Элизабет Питерс
ПОСЛЕДНИЙ ВЕРБЛЮД УМЕР В ПОЛДЕНЬ
КНИГА ВТОРАЯ
НАПАДЕНИЕ В ПОЛНОЧЬ
Я не из тех слабых женщин, которые по поводу и без повода падают в обморок. Я даже знаю несколько борцовских трюков благодаря усердному изучению древних египетских барельефов и содействию горничной Розы, которая любезно позволяет мне практиковаться на ней. Но ни сила, ни умение не принесли ни малейшей пользы. Когда я подняла колено для неподобающего леди, но жёсткого удара, нападавший проворно уклонился, а затем прижал меня своим телом так, что все мои конечности оказались обездвижены.
Он обладал тяжёлым, стройным тело, целиком состоявшим из мышц, будто из кожаных ремней. Я слишком хорошо чувствовала его через тонкую льняную сорочку – моё единственное одеяние – и мои собственные мышцы стали ослабевать.
Тёплые губы скользили по моему лбу, по моей щеке... к моему уху.
– Я пришёл, чтобы помочь, а не причинить зло, леди.– Шёпот сопровождался тёплым, влажным дыханием. – Поверь мне.
Ну, особенного выбора у меня не было, так ведь? Он продолжал по-мероитически, очень медленно и отчётливо.
– Если ты заплачешь, это будет означать мою смерть. Вначале выслушай меня. Я вручаю тебе свою жизнь, чтобы доказать мою доброту (веру, намерения?).
Действительно, аргумент был убедительным. Когда он убрал руку, я судорожно вдохнула огромную порцию воздуха. Его тело было напряжённым и готовым к действиям, но он не зажал мне рот снова.
– Кто ты? – прошептала я.
– Ты не будешь звать стражу?
– Нет. Если только... Ты один?
Он сразу понял, о чём я говорю. Тяжесть, которая прижимала меня, исчезла, но рот по-прежнему прижимался к моему уху, и шёпот продолжался:
– Я один. Твой мужчина, твой ребёнок в безопасности. Они спят.
– Почему ты здесь? Кто ты? –
– Я пришёл к... – Слово было мне незнакомо, но следующее предложение разъяснило его смысл. – Здесь опасность. Вы должны (сбежать, уйти?) из этого места.
– Нам необходимы верблюды, запасы воды… – начала я.
– Они будут.
– Когда?
– После... – Он замолчал.
Ага, подумала я, заподозрив, что будет «после».
– Что ты хочешь от нас? – спросила я.
– Сегодня вы спасли двух моих людей. Они умирают, они страдают. Вы поможете им стать ..?
– Я не знаю это слово.
– Идти, уходить, делать то, что они хотят.
– Ах! – Взволновавшись, я повысила голос. Рука захлопнула мне рот. Когда она исчезла, я вздохнула:
– Понятно. Да, мы поможем. Что нам делать?
– Ждать. Посланник придёт, неся... Верьте только тому, кто принесёт...
– Что?
– Шшшш!
– Я не знаю это слово! Оно важно, – добавила я. И, можете поверить, это ещё было самой мягкой формулировкой.
Его дыхание стало быстрым и неравномерным. После паузы он сказал по-английски:
– Книгу.
– Книгу?
– Книгу! – Раздражение в приглушённом шёпоте прозвучало так по-эмерсоновски, что я чуть не улыбнулась. – Книгу. Английскую книгу.
– О! Какую…
– Я ухожу. – Он говорил на мероитическом.
– Подожди! У меня есть вопросы, много вопросов…
– Тебе ответят. Я иду. Охранники меняются (?) на повороте ночи.
– Как тебя зовут? Как тебя найти?
– Никто не может меня найти. Я жив только потому, что никто не знает моё имя. – Он стремительно поднялся на ноги, безликий, как резная колонна в темноте. Потом снова наклонился к моему уху, и мне показалось, что в его голосе звучал смех, когда он прошептал: – Меня называют «Друг Реккит».
* * *
– ..! – только и сказал Эмерсон.
Я не протестовала, хотя Рамзес сидел возле нас, скрестив ноги и навострив уши, как и огромная кошка, устроившаяся у него на коленях. Эмерсон вышел из себя до такой степени, что усилия заставить его говорить шёпотом привели к звукам, напоминавшим бульканье кипящего чайника. Испытывать далее терпение моего мужа было небезопасно.
