1.
*
Ещё не было Арса; примерно в моём детсадовском возрасте мы с мамой Таней и папой Серёжей ездили в Гагры. В Гаграх мне запомнились совершенно оригинальные пальмы, я нигде больше таких не видела: очень высокий ствол (выше папы Серёжи во много раз! А папа Серёжа казался мне очень высоким), и только там на верхушке уже длинные широкие листья и, кажется, кокосы под ними. Именно эти пальмы я вспоминала, когда потом в 7м классе, читала в подаренном дедом Виталием сборнике про Египет:
Как картинка из книжки старинной,
Услаждавшей мои вечера,
Изумрудные эти равнины
И раскидистых пальм веера.
Николай Гумилёв
Я, кстати, потом гораздо позже была с мамой в Египте, но таких пальм там не обнаружила.
Чуть позже 7го класса, классе в 9м, я полюбила стихи Анны Ахматовой, и постепенно из разных отрывков (биографии читать я не любила) узнала о романе между Ахматовой и Гумилёвым. Я узнавала в их стихах, посвящённых друг другу, свои не прожитые чувства, и для того, чтобы почувствовать себя Ахматовой, мне не хватало только длинных юбок... ...ну, и гениальных стихов.
Ты смотрела старые гравюры,
Подпирая голову рукой,
И смешно-нелепые фигуры
Проходили скучной чередой.
Посмотри, мой милый, видишь - птица,
Вот и всадник, конь его так быстр,
Но так странно хмурится и злится
Этот сановитый бургомистр.
А потом читала мне про принца:
Был он нежен, набожен и чист,
И рукав мой кончиком мизинца
Трогала, повертывая лист.
Николай Гумилёв
Я нашла стихи Ахматовой в 9м классе в книжном шкафу у классной, в закреплённом за нашим филфаком кабинете литературы. Я, помню, взяла эту книгу на несколько дней; мы с моей подругой Риткой в тот день как всегда шлялись по нашим нескольким граничащим друг с другом микрорайонам в Марьино и окрестностях, иногда подъезжая на общественном транспорте; в этот раз мы наконец оказались около Москвы-реки и парка и, не заходя в парк, уселись там на пыльный и уже довольно тёплый бордюр, извлекли из моего портфеля Ахматову и погрузились в чтение.
Прогулка
Перо задело о верх экипажа.
Я поглядела в глаза его.
Томилось сердце, не зная даже
Причины горя своего.
Безветрен вечер и грустью скован
Под сводом облачных небес,
И словно тушью нарисован
В альбоме старом Булонский лес.
Бензина запах и сирени,
Насторожившийся покой...
Он снова тронул мои колени
Почти не дрогнувшей рукой.
Анна Ахматова
А тогда, в Гаграх, были пальмы и дорога к морю; отеля я не помню. Зато помню далеко уходящий в море покрытый асфальтом мол; перед отъездом домой папа Серёжа подсадил меня к себе на плечи, и мы пошли по этому молу на самый край, чтобы бросить в море мелкую монетку и однажды сюда вернуться. Монетку было доверено бросить мне, и я постаралась её забросить как можно дальше. В Гагры мы никогда не вернулись.
*
Тоже было ещё на Остоженке и в моём детсадовском возрасте: папа купил себе свою первую машину, Москвич зелёного цвета. В этом Москвиче зимой постоянно замерзал замок, и однажды меня послали от Москвича обратно в коммуналку, чтобы я ненадолго украла у соседей висящую на стене общей коммунальной ванной комнаты грелку. Грелкой замок как-то так отогрели, и я сходила повесила её на место.
*
То ли в младшей, то ли в старшей группе детского сада я на прогулке сломала руку, сразу две кости и перемычку между ними. Мы гуляли зимой, по темноте уже, на площадке рядом со зданием детского сада, там были разные лесенки, обледенелые и оттого скользкие. Была, например, лесенка, изгибавшаяся полукругом, и меня всё время предупреждали на эту лесенку не лазать, а то упаду. Я связывала травмоопасность лесенки, скорее, не со скользкостью намёрзшего льда на ней, а с её полукруглой формой. Так вот я на эту лесенку и не лазала; я полезла на другую, прямую, с фигурами из перекладин внутри неё - треугольник, квадрат, круг. Падая, я выставила руки вперёд локтями, как учил меня падать папа Серёжа - и, может быть, таким образом уберегла голову. Под лесенкой бугрился чёрный непрозрачный лёд, на него я и грохнулась. Воспитательница заметалась, тут пришла меня забирать домой мама Таня, успокоила воспитательницу что она не виновата, а что мне же всегда лучше всех всё известно, вот я и полезла на лесенку, хотя меня предупреждали. Это было несправедливо, об ЭТОЙ лесенке меня не предупреждали ни фига, но я так и не смогла донести эту мысль до мамы Тани даже намного позже, когда мне уже сняли гипс и страшно болезненно "разрабатывали руку".
Тогда, после моего падения, уже глубокой московской зимней ночью моя рука распухла и страшно болела, я заходилась рёвом, а мама Таня волокла меня за руку в больницу. Где-то от двадцати минут до получаса мы с мамой прождали в холодной выложенной кафелем приёмной, или даже в пространстве между дверями, уже только после которого начинался собственно коридор. Мы были там одни, и, пока мы ждали, мама рассказала мне всё, что думала о советской медицине. Как меня положили в больницу, я не помню; помню себя уже в палате. Чтобы всё время быть со мной, мама Таня устроилась на мой этаж нянечкой, и моя сополатница девочка Ира очень завидовала мне на такую самоотверженную маму. Мама читала мне и Ире какие-то детские книжки - какие, в памяти не сохранилось - и периодически мыла в нашей палате пол.
На всю палату была одна любимая всеми игрушка: такой маленький экранчик с четырьмя кнопочками, на экранчике сверху было две наклонных полочки с курями на каждой из них, а внизу находился нупогодишный волк с корзинкой. Игра начиналась, и из-под курей начинали катиться яйца, их надо было ловить волку в корзинку, перемещая эту корзинку между пОлками с курями с помощью попеременного нажатия кнопок. Позже, уже классе в 3м-4м, в Марьино, мне купили такую игрушку в личное пользование, и я подолгу с ней занималась, набрав, как щас помню, как-то раз 800 очков. А тогда в палате игрушка принадлежала ещё одной девочке, не помню имени, которая лежала с переломом ноги; загипсованная нога была задрана вверх и держалась на сложных механических конструкциях. Поиграть выстраивались в очередь.
