Сегодня я купила новые теннисные туфли. По правде говоря, это вовсе и не теннисные туфли, а самые обычные белые тряпичные кеды. И теннисными туфлями я их называю исключительно от особой любви к Дугу Сполдингу. Есть такой герой у Рэя Бредбери, помните? В общем, они чисто белые, с высокими бортиками, рифленой подошвой и мягкой удобной стелькой. Мои новые теннисные туфли пахнут магазином, резиной и обувным клеем. Настолько они новые! Их предшественники, из числа моих любимцев, уже совсем износились. Нет, вот скажите, у вас тоже так? Дома десять тысяч пар новой обуви, а ты снова и снова обуваешь эти убитые старые кеды. И не важно, что их некогда модная легенькая потертость превратилась в волочащиеся за мной следом ошметки, подошва треснула и стерлась по краям (я, знаете ли, немного косолаплю), металлические заклепки давно послетали, оставив после себя зияющие дыры, а шнурки, цвета арктического снега, растянулись и потемнели, так что теперь они больше напоминают нашу слякотную ставропольскую зиму, нежели морозно-белые просторы Заполярья. Как бы то ни было, а мои босые пятки, подходя к двери, как-то незаметно для меня самой проскальзывают в их растоптанное гостеприимство и, кажется, совсем не замечают ни высоких и острых каблучков черных с золотом босоножек, ни блестящих пряжек балеток, ни трех полосок фирменных кроссовок. А все почему? Да, потому что дорого не красивое и идеальное, а любимое…
Я тороплюсь на автобус, но все же, обуваясь, задерживаюсь на мгновение с новенькими теннисными туфлями в руках. Когда-то мне придется с ними расстаться. С моими старыми дырявыми кедами. Вот только… Скажите, вам когда-нибудь доводилось расставаться с кем-то, кто сумел стать по-настоящему близким и дорогим? Если да, то вы меня поймете! Это почти так же, как встречать рассвет после выпускного. Нарядное платье, первый макияж, аттестат с отличием и ты такая, наконец-таки дождавшаяся этого невероятно-чудесного мгновения (смешно, как все мы торопимся повзрослеть) стоишь за селом на пригорке, наблюдая за тем, как медленно поднимается над землей ярко-огненный шар, и плачешь, понимая, что ничего такого уже никогда не будет – ни пионерских костров, ни олимпиад по английскому, ни школьных вечеров. Ничего… И вроде бы все хорошо. И там за горизонтом тебя ждет взрослая жизнь и первая большая любовь, принц на белом коне и букеты еще не подаренных роз, пики непокоренных гор и неисхоженные тропинки на Бештау. А еще уроки игры на гитаре. И прогулки под дождем в осеннем парке. Но все же это щемящее чувство не отпускает тебя. Щемящее чувство потери… Не отпускает и как-то приглушает такие яркие краски твоего воображаемого будущего, так что даже тот самый пресловутый принц на белом коне уже не кажется тебе настоль привлекательным, да и конь его, чего тут скрывать, вовсе и не белый, а так - серенький в яблочках.
Принц… В детстве все девочки мечтают стать принцессами. Я тоже мечтала. Где-то лет до девяти. А потом… В общем, так случилось, что я слишком быстро выросла. В третьем классе я стояла первой в строю на уроке физкультуры. Ну, это, помните, - «по порядку рассчитайсь». Впереди мальчиков! Вы понимаете, к чему я веду? Где это вы видели принцесс-переростков? Дылд с короной на голове? Принцесса – это тоненькие пальчики, хрупкие плечики и крошечная, как у Золушки, ножка. А когда у тебя сороковой размер обуви, то в хрустальную туфельку, как ни старайся, влезть не получится. Это, конечно, было уже чуть позднее, классе в восьмом. И в то время, когда мои одноклассницы щеголяли в остроносых лаковых полусапожках с бабочками и «золотыми» пряжками, мне покупали какие-то, на мой взгляд, совершенно отвратительные тряпичные тапочки, в которых в нашей «дярёвне», кроме, естественно, меня, взбивали дорожную пыль разве что сморщенные бабульки-пенсионерки с чуть подслеповатыми глазам и грубыми от работы руками, от которых, по обыкновению, было очень тяжело уйти без расспросов.
-Ты чья, дочка? …А! Валентины Федоровны младшая! Как выросла! Мама не болеет? Помидоров рассады нет у вас? А то у меня не взошли в этом году…
И все в таком духе.