– Вначале я оказался вовлечён в заговор, который мог бы состряпать твой любимый автор Райдер Хаггард, – продолжал Эмерсон тем же хриплым шёпотом. – Теперь мне придётся вступить в состязание с другим персонажем из области фантастики – или, что ещё хуже, из английской сказки. Робин Гуд! Защищающий бедняков от знатных угнетателей…
– Не пойму, на что ты жалуешься, – ответила я. – Именно так ты поступил вчера, и теперь мы понимаем, что маленькая женщина имела в виду. Не удивительно, что её охватило благоговение; она, должно быть, приняла тебя за доблестного и таинственного защитника своего народа. Понимаешь, что это означает, Эмерсон? Никому не известно – ни кто он такой, ни как он выглядит. Это так романтично…
Эмерсон зарычал. Кошка прижала уши и зашипела в ответ.
– Почему ты ждала, пока наступит утро, чтобы рассказать мне, Пибоди? Почему ты не пришла ко мне сразу?
Конечно, в этом и состояла истинная причина его недовольства. Эмерсон отлично всё понимает, но продолжает цепляться за слабую надежду, что каким-то образом я превращусь в одну из тех – к сожалению, типичных для нашего общества – слабонервных барышень, которые с лёгкостью падают в обморок и с визгом бросаются к мужчине всякий раз, когда что-нибудь случится. В действительности он и мысли об этом не допускает, но, как и все мужчины, цепляется за иллюзии.
– Потому что охранник сменился в полночь, дорогой, – ответила я.
– Полночь? Здесь нет такого…
– Это свободный перевод. Какое бы время ни имелось в виду, его наступление было неизбежно, а торопливость, с которой мой гость спешил уйти, подтверждает, что смена караула не сочувствовала ему. Я не хотела насторожить возможных шпионов, отступая от обычного поведения.
– Но ты поднялась с кровати и отправилась искать Аменит-Ментарит – какую-то из этих чёртовых девчонок…
– То, что я вылезла из постели, вне зависимости от причины, не было чем-то необычным. Но помощи от Ментарит – именно от неё – ожидать не следовало, так как я рухнула прямо на неё по пути к… э-э… Она спала так крепко, что даже не пошевелилась.
– Снотворное, – пробормотал Эмерсон.
– Скорее всего. Когда я говорю, что упала на неё, то имею в виду, что действительно упала на неё сверху. И проснулась только утром, как ни в чём не бывало.
Эмерсон задумчиво потёр свой подбородок. Рамзес – свой. Кошка изящно поднялась на лапы и настороженно застыла, подёргивая хвостом и устремив взор на птицу, которая, распевая, раскачивалась на ветке.
Воздух был ещё прохладен и нежен; лилии в пруду сложили скромные лепестки, прикрыв сердца в ожидании ухаживания кавалера-солнца. Везде царили мир и красота. Но я думала о грязных улицах деревни, закрытых домах за ставнями, почти осязаемом зловонии страха.
– Мы не можем уехать отсюда, не попытавшись помочь этим беднягам – прошептала я.
– Очевидно, не можем, даже если хотели бы – последовала кислая реплика мужа. – Попробовать можно, но, прах побери, Пибоди, я не верю, что у этих чёртовых бедняков есть хоть какой-то шанс.
– Определённо больший, чем у правящего класса.
– Они не имеют права носить оружие, – вставил Рамзес.
Он каким-то образом приобрёл – я и спрашивать не хотела, где и от кого – умение говорить, не шевеля губами, чуть ли не на манер чревовещателя.
– У них должны быть инструменты, – настаивала я. – Лопаты, плуги…
– Каменным плугом нельзя сражаться с мечом, мама, – ответил Рамзес. – У правителей есть железное оружие. А обладание железом в любом виде для простолюдина означает смерть.
– Откуда тебе это известно? – спросила я.
– От охранников, наверно, – сказал Эмерсон. – Он для них нечто вроде домашнего любимца.
– Эти люди очень любят детей, – отозвался Рамзес со спокойным цинизмом, от которого у меня кровь застыла в жилах. – Капитан (его зовут Харсетеф) засмеялся и похлопал меня по голове, когда я попросил дать мне подержать его большое железное копьё. Он надеется, что его сын вырастет таким же храбрецом, как и я.