Мне сделали две операции, я в них так и не разобралась: обе операции были направлены на то, чтобы удалить из моей руки закрепляющую спицу, а вот как спица попала в руку, я напрочь не помню. После первой операции оказалось, что спица ушла по руке дальше к локтю, и поэтому пришлось делать вторую операцию. В итоге спицу - странный загнутый металлический крючок - мне подарили. Ещё в конечном итоге на моей правой руке навсегда остались два длинных шрама, что было в детстве очень удобно: я знала, что шрамы у меня именно на правой руке, и, таким образом, могла различать право и лево. Помню, я стояла в пижаме на кровати, и мама очень нервничала, потому что на завтра была назначена первая операция. Я была спокойна как слон, не понимая опасности момента и честно признаваясь, что я совершенно не боюсь. Врачи у меня были высококлассные, так что на советскую медицину мама потом больше уже не ругалась.
С полгода я проходила в гипсе, загипсованная рука была согнута в локте и крепилась к шее белой повязкой. Помню себя в школьном коридоре у окна, с этой привещенной к шее повязкой согнутой в локте правой рукой. Когда сняли гипс, рука не гнулась ни в какую сторону, и пальцы не работали, и кисть не двигалась; по нескольку раз в день руку приходилось принудительно сгибать и разгибать, а также вращать кистью и двигать пальцами. Было дико больно; я орала; папа Серёжа сгибал и разгибал мне руку и разработал-таки её до такого состояния, что в конце концов я могла работать обеими руками одинаково.
2
*
Как-то раз, уже в Марьино, классе в третьем я была, мы с мамой Таней шли накануне 1го сентября по базарам и рынкам, и нигде не могли купить цветов. Мама ругалась, что это только в Советах такое возможно, чтобы был спрос и не было предложения. Я с трудом успевала за быстрым шагом идущей вперёд мамой и впитывала антисоветские настроения.
*
На Остоженке однажды ночью пошли есть эксклюзивное, только на одну ночь привезённое, американское мороженое. Вкуса самого мороженого я не помню, хотя, вроде бы, было вкусно; зато помню многолюдность и доброжелательность друг к другу, какие бывали в Москве, кроме того случая с мороженым, только на Новый Год. Где-то рядом с Арбатом, на каком-то бульваре, горели фигурные сходящие вниз на конус взятые в железный каркас фонари, увеличенные копии наших домашних ёлочных фонариков. Было уже и после 9ти, и после 10ти, и в обычный день меня уже уложили бы спать.
*
Как-то раз на Остоженку приехал с командировкой дед Виталий - он периодически приезжал - и мы с ним пошли в Кузьминский парк, где до одури наигрались в футбол. "Ну, если ты простынешь, вот мамка нам задаст", озабоченно говорил дед Виталий. Я и простыла, и мама Таня действительно задала деду Виталию хорошую трёпку.
В другой раз дед Виталий приехал в Москву неожиданно, сюрпризом, а нас в Москве не оказалось: то ли мы были на отдыхе, то ли по работе родителей на Балхаше. Дед Виталий переночевал в аэропорту и улетел обратно, а я, когда узнала об этом, плакала.
Арса ещё не было, мы жили на Остоженке, и родители какое-то время работали в секретном военном городке на Балхаше (инженерами-программистами). Я тоже с ними поехала; мы жили в бараках, внешнего вида которых я не помню; и без конца переезжали из барака в барак. Помню, внутри барака общая обстановка не сильно отличалась от комнаты на Остоженке, хотя не было, конечно, ни бело-красного паласа, ни авангардной люстры, ни стеллажа под потолок, ни обклеенного чёрно-белыми наклейками ящика с игрушками, ни магнитофона с проигрывателем. Когда переезжали из барака в барак, родители собирали наш нехитрый скарб, а я привычно брала в руки белый эмалированный, с аляповатыми красными цветами на нём чайник; мы утеплялись и выдвигались в новый барак пешим ходом. Бабушка рассказывает, что этот Балхаш, это было нечто: едешь по безлюдной снежной пустыне, в гору, под гору, никого и ничего; и вдруг внезапно перед тобой вырастает громада, не помню, каких-то зданий или исследовательского центра что ли. Зато пустыню я помню: огромная, в горизонт, заснеженная поверхность, там и здесь по ней разбросаны внушительных размеров валуны, я стою у одного такого валуна, смотрю то на валун, то вдаль, и думаю, что меня обманули: обещали показать пустыню, а здесь ни песка, ни верблюдов. Пустыню с песком, хотя бы даже без верблюдов, я, полжизни проведя в Казахстане, умудрилась так никогда и не увидеть (увидела её позже, когда мы с мамой в моём 11м классе побывали в Египте). На Балхаше я простудила себе уши, и меня, на оставшийся срок работы на Балхаше, родители отправили в Казахстан. Помню, там на Балхаше мы были в соседнем бараке в гостях у знакомых; самих посиделок не помню; но помню, что мы ушли с мамой "домой", а папа ещё ненадолго остался. Снежный ветер сбивал с ног, идти было нельзя, и мы с мамой легли и поползли. После этого Балхаша были у меня в детстве длительные ингаляции над кастрюлей с исходящей паром варёной картошкой, при этом, чтобы пар не пропадал зря, наклонённая над картошкой голова моя была завешена тряпкой; также были бесконечные походы к ухогорлоносу.
В Казахстане меня в какой-то момент отдали в детский сад. Помню прогулки, во время которых мы зарывали в песок секретики - блестящие разноцветные стёклышки от бутылок, которые потом отроешь так, чтобы края стёклышка всё-таки оставались закопаны, и любуешься.
Вот заветное скоро место:
Я тропинок не забывала,
Здесь лежит моё королевство –
Я сама его зарывала.
Вероника Долина
Ещё мы играли со странными, нигде больше таких не видела, мохнатыми разноцветными гусеницами. Случайно раздавить такую гусеницу очень порицалось, считалось,что это к дождю, и прогулка по случаю дождя закончится. Мы огораживали на асфальте щепками небольшой квадрат и клали в этот квадрат гусениц - вроде они воспитанницы у нас в детском саду, и мы их выгуливаем. Ещё тёрли об асфальт кирпич, получалась красно-рыжая пыль, и в эту пыль побуждали, ограничивая движение щепками, ползти гусеницу. Гусеница вываливалась в кирпичной пыли и сама тоже становилась красно-рыжая.
В другое время, в какой-то другой детский сад, бабушка Нина водила меня по утрам через большое зелёное холмистое поле, где всегда пасся телёнок, и мы его по дороге кормили конфетами. Неощутимо по времени телёнок вымахал в нехилого быка, и, когда у нас случайно не оказалось для него конфеты, он рассердился и погнался за нами, мы еле-убежали. В этом детском саду все гуляли и играли, а воспитательницы кучковались около песочницы и лесенок, и я там, в шортах, майке и белой панамке тоже бывала вместе с ними - с определённого отдаления строго, как воспитательницы, смотрела на детские забавы и думала, что я-то уже взрослая и мне там с детьми играть поздно.
