наедине, что телефон выключен, окна завешены, что она так соскучилась по нему, и еще что-то, совсем уже неслышно, обнимая и приникая к его губам, склоняясь вместе с ним на мягкий диван, зарываясь в него всем телом, помогая расстегнуть, сбросить, коснуться гладкой кожи, проникнуть в сокровенное, почувствовать упругость и жар, солоноватость и горячую влажность, мелкую дрожь и жесткость жадной опытной руки, подгонявшей его – смелее, я твоя, я ждала тебя столько лет…

В какой-то момент – на грани потери последней капли воли – Лев все-таки уклонился, мягко высвободился и, чуть отстранившись, посмотрел на это желанное, любимое,  невиданное прежде в такой откровенной наготе женское тело – на белые купола, выпущенные из плена тесных чашечек кружевного капкана, оставившего красные следы на нежной коже, на алые, твердо-восставшие, а потому необыкновенно большие соски, напоминавшие спелые ягоды, на плоский живот с нежно-розовой ямочкой пупка, на золотистую поросль поверх желанного цветка, уже раскрывшегося, доверчиво и беззащитно распахнувшего свои трепетные лепестки. Маша резким движением прикрылась сарафанчиком и взглянула Льву прямо в глаза, вбивая в него прямой и твердый, как осиновый кол, вопрос. Не ответить на него Лев не мог, но и безропотно подчиниться сейчас ее воле не хотел.
– Не будем торопиться, Машенька. Я этого момента ждал полжизни. Да и с дороги я. Давай оставим все на вечер, я хочу хоть немного привыкнуть к тебе, – мягко ответил Лев. Не скажешь ведь, что в жизни знал только одну женщину – свою собственную жену, что решиться изменить ей даже с такой красавицей и много лет любимой женщиной, как Маша, совсем не просто. А еще, эта дурацкая мысль, что вчера, пользуясь своим временным свободным одиночеством, она могла быть здесь с другим мужчиной – видно по ней, что к диете с воздержанием она не привыкла. Может быть, это просто глупая ревность? В любом случае – «служенье муз не терпит суеты».

Конечно, Лев желал ее и мечтал о ней все эти годы, но не факт, что готов был так быстро уступить своему желанию, за утолением которого его ждала полная неопределенность – может быть, там пропасть, а если просто скука? Утоленное желания как и спетая песня – дальше пустота. Если бы сейчас Льву представился выбор – возможность под благовидным предлогом избежать исполнения уже принятого им решения, то он, скорее всего, был бы счастлив остаться в привычном  томлении с так и не утоленным желанием. Но… Похоже, выбора не было.

Вечер подступил неумолимо. За ним окончательно пала ночь. Молодое женское тело, созданное самой природой для любви, было неутомимым. Маша страстно и самозабвенно отдалась наслаждению, легко прорывавшемуся после нескольких быстрых и жадных движений, поражая Льва тем, что между стонами и резкими вскриками могла совершенно спокойно говорить с открытыми глазами, помогая и даже что-то подсказывая ему – неловкому от недостаточного опыта и вконец растерявшегося от волнения. Его сексуальный опыт был скуп: Люська по своему целомудренному воспитанию не допускала ни малейших фантазий; здесь же все было не так, и Лев чувствуя себя в несвойственной ему роли нелепого любовника-дилетанта, стыдился, краснел и от неловкости сбивался, что не давало ему воспарить и по-настоящему насладиться. Видимо, и Машу не устраивала эта неловкость и она, не на шутку распаленная и нетерпеливая, уже откровенно подгоняла и даже понукала горе любовника. У Льва откуда-то извне возникло обидное чувство, что его просто пользуют, чтобы получить свое, не было бы его – на этот вечер нашелся бы другой.
Он напрягся и сосредоточился, стараясь угодить из последних сил, и ему удалось: после нескольких интенсивных аккордов Маша наконец с удовлетворением протяжно застонала, откинулась и отпустила его. Лев почувствовал  огромное… облегчение! Маша, пробормотав что-то про «ванек», которых надо срочно вымыть, вроде хотела подняться, но потом успокоила себя, что время для них неподходящее, и, повернувшись на бок, тут же провалилась в блаженный сон, всегда сопутствующий сильному оргазму.

 Лев остался наедине со своими путаными мыслями и непонятными ощущениями. Ясно было одно – удовольствия, не говоря уже о неземном наслаждении, вся эта акция ему не принесла. Но если бы только это! Лев чувствовал, что совершил нечто подлое, недопустимо непорядочное и тут же совершенно некстати вспомнил Люську и свою маленькую дочурку. Страх, что его измена станет известной, внезапно захлестнул его, внутри поднялась волна какого-то отвращения к себе и даже к женщине, спокойно спящей рядом с ним. Маша повернулась на спину, раскинулась в своей откровенной наготе и вдруг… захрапела. Нежное, соблазнительное существо, небесное создание, золотоволосая фея, девушка его мечты – храпела в тональности уставшего портового грузчика. Нет, в этом не было ни малейшего намека или смысла, это просто физиология: у человека, спящего на спине, западает маленький язычок в гортани! У любого! Ничего страшного в храпе нет, а женщина, как мы знаем, прежде всего, человек! Но эти аргументы, если были Лев и вспомнил о них тогда – ночью – были слишком слабыми.

С трудом сдерживая себя, Лев поднялся, быстро и бесшумно оделся, вышел на цыпочках тихонько из чужой квартиры и плотно закрыл за собой дверь. Язычок замка звонко щелкнул, констатируя, что назад ходу нет, словно компостируя и отправляя в прошлое только что пережитое, чего ни отменить, ни изменить уже нельзя.

Он снова шел по пустынным утренним улицам, как когда-то в ноябре после роковой ссоры с любимой девочкой или летом после абитуры, или следующим летом после первого курса – так было не раз, но в это утро ему было, как никогда, плохо. Он чувствовал на себе липкую, мерзкую грязь собственной подлости и измены, а под ногами жалобно хрустели раздавленные кристально-чистые, по-детски воздушные иллюзии о самой любимой женщине его жизни.
В этот раз, как и прежде, он остановился у старого школьного приятеля. Тот уже был женат, кстати, на их общей однокласснице, и маленькая дочурка бегала по квартире, заставляя всех крутиться вокруг нее. Лев, вернувшись после своего свидания, залег было спать, но Сашка Крылов поднял его и заставил ехать на дачу, куда по случаю двух выходных он вывозил свое семейство. Они пили холодное и кислое «Каберне», закусывали большими сладкими ягодами клубники, и Сашка бесцеремонно расспрашивал Льва о его отношениях с Машей. Лев отвечал неохотно, не отвечал, а так – отбрыкивался. Он никак не мог сосредоточиться, и не только бессонная ночь была тому причиной. Перед глазами все время была одна и та же картина: сложенное вдвое гибкое и сильное тело с призывно раскинутыми ногами, между которыми белело искаженное страстью и наслаждением лицо Маши. Эта навязчивая картина сокрушала все нравственные переживания и мучения прошлой ночи, превращая их в пустые предрассудки. Лев чувствовал, что в нем возникает бешеное желание вновь распять ее тело, но теперь уже по своей воле и для своего наслаждения: покорить ее, заставить ублажать, услаждать, а не царственно вкушать, и чтобы не смела потом спать, отвернувшись, да еще презрительно храпеть, оставляя его, как недоеденный фрукт на пустом блюде!
 