Утром я внимательно наблюдала за рабами, интересуясь, слышали ли они от кого-нибудь из своих о наших благородных усилиях. Следует признаться: меня усердно избегали; улыбки и попытки завязать беседу не принесли никакого результата. Наконец Ментарит с любопытством спросила:
– Почему ты говоришь с реккит? Они не ответят. Они как животные.
Я прочитала ей небольшую лекцию о правах человека и принципах демократического правления. Я недостаточно владела её языком, чтобы воздать должное этим благородным идеалам, но опасалась, что непонимание было обусловлено в большей степени её предрассудками, нежели недостатками моей лексики. Поэтому я решила прерваться – до более подходящего случая.
Чем дальше, тем больше мной овладевало беспокойство. В то, что наши действия проигнорировали или посмотрели на них снисходительно, я не верила: вопрос Ментарит доказал – если доказательства действительно были необходимы – каким чуждым наше поведение должно казаться этой аристократической власти. Я вспомнила реакцию нашего соседа сэра Гарольда Каррингтона и членов его охотничьей команды, когда Эмерсон, оказавшийся в их обществе, отогнал собак от загнанной лисы. На лицах читался не столько гнев, сколько полное неверие в происходящее, а один из мужчин намекнул что-то о полагающейся взбучке. (Само собой разумеется, что приглашение не повторялось.) Сходные чувства, видимо, обуревали и здешнюю знать, увидевшую, что мы вмешались для защиты тех, кого они считали всего лишь животными.
Вмешательство, возможно, не улучшило наше положение, но, с другой стороны, возможно, и не ухудшило – по той простой причине, что хуже быть уже не могло. Реальные намерения тех, кто пленил нас, были до сих пор неизвестны. С нами обращались любезно, окружали всеми возможными удобствами; но ацтеки (121) древней Америки, в частности, нежно заботились о пленниках, обречённых на жертвоприношение и, несомненно, серьёзно печалились, если кто-то из них случайно погибал до церемонии. Насколько мне известно, человеческие жертвоприношения не практиковались у древних египтян, но времена изменились – много воды утекло с тех пор.
Растущее нетерпение Эмерсона показывало, что он разделяет моё беспокойство. После обеда он долго расхаживал по комнате, что-то бормоча себе под нос, прежде чем вернуться в спальню. Я предположила, что он ищет облегчения с помощью дневника, поэтому вернулась к себе – конечно же, все мы оставляли многочисленные записи об этом замечательном приключении, и я была уверена, что женская точка зрения окажется источником ценных сведений. Я деловито строчила, когда сквозь дверной проём до меня донеслись отголоски перебранки. Один из голосов (наиболее звучный) принадлежал Эмерсону.
Я застала его в прихожей за препирательством со стражниками. Их огромные копья перекрывали дверной проём, как железная решётка, а лица оставались бесстрастными, даже когда Эмерсон тряс кулаком под носом каждого из них.
– Пойдем, Эмерсон, – взмолилась я, схватив его за руку. – Не унижай своё достоинство криком. Они только выполняют приказ.
– Чтоб их черти взяли! – рявкнул Эмерсон; но сила моей аргументации победила, и он позволил мне увести его. – Я не кричал, Пибоди, – добавил он, вытирая потный лоб.
– Слово плохо подобрано, Эмерсон. Что ты пытаешься сделать?
– Да выйти, конечно. Я не понимаю, почему нет никакой официальной реакции на нашу неординарную деятельность в деревне. Испуг Муртека очевидно доказывает, что мы совершили грубое нарушение светских норм, а то и ещё хуже. Я не могу поверить, что дело обернётся всего лишь замечанием. Неизвестность, на мой взгляд, выматывает. Лучше противостояние, даже физического характера, чем подобная неопределённость.
– Я бы предпочла неопределённость физического противостояния, мой дорогой. Эти люди не столь бесхитростны, чтобы не знать о влиянии промедления на такие характеры, как наши. Они могут выжидать несколько дней, прежде чем ответить.
– Они уже отвечают, – мрачно отрезал Эмерсон. – Стражники не обратили на меня ни малейшего внимания, когда я потребовал, чтобы они приняли послание для Муртека. И посмотри – он обвёл рукой приёмную и сад за её пределами – все исчезли. Вокруг ни души. Нет даже служанки.