Про пустыню с песком и верблюдами я потом, в 7м классе в Марьино, прочла в книге Николая Гумилёва, подарке деда Виталия - и такие это были замечательные стихи, что мне стало казаться, что я всё-таки побывала в пустыне:
Ни в дремучих лесах, ни в просторе морей,
Ты в одной лишь пустыне на свете
Не захочешь людей и не встретишь людей,
А полюбишь лишь солнце да ветер.
Солнце клонит лицо с голубой вышины,
И лицо это девственно юно,
И, как струи пролитого солнца, ровны
Золотые песчаные дюны.
Всюду башни, дворцы из порфировых скал,
Вкруг фонтаны и пальмы на страже,
Это солнце на глади воздушных зеркал
Пишет кистью лучистой миражи.
Живописец небесный осенней порой
У подножия скал и растений
На песке, как на гладкой доске золотой,
Расстилает лиловые тени.
И, небесный певец, лишь подаст оно знак,
Прозвучат гармоничные звоны,
Это лопнет налитый огнем известняк
И рассыплется пылью червленой.
Блещут скалы, темнеют над ними внизу
Древних рек каменистые ложа,
На покрытое волнами море в грозу,
Ты промолвишь, Сахара похожа.
Но вглядись: эта вечная слава песка —
Только горнего отсвет пожара,
С небесами, где легкие спят облака,
Бродят радуги, схожа Сахара.
Буйный ветер в пустыне второй властелин.
Вот он мчится порывами, точно
Средь высоких холмов и широких долин
Дорогой иноходец восточный.
И звенит и поет, поднимаясь, песок,
Он узнал своего господина,
Воздух меркнет, становится солнца зрачок,
Как гранатовая сердцевина.
И чудовищных пальм вековые стволы,
Вихри пыли взметнулись и пухнут,
Выгибаясь, качаясь, проходят средь мглы,
Тайно веришь — вовеки не рухнут.
Так и будут бродить до скончанья веков,
Каждый час все грозней и грознее,
Головой пропадая среди облаков,
Эти страшные серые змеи.
Но мгновенье… отстанет и дрогнет одна
И осядет песчаная груда,
Это значит — в пути спотыкнулась она
О ревущего в страхе верблюда.
И когда на проясневшей глади равнин
Все полягут, как новые горы,
В Средиземное море уходит хамсин
Кровь дурманить и сеять раздоры.
И стоит караван, и его проводник
Всюду посохом шарит в тревоге,
Где-то около плещет знакомый родник,
Но к нему он не знает дороги.
А в оазисах слышится ржанье коня
И под пальмами веянье нарда,
Хоть редки острова в океане огня,
Точно пятна на шкуре гепарда.
Николай Гумилёв
Ещё позже я прочла у Заболоцкого "Город в степи":
Степным ветрам не писаны законы.
Пирамидальный склон воспламеня,
Всю ночь над нами тлеют терриконы -
Живые горы дыма и огня.
Куда ни глянь, от края и до края
На пьедесталах каменных пород
Стальные краны, в воздухе ныряя,
Свой медленный свершают оборот.
И вьется дым в искусственном ущелье,
И за составом движется состав,
И свищет ветер в бешеном веселье,
Над Казахстаном крылья распластав.
Николай Заболоцкий
*
Зимой я на прогулке в детских садах - и казахстанских и московских - занималась тем, что подбирала какую-нибудь ледышку и старательно тёрла её об угол какой-нибудь стены, выпиливая звезду или другую фигуру. Летом часто на прогулках мы проводили время на таких больших крытых верандах с колоннами, где играли в "морская фигура замри" или в догонялки.
*
В Москве родители работали на ВДНХ: Выставке Достижений Народного Хозяйства. Это было, где они работали, нечто среднее между работой деда Виталия и бабушки Нины. Из приземистых тёмных коридоров, как на дедовой работе, вели, по обе стороны коридора, двери в рабочие помещения. В помещениях потолки были повыше, а сами помещения попросторнее, чем на работе у деда Виталия, но до больших светлых кабинетов, как на работе у бабушки Нины, помещения всё-таки не дотягивали. В помещении, где работали родители, окон я почему-то не помню (может быть, бывал вечер, и окна бывали зашторены), помню неестественный жёлтый искусственный свет. В помещении стояло несколько столов с персональными компьютерами, на одном из них дядя Лёша однажды играл при мне в "Комика". Он проходил предпоследний уровень, до которого ещё мне было расти и расти, и я заворожённо смотрела за неизвестной мне ранее графикой уровня и новыми врагами, которых приходилось расстреливать. Я внимательно смотрела, как рисованный человечек прыгает по каким-то трубам центрального отопления и расстреливает подпрыгивающие разноцветные мячи.
Дядя Лёша был большой, толстый, усатый; может быть, это был друг родителей ещё по МИФИ. Я любила, когда он приходил к нам на Остоженку. Как-то раз взрослые, рассевшись за коричневым лакированным, изрезанным по лаку в мелкую сеть больших и маленьких порезов разрезающими хлеб ножами обеденным столом - сидели взрослые, и, как всегда, говорили о чём-то неинтересном, и тут вдруг дядя Лёша предложил со мной поиграть. Я обрадовалась, вывела его из-за стола, мы сели на полу, на нашем красно-белом паласе, и принялись играть в слова. Это когда поочерёдно говорят слова, причём первая буква каждого следующего слова должна быть такая же, как последняя буква слова предыдущего. Ещё дядя Лёша как-то раз сидел с гитарой и долго её настраивал. Мне необязательно было слушать песню, меня восхищал любой извлечённый из струны звук, и я заворожённо слушала, как, покрутив колки, дядя Лёша раз за разом пробует струны. К моему огорчению, достаточно быстро он гитару отложил: не получилось настроить.
На ВДНХ были огромные заснеженные голубые ели; был фонтан с фигурами, который, по зимнему времени, как правило не работал. Ещё там вроде были скульптурные группы, поддерживающие колонны какого-то большого здания; и был музей, из всех экспонатов которого мне запомнился только космический корабль первого космонавта.
Как-то раз, шла Горбачёвская Перестройка, и всех работающих на ВДНХ в этом служебном здании с приземистыми коридорами, в котором работали тоже и мои родители - всех их созвали в актовый зал для какого-то политического разъяснения. На сцене стоял скучный дяденька, который долго, скучно и непонятно говорил, причём родители, сидящие вместе со мной в глубине зала на местах для зрителей, ловили каждое слово. Я в это время старательно рисовала в блокноте человечка в клеточку.