Ближе к вечеру желание стало нестерпимым, и Лев решил ехать к Маше. Но, как и много лет назад, выросший циник Крылов и в этот раз не пустил Льва, увещевая его:
– Хватит, отдохни, подумай лучше о своей маленькой женушке, ждущей тебя далеко-далеко отсюда. А Машка твоя – еще та оторва, это только ты из нее фею делаешь, а она давно по земле ходит. Машину я не  дам, выбраться отсюда сейчас невозможно, автобусы уже не ходят, пешком по такой жаре далеко не уйдешь. Выпей бокал «Каберне» и забудь о грехах, мне же потом спасибо скажешь.
Может быть, Сашка что-то знал, но навряд ли, скорее всего, ему просто хотелось, чтобы сказочных фей не было ни у кого. Он достал из погреба кое-что покрепче, и через час Лев с пьяными слезами в переполненных глазах заснул на маленьком топчане в дачной пристройке.


8
Эти воспоминания были тяжелыми: во-первых, он вновь ясно представил  жадное тело Маши, и это вызвало не только желание, но и стыд за детскую реакцию, дурацкое бегство с поля, вернее, с огромной кровати в шелковых простынях, а во-вторых, ему пришлось вспомнить и продолжение, хотя никто не подумал бы, что после всего происшедшего оно еще может быть, а от этого стало еще горше.
 
Чтобы как-то отвлечься, Лев после завтрака, собрав свои вещи в палатку и тщательно ее застегнув, отправился прогуляться к конусу вулкана, потухшего тысячелетия назад. Идти было несложно, день был ясным и по-осеннему прохладным. Под ногами шуршали камни, выпрыгивали кузнечики, заставляя каждый раз вздрагивать от неожиданности, а в безоблачном голубом небе высоко-высоко парила черная птица. Лев опирался на старую лыжную палку, иногда останавливался и озирал свои безмолвные владения – место действительно было фантастически красивым.
На конус кратера он поднимался так же не торопясь, не в лоб, а чуть по спирали, огибая конус. Поднявшись на самый вверх, пошел по его узкому краю от одного каменного столбика-тура к другому: был такой придуманный кем-то ритуал – обязательно обойти вулкан по периметру. Внизу, в самом кратере, в небольшом круглом озерце отражалось голубое небо с причудливым застывшим как засохшее Бизе на старом пирожном облачком. Посредине озерца из воды торчал  крохотный островок с нагроможденным туристами туром. Лев поленился  спускаться к озеру, островку и туру, а  вместо этого, присев на камне у самого края, долго-долго без всяких мыслей глядел то вдаль, сливающуюся с синевой приближающегося вечера, то в прохладную тень внутри вулкана, подставляя лицо мягкому ветру, получая от этой почти бестелесной ласки неимоверное удовольствие.

Потом он также неторопливо двинулся в обратный путь, стараясь полностью потратить светлое время этого тихого дня и нагулять аппетит к ужину. Вернувшись к палатке, нарочно медленно, словно неохотно, готовил суп из старого, засушенного до каменного стука горохового концентрата, заправив его поджаренным в крышке котелка луком и еще одной банкой тушенки. Супа могло хватить на несколько раз, но Лев решил не загадывать, все-таки, он явно продолжал тянуть время, убеждая себя, что к исполнению последнего решения не возможно опоздать.

Бывает  неимоверно трудно объяснить даже самому себе собственное поведение, пристрастия и бесконечное повторение одних и тех же глупостей и ошибок, прекрасно понимая, что это именно глупости и ошибки. Он вернулся тогда из «командировки», чувствуя себя подлецом, и еще долго не мог поднять глаза на жену, стараясь, тем не менее, больше времени проводить дома и заниматься своим маленьким ребенком. Люся всегда улавливала его настроение, она чувствовала Льва на расстоянии и этим была похожа на кошку. Лев даже побаивался ее необъяснимых способностей. Вот и в этот раз прошло немало времени, пока Людмила отошла и простила неведомый ей грех мужа. Лев в благодарность и в покаянии изо всех сил старался сделать их семейную жизнь лучше, но из этих стараний мало что выходило, и после первой же дежурной семейной ссоры Маша вновь стала приходить во снах, занимая его мысли и знакомо надрывая измученную душу.

Так прошло еще два года, прежде чем он снова позвонил ей, а потом стал писать, как было условлено на почтамт «до востребования», получая тайком ответные письма тоже на почте. Работница, сидевшая на корреспонденции «до востребования», была неопределенного возраста и не запоминающейся внешности. Она с такой неприязнью и нескрываемым осуждением выдавала Льву очередное письмо от Маши, что каждый раз он остро чувствовал свою вину, растворявшуюся, правда, едва открывал конверт.
Переписка, понятно, была только прелюдией. Решившись и уговорив Машу вновь на свидание-встречу, Лев выбрал для этого город примерно посредине между их городами. В нем жил его институтский однокашник, легко согласившийся предоставить свою комнату в коммуналке для этой встречи. Маша отважилась на немыслимую прежде ложь: для своих домашних она отправлялась с какой-то придуманной целью в одну из районных музыкальных школ в командировку, а на самом же деле улетела на свидание со Львом, предварительно договорившись с директрисой школы об алиби.
Встреча была романтической – этому способствовали все обстоятельства, заставлявшие чувствовать волнение от опасности быть узнанными или пойманными с поличным. Несмотря на то, что вокруг все было чужим, оба чувствовали себя, как скрывающиеся агенты иностранной разведки. Самолет Маши задержался и прилетел уже ближе к полуночи. До квартиры приятеля они добирались пешком по заснеженным и пустынным по причине позднего часа улицам чужого города.  На чужой кухне долго сидели за колченогим столом, медленно привыкая друг к другу после столь долгой разлуки, и инстинктивно оттягивали то самое, ради чего и придумали эту встречу. Пили теплое вино, кажется «Бычью кровь» или «Алазанскую долину» – от волнения Лев даже не глянул на этикетку – и тихо, почти шепотом говорили о всякой чепухе, не вслушиваясь, думая, наверное, об одном и том же. Только в третьем часу крадучись пробрались в чужую, отведенную им на ночь комнату, чтобы наконец предаться любви, наполняя стосковавшиеся тела пьянящим чувством полного обладания и растворения.
В этот раз Лев, то ли поумневший, то ли просто повзрослевший, не стал думать, переживать, колебаться и взвешивать все «за» и «против», а с нетерпимостью давно изголодавшегося человека  дал волю своему нестерпимому желанию и сделал все так, как ему давно хотелось и мечталось. Когда Маша попыталась не подчиниться и по своей привычке остаться в роли ведущей, он легко и аккуратно применил силу, давая ей понять, кто хозяин положения. Она еще надеялась уговорить его, что так никогда не делала, ей это не нравится, на что Лев снисходительно шепнул ей в ухо:
– Как же тебе может это не нравиться, если ты никогда еще так не пробовала?
И не дожидаясь ответа, развернул привыкшую диктовать в постели свои условия даму, как ему было удобно, и взнуздал ее, с удивлением и восторгом ловя себя на том, что получает наконец бешеный кайф, обладая ею совершенно независимо от всей их многолетней платонической истории. В эту ночь он не дал отдыха ни ей, ни себе – знал, что завтра все кончится и будет невозможно поверить, что все это было на самом деле.