Он был абсолютно прав. Поглощённая дневником, я не заметила исчезновения слуг. Мы остались одни.
Трудно защищать себя от неизвестного, но мы сделали, что могли. Эмерсон уже переоделся в цивилизованную одежду, и я последовала его примеру, застегнув ремень вокруг талии и удобно разместив зонтик под рукой. По моему настоянию Эмерсон засунул маленький пистолет и коробку патронов в карман куртки. Он не любит огнестрельное оружие – и действительно справляется без него достаточно хорошо – но на сей раз не стал спорить, а мрачное выражение его лица заверило меня, что в конечном счёте я могу рассчитывать на последнюю пулю, как если бы пистолет был у меня.
Кроме своего незаменимого зонтика, я захватила нож и ножницы. Не очень-то мощное вооружение для борьбы с целым городом, но было приятно осознавать, что даже экспресс-штуцеры (122) или картечница Гатлинга (123) принесли бы лишь немногим больше пользы, так как стрелять из них могли только двое.
Мы сидели, ожидая, и наблюдали, как удлиняются тени и наползает синий сумрак. Я коротала время, записывая в дневник сегодняшние события. И стоило мне дойти до слов «нас только двое», как внезапное напоминание заставило меня бросить ручку.
– Где, к дьяволу, Рамзес? – спросила я.
– Язык, Пибоди, язык, – усмехнулся Эмерсон. – Он в саду с кошкой.
– Немедленно гони его сюда. Мы должны держаться вместе.
Рамзес – без кошки – вошёл в комнату.
– Я здесь, мама. Но я не верю…
– Не важно, во что ты веришь. Иди и переоденься.
– Сейчас не время, – ответил Рамзес спокойно.
– Что ты…
– Пибоди. – Эмерсон поднял руку. – Прислушайся.
Рамзес, естественно, уже всё слышал. Журчащий звук быстро перерос в полноценный... хор? Ну да, они пели, а гнусавые трубные звуки музыкальных инструментов аккомпанировали голосам. Прежде, чем я решила, хорошее ли это предзнаменование или наоборот, занавески отдёрнули в сторону, и музыканты рассыпались по комнате, распевая или рыдая во всю мощь голосов и с энтузиазмом бренча. За ними последовали чиновники – я узнала двоих, принимавших участие в банкете – и три женщины. Я уставилась на последних с нескрываемым любопытством, впервые увидав женщин, которые не были ни служанками, ни рабынями.
Впрочем, для изучения не осталось времени: прибывшие столпились, размахивая различными предметами. Я решила, что это – орудия для нападения, и потянулась к поясу. Пламя колебалось и мерцало, скрытое людьми. Ментарит – одна из служанок, во всяком случае – скользила по комнате, зажигая лампы. И тут в их свете я увидела, что лица пришельцев дружелюбны и озарены улыбками, и что наши гости принесли не оружие, но расчёски, щётки, горшки, вазы и груды белья.
Женщины собрались вокруг меня; мужчины окружили Рамзеса и Эмерсона.
– Послушайте! – возмутился Эмерсон.
– Я считаю, что они просто хотят привести нас в порядок, Эмерсон, – отозвалась я. Одна из женщин откупорила горшочек и поднесла его к моему носу; я ощутила сильный запах каких-то ароматических трав. Другая держала тонкое льняное одеяние.
– Именно против этого я возражаю… – речь прервалась чиханием. Я не видела мужа за спинами мужчин, но предположила, что ему тоже пришлось вдохнуть душистого масла. Понимая тщетность борьбы, он позволил увести себя, но я ещё долго слышала его после того, как потеряла из виду.
Женщины сопроводили меня в баню, где нас уже ожидали рабы. Одним из них был молодой человек; когда деловитые руки взялись за мою одежду с целью полностью снять её, я разразилась протестами, но безрезультатно, пока не появилась Ментарит, которая занялась переводом, чтобы женщины поняли меня. С хихиканьем и понимающими улыбками они выгнали юношу. Я не нуждалась в переводе, чтобы понять их мнение. Для них он вообще не был человеком – просто животным.