Была ещё одна коммуналка, ещё до Остоженки - вроде, на улице Щукина. В той коммуналке, обстановки которой я не помню, был интересный, мощной комплекции сосед с увлекательным синим якорем на плече, мы с ним часто сталкивались на кухне. Ещё в той щукинской коммуналке был телефон-автомат, один на всю коммуналку, висевший в коридоре. Когда я теперь вспоминаю этот автомат, мне вспоминается и песня "Крематория":
А у Тани на флэту был старинный патефон,
Железная кровать и телефон.
Песня, вообще, издевается над всхлипами интеллигенции о том, что прошли времена возвышенных чувств и таких же стихов и музыки:
В темном зале все танцуют, и моя подруга в такт
Извергает дозу пота в дискотечный смрад
Я стою в крутом раздумье среди потных и мокрых лиц
Священной злобой возвышаясь над скопленьем тупиц ...
А у Тани на флэту был старинный патефон
Железная кровать и телефон
И больше всех она любила Rolling Stones
Janis Joplin, T.Rex и Doors
И у Тани на стене нарисовал я облака
И слона с ослом, летящих в никуда
И она ложилась спать, схватив слона за крыла
И просыпалась с хвостом осла ...
"Крематорий"
*
В щукинской квартире был у нас приятель-водитель, бесконечно травивший свои водительские байки. Например, подвозил он как-то смурную целеустремлённую женщину мощной комплекции, с двумя вёдрами первой черешни. Подвозил, и всё ей намекал, что черешни в этом году его семья ещё не ела. Несколько раз намекнул, безрезультатно. "Тогда я", рассказывал водитель, "взял и притормозил резко у светофора. Потом, когда тётка вышла, собрал с полу рассЫпавшуюся черешню в кулёк и отнёс домашним".
Что до баек, переносимся снова в Алма-Ату, бывали грандиозные, человек на двадцать и больше, посиделки у бабы Любы, старшей сестры моей бабушки Нины. Баба Люба жила в большом многокомнатном доме в деревне, и была знаменитым на всю деревню детским врачом. Так у неё на этих посиделках, рассказывает бабушка Нина, бывал мужик, бесконечно травивший анекдоты, и начинались они только двумя вариантами зачина: либо "Едет шофёр из Алма-Аты в Талгар", либо "Едет шофёр из Талгара в Алма-Ату". Чистота в доме детского врача, властной, всегда при выходном наряде и макияже женщины с огромной семьёй, бабы Любы, была идеальная, и даже содержавшиеся в сарае поросята аж лоснились от чистоты и были белого цвета.
Как-то раз с бабой Любой, шедшей по деревне, не поздоровался её малолетний пациент, и когда мать сделала ему замечание, он ответил, что не знает эту женщину.
-Ну как же ты не знаешь, ведь это Любовь Михайловна, твой врач, - удивилась мать. Сын смерил мать возмущённым взглядом.
-Любовь Михайловна?! В ТАПОЧКАХ?!
Надо сказать, что Любовь Михайловна ходила по своей деревне исключительно в туфлях на высоких каблуках, а что там была в тот раз за такая накладка с ТАПОЧКАМИ, мне неизвестно.
Кот бабы Любы был приучен, прежде чем зайти в дом, сначала постоять в специально для него выставленном за порог тазике с водой, а потом потоптаться на тут же выложенном полотенце.
*
У бабы Любы была внучка Ира, девочка чуть старше меня, а было мне тогда наверное лет девять. Мы с Ирой ускользали из-за общего пиршественного стола, где велись малопонятные скучные взрослые разговоры, и крутили обруч, во дворе или в доме. В доме обруч крутить можно было только на пояснице, а во дворе также можно было его крутить на вытянутой руке. Ещё в дальнем конце двора, в зарослях малины, стояла - мне казалось, нарочно для нас с Ирой вынесенная и поставленная - железная кровать с сеткой вместо днища, мы на этой сеткой прыгали с Ирой как на батуте, бывало очень весело.
В 90е Ира вместе с родителями, бабой Любой и бабиЛюбиным мужем греком (муж грек мне не запомнился) Уехали в Грецию, там Ира закончила кулинарный техникум и вышла замуж в 18 лет, и теперь работает по специальности в каком-то кафе и растит с мужем Стёпой, при активной помощи бабы Любы, своих троих девочек.
*
Когда сёстры - младшая бабушка Нина, средняя тётя Галя и старшая баба Люба, готовились к поступлению в ВУЗы, то поступавшая на медицинский баба Люба говорила:
-Если я не поступлю, пойду на Весновку и убью себя камнем.
Бабушка Нина упорно решала математические задачи перед поступлением; баба Люба зубрила, как какой участок в человеческом черепе называется на латыни; а поступавшая на филологический средняя сестра Галя бесконечно читала романы. Она стала знающим, интересно подающим тему (преподавала в ВУЗе потом) филологом, и её лекции собирались послушать даже студенты других курсов, у которых в программе её лекций не было.
*
Бабушка Нина рассказывает, что у неё в юности были жуткие депрессии - возможно, я, со своими депрессиями подростковыми, пошла именно в неё. Любимым поэтом юности бабушки Нины был Александр Блок, которого и я в школе полюбила, а одним из любимых произведений Блока, бабушка неоднократно мне его цитировала, было следующее:
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей…
Живые спят. Мертвец встает из гроба,
И в банк идет, и в суд идет, в сенат…
Чем ночь белее, тем чернее злоба,
И перья торжествующе скрипят.
Мертвец весь день трудится над докладом.
Присутствие кончается. И вот —
Нашептывает он, виляя задом,
Сенатору скабрезный анекдот…
Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязью
Прохожих, и дома, и прочий вздор…
А мертвеца — к другому безобразью
Скрежещущий несет таксомотор.
В зал многолюдный и многоколонный
Спешит мертвец. На нем — изящный фрак.
Его дарят улыбкой благосклонной
Хозяйка — дура и супруг — дурак.
Он изнемог от дня чиновной скуки,
Но лязг костей музыкой заглушон…
Он крепко жмет приятельские руки —
Живым, живым казаться должен он!
Лишь у колонны встретится очами
С подругою — она, как он, мертва.