Эта история не обошлась без последствий: Машу все-таки застукал муж, протрезвевший на это время совсем некстати. Вернее, как только Маша уехала из райцентра, то Ксюша, будто чувствуя мамину измену на расстоянии, слегла с высокой температурой. Пришлось вызвать «скорую помощь», ребенка увезли в больницу, а муж тут же принялся вызванивать жену из командировки. Отсутствие ее в этой несчастной Федоровке или Петровке скрыть не удалось, и по приезду Машу вынудили признаться в совершенном грехе. Что там было на самом деле, Лев так толком и не узнал: у него у самого все сложилось очень непросто.

Вернувшегося домой «блудного» мужа Люся встретила молча, но с такой каменной определенностью, что у Льва мелькнула мысль, что его «сдала» угрюмая тетка с почты. Несколько дней они молчали, будто поссорившись, и Лев все надеялся, что, как всегда, ссора вот-вот рассосется. На третий вечер, придя с работы, он не застал дома никого. Сначала он не придал этому особого значения, а, перехватив что-то на кухне, устроился возле телевизора и даже задремал под  программу «Время», но потом, очнувшись и увидев на часах почти полночь, забеспокоился и принялся обзванивать знакомых и подруг Люськи. Ее нигде не было. Лев пробежался по комнатам, заглянул во все шкафы, и, хотя вещи Люськи были на месте, предчувствие беды уже прочно поселилось в нем. Обзвонив больницы и даже морги, рано утром с первым автобусом он кинулся в аэропорт, но там ему отказались подтвердить или опровергнуть факт вылета его жены с ребенком – на это требовалось разрешение милиции, а та принимала заявления только спустя три дня после пропажи человека. Но Льву уже стало ясно, что Люся бросила его и вместе с дочуркой улетела к родителям.

Наступил отчаянный момент – теперь надо было решать, как быть дальше. Лев в последние годы все чаще думал, что жить так, как они живут с Люськой, больше нельзя, что, может быть, стоит однажды решиться и начать сначала с Машей – женщиной, чей образ жил в его сердце столько лет! Он совсем забыл, что в двух предыдущих попытках она так  легко его предала, выбирая каждый раз по каким-то известным только ей одной соображениям вариант жизни без него. Удивительное свойство его памяти – помнить только придуманное им самим, только то, что хочется помнить, несмотря ни на что! Селективная память легко, как сквозь сито, пропускала разочарования и предательства, повторяющиеся из раза в раз. Этого Лев помнить никак не хотел!

Во время их короткого тайного свидания, всего-то и длившегося одну жаркую ночь, они с Машей, не сговариваясь, ни о чем не говорили, им не хватило времени даже утолить свою жажду. Если он сейчас решится на развод, то готова ли Маша на подобный шаг? Если она не решилась на развод с мужем шесть лет назад, то с чего он взял, что решиться теперь? Может быть, ее вполне устраивают такие короткие пиры плоти, какой они устроили той ночью, ведь их острота многократно усиливается именно тем, что они достаются из-под запрета? Промучившись вторую бессонную ночь до утра, Лев так и не пришел ни к какому решению. Ясно было одно, что ехать надо в любом случае. А вот куда – за сбежавшей Люсей или к Маше – предстояло решить по дороге.

Лев добрался до Барнаула – узловой железнодорожной станции – и в нерешительности остановился. Это было и его перепутье: на запад – в Казахстан – лежал путь к Маше, на юг, на Алтай, к жене и дочери, спрятавшимися от напастей у родителей Люси. Лев решился набрать номер телефона Маши, простояв в очереди в будку междугороднего автомата больше часа. Трубку подняла Маша, мужа, к счастью,  дома не было, и Лев мог говорить. Он задал Маше только один вопрос: любит ли она его и согласна ли начать с ним новую жизнь, отложенную когда-то в сторону, из-за чего все пошло наперекосяк. Маша долго молчала и только дышала в трубку, а потом на редкость спокойным голосом, словно говоря о давно решенном и не подверженном сомнению, ответила:
– Я люблю тебя, Левушка, и буду любить всю жизнь, даже не знаю почему, так уж получилось. Но и ломать жизнь своей дочери, лишив ее, хоть и пьяницы, но родного отца, тоже не смогу. Я потом ни тебе, ни себе не прощу, и никакой новой, в смысле хорошей, жизни у нас не получится. Прости меня, если сможешь, а лучше – забудь, – в голосе ее зазвенели набегающие слезы, и Маша положила трубку.
Лев еще какое-то время стоял, слушая торопливые короткие гудки, отбивавшие нудную морзянку банального конца любовной истории, длившейся всю его взрослую жизнь – долгих двенадцать лет.