Тем не менее, их лица и телосложение указывали, что Эмерсон был прав, когда говорил о кровосмешении между двумя народами. Они были достаточно красивы, но такими могли быть и реккит при надлежащем питании и хорошо выстиранной одежде. Их полотняные халаты и украшения были того же образца, но не того же качества, как те, что принесли для меня; вместо золота они щеголяли медными браслетами и ожерельями из бисера. Я пришла к выводу, что женщины принадлежали к низшим слоям знати – возможно, личная прислуга особ королевского ранга. Естественно, опыта им было не занимать. Они вымыли меня, растёрли, умастили ароматическими маслами; одна из них уложила мне волосы в сложную причёску из косичек и завитков, закрепив её булавками с золотыми головками.
Нечасто мне приходилось быть сбитой с толку до такой степени. Часть моего разума принимала всё происходящее, отмечая мельчайшие детали туалета. Другая часть интересовалась, может ли эта сложная церемония стать прелюдией к другой, гораздо менее комфортной; а третья терялась в догадках, как воспринял это бедный Эмерсон, потому что я не сомневалась, что подобных знаков внимания удостоили и его, и Рамзеса.
Когда дамы попытались облачить меня в тонкий белый халат, я прервала их действия. Под их озадаченные улыбки я отыскала комбинацию и надела её. Результат, похоже, получился несколько обескураживающим, но я наотрез отказалась появляться на публике в одной лишь прозрачной сорочке, которая ничего не скрывала.
Когда я была готова – после добавления изящной маленькой золотой диадемы, браслетов, ожерелий и тяжёлых золотых нарукавников – мне на ноги одели сандалии. Подошвы оказались из кожи, но верхняя часть состояла только из узких полос, инкрустированных теми же синими и красно-коричневыми камнями, что покрывали украшения. Меня обуревали тяжёлые предчувствия о моей способности перемещаться в этом проклятом убранстве. И действительно, когда меня привели обратно в приёмную, то пришлось шаркать по полу, чтобы удержаться от падения.
Эмерсон и Рамзес уже ждали. Рамзес не так уж сильно отличался от обычного вида, за исключением богатства его украшений, которые, как и у меня, были золотыми и тяжёлыми. Но Эмерсон! Я горько пожалела, что не имела возможности взять с собой прибор для фотографирования (125 а). Как можно передать бьющую в глаза варварскую роскошь, богатое свечение золота, блеск ляписа и бирюзы, отражавшиеся на коже, которую смазали так, что она сияла, будто полированная бронза! Выражение его лица соответствовало наряду: принц-воитель, тёмные брови сведены вместе, губы кривятся во властной насмешке. Я рискнула бросить быстрый взгляд на его ноги. Они были немного бледнее, чем руки и грудь, но далеко не такие белые, как раньше. Часы, проведённые с обнажёнными голенями под солнцем, принесли плоды.
– Я не могу ходить в этом чёртовом наряде, Пибоди, – сказал он, проследив направление моего взгляда. Он пошевелил сандалиями, которые, казалось, были из кованого золота с загнутыми кверху носами.
– Но ты великолепно выглядишь, Эмерсон.
– Хммм.... Да и ты тоже, Пибоди, хотя я предпочитаю, чтобы ты была одета. И рад заметить, что ты что-то носишь под халатом.
– Эмерсон, прошу тебя! – вспыхнула я.
Трудности с сандалиями вскоре удалось преодолеть с появлением нескольких занавешенных носилок вместе с дюжими носильщиками. Я ожидала, что Эмерсон заупрямится, как это, конечно, и случилось; но высказанное им замечание, когда он стоял и смотрел на темнокожих, мускулистых мужчин, вырвалось прямо из его благородного сердца.
– Их разводят для этого, – пробормотал он. – Разводят, как скот. Проклятье, Пибоди...
– Ничего не говори, Эмерсон. Я с тобой душой и сердцем. Но сейчас неподходящий момент для возражений.
Эмерсон неловко уселся в носилки. Рамзес проворно прыгнул в другие, после чего и вместе с ним – один прислужник. Вместе со мной оказалась некая дама, которая ужасно раздражала меня, поскольку, пытаясь изобразить величайшее почтение, отказывалась сесть и всё время падала на колени – вначале на свои, затем на мои. Я украдкой подглядела между занавесками, что ноги носильщиков двигались в унисон; тем не менее, среди испытанных мной средств передвижения паланкин был не самым удобным. Как я и ожидала, нас несли дорогой, поднимавшейся от квартала знати к храму. Темнота наступила почти полностью; повсюду виднелись звёзды, будто алмазные украшения на груди ночи. В окнах богатых домов на склонах светились огни, но деревня выглядела так, словно её покрыли толстой чёрной вуалью. Клубы тумана плыли над ней, будто газовый шарф - над бархатной пелериной.
