Тождество поколений

Иван Никульшин
Клавдия Фоминична Дерябина, древняя, но ещё свежая старушка, сидела подле окна и под шуршание колеса своей  прялки тихо напевала:
 - Очаровательные глазки, очаровали вы меня.
В вас много жизни, много ласки,
В вас много страстного огня.
Возле противоположного окна за компьютерным столиком сидела старухина правнучка, шестнадцатилетняя Зойка. Солнечный луч золотил её  тщательно причесанные  волосы, а румяное лицо светилось очарованием первого девичества.
Зойка одним ухом прислушивалась к старухину  пению и едва заметно усмехалась.  От самой картины со старухой, с её пением под музыку прялки веяло такой пушкинской древностью, что не могло не  забавлять Зойку.
 Но ещё больше  забавляли Зойку «лайки»  её одноклассника Сереги Аверкина,  выскакивающие на экране ноутбука. И она, бросая  на бабку иронические взгляды, тут же  отстукивала   ответные коммы для Сереги.
«Ты чего вчера такой замороженный был? Поцеловал, будто ледяной сосулькой ожег», -  покосившись на бабку, отстукала на клавишах Зойка, и подождала Серегин   ответ.
«Холодно же было: губы свело»,  - пожаловался он.
... Я опущусь на дно морское, я поднимусь под облака, - под веяние прялки заливалась старуха.
 Зойка  засмеялась, а для Сереги отстучала : «О, горе  вам, поколению хилых!.. Бери пример с моей прабабки. Ей скоро  91 стукнет, а она  всё ещё взлетает под облака. Тебя же  и любовь моя не греет...»
«Ого! Девяносто один! - ахнуло с экране  Зойкиного ноутбука. - Смотри, как бы в самом деле не улетела!..»
«А вот и нет! Она у меня покрепче железа будет! Да и некогда ей отлетать. Вознамерилась мне пуховой платок  связать....  Вот уж согрею тебя, мерзляку!.. Послушай, а почему нам сейчас не с видеться? Ты давай одевайся и  двигай к Лильке Сомовой? Пусть оставит нам ключ, а сама дует к Светке Лукошиной тригонометрию долбить, - распорядилась Зойка, подумала и добавила: -  А я , оглянуться не успеешь,   как к тебе прилечу»
И  Зойка, молитвенно сложив руки, откинулась на стуле.
«О, это клёво ты придумала! Я уже и крылышки  расправил, и перышки почистил...Лечу, лечу, звезда моя!..»
Зойка улыбнулась, представив, как  встретив Серегу, жарко кинется ему на шею,  крепко обнимет, и губы их сольются в жарком поцелуе.
  Она выключила ноутбук и торжествующе посмотрела в окно. За стеклом изрисованным   морозными узорами, её глазам предстали  заиндевелые акации их скучного палисадника, а дальше за дорогой и огородами безмолвный луг раскинулся в холодном сверкании зимнего солнца. Его белая  гладь местами остекленела, и по этой мутной глади временами пробегали  змейки  легкой поземки..
– Бабуль, мне к Лильке надо, алгебру учить.
- К какой ещё Лильке, чёрт бы её гнул? К Сомовой, что ль?  - остановив колесо прялки, с  добродушной ворчливостью спросила  старуха и по-птичьи выжидающе  наклонила голову. - А у неё никак мать выписали из больницы? -  прибавила она дивилась она и, не дожидаясь Зойкиного ответа, пустилась в рассуждения: - Оно теперь, подолгу-то не держат. Быстрей выпишут, быстрей выздоровеешь, ...Не доктора, а коновалы пошли.
- Да её не выписали,  - остановила старухины рассуждения Зойка. - Но, сказали,  на поправку пошла.
 - Дай-то бог!- пожелала старуха. - Только им ныне мало веры, этим врачам. Пилюль навыписывают,  только успевай денежку отстёгивать. Одними тратами  разорят    То ли  дело, Иван Кузьмич был, - вспомнила она. - Кальцекс выпишет, все болезни, как рукой снимало!..
И старуха вновь  воткнулась глазами во вьюшку, принявшись поправлять нить.