За их условно-светскими речами
Ты слышишь настоящие слова:
«Усталый друг, мне странно в этом зале». —
«Усталый друг, могила холодна». —
«Уж полночь». — «Да, но вы не приглашали
На вальс NN. Она в вас влюблена…»
А там — NN уж ищет взором страстным
Его, его — с волнением в крови…
В ее лице, девически прекрасном,
Бессмысленный восторг живой любви…
Он шепчет ей незначащие речи,
Пленительные для живых слова,
И смотрит он, как розовеют плечи,
Как на плечо склонилась голова…
И острый яд привычно-светской злости
С нездешней злостью расточает он…
«Как он умен! Как он в меня влюблен!»
В ее ушах — нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.
Ал.Блок
Позже, в розыбакиевской квартире бабушки Нины и дедушки Виталия, ничего не напоминало об их босоногом деревенском детстве. Бабушка Нина как будто старалась полностью перевоплотиться так, как она себе себя внутренне представляла ещё в деревне.
Что до - уже моего - любимого депрессивного стихотворения Блока, которое я повторяла про себя в Марьино на Перерве, уставясь в осточертевшие детские настенные часы в виде Царевны Лягушки с короной на голове, державшей во рту стрелу (сама она была зелёная, пластмассовая, а на пластмассовом жёлтом брюхе располагался циферблат) - так вот, уставясь на эту лягушку и как-то очень глубоко переживая произведение, я шептала про себя:
Гармоника, гармоника!
Эй, пой, визжи и жги!
Эй, желтенькие лютики,
Весенние цветки!
Там с посвистом да с присвистом
Гуляют до зари,
Кусточки тихим шелестом
Кивают мне: смотри.
Смотрю я - руки вскинула,
В широкий пляс пошла,
Цветами всех осыпала
И в песне изошла...
Неверная, лукавая,
Коварная - пляши!
И будь навек отравою
Растраченной души!
С ума сойду, сойду с ума,
Безумствуя, люблю,
Что вся ты - ночь, и вся ты - тьма,
И вся ты - во хмелю...
Что душу отняла мою,
Отравой извела,
Что о тебе, тебе пою,
И песням нет числа!..
Ал.Блок
В произведении для меня главной была не любовная тема, а диссонанс режущих, визгливых звуков гармоники с нормальной человеческой тишиной. Таким диссонансом была вся моя московская жизнь, в которой я одевалась не так, как хотела, делала не то, что хотела, и, в общем, бесконечно убивала себе психику. Среди этой нервотрёпки вдруг накатывал на меня какой-то восторг наркотический, часто во время чтения стихов Цветаевой, Блока и Ахматовой, и тогда я как-то истерически думала, что вот ради такого перехлёстывающего глотку восторга всё-таки стоит жить. Иногда я на этом восторге кропала кошмарные вирши, которые заносила потом в аккуратно оформленную "общую", склеенную из многочисленных тонких обложка к обложке, тетрадь. Я стала называть этот душивший меня восторг вдохновением, и особенно полюбила ещё одно произведение Александра Блока:
К Музе
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой...
И когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.
Зла, добра ли?—Ты вся—не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты — и Муза, и чудо.
Для меня ты — мученье и ад.
Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил
И твоих утешений просил?
Я хотел, чтоб мы были врагами,
Так за что ж подарила мне ты
Луг с цветами и твердь со звездами
Всё проклятье своей красоты?
И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои...
И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада -
Эта горькая страсть, как полынь!
Александр Блок
У меня была в старших классах любимая Цветаевой, а вслед за нею и мной, книжка, автобиография в раннем возрасте умершей от чахотки художницы Марии Башкирцевой. Эта Мария Башкирцева, в погоне за эфемерным и очень сильно накатывавшим вдохновением, была взрывна и асоциальна, и, боюсь соврать, кажется, как-то раз она унюхала мешающий её вдохновению запах жарящегося мяса с кухни - в общем, по какой-то причине вроде этой она, в приступе бешенства, сорвала со стены настенные часы и пошла утопила их в море. Домашние Марии были, кажется, несколько пришиблены её буйным нравом и побаивались её (в случае со мной и моими родителями всё было ровно наоборот). Я, прочитав, страшно позавидовала несовершеннолетней девице, которая может вот так просто сорвать со стены и расхреначить часы. В моём случае это была недосягаемая степень свободы.
Моя школьная подруга Ритка как-то раз лежала в больнице, и там в больнице познакомилась с беспорядочно живущей женщиной, у которой - "представляешь", говорила мне Ритка, "в комнате полный бардак, а на журнальном столике стоит туфля". Я подумала тогда, что я тоже, если доживу, когда-нибудь среди потрясающего бардака в комнатах водружу на стол туфлю, на высоком каблуке-шпильке.
*
В старших классах, на моём филологическом направлении в Лицее, мы разбирали на уроке литературы редко встречающееся чеховское произведение под названием "Чёрный Монах". Там к одному человеку, семейному, успешному обывателю, стал являться призрачный чёрный монах, и, пока обыватель с монахом общался, этот обыватель чувствовал блоковское вдохновение: внезапный перехлёстывающий глотку восторг, внезапную тоску, и, хоть такими перепадами настроения он и убивал конечно что там оставалось от его психики, но зато только в моменты общения с чёрным монахом он жил полной жизнью. Постепенно странности его поведения стали замечать окружающие, а жена настояла на режиме и приёме успокоительных. И вот, чёрный монах пропал, а жизнь нашего героя погрузилась в беспробудную серость, что-то вроде перманентного похмелья, с единственной надеждой, не появится ли чёрный монах снова. И вот наконец монах появился, попенял герою, что надо было больше ему и себе доверять, и позвал с собой. Герой изготовился идти вслед за монахом и в этот самый момент умер.
*
Вслед за цветаевскими стихами мне казалось, что я с кем-то расстаюсь - с мужчиной любовником - с последнею лёгкостью, благодарно и жертвенно его отпускаю, а сама, наверное, покончу теперь жизнь самоубийством.
И - набережная. Последняя.
Все. Порознь и без руки,
Чурающимися соседями
Бредем. - Со стороны реки -
Плач. Падающую соленую
Ртуть слизываю без забот:
Луны огромной Соломоновой
Слезам не выслал небосвод.
Столб. Отчего бы лбом не стукнуться
В кровь? Вдребезги бы, а не в кровь!
Страшащимися сопреступниками
Бредем. (Убитое - Любовь.)
Брось! Разве это двое любящих?
В ночь? Порознь? С другими спать?
- Вы понимаете, что будущее -
Там? - Запрокидываюсь вспять.
- Спать! - Новобрачными по коврику...
- Спать! - Все не попадаем в шаг,
В такт. Жалобно: - Возьмите под руку!
Не каторжники, чтоб так!..
Ток. (Точно мне душою - на руку
Лег! - На руку рукою.) Ток
Бьет, проводами лихорадочными
Рвет, - на душу рукою лег!