Я приложила пальцы к запястью и без удивления отметила, что пульс слегка участился. Неважно, подумала я; быстрое сердцебиение заставит кровь сильнее течь по венам. С нами обращались, оказывая невероятные честь и уважение, но это не давало никакой гарантии, что мы переживём ночь. Я снова вспомнила древних ацтеков Америки. И слегка изменила позу, чтобы острие ножа не покалывало кожу. Я воспользовалась возможностью спрятать его, когда надевала нижнее бельё.
Мы двигались вперёд. Я сопротивлялась робким попыткам моей компаньонки втащить меня обратно в приличное уединение; глядя из носилок перед собой, я видела сквозь занавески очертания головы Эмерсона. Над скалами взошла луна – ещё не полностью, но в этом холодном, сухом воздухе её свет был достаточно силён, чтобы озарить серебристым сиянием сцену, и ни один учёный не смог бы сдержать себя при этом зрелище. Лунный свет над древними Фивами! Не величественные руины, пережившие века, но стовратный город в гордом расцвете, с не тронутыми временем дворцами и памятниками. Мимо проскользнул пилон ворот; ряд колонн, увенчанных головой Хатхор (124), образовывали портик величественного особняка. Справа простиралась широкая лестница с лежащими сфинксами вместо балюстрады (125); над ней возвышались стены с вырезанными монументальными фигурами. Яркое красное сияние освещало нам дорогу. Я вытянула шею, чтобы лучше видеть, но передние носилки закрывали мне обзор, пока мы не поднялись почти на самый верх: близнецы-пилоны парили высоко в небесах, их раскрашенные фасады озарялись пламенем факелов. Не нарушая шаг, носильщики проследовали через двор, заполненный колоннами, будто в гипостильном зале в Карнаке (126).
В этот момент увещевания моей спутницы достигли истерической высоты, и, так как мы проходили в опасной близости от некоторых колонн, я неохотно убрала голову. Когда же я отважилась выглянуть в следующий раз, лунный свет исчез. Мы находились глубоко в сердце горы, и, по мере того, как проходили комнату за комнатой и коридор за коридором, я поражалась невероятности достигнутого. Какие полчища рабов, какие неисчислимые столетия понадобились, чтобы свершить подобное?
Наконец процессия остановилась, и носилки поставили на землю. Мне удалось выкарабкаться, хотя занавески этому и препятствовали.
По сравнению с тем, что я видела раньше, эта комната была довольно небольшой. Тканые портьеры покрывали стены; с одной стороны стояли вырезанные из камня скамейки, покрытые подушками. Носильщики подняли носилки и удалились тем же путём, что и пришли. Женщины набросились на меня и принялись выпрямлять юбки и понадёжнее закреплять булавки в моих волосах, как горничные высокопоставленной дамы, готовящие хозяйку к государственному приёму.
Я оттолкнула их и подошла к Эмерсону, который стоял, положив руку на плечо Рамзеса. Он протянул ко мне другую.
– Твоя маленькая ручка замёрзла, дорогая, – поэтически произнёс он.
– Воздух холодный.
– Хм, да. Удивлюсь, если… – Он замолчал, когда по комнате разнёсся нарастающий бронзовый гул. Болтовня и смех прекратились. Наши сопровождающие сгруппировались по рангам: некоторые впереди, другие позади. Завесы на одном конце комнаты поднялись с помощью невидимых рук. Вострубил ещё один бронзовый удар, и процессия двинулась вперёд.
– Сейчас окажемся на месте, что бы там ни было, – веселозаметил Эмерсон. – Я только надеюсь, что эти проклятые сандалии не заставят меня упасть. – Я сжала его руку.
Коридор, по которому мы шли, был широким, но коротким – не более десяти-двенадцати футов. В дальнем его конце находились другие завесы – такого тонкого льна, что сквозь них пробивался свет, и виднелась богатая вышивка, украшавшая их. При нашем приближении эти завесы раздвинулись. Эмерсон споткнулся, но удержался и пошёл дальше.
– Господи… – услыхала я его бормотание.