- Что ж, беги, раз надо, -  вернулась она к  Зойкой разговору. - Только смотри, чтобы  до матери дома была.! Не то  опять на меня собак спустит: чего за девкой не смотришь?..  Как будто я унтер...
Старуха ещё что-то говорила, но Зойка  уже хлопнула входной дверью, впустив в избу большой клуб пара. А следом и во дворе  морозно звякнула железная щеколда калитки.
Старухе было видно в окно, как  правнучка, торопливо оглядевшись, из кармана пальто вынула круглое зеркальце, поправила под шапочкой пушистый локон, разгладила брови и, облизнув губы, выбежала на дорогу.
«Знамо дело, алгебра!..» – догадалась старуха.  – Знаем мы эту «алгебру», сами проходили..».
И Клавдия Фоминична  завистливо вздохнула; «Огонь - девка, невеста уже!! Должно с Сережкой Аверкиным свиданье затеяла?... С ним вроде бы слюбилась.  Ничего парень,  ладный! И не балованный, - великодушно одобрила она.
И ей старухе стало так хорошо от своего великодушия, от того, что правнучка  в невесту вызрела. Вон как  щеки загорелась!.. Как пропеллер полетела!..
  А тут не полетишь, и  ничего не  загорится, не заиграет в груди, как прежде. А ведь тоже было! И давно. Ой, как давно, а до сих пор близко.
И старуха провела ладонью пор лицу, будто  незримую пелену с глаз сняла.
 Да, задумчиво потрясла она головой, времечко-то какое было! Даже вспомнить страшно, война шла. Холодно, голодно, работали, как ломовые, а никаких трудностей не замечали. Молодые, никакого уныния не  знали. Это матерей глодали думы, это они бились, как рыбы о лед.
Тогда была ещё  жива  бабушка Анна. Она всё , бывалость, всё внушала  «Живи весело, дочка, и знай, у нас с тобой всё есть для  жизни: солнышко на небе, травка по весне,  снежок зимой. Все радости наши под нами...
И помни, не бедность владыка живота твоего. Жадность – матерь всякой нищеты. Жадному всё мало. А у нас с тобой всего  в избытке. Ведется лишние корочка, голодному отдай. Вот и хорошо станет всем».
Не очень-то слушала тогда бабку. Отмахнётся да  на вечерки полетит.
 Оно и Зойка с не больно слушает!  Молодость, молодость, у неё свой норов. И слепота своя.
Клавдия Фоминична вздохнула, сильно потянула нить и оборвала её. Пока надвязывала, думала да вспоминала.
 Была молодость, и сладкие свидания были. Бывало, под акацией на скамеечке про милуешься, глядишь, уже заря! опять надо в поле. А ведь не в тягость было. И в  душе  благость, и в садах соловьи поют. Весна же! Дворы изливаются белым вишневым цветом. И губы горят от жарких целований...
Работала она тогда в паре с Шуркой Совиных: он за управлением старенького НАТИ, она -  прицепщицей на плуге.
Небо чистое во все концы; над люцерновом полем, пестря крыльями, с места на место стрепета перетекают, переливаясь, как живое серебро. Жаворонки высоко трепещут, ликуя. А трелей не слышно: рокот трактора  заглушает.
К закату изжаришься под солнцем до черного загара; ждешь, не дождёшься, когда смена придет.
Меняли их брат с сестрой Сиваковы, Васька с Веркой, совсем зеленые ребята.
 Ваське в ту пору шестнадцатый шел, а Верка двумя годами моложе его. Тонкая,  сухая, как соломина, с заострившимся носиком на позеленевшем от худобы лице.
Недолго пожила, бедная. Зимой в поле с бабами ставила щиты снегозадержания, вот её и прохватило.  Одежонка-то одна фуфайчонка, ношена-переношенная,  с материнского плеча. В неделю сгорела девка,  как ранний цветок в жару. 
 Перед смертью все моченых яблок просила.  А где, какие яблоки? Картошки-то не всегда до нови хватало. Оголодавших коров после зим  на верёвках всем колхозом в луга выводили.
Господи, Господи, бедные матеря от переживаний,на глазах старели  а им, молодым дурехам, лишь бы игрища да провожания до зори.