Льнет. Радужное все! Что радужнее
Слез? Занавесом, чаще бус,
Дождь. - Я таких не знаю набережных
Кончающихся. - Мост, и:
- Ну-с?
Здесь? (Дроги поданы.)
Спокойных глаз
Взлет. - Можно до дому?
В последний раз!
Марина Цветаева "Поэма Конца"
Разлетелось в серебряные дребезги
Зеркало, в нём - взгляд.
Лебеди мои, лебеди
Сегодня домой летят!
Из светлой выси выпало
Мне прямо на грудь -перо.
Я сегодня во сне рассыпала
Мелкое серебро.
Серебряный клич - звонок,
Серебряно - мне - петь!
Мой выкормыш! Лебедёнок.
Хорошо ли тебе лететь?
Пойду и не скажусь
Ни матери, ни сродникам,
Пойду и стану в церкви,
И помолюсь угодникам
О лебеде молоденьком.
Марина Цветаева
*
От православных храмов веяло спокойствием, и отпускала душу истерика в высоких, торжественных клубах ладана на службах. В 11 лет был какой-то рубеж - как будто я исполнила данный мне Богом урок, переживя всю эту нервотрёпку, и теперь Бог меня принимает, и хорошо бы уйти в монастырь. От Детской Библии - настоящей у нас не было - распространялось ощутимое, охристого цвета тепло. Я пыталась объяснить нервной и как бы скрученной внутренне в тугую пружину маме, как это здорово, что Сергий Радонежский ушёл в лес, и жил там совершенно один. Мама не проникалась. Была у меня, отданная мне Риткой за ненадобностью, православная кассета с простыми печальными стихами, напевавшимися под гитару (у Ритки была сильно верующая бабушка, она-то и всучила кассету Ритке, а я отобрала кассету у подруги, когда кассета собиралась быть выброшена).
Помолимся братие Богу
Отринем земную печаль,
Пора собираться в дорогу,
Покинуть сей горестный край,
Мы взяты от грешного мира,
Мы призваны к доле иной,
Гостить мы здесь больше не в силах,
Пора торопиться домой. (с)
Я стала пытаться соблюдать посты, среду и пятницу, причём папа подкладывал мне под нос мою любимую колбасу, а я мученически от неё отворачивалась и даже закрывала глаза рукой. До настоящего поста, когда тебя занимает только духовное, а плотское растворяется в своей ненужности, мне в 11 лет было как до луны. Я и сама чувствовала, что делаю и думаю всё неправильно и как-то смешно, и очень страдала от отсутствия человека, который научил бы, как надо делать и думать по-настоящему. К священнику в храме подойти у меня не было даже мысли, так это было страшно. Бабушка Нина говорила, что она ходила справлялась в каком-то монастыре, не примут ли меня туда, но там её встретили неласково. Я подозреваю, что говорила она это исключительно для моего успокоения.
Перед этой тягой в храм и к Библии, которая тяга, как мне объяснили позже, называется в храме "Призывающей благодатью", я подсела на Толкиена, "Властелин Колец", меня тянула к себе эта книга, я закрывала последнюю страницу и открывала первую, и так раз двадцать, может, тридцать... ...может, пятьдесят. Мне казалось, в книге что-то зашифровано, какие-то реальные события, я заподозрила существование параллельных миров, в одном из которых находится Средиземье, и что я должна была родиться именно там в Средиземье эльфийкой, но как-то кошмарно промахнулась, или послана с миссией. По причине того, что я родилась не там и не так, всё это меня так и раздражает - от одежды до распорядка дня. Я думала, кто-то должен позвать меня из Средиземья по имени, и всё время прислушивалась; и однажды классе в 5м (увлечение Толкиеном перемежалось у меня с увлечением Детской Библией) я сидела в школе, в УВК 491, в кресле в коридоре, и вдруг явственно услышала, как кто-то сверху и сбоку позвал меня: "Люба". Я пыталась услышать ещё что-нибудь, но больше так ничего и не было, только крутилось в сознании цветаевское стихотворение про серебряные дребезги и лебедёнка, да кропались душераздирающие, с рифмами и слогом Державина, вирши. По ночам я со своей высокой, вровень с подоконником, кровати просовывала голову сквозь штору и смотрела в окно на соседнюю многоэтажку. Там на какой-то из лестничных клеток голубоватым светом мигала недобитая лампочка, и я думала, не выучить ли мне азбуку Морзе, вдруг мне Средиземье посылает сигналы. Когда я поняла, что больше ничего из текста "Властелина Колец" не выясню и уже приготовилась читать книгу справа налево или по диагонали, обеспокоенные родители от меня книгу спрятали. Они её перепрятывали раз за разом, а я её находила и погружалась, придя из школы раньше прихода с работы родителей, в чтение, чутко слушая, не грохнет ли на лестничной площадке дверь, чтобы снова спрятать книгу как было. Мне казалось, как это было хорошо, строгие длинные платья расклешённого покроя с минимумом украшений, речь в "высоком штиле" (особенно мне нравилось словечко "ибо"), простые причёски - распущенные длинные волосы или косы, без всех этих выбивающихся прядей или специальных современных прикидов. Помню, я шла в школу, прямо передо мной шла девочка с роскошной косой, но всё портила выпущенная рядом с чёлкой ни к селу ни к городу прядь, и я очень переживала, что такой роскошный эльфийский образ девица себе испортила. Я выяснила, где в нашей квартире находится запад, и, когда никто не видел (то есть тоже когда я приходила из школы раньше, чем родители с работы), я перед трапезой вставала, обернувшись лицом на Запад, и так стояла минуты по три, отдавая дань уважения Благословенному Западному Краю из произведений Толкиена. В такие моменты я чувствовала себя маленькой, брошенной и никчемушной, моё стояние обернувшись лицом на Запад было детским, не имеющим никакой реальной энергетической силы; и никакого Благословенного Края там на западе не было. Гораздо-гораздо позже, уже вылетев из ВУЗа, я поняла, что "Властелин Колец" - действительно произведение о реальности. Эта книга даёт универсальную модель любой войны: "своя" сторона воспринимается воюющими Светлым Градом, великой Культурой и Абсолютной Истиной; а противоположная сторона воспринимается силами Тьмы. Но, кроме этого тайного смысла, я ещё чего-то всё искала, какой-то мистической встречи, вот как у любимого мною тоже в старшей школе Владислава Фелициановича Ходасевича:
Ищи меня
Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь – как взмах неощутимых крыл,
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он – вот, он есть, я был.
Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые, трепетные руки,
Простёртые в текучий пламень дня.
Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Ещё одно усилье для меня –
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.