Я испытывала те же чувства. Мы стояли в самом внутреннем святилище храма – огромном, высоком зале невероятных размеров. Колонны разделяли площадь на три прохода; в торжественной тишине мы прошли вниз по самому широкому, центральному проходу, в изумлении глядя на то, что открылось нашему взору.
И сколь ни удивительным оказалось это зрелище, но оно не было абсолютно незнакомым, ибо храм был заложен по тому же плану, что и в Египте. После прохождения через ворота с пилонами и колонного двора мы очутились в святилище – обители богов, которым был посвящён храм. Чаще всего встречались изображения божественных семей, по три божества в каждой – Осирис с Исидой и их сын Гор, или Амон с супругой Мут и сыном Хонсу (128). В конце этого святилища в нишах стояли ещё три статуи, но не принадлежавшие ни к одной из здешних триад. Слева сидела женщина, увенчанная изогнутыми рогами и державшая у груди голого младенца – Исида, кормящая молодого Гора. Статуя выглядела довольно старой, поскольку изображение матери-богини характеризовалось тщательной отделкой, без признаков грубости типичной мероитической или позднеегипетской работы.
В правой нише лежал ещё один знакомый – окоченевший, мумифицированный Осирис, правитель Запада (то есть мёртвых), чьи смерть и воскресение давали надежду на бессмертие его поклонникам. Но третий член группы, стоявший в центре (что символизировало величайшую важность), не принадлежал к этой божественной семье. Он возвышался на добрых двадцать футов. Его высокая корона, украшенная двумя перьями, и скипетр, который он держал в поднятой руке, были из золота, украшенного блестящей эмалью и драгоценными камнями.
– О Небеса, это же наш старый друг Амон-Ра, – сказал Эмерсон так хладнокровно, как будто изучал статую, выкопанную из четырёхтысячелетней могилы. – Или Аминрех, как его называют здесь. Не так, как его обычно изображали, но демонстрирующий атрибуты Мина, обладающего огромным (129)…
– Хватит, – прервала я. – О, Эмерсон, мне очень тревожно. Я уверена, что нас вот-вот принесут в жертву. Поклонники Солнца совершали человеческие жертвоприношения, и Амон…
– Прекрати эти глупости, Пибоди. Дрянные романы, которыми ты зачитываешься, размягчили тебе мозг.
Так подавляюще велики были размеры храма, что потребовалось немалое время, чтобы достичь места перед главным жертвенником – ибо это был жертвенник, зловеще окрашенный тёмными прожилками. Процессия остановилась; наши спутники отступили, исчезнув в рядах жрецов, заполнивших оба боковых прохода.
Я только тогда увидела кресла, стоявшие по обе стороны от алтаря, когда двое мужчин вошли и заняли их. Одним из мужчин был Тарек, другим – его брат. Я попыталась встретиться взглядом с Тареком, но он смотрел прямо перед собой с каменным выражением лица. Настасен хмурился; он был похож на угрюмого ребёнка.
Последовало долгое молчание. Эмерсон начал ёрзать; он не любит формальные обряды любого вида, и его обуревало желание пренебречь своим положением и рассмотреть барельефы и жертвенник как можно ближе. Что касается меня, я считала окружающее достаточно интересным, чтобы сдержать растущее нетерпение. Ни одна из божественных статуй древнего Египта не дошла до нынешних дней в первоначальном состоянии; все они были ярко окрашены, а некоторые детали – такие, как борода на подбородке Амона, державшие Осириса крюки и цепи – создали из отдельных кусков дерева или драгоценных металлов. Мои глаза привыкли к полутьме, и я увидела, что стена за статуями не пуста, как мне казалось, но пронзена несколькими проходами. Ниша, в которой стоял Амон, была глубже и темнее, чем две других. Прищурив глаза, я заметила там какое-то движение.
Наконец, молчание нарушили отдалённые звуки музыки. Пронзительный свист флейт смешивался со скорбным мычанием гобоя; журчание струн арф прерывалось негромким биением барабанов. Музыканты вошли из дверей в задней части святилища, за ними следовали облачённые в чистые белые одежды жрецы, чьи бритые черепа сияли в свете ламп. Муртек и Песакер шли бок о бок, и, хотя шаг Песакера был длиннее и твёрже, старик умудрялся идти с ним в ногу, хотя для этого ему приходилось каждые несколько шагов припускать рысью. Затем появилось настоящее облако белых драпировок – Служанки кружились в торжественном танце. Я пыталась сосчитать их, но постоянно сбивалась, поскольку они постоянно кружились и пересекались в сложных узорах. Их движения одурманивали; и так продолжалось, пока они не остановились перед жертвенником, создав некий водоворот из ткани. Лишь тогда я поняла: танец совершался вокруг одного человека, который сейчас сидел на низком табурете. Как и другие, он был полностью закутан в белое, но одеяния сверкали золотыми нитями.