Тогда он поехал на юг, каялся, вполне искренно просил прощения, думая только о том, чтобы его дочурка, маленькая Машенька, осталась с ним, чтобы можно было жить, видя, как она растет, становится красивой принцессой, напоминая своим именем ту, что растаяла, исчезла как призрак. Люська с дочерью вернулась, но разбитую чашку, как говорится, не склеишь, а у них ее никогда и не было – этой общей чашки, из которой влюбленные пьют общую жизнь, и горькую, и сладкую.
С годами Лев убедил себя, что это его крест, что он несет его ради будущего своей любимой дочери, а ведь это очень благородная и, наверное, благодарная цель, думал он, и это позволило ему прожить с постылой Люськой еще много-много лет.
Что было с Машей в дальнейшем? Он увидел ее лишь спустя много лет. Почти через четверть века! Это было несколько лет назад и всего несколько минут – на вокзале его города, где останавливался проездом ее поезд. Ему позвонила взрослая Ксения – дочь Маши – и сказала, что мама едет поездом из Читы, где Ксюша живет со своим мужем-офицером, домой в отделившийся суверенный Казахстан, и будет проездом тогда-то. Лев страшно разволновался, купил букет цветов и пришел рано утром на вокзал. На площадке вагона плавно подходившего поезда, он увидел женщину, в лице которой лишь какими-то неуловимыми чертами промелькнула та самая девочка из пионерского лагеря на Нуре. Сейчас это была несколько располневшая матрона с высокой взбитой прической когда-то золотых волос, с потускневшими от прожитых лет и пролитых слез некогда голубыми глазами, морщинами, прорезавшими свои неизгладимые борозды. Разглядеть в ней Машу было так же трудно, как с высоты птичьего полета рассмотреть почтовую открытку. Пожалуй, Лев, скорее почувствовал, чем угадал в этой женщине Машу.
Они стояли рядом на перроне, говорить было не о чем, они даже старались не смотреть друг на друга. На прощание коснулись сухими губами и расстались с неизбывной грустью и не пролившимися слезами в глазах.

Солнце еще было в самом зените, теней не было, но светило не обжигало, а лишь по-осеннему ласково пригревало. Лев на всякий случай надел панаму. Он сидел на прогретом пористом камне – вулканической бомбе, отброшенной реликтовым взрывом на несколько километров от кратера, и ножичком вырезал что-то из коричневого стволика карликовой березки – какую-то палочку с зарубками. Жаль, что они встретились  тогда в последний раз. Так и оставалась бы Маша в его воспоминаниях тонконогой девчонкой с косой или молодой красавицей в коротком сарафане, просвечиваемом солнцем так, что ноги видны были до самого стыка, или опьяненной страстью бесстыдно обнаженной, блестящей от любовного пота грешницей, но любимой всю жизнь сказочной феей, так никогда и не превратившейся в бренную скучную женщину.


9
А что же с Люськой? Почему так не складывалась жизнь с ней? Неужели Маша была в этом невольно виновата? Лев задумался, вспоминая встречу с Люськой, знакомство, легкую веселую студенческую жизнь. Тогда, пережив на третьем курсе еще одно предательство Маши, он кинулся в новую любовь с головой. Это не было местью, просто глоток воздуха после сильного удара в «солнечное сплетение». В тот момент совпало многое: и неожиданная потеря цели, в которой он видел семейную жизнь с Машей и Ксюшей, и накопившаяся до края первородная жажда женщины, и, конечно, обида, вызвавшая обостренное чувство сиротства. Люська же была симпатичной жизнерадостной девчонкой, а главное, что Лев понял уже позже, но что действительно оказалось главным, в тот момент ему не надо было доказывать или завоевывать в ее глазах какой-то авторитет. Люська смотрела на него с нескрываемым обожанием и слушала с немым восхищением. Вот на этот-то струящийся из ее радостных глаз восторг перед ним, не отдавая себе отчета, Лев и «запал», как принято сейчас говорить. Он и не думал, что восторг и преклонение пройдут очень быстро, он даже не успел ими насладиться по-настоящему.

Те несколько лет, что они вместе учились, прошли в безоблачной и бесхитростной любви и дружбе. Они как-то и не задумывались, что будет дальше, жили себе и жили, а пришло время Льву оканчивать институт и идти на распределение, подали заявление в ЗАГС. Нет, Маша была не причем. Она всплыла в воспоминаниях и желаниях только тогда, когда Лев совершенно неожиданно столкнулся с непонятным и яростным сопротивлением Люськи всему и вся, что исходило в их новой семейной жизни от него, Льва. Он не мог теперь вспомнить, как получилось, что Люська – веселая, смешливая и страшно влюбленная в него девчонка, стала сначала упорным и несгибаемым оппонентом в любом, даже пустяшном, вопросе, а со временем чуть ли не самым ярым врагом. Впрочем, по молодости они стоили друг друга в упрямстве и бескомпромиссности, что очень скоро превратило их общую жизнь в бесконечное поле боя с многочисленными жертвами. А началось это, с трудом вспоминал сейчас Лев, как раз после рождения Машки, после того, как они, наконец, стали жить все вместе, настоящей, как ему казалось, взрослой семьей. Именно тогда из Люськи и полезли ее собственные представления о правильности и неправильности, взращенные в ее роду на протяжении нескольких поколений. Это объяснение непримиримости, обрушившей их семейную жизнь, он приводил самому себе все последние годы, но сейчас вдруг почувствовал неправильность, фальшь этой формулы. Если он сам называл все причины ссор пустяшными, то почему никогда не уступал в этих пустяках? Почему он ждал уступки, означавшей поражение, сдачу на милость победителя, только от жены? Не отвечая на эти риторические вопросы, он впервые понял, что во всех своих семейных проблемах виноват был не меньше Люськи.
Льву всегда было неприятно от этих воспоминаний, но сегодня они были особенно горьки: жаль потерять лучшие годы своей жизни на непрекращаемую и бесполезную войну с собственной женой. Правда, в последние годы он прекратил всякое сопротивление – просто иссякли силы, а Люськины скандалы покорно терпел, считая, что эта жертва приносится им во благо дочери. Жизнь, как бы в насмешку, в конце концов, показала ему, что никакие жертвы не могут оправдать неуважение к собственной, такой короткой жизни, даруемой нам свыше. Жертва ради будущего дочери оказалась ошибочной иллюзией: Маша выросла в атмосфере скрытого постоянного противоборства, скандала, она с чуткостью ребенка ощущала фальшивость семейного уклада, искусственного мира ради нее. Девочка с ранних лет стала пользоваться всеми преимуществами, вытекающими из этого положения, ложь вошла в нее естественно и с годами стала ее частью.

В молодости Лев страшно страдал оттого, что так не складывается его семейная жизнь,   редкие и случайные измены не доставляли ему ни малейшего удовольствия. После них в душе оставался мутный осадок, липкое ощущение чего-то неприличного. Даже ночь с Машей – его золотоволосой красавицей, Первой любовью – ночь, которую можно было оправдать восстановлением некой справедливости, и та не принесла удовольствия. В это время ценности семьи, реализация детских представлений о верной, любящей и всепонимающей жене, были для него важнее.
Чтобы как-то жить дальше, он стал искать себя в карьере, в науке, в путешествиях по горам и рисковым бурным рекам, стараясь найти настоящих друзей, а, в общем-то, просто занять себя и свое время от зари до зари. Дом вместо крепости превратился для него в тяжелую повинность, в тюрьму.