В.Ф.Ходасевич
Я после иногда думала, что я родилась нарочно затем, чтобы докричаться, дотянуться, воскресить бессмертный ушедший Серебряный Век. С этим соображением я слушала и играла на гитаре песню Вероники Долиной:
Эмиграция
Есть у времени иллюстрация:
Чёрно-белая, не обрамлена.
Эмиграция, эмиграция!
Я прощаюсь с тобой, сестра моя.
Ты сегодня звалась Мариною -
Завтра будешь Мариаграция!
Это что-то неповторимое -
Эмиграция, эмиграция.
Я запомню их лица белые,
Этих лиц выражение,
И движения пальцев беглые,
И руки моей положение.
Эмиграция, эмиграция!
Провожающий - на примете вы!
Регистрация, регистрация,
Регистрация в Шереметьево...
Эмиграция, эмиграция!
И снимаются с места стаями...
О, осенняя птиц миграция -
Поднялись и во тьме растаяли.
Ну, видать, пора собираться мне,
Если это само не кончится.
Эмиграция, эмиграция -
Мне лететь никуда не хочется!
До свиданья, Мариаграция!
Позабудь дорогу обратную!
Эмиграция, эмиграция -
Это что-то невероятное.
Там, далёко, родится девочка,
И когда расцветёт акация -
Называть её станут Эммочка,
Если полностью - Эмиграция.
Вероника Долина
Так вот когда я помешалась в 11 лет на Детской Библии, "Моей первой священной истории" и постах в среду и пятницу, отец предлагал мне добровольно отдать ему эту самую Детскую Библию, а он в обмен вернёт мне Толкиена. Я отказалась. Это было неправильно. Своё настоящее увлечение нельзя менять на увлечения прошедшие.
Примерно недели через три моего христианства и постов у меня состоялся серьёзный разговор на этот раз уже не с папой, а с мамой. Мама избрала другой, не тот, что папа, способ разубеждения меня в христианстве. Отец говорил, что Бога нет, но слова его были легковесны, потому что, Бог или не Бог, а в храме точно Что-То было или Кто-То был. И охристое тепло волнами расходилось от Детской Библии. Мама же привела мне всего один душераздирающий в своей простоте аргумент. Она не стала спорить с существованием Бога. Она просто сказала, что Тот, Кто описан в Библии - не Бог, а Дьявол. Потому, что только Дьявол может требовать любви исключительно к себе и ни к кому другому. Это была правда, так что в храм ходить больше было нельзя. Помню, как я шла через внутренний двор нашего дома и слепла от рыданий, чуть только не воя волком: прощалась с храмом и со всем тем чудесным, что с храмом было связано. Позже, в ВУЗе, я раскаялась в том, что по идеологическим причинам порвала с храмом. Идеология - это ничто, сухая легковесная схема, которая не может быть реальностью и правдой. Правда в настоящей жизни со всеми её оттенками; и вот, вроде, эта самая настоящая жизнь звала меня в храм в 11 лет.
Совсем отказаться от походов в храм я всё-таки не смогла. Раз или два в году я в храме бывала, обычно это мы ходили с бабушкой Ниной в храм рядом с Красной Площадью или может быть на самой Красной Площади - "Утоли мои печали", кажется. Мы там, немного постояв, минут десять, у самых дверей, как бедные родственники - я успевала всё-таки погрузиться в спокойствие и тепло службы - выходили обратно. Гораздо позже, уже где-то в 2000х, я снова пришла к тому же храму. К нему вела накатанная ледовая поверхность - лёд такой же чёрный, бугристый и непрозрачный, как на котором я когда-то в детском саду сломала руку; потом после этой поверхности шли такие же обледенелые раскатанные ступеньки. Я кое-как по ним забралась и вошла в храм. В храме было темно, чадно, плохо, тянули что-то заунывное. Я ещё тогда думала, как, в сущности, похожи христианские молитвы на песню Умертвия из "Властелина Колец":
Костенейте под землёй
До поры, когда с зарёй
Тьма кромешная взойдёт
На померкший небосвод,
Чтоб исчахли дочерна
Солнце, звёзды и луна,
Чтобы царствовал один
В мире - Чёрный Властелин.
Дж.Р.Р.Толкиен
А тогда, в 11 лет, практически перестав ходить в храм, но чувствуя его тепло даже на расстоянии, я окуналась в Серебряный Век и живо откликалась, например, на такие стихи Цветаевой о храме:
Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси бездомный,
Мы все к тебе придём.
Клеймо позорит плечи,
За голенищем нож...
Издалека-далече
Ты всё же позовёшь.
На каторжные клейма,
На всякую болесть,
Младенец Пантелеймон
У нас, целитель, есть.
А вон за тою дверцей,
Куда народ валит -
Там иверское сердце,
Червонное, горит.
И льётся алилуйя
На смуглые поля...
Я в грудь тебя целую,
Московская земля!
Марина Цвеиаева
Я понимала, что бешеное расшатывающее психику вдохновение, которое я получаю от Серебряного Века, противоположно храму с его ровным тихим тёплым спокойствием.
И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада -
Эта горькая страсть, как полынь!
Ал.Блок
И когда ты смеёшься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый,
И когда-то мной виденный круг.
Ал.Блок "К Музе"
В школе я читала какую-то книгу, не помню, как называется, не помню автора. Там мальчик шёл однажды по улице, и вдруг увидел в стене зелёную дверь. Он вошёл в эту дверь, и за дверью оказался рай. Ему предложили остаться и играть с другими детьми, но он сказал, что предупредит родителей и вернётся. "Если ты сейчас не останешься, ты больше никогда не вернёшься", грустно сказали ему. Но он сделал по-своему. И точно: вернувшись, он больше не нашёл в стене зелёной двери. В другой раз он видел эту дверь, когда спешил в школу на контрольную. Он подумал, что теперь-то он точно запомнил, где дверь, и вернётся сюда после школы - но после школы двери опять не оказалось. Молодым человеком он снова видел эту дверь. Но он спешил на важное собеседование по приёму на работу, и снова не вошёл. И вот наступил, лет в 40, кризис среднего возраста, он понял, что ничего большего он в жизни уже не добьётся, а добился он в жизни мало. Он напился в баре в стельку, и пошёл на поиски зелёной двери. Нашёл и вошёл в эту дверь. Наутро в сводках Новостей оказалась информация, что пьяный клерк зачем-то вошёл через служебную дверь на стройку, на стройке упал в котлован и сломал себе шею. Я думала, когда я это читала, что уж я-то осталась бы там в раю, не повторив ошибки глупого мальчика. Классе во 2м-3м я всё шлялась по Марьино мимо бетонных заборов (район был строющийся): искала дверь, но не находила.