Я описала последующую церемонию в виде научной статьи (чья публикация, к сожалению, будет задержана по причинам, которые я изложу ниже), поэтому не буду утомлять непрофессионального читателя подробностями. В некотором смысле (к сожалению, включающем жертвоприношение пары бедных гусей) она была напоминанием о том, как мало мы знали о подобных мероприятиях в древнем мире. Эмерсон крепко схватил Рамзеса, когда внесли гусей, но отдаю ему должное: он осознал тщетность протеста. Однако, если бы он смотрел на меня так же, как на Песакера, с явным удовольствием орудовавшего жертвенным ножом, я бы наняла дополнительных охранников.
После жертвоприношения группа жрецов стремительно развернула искусно вышитую огромную льняную простыню, которой они стали драпировать каменные плечи Амона. Я не видела, как им это удалось, потому что они работали за статуей; явно требовались леса или лестницы. Когда они вернулись в поле зрения, то вели с собой женщину, одетую богаче, нежели любая, которую я видала раньше, в платье из чистого плиссированного льна, и увенчанную, как королева. Песакер поспешил подойти к ней и подвёл её к статуе. Женщина обняла ноги и некоторые другие части тела Амона, а также сделала ряд жестов, чей смысл был исключительно понятен, но описывать их не стоит. Затем Песакер взял её за руку и повёл за статую, и больше мы её не видели.
Амону воздали должное, настала очередь Осириса и Исиды. Перед жертвенником выросла завуалированная фигура, воздев руки к небу. Вначале я не поняла, что в них находится, но, услышав звуки, доносившиеся одновременно с осторожным встряхиванием, я поняла, что это – систры (130), своеобразные погремушки, инструменты, посвящённые богине Хатхор. Хрустальные чётки и бронзовые струны рождали мягкий музыкальный шёпот, будто вода текла по камням. Она потрясла систрами перед Осирисом, одновременно что-то напевая; та же церемония повторилась перед статуей Исиды. Служанки увенчали цветами головы обеих статуй, и затем женщина вернулась к своему креслу.
Откуда, спросите вы, я знала, что завуалированной фигурой была женщина? Несмотря на плотное покрывало, я заметила, что она была небольшой и изящной, а когда заговорила (несколько позже), голос не оставил никаких сомнений относительно её пола.
Вообще-то впервые мы услышали её голос, когда она обратилась с песней к богу – высокий, чистый голос; и было бы совсем хорошо, подумала я, если бы владелицу голоса должным образом обучили. Дрожащие завывания, сопровождавшие песню, снижали впечатление, но Рамзес казался совершенно потрясённым: я видела, как он наклонился вперёд, пристально вглядываясь.
Жрецы снова запрыгали вверх по лестнице и сняли накидку Амона, которую тщательно сложили – точь-в-точь, как горничные складывают простыню. Песакер сделал последний, почти небрежный жест уважения к статуе... а потом, с внезапностью, заставившей меня подскочить, обернулся и указал на нас.
Я не могла разобрать, что он говорит, но по страстному тону голоса и выражению лица полностью убедилась, что он отнюдь не предлагал возвести нас в ранг королевских советников. Моя рука сжала халат на груди.
– Успокойся, Пибоди, – прошипел Эмерсон уголком рта. – Нет никакой опасности. Поверь мне.
Уж если я поверила нубийскому Робину Гуду, то могла ли отнестись с меньшим доверием к собственному мужу? Рука упала вниз.
Когда Песакер закончил, поднялся Настасен, как будто для дальнейших комментариев; но прежде, чем он открыл рот, мы услыхали высокий, сладкий и достаточно настойчивый голос таинственной завуалированной дамы. Она говорила, размахивая руками, будто изящными белыми крыльями. Когда она закончила, никто не посмел возражать. Кусая губы от очевидной досады, Песакер