  За ней стал ухаживать Степан Фомин. Видный из себя, смелый и дерзкий был. Такие  любой девке в глаза бросаются.
Они с Ленкой Вилковой тоже были не промах, первыми плясуньи на всё село.
Их со Степаном любовь началась с первого скандального провожания. Ночь была тихая, с тонким месяцем над дворами, с песчаной дорогой среди травы-муравы.
Провожать её пошли сразу двое;  увязался ещё Пашка Козлов. Степану это не понравилось. Шли, шли молча, в одном месте остановились, Степан придержал Пашку за рукав рубахи, и они приотстали.
Она одна медленно побрела в ожидании чего-то важного для себя. Степан вскоре нагнал её, но и Пашка  следом  прибежал; пристроился с другой стороны.
 Опять пошли молча. Чувствовалось, напряжение нарастает; Степан нервничает, недовольно сопит. И у неё  напряглась сердце, а душе-то, признаться, приятно. Как же, самые видные парни села вдвоем провожают. Об рослые;. Пашка с русыми кудрями, У Степана напротив; волосы чёрные, как вороново крыло, глаза большие, карие. Было чем перед подружками погордиться.
А дальше -то и случилась неприятность. Степан вдруг взбеленился, ухватил Пашку за ворот рубаху и грубо дернул на себя.
Тут всё дракой и кончилось. Степан до крови Пашке нос расшиб, и он побежал в ближний двор к кадушке с водой, чтобы умыться.  Она же  принялась Степана за его горячность корить. Корила, пожалуй, не строго, а  лишь для видимости. И Пашке потом сказала: «Сам виноват; нечего было за мной тащиться».
Самой тогда семнадцать было, а Степану любовь  восемнадцатый шел, скоро на фронт было ему. Война, однако, шла уже к концу, и Степану с немцем повоевать не довелось. Где-то уже в Польше их эшелон назад повернули, погнали на Дальний Восток .
Войну с  Японией, он уже полностью захватил. Хвастался потом; японца на танках гнали так, что иной раз по 60 километров  за день отмахивали.
 Домой вернулся с медалью.  Тут и свадьбу сыграли. Водки-то не на что было купить. На свекольном самогоне выехали, а все одно пляс был такой, что полы стонали!
Пашка тоже был на свадьбе, плясал до расшибу. К этому времени  и он женился на Ленке Вилковой.
 Ах, какое время, какими сами были! Степан комбайнером МТС  стал работать, на весь район делами прославился. А в старости свернулся как-то очень быстро.
Последнюю  свою зиму всё на печи  лежал. Поест и сразу на печь лезет.
Иной раз её  аж досада возьмет!
- Ты чего это вылеживаешься? - спросит. - Боишься, належаться не успеешь? Надулся молока и лежишь, газы пускаешь.
А он :
- А чего мне  их не пускать? Чать, свои, а не германские пускаю.
Вот и сладь с таким! Махнешь  рукой, да и отвернешься: лежи, коли не наскучно...
В зиму и помер. Хоронили всей деревней. Пашка крест  из крепкого дуба ему  вытесал. Второй десятое лет уже  стоит, не покачнется.
Господи, Господи, время-то как летит: сама гнилой колодой стала! Только и осталось на правнучку дивиться, да доброй жизни ей желать. Сама-то вон какую жизнь отмахала! Даже крестьянскую соху краем захватила. За сараем  под корявой берёзой всё лежала, уже лишаями обросла. Их прапрадед ещё, Платон Миронович этой сохой пахал. С  того и берегли,  даже войну на дрова не пустили. 
Вот как оно было...
Клавдия Фоминична думала ещё и  о себе,  и  о правнучке, и  о людях, с которыми живёт на одной земле. «Как чудно, - решила она. - Все бежит и всё повторяется; весна сменяет зиму, старость новая молодость сменяет».
Лицо старухи тронула догадливая улыбка. Она надавила на педаль прялки и снова запела:
- Вянет, пропада-а-ет молодость моя...
 Рыжий кот с удивлением посмотрел на неё, лениво потянулся и вновь свернулся калачиком: на улице мороз, в избе  скучное жужжание  прялки и старухин скрипучий голос .