10
Баатур Жолганов, прикрыв глаза, через которые старалась пробиться на белый свет головная боль, покачивался в старом скрипучем седле, ведя за собой небольшой караван из семи груженых лошадей. Болела голова, поднимая со дна души привычное раздражение, которое, если вовремя не сбить свежим глотком араки, клыкастым зверем развернется в злобу, а потом и в беспричинное бешенство, и тогда, не дай бог, кому-нибудь попасться под горячую и тяжелую руку бывшего бригадира бывшего колхоза «Путь к коммунизму». Вместе с его семьей за ним увязались еще двое его приятелей. Путь лежал к горячим источникам Хойтогола, куда по неписаному, но не отменяемому ни при каких временах и властях календарю следовало ехать для двухнедельного отдыха, приема ванн и питья минеральной воды. Откуда взялся этот календарь уже никто не мог объяснить. «От предков, наверное», – говорили старики, и в назначенный срок бурятские семьи бросали любую, даже самую неотложную работу, собирали лошадей и выезжали на Сарикту или Тиссу, Чойган или Хойтогол.
Очередность «диких курортов», процедуры и продолжительность курса передавались из рода в род и соблюдались с не меньшим рвением, чем остальные древние заветы буддизма, причудливо переплетавшегося с какими-то варварскими новшествами, приносимыми из обыденной жизни. Сами «курорты» были не только местом лечения и профилактики, они превращались в места общения и поклонения божествам, к которым при советской власти наряду с Буддой был добавлен и неведомый, но уважаемый властью Ленин. Деревья у «святых мест» украшались цветными лоскутками, резными досками с барельефами и стихами, прославляющими целительные источники, Будду, Ленина и всех остальных богов, покровительствующих горному народу. Каждый исцеленный оставлял на капище небольшой деревянный самолетик с трещоткой-пропеллером, установленный на высоком шесте. Сотни таких самолетиков наполняли тайгу невероятным звуком, внушавшим непосвященным случайным посетителям древних «курортов» – геологам, туристам и больным паломникам, прознавших о лечебных свойствах этих источников, суеверный ужас.

Лев закрыл глаза, голова медленно стронулась с места, в теле появилась какая-то холодящая нутро сила. Ему показалось, что стоит лишь чуть привстать, чуть толкнуться и взлетишь плавно и бесшумно, без всяких усилий и яростных движений. Просто распирающая изнутри подъемная сила воспарит тебя вверх, главное успеть плотно сжать челюсти, чтобы она, эта самая сила, не выскочила из него, как наполненный гелием пузырь,  и не улетела бы одна. Лев открыл глаза и увидел себя с высоты птичьего полета – одинокого, сгорбленного маленького человека, неловко пристроившегося на древнем валуне посреди простирающегося до горизонта безжизненного вулканического плато – этой бескрайней Долины смерти.
В этот момент, так и не успев до слезы пожалеть себя – одинокого и несчастного, – он вдруг вспомнил, зачем пришел в эту Долину. Тело сразу же налилось возвратившейся тяжестью, грезы рассыпались, будто от налетевшего порыва ветра, и  он вновь почувствовал жесткость камня, с которого же, конечно, никуда и не взлетал, а вместо взлетно-подъемной силы в груди вновь кольнула развернувшаяся пружина душевной боли. «Пожалуй, хватит уходить от главного, вспоминать можно целый год, слава богу, жизнь прожита насыщенная, всего и не переберешь, а вот от главного все-таки уходить в сторону не стоит» - упрекнул себя Лев, и боль еще сильнее сжала сердце. Пора прекращать этот иллюзион, перегреты моторы проекторов, как сказал когда-то Визбор, лишь остался на губах горьковатый привкус, а перед глазами с немыслимой быстротой запестрели кадры из старого кино: вот Маша, а это Люська – смеющаяся и счастливая, а это Машка-маленькая – толстощекий карапуз, пытается встать на непослушные ножки, а это уже Серега Донцов – худой и бледный после подвального плена, чудом оставшийся в живых, с глазами, заполненными серым пеплом, не верящий больше в людей, а это бывшие друзья и соратники – Сашка Хитров и Шура Рашков – молодые, жизнерадостные пацаны, с которыми он ходил в горы и играл в студенческом театре, неужели они могли превратиться с годами в этих монстров-предателей, но лица их уже промелькнули, а лента продолжала с треском крутиться и рваться на куски.
Господи, да было ли что-нибудь радостное и светлое?! Конечно, было! Вот Анка с ее голубыми глазами, с неведомой притягательной силой, тонконогая и стремительная, удивленная, восхищенная, а вот уже и со слезами обиды на глазах. Прости меня, Аня, прости, не сумел я разглядеть и принять, что Судьбой было мне  подарено. Дальше, дальше крутись моя пленка. А вот и Ирина Сергеевна – яркое незабываемое видение – бабье лето в Париже! Да ради такого стоило жить, терпеть и страдать! Легкая улыбка тронула сжатые губы. Нет, все-таки грех ему жаловаться – столько в жизни было хорошего, было, но прошло безоговорочно, растаяли или сгорели, как его прекрасный Дом, придуманные мечты, образы и идеалы. Льву даже почудился незабываемый кедровый запах стен его дома, шум огромной Ели посреди двора. «Как она там поживает без меня, а как Яцек, брошенный своим хозяином, доживающий свой короткий собачий век в тоске на тяжелой цепи?
 
Как тяжелы воспоминания минувшего, но невозможно себе представить, как было бы без них. Ведь, в сущности, в жизни только и остается что воспоминания и привкус прожитого. Да, кто-то скажет, что все остается людям, что от тебя остаются дела и отношение людей к тебе, их память и памятники. Что-то меня слабо все это греет, видимо, я все-таки неисправимый эгоист, но мне важнее то, что я сам чувствую сейчас, оглядываясь назад в прожитое. Как сладки, как восхитительны были мои иллюзии, как счастлив я тем, что неутомимо их придумывал, стремился к ним, а познав и разочаровавшись, не останавливался и придумывал себе новые!
Память, как бескрайняя река, мягко укачивала и убаюкивала, неся Льва на своих волнах. Он настолько увлекся своими воспоминаниями, что совсем потерял чувство времени, очнувшись лишь, когда  солнышко вновь склонилось над Хубсунуром на пути к своему вечному убежищу. И все-таки всему свое время! Время вспоминать прошло, итоги все подведены, пора начинать последний акт – короткий и драматичный, в нем он и режиссер, и актер, и восторженный зритель, вот только вместо аплодисментов в конце пьесы будет самая большая, бесконечная театральная пауза…

Затекшие от долгого сидения ноги не хотели никуда идти. Пришлось заставить их, превозмогая боль. Уже подходя к своей палатке, Лев заметил, что в ставшей за эти пару дней привычной картине бивуака, что-то изменилось. Ну, конечно, же – два чужих рюкзака под наброшенной на всякий случай полиэтиленовой накидкой! Черт побери, он никого в гости не приглашал! Благостное настроение от неспешного заплыва в прошлое и спокойно проведенного дня моментально улетучилось. Если бы сейчас ему попались под руку эти нарушители, он, наверное, сорвался бы на скандал и погнал бы их прочь, хотя, куда бы они ни отошли на этом просматриваемом на многие километры плато, они все равно мешали бы ему претворить свой план. Не мог же он на самом деле сводить счеты с жизнью на глазах посторонних людей. А почему не мог, Лев не смог бы сейчас объяснить, просто неприлично, как вообще не прилично отправлять вполне естественные потребности на глазах людей.
Возле рюкзаков никого не было, а под тентом он разглядел записку: «Пожалуйста, не сердитесь за беспокойство! Мы ушли к вулкану Кропоткина, скоро вернемся и сделаем все так, как Вы захотите!» Не успевший выплеснуться гнев как-то разом растворился, оставив после себя лишь легкое разочарование, как после пшикнувшей и не сработавшей в новогоднюю ночь хлопушки. Лев, несколько расстроившись, принялся за свои дела, пора было что-нибудь и поесть. Когда же он склонился над бурлящим котелком, то поймал себя на том, что готовит ужин на троих.


11
Солнце уже провалилось, все его лучи скрылись следом, но над плато еще на какое-то время повис неясный сумрак. В последнее мгновение перед наступлением окончательной чернильной темноты Лев увидел  две движущиеся фигурки. Они были еще  далеко, а по плато даже днем идти было нелегко, темнота еще больше  усложняла передвижение по каменной, застывшей сто веков назад реке. Лев зажег фонарь и повесил его над палаткой, чтобы путники могли идти на его свет, как корабль на свет маяка. Ветки в чуть тлеющий костерок он подбросил, только услышав приближающиеся шаги, дрова действительно были в страшном дефиците.
К огню вышли двое: высокий мужчина с короткой стрижкой седоватых волос и небольшого росточка девушка или девочка – определить ее возраст сразу было непросто. «Маленькая собачка до смерти щенок» – подумал Лев, заглядевшись на нее дольше приличного.
– Добрый вечер! – негромко и дружелюбно поздоровался мужчина, и девочка повторила приветствие вслед за ним как тихое, лишь угадываемое эхо. Она тут же спряталась за своего спутника – на всякий случай ли, по привычке или робости, не понятно, но лица Лев так и не успел пока разглядеть.
– Извините нас за вторжение, но в таком мрачном месте нам захотелось притулиться к вам, тем более что и воду мы нашли только рядом с вашей палаткой. Но если вы настаиваете, то мы прямо сейчас переберемся в другое место, – продолжил мужчина, но Лев не стал дожидаться окончания дипломатических фраз, перебил пришельца, махнув обречено и одновременно простительно:
– Чего уж там,  давайте лучше ужинать, пока каша окончательно не остыла и не пересохла, а палатку поставите потом. Все равно до утра светлее уже не будет.
– А мы не с пустыми руками пришли, – вставила, наконец, своим тонким голоском девочка, и Лев увидел, что гости принесли две вязанки карликовых дров.
Если бы не эти незваные гости, то сегодняшний ужин был бы последним. План  самоубийства Лев продумал до мелочей. Приличная порция снотворного вместо десерта, после которой даже слон не смог бы проснуться, навсегда отключит его, а примерно через два часа сработает нехитрое устройство, в котором горящая толстая свеча, потеряв в весе и сдвинув хрупкое равновесие,  взмоет под нависшие, пропитанные бензином скаты палатки, чтобы превратить ее в последний костер, в котором окончательно исчезнут  частички его бренного тела. Утренний легкий ветер разнесет серый пепел и  на этом закончится все. Теперь же он вынужден был вновь откладывать исполнение задуманного, отвлекаться на чужих людей, так некстати вторгшихся в его спланированную пьесу.

Пара была необычной. Мужчина был даже старше Льва, хотя очень легко двигался, все у него в руках моментально ладилось, а всем своим существом он источал уверенность, силу и, как ни странно,  удовольствие. То ли от удачно прожитого дня, то ли от того, что его тело было ему так послушно, то ли от восторженного взгляда девочки,  не отводящей от него влюбленных глаз. Сначала Льву показалось, что это отец  и дочь, но потом он понял, что это влюбленные и именно любовь была причиной их энергии и даже какого-то света, исходящего от них. К ужину гости пришли со своими вкусными продуктами, среди которых был и свежий хлеб, икра и какая-то копченая ветчина и, хотя каша, приготовленная Львом, удалась на славу, деликатесы сильно разнообразили и украсили импровизированный стол. Николай, так звали гостя, придирчиво осмотрел его и, блестя черными цыганскими глазами, потер руки, как перед хорошим делом и сказал:
– Что ж, этому натюрморту не хватает свечей и красного вина. Свечи я видел у вас, а вино есть у меня в «заначке». Думаю, что сегодня день не простой, встретить человека на лунной  поверхности Долины вулканов в сентябре большая редкость. Кутить – так кутить, – и он извлек из недр своего огромного рюкзака оплетенную соломой бутылку настоящего «Кьянти». Лев, помешкав, но не найдя ничего ответить, чтобы не подчиняться предложенному плану, принес свою сокровенную свечу.
Девушку звали Наталья, было ей немного за двадцать, но женщины подобного рода на всю жизнь остаются девочками, привлекая самых строгих, сильных и мужественных мужчин. Николай со своей спутницей намеревался пройти нешуточный маршрут по осенним Саянам, в которых в любой момент мог выпасть снег. Риск, по мнению Льва, был неимоверный, и он сначала подумал, что имеет дело с дилетантами и авантюристами, но вскоре в разговоре выяснилось, что Николай бывалый путешественник, покоривший за свою жизнь и горы, и пустыни, побывавший на  полюсе и даже поднимавшийся на вершины Гималаев. Правда, ему не довелось подняться на Эверест – пришлось срочно спускать вниз заболевшего товарища, но сила и опыт его несомненно покорили бы и эту вершину, если бы досталось чуть больше везения. Несмотря на длинный маршрут, в котором не было места ничему лишнему, у ребят оказалась небольшая гитара. В костер подбросили  припасенных на завтра дров, Николай настроил струны и негромко запел  песни из юности, молодости и счастливой жизни Льва. Они разговорились между песнями и с радостным удивлением стали находить общих знакомых, какие-то события, связывающие их жизни, даже курьезные мелочи. Выяснилось, например, что много лет назад Лев с друзьями в походе по Байкалу пришел вечером в охотничью избушку, из которой утром ушел с группой Николай. Сомлевшая от усталости Наташа, прикрытая пуховкой Николая, давно уже спала, свернувшись маленьким калачиком, а новые знакомые с жаром вспоминали, спорили, обсуждали, говорили наперебой.
Огромные мигающие звезды давно высыпали на небе, темными курганами насупились остывшие тысячелетия назад огненные вулканы. Они были недовольно удивлены оживлением и негаснущим костром посреди векового безмолвия, но ничего поделать не могли, а значит, вынуждены были терпеливо молчать. Пора было расходиться по палаткам, ночь уже таяла на глазах, покрываясь осветленными небесами, с которых неохотно исчезали звезды, восток зарозовел необыкновенной нежностью, когда Николай, словно читая спутанные и потревоженные мысли Льва, тронул струны и тихонько запел Макаревича:

Пустым обещаньям и сказкам не верьте,
И Спас не спасет от сумы до тюрьмы,
Но жизни на свете чуть больше, чем смерти,
И света на свете чуть больше, чем тьмы.

И пусть испытанья сулит нам дорога,
Пусть новым прогнозом пугают умы.
Но дьявола все же чуть меньше, чем бога,
И света на свете чуть больше, чем тьмы.

Пусть спорят закат и рассвет в поднебесье
И старые догмы затерты до дыр.
Меж черным и белым все ж нет равновесья
И это приводит в движение мир.

Пусть зло проползло из столетья в столетье
И небо опять закрывают дымы,
Но жизни на свете все ж больше, чем смерти,
И света на свете чуть больше, чем тьмы.

Николай замолчал, отложил в сторону гитару, легко поднял Наташу на руки и понес ее к палатке. Прежде чем скрыться за пологом, он оглянулся и махнул на прощанье рукой Льву – мол, пока, спокойной ночи. Лев остался совсем один. В полном безветрии огонек догорающей свечи застыл ярким язычком. Он смотрел на него до тех пор пока пламя, затрещав, не погасло. Свеча сгорела. Но в следующий миг из-за склонов появился оранжевый раскаленный лик вечного светила, чьи лучи, многократно отразившись в мириадах капель утренней росы, заиграли всеми цветами радуги – новый день пришел на Землю, его невозможно было остановить. В этом пиршестве света, звуков и  просыпающейся жизни было так глупо и нелепо думать и желать смерти, что Льву стало на мгновение стыдно за себя. Он понял, что вместе со свечой сгорели все его планы, что жизнь остается прекрасной до самого последнего вздоха, что в ней ничто не предсказуемо и вполне возможно, его тоже ждут новые встречи, новая жизнь и даже новая любовь. Последние сутки, пожалуй, были слишком насыщенны пафосом, от него больше устаешь, чем от тяжелой работы. Лев с трудом поднялся, забрался в палатку и уснул прежде, чем его голова коснулась куртки, заменявшей ему подушку.


12
Давно уже не было колхоза «Путь к коммунизму», бригадиром которого числился когда-то Баатур, а односельчане и даже собутыльники, зная крутой и неуемный его нрав, по-прежнему обращались к нему с почтительным словом «бригадир». Была середина сентября – самое благодатное время в саянской тайге – короткое время, когда гнус уже вымерз, а холода и снега еще не начались, и золото-багряная тайга переполнена сытым, нагулявшим жирок перед долгой зимой зверьем, лениво скатывающейся из маленьких горных ручьев в Оку благородной рыбой и ковровыми ягодниками, устилающими высокогорные тундры голубичником, брусничником и клюквой на мшистых болотах. В природе все замерло, будто бы в благоговении перед наступившей благодатью, но душа «бригадира» горела после очередного перепоя и, жалобно скуля, требовала очередной порции «горючей воды». Глаза «страдальца» не хотели видеть ничего, пока спасительный глоток не снимет головную боль и не позволит им что-нибудь разглядеть.

Надвигалась очередная зима. Покосившаяся от ветхости изба, в которой вместе с состарившейся за пять родов женой и выжившими тремя маленькими детьми предстояло коротать зиму, давно уже не держала тепла. Печь растрескалась и Баатур, вспомнив о ней, еще больше прищурился, будто бы  закрытыми глазами можно было отгородиться от внешних проблем. В каменистой и бедной почве картошка уже вырождалась. Вот и в этот год, как и в прошлый, накопали всего ничего, да и мелкой, как горох. Хорошо, хоть рыбы засолили, да изюбря недавно завалил с товарищем, впрочем, с мясом они были всегда, грех жаловаться. А вот муки и сахара в этом году совсем нет, не привезли «барыги», скупающие обычно по осени за водку мясо. Летние паводки разрушили мосты на кое-как действующей дороге республиканского значения, денег на ремонт их в республике не нашлось – все ушли на очередные выборы президента, вот и оказались таежные поселки с постепенно вымирающими жителями, окончательно брошенными на произвол судьбы. В поселке давно не было никакой работы, денег они не видели уже лет пять, хотя всем причитались детские пособия, но их не довозила какая-то непонятная новая власть, находящаяся теперь так далеко, будто бы на другом конце света. Русских в поселке давно не было, а местные – буряты – выживали по-своему, пытаясь вспоминать вековые устои, которые на протяжении последних десятилетий у них отбили напрочь. Но все-таки мало кому удавалось сводить концы с концами, выручала богатая тайга, но она не прощала ни малейшей оплошности вечно пьяным своим туземцам – каждый год прибавлялись каменистые холмики на открытом погосте за околицей некогда справного села. К ним раньше даже летал самолет, а теперь лишь последний разваливающийся на глазах «газон» иногда подавал механический звук своего надорванного мотора, а так – тишина, лишь рваный клекот вспугнутых кедровок-помоечниц да редкие выстрелы – спьяна.  Раньше, напившись до одури, стреляли по сортирам и выцветшим транспарантам, теперь же берегли заряды – они стали дороги и дефицитны в этих таежных местах.
«Хоть двадцать грамм», – стонала душа «бригадира», и глаза жгла похмельная слеза.  «Умру, если сейчас не выпью», – решил Баатур и сжал кулаки, собирая последнее терпение – скорее всего до самого Хойтогола ничего не найдется, а там всегда куча народу, без араки никто не живет. И надо было так вчера напиваться, не оставив на опохмел ни капли!

Когда взмокший от сорокаградусной жары в перегретой палатке Лев, не выспавшийся после бессонной ночи, проснулся, то в лагере уже никого не было. Если бы не записка и тщательно укутанный котелок с распаренной овсянкой, то можно было подумать, что и гости, и ужин, и вся ночь разговоров и песен ему просто приснились. В записке был адрес, слова благодарности и пожелания наилучшего, а в самом низу детским аккуратным почерком было приписано: «Пожалуйста, живите, это ведь такое счастье!» С севера надвигались темные тучи, порывистый ветер парусил палатку и звенел в оттяжках – надвигалась непогода, и Лев долго вглядывался в конец лавового поля, стараясь  разглядеть на горизонте фигурки Николая и Наташи. Нет, никого уже не было, а через мгновение тяжелые холодные капли загнали его в палатку – кончилось бабье лето, начиналась саянская осень.

Как только дождь, ворочая тяжелыми облаками и громыхая сердито громами, прошел, Лев собрал лагерь и, даже не высушив палатку, двинулся знакомой тропой в обратный путь. Он не хотел больше ни одной лишней минуты находится здесь, ему больше нечего было делать в Долине вулканов, в которой еще вчера собирался расстаться с жизнью. Перевалив через лысый каменистый увал, пройдя еще сколько-то по его широкой спине, Лев стал легко спускаться вниз в долину Хойтогола, которая приведет его  скоро к маленьким избушкам горного курорта. Завтра он пойдет по светлым, золотистым от осени перелескам Сенцы, а там и порт Ока, Орлик, трасса, Иркутск. Что дальше, куда ехать или лететь? Об этом он сейчас не думал. За спиной был легкий рюкзак, а от  легкости на душе, хотелось просто идти и петь, впереди еще несколько дней, зачем сейчас забивать голову пустыми надуманными проблемами? Вон уже показалась крыша сборного домика, пожалуй, сегодня он впервые за последние дни переночует под крышей, тем более что палатка сырая, а новый дождик не заставит себя долго ждать.


13
Отец  как-то рассказывал, что Баатур уродился крикливым ребенком – с рождения мучила его какая-то хворь. Чтобы унять беспокойного пацаненка, мать завязывала хлебный мякиш, размоченный в водке, в тряпицу и давала сыну вместо соски. Опьяненный малец крепко засыпал, а проснувшись, вскоре уже жадно и настойчиво просил пьяную «соску» и ничто другое не могло его успокоить надежнее. Сколько он себя помнит, отец его и братья пили каждый день, часто растягивая питье небольшими порциями на дне пиалы на целый день. Понятно, что больше всего ценился «ректификат» – спирт. Он забирал крепче, хотя и обжигал горло и губы. Однажды отец вызвался помочь с лошадьми небольшой группе геологов или туристов – Баатур не понимал этих русских людей бесцельно и тяжко топтавших ноги под непомерной тяжестью рюкзаков по его горам. Несколько лошадей навьючили рюкзаками, и отец повел русских вверх по Тиссе. Рассчитываться за услугу договорились спиртом. Баатурку, ему тогда было двенадцать, отец взял с собой – и пацану интересно, да и за лошадьми нужен был догляд. Всю дорогу отец канючил по двадцать граммов спирта – любимая бурятская доза – из новой солдатской фляжки, которую нес на поясе старший группы, и к концу дня чуть не свалился с лошади окончательно пьяный.
По правому берегу Тиссы, по которому повел небольшой караван отец, путь преграждали непроходимые для лошадей прижимы. Баатур сначала не понял, почему отец повел их этим берегом. Когда подошли вплотную к «непроходу», отца везли на лошади уже невменяемым кулем. Баатур надул резиновую лодку и перевез на ней в несколько ходок людей на левый берег, а лошадей переправил вброд. Утром, очнувшись, отец пришел в ярость, увидев своевольство сына, и жестоко избил его, так как собирался за переправу, без которой дальше невозможно было идти, взять с русских еще одну фляжку спирта. На лице на всю жизнь остался памятный рубец – след от плетки, в хвост которой была вплетена маленькая свинцовая пулька. Она-то и раскроила лицо подростка, навсегда превратив его в ненавистного врага собственного отца. Баатур тогда поклялся отомстить за боль и обиду и наверняка бы выполнил свою клятву, но отец сам замерз насмерть, возвращаясь с торжественного вечера на ноябрьских праздниках в стельку пьяным. Не удержался на лошади, упал и, скатившись по крутому склону в глубокий овраг, так и скончался, не просыпаясь. Нашли его только через несколько дней, когда свежевыпавший снег усел и окоченевший труп стали расклевывать кедровки.
Воспоминания, абсолютно несвязанные между собой, какими-то обрывками цветных и серых картинок всплывали в сознании бывшего бригадира, отвлекая его от назойливой, стучащей в виски боли. Друзья попутчики также мучились, но переносили болезнь стоически молча, зная, что только конец пути принесет им облегчение. Наконец, в редких просветах между ярко зелеными пихтами и бледно розово-желтыми нежными лиственницами, приготовившимися сбросить свой наряд, показалась блестящая крыша полуразрушенного бамовского домика, когда-то поставленного правлением колхоза специально для отдыхающих.
 
Дорога привела на поляну, дальше она разбегалась каменистыми тропинками к покосившимся маленьким избушкам, прикрывающих ванны, вырубленные прямо в древней лаве, через которые пробегал пузырящийся газом горячий ручей целительной воды. От домика навстречу вышли знакомые из Орлика, в руках они приветственно держали пластиковый двухлитровый флакон с мутной живительной аракой, которую гнали из скисшего и забродившего молока. Глаза Баатура радостно раскрылись – мучениям подходил конец. Он легко, как в молодости, спрыгнул с лошади, бросил поводья подоспевшей жене и с возгласами и дурашливыми приседаниями и похлопываниями руками по бокам устремился к встречающим. Жизнь вновь возвращалась к нему веселящим напитком, впереди были две недели отдыха – пьянки, перемежающейся отмоканием в каменных ваннах.

Лев легко спускался по набитой тропе, устланной лиственничными мягкими иголками. Он пережил катарсис, прошел через чистилище, избавившее его от сомнений и мук, наполнив новыми ожиданиями, неожиданной жаждой жизни, вытекавшей из простой формулы, что «жизни на свете все ж больше, чем смерти, и света на свете чуть больше, чем тьмы». Он шел на поправку, как неизлечимо больно человек, переживший кризис, заглянувший в лицо уже совсем было близкой смерти, а теперь поправляющийся и снова с радостью открывавший чудо жизни. Стоило за этим идти сюда – на край света, к этим молчаливым идолам-вулканам, чтобы понять про себя и свою жизнь то, что никогда не открылось бы в других местах и при других обстоятельствах!

Лев не знал, что бывший бригадир бывшего колхоза «Путь к коммунизму» Баатур Жолганов, одолевший к этому времени со своими приятелями три литра араки, зарежет его этой ночью под дырявой крышей сборного домика на «диком курорте» Хойтогол за понравившийся ему невиданный швейцарский перочинный ножик с белым крестом на красной рукоятке и крепкие горные ботинки итальянской фирмы «Альпинус».