В общем, модницей в те «диско» 90-е я отнюдь не была и, думаю, многие догадались, что своих тряпичных туфель я жутко стеснялась, пряча их всякий раз то за ножку деревянной парты, то за тяжелый, набитый алгеброй и русской литературой портфель, а то и просто друг за дружку. Но они, как бы я ни старалась, совершенно невероятным образом умудрялись вылезти вперед, заставляя меня краснеть до кончиков моих выглядывающих из-под кудряшек ушей. Как на той фотографии. Где нам всем лет по тринадцать. У каждого, наверное, есть такая. На фоне фотообоев. Тогда в каждом уважающем себя школьном кабинете висели фотообои. С горами или березками, осенним лесом или сосновым бором. Это было в 93-ем после пятого урока. Нас выстроили в три ступеньки. Сначала мальчишек. Их поставили на длинную выкрашенную синим деревянную скамейку, которую по случаю притащили из спортзала. Следующий ряд – наша классная и несколько счастливчиков, которым повезло оказаться рядом с ней. Надежду Витальевну мы все просто боготворили. Нас, шестерых девчонок, усадили на стульчиках впереди остальных. На передний план, так сказать. Вместе с моими столь ненавистными красными тряпичными тапочками, подвязанными черными шнурками с Юркиных (это мой старший брат) ботинок. Как же не любила я эту фотографию! Да, по правде говоря, и сейчас не люблю. Несмотря на то, что сегодня на львиной части моей обувной полки расположились отнюдь не те самые хрустальные туфельки из волшебной сказки, о которых так мечталось в детстве, а разного калибра и фасона спортивные тряпичные туфли. Теннисные туфли – поправил бы меня, наверное, Рэй, как говорится, наш Бредбери.
А ведь так часто бывает! Все, столь не любимое нами в детстве, вроде маминого борща или бутерброда с брынзой на завтрак, с течением времени приобретает какую-то особенную понятную только нам ценность. И вдруг оказывается, что ничего вкуснее того борща со свежими помидорами, ароматной бурячно-морковной зажаркой и соломкой тонко нарезанного болгарского перца я за всю свою жизнь и не пробовала. Да и вряд ли попробую! Ведь ни один испанский гаспачо или венгерский гуляш с их дразнящими нос приправами не напомнит мне тонкий и теплый запах моего детства, уютного и родного, как кот в ноябре, свернувшийся калачиком на батарее.
На прошлой неделе я ездила на рынок. Через весь город. Сорок минут тряслась в стареньком трамвае с вытертыми надписями bitte festhalten. И это только в один конец. Знаете зачем? Чтобы купить грамм триста белой ноздреватой брынзы. Той самой, от которой я так воротила нос в детстве. В темном дальнем углу недавно отремонтированного рыночного павильона за висячими садами… нет, не Семирамиды… копченых колбас и свиных рулетов, старая осетинка с седыми убранными под темный платок волосами торгует сыром. Только здесь продается брынза, похожая по вкусу на мамину. Слабо-соленая, чуть поскрипывающая на зубах, с крупными глазками она пахнет парным молоком и свежим сеном. Рассказать, как она ее делала? Сначала нужно было подготовить бараний желудок. Его обильно посыпали солью и отправляли на хоздвор жариться на солнце. Тщательно высушенный он укладывался на дно трехлитровой банки и заливался свежей сывороткой. Туда же отправлялось сырое прямо в скорлупе яйцо и насыпалась горсть фасоли. Немного сахара и соли, и дня на три в темное место. А когда яйцо, чья скорлупа должна уже стать мягкой, всплывет кверху, закваску можно доставать и, по мере надобности, использовать.
Когда я, стоя на пороге, развязывала шнурки своих старых теннисных туфель, мама как раз заливала большой граненый стакан закваски в полное ведро чуть подогретого молока. Немного погодя она уже собирала руками мягкий сладкий сыр, поднявшийся пластами к поверхности. Мама укладывает его в пластмассовый дуршлаг, чтобы дать сыворотке стечь и обильно посыпает крупной солью. По-хорошему ему бы постоять немножко, но я уставшая и голодная с дороги, отрезаю сразу большущий такой кусок. К слову сказать, добраться до нашего села непросто. Прямого маршрута сюда нет, так что на автобусе я доезжаю только до соседнего хутора. А потом еще долго стою на повороте, ловя, как это говорится, попутку. «Голосовать» у нас дело привычное и совсем не страшное, ведь, кроме своих, завернуть в этот забытый Богом уголок вряд ли кому придет в голову. Вот и получается, что за эти недолгие 80 километров я успеваю основательно проголодаться и устать.
«Все, что однажды было частью тебя, что сумело коснуться твоего сердца, уже навсегда останется там», - говорит мама, пока я наливаю крепкий черный чай из красного с большими белыми горошинами заварника. – «Будь то сыр или теннисные туфли».
И не потому что этот сыр или эти туфли самые лучшие, думается мне. Ведь лучшие – не значит любимые. Любимые – это самые обычные, простые и без изысков, порой поднадоевшие и даже иногда набившие оскомину, но все же, при мысли о них почему-то становится легко и тепло на душе, как от сладкого черного чая с куском свежей чуть солоноватой брынзы, что ты пьешь замерзшая после долгой дороги, сидя в беленой маленькой кухоньке с низким потолком и неизменными оленями на стенах.
С мамой.