В ВУЗе, Лит Институт, отделение художественной прозы, у меня была товарка по семинару, в повести которой от первого лица героиня всё пытается с помощью веры пройти сквозь стену. Когда она ложится спать и выключает свет, то начинает медленно приближать к стене большой палец левой ноги. Если приближать его очень плавно, стена окажется эфемерной, и можно просунуть ногу сквозь стену. Она точно знала, что можно; но у неё так ни разу и не получилось.
Классе в 8м я всё отказывалась понимать, как от Бога, Абсолютного Добра, мог родиться Дьявол, Абсолютное Зло. Церковное толкование, что во всём виновата свобода воли, не принималось мною как уродливое.
*
Классе в 5м Ритка дала мне книгу Клайва Льюиса "Хроники Нарнии". Это была чудесная книга. Она рассказывала о Нарнии, параллельной реальности, НАСТОЯЩЕМ мире, где всё полно значения, как в детстве на даче, а не проистекает в серных призрачных буднях, бесконечных истериках, и каких-то тенях людей вместо самих людей. Недавно мне попалось на этот счёт стихотворение Кушнера:
Декабрьским утром черно–синим
Тепло домашнее покинем
И выйдем молча на мороз.
Киоск фанерный льдом зарос,
Уходит в небо пар отвесный,
Деревья бьет сырая дрожь,
И ты не дремлешь, друг прелестный,
А щеки варежкою трешь.
Шел ночью снег. Скребут скребками.
Бегут кто тише, кто быстрей.
В слезах, под теплыми платками,
Проносят сонных малышей.
Как не похожи на прогулки
Такие выходы к реке!
Мы дрогнем в темном переулке
На ленинградском сквозняке.
И я с усилием привычным
Вернуть стараюсь красоту
Домам, и скверам безразличным,
И пешеходу на мосту.
И пропускаю свой автобус,
И замерзаю, весь в снегу,
Но жить, покуда этот фокус
Мне не удался, не могу.
А.С.Кушнер
Рождественский Дед в "Хрониках Нарнии" был узнаваем, как на открытках, но не было в нём той открыточной глянцевой слащавости, был он добрым, мудрым и обладал настоящей силой, и был как будто больше самого себя. Даже тёмная ведьма, угробившая свой мир и по причине магических ухищрений дядюшки Эндрю оказавшаяся в Лондоне, была больше окружающих и как будто бы одна среди них была по-настоящему реальна. Я потом думала, что в христианстве главное - быть реальным, действовать. мыслить и чувствовать, исходя из своей глубинной духовной сути - а потом уже встаёт вопрос, добро ты делаешь или зло. Если тебе надо совершить преступление, чтобы обрести свою настоящую духовную сущность, значит, надо его совершить.
Ещё нравилось, что у детей в "Хрониках Нарнии" была тайна, параллельный мир, в который они время от времени наведывались и проживали там жизнь. Там они были настоящие: сильные воины, прекрасные дамы; там у них был мощный защитник Великий Лев; там были разумные говорящие животные, живые деревья и языческие духи, которые без Великого Льва, аналога Христа в христианстве, были бы, пожалуй, страшны - а под началом Великого Льва они и создавали ту живую настоящую реальность, где всё было значимо, как первый снег или море в детстве.
Арс спал на своей высокой кровати в другом углу детской; я в 5м классе, получив от Ритки книгу, вылезала из постели в трусах и в майке, располагала книгу на полке внутри стола, включала там же настольную лампу на прищепке, и, скрючившись, читала. Однажды, как это бывало периодически, меня за таким чтением ночным застал отец. Был скандал, я получила затрещину и, вместо разбудивших бы Арса криков, жуткий шёпот. Через время я пошла в туалет и снова встретилась по дороге с отцом, который доброжелательно сказал, что у меня, наверное, завтра контрольная, и я не успела прочесть учебник? "Нет", грустно и потеряно ответила я. Отец тоже растерялся и огорчился, и мы разошлись.
*
Когда я прочла стихи Цветаевой и цветаевскую автобиографию, я удивилась. В цветаевских текстах тоже была сила, как в Детской Библии, но говорилось там нечто совершенно противоположное. Помню, я просто зависла над прекрасно художественно поданной сценой тёмного колдовства, меня не отпускал этот текст:
Гаданье
1
В очи взглянула
Тускло и грозно.
Где-то ответил - гром.
- Ох, молодая!
Дай погадаю
О земном талане твоем.
Синие тучи свились в воронку.
Где-то гремит, -- гремят!
Ворожея в моего ребенка
Сонный вперила взгляд.
- Что же нам скажешь?
- Всe без обману.
- Мне уже поздно,
Ей еще рано...
- Ох, придержи язык, красота!
Что до поры говорить: не верю! -
И распахнула карточный веер
Черная - вся в серебре - рука.
- Речью дерзка,
Нравом проста,
Щедро живешь,
Красоты не копишь.
В ложке воды тебя - ох - потопит
Злой человек.
Скоро в ночи тебе путь нежданный.
Линии мало,
Мало талану. -
Позолоти!
И вырастает с ударом грома
Черный - на черном - туз.
19 мая 1917
--------
2
Как перед царями да князьями стены падают -
Отпади, тоска - печаль - кручина,
С молодой рабы моей Марины,
Верноподданной.
Прошуми весеннею водою
Над моей рабою
Молодою.
(Кинь-ка в воду обручальное кольцо,
Покатай по белой грудке - яйцо!)
От бессонницы, от речи сладкой,
От змеи, от лихорадки,
От подружкина совета,
От лихого человека,
От младых друзей,
От чужих князей -
Заклинаю государыню-княгиню,
Молодую мою, верную рабыню.
(Наклони лицо,
Расколи яйцо!)
Да растут ее чертоги -
Выше снежных круч,
Да бегут ее дороги -
Выше синих туч,
Да поклонятся ей в ноги
Все князья земли, -
Да звенят в ее кошeлке
Золотые рубли.
Ржа - с ножа,
С тебя, госпожа, -
Тоска!
21 мая 1917
--------
3
Голос - сладкий для слуха,
Только взглянешь - светло.
Мне что? - Я старуха,
Мое время прошло.
Только солнышко скроется,
Да падет темнота,
Выходи ты под Троицу
Без Христа - без креста.
Пусть несут тебя ноженьки
Не к дружку твоему:
Непроезжей дороженькой -
В непроглядную тьму.
Да сними - не забудь же -
Образочек с груди.
А придешь на распутье,
К земле припади.
Позовет тебя глухо,
Ты откликнись - светло...
- Мне что? - Я старуха,
Мое время прошло.
Марина Цветаева
16-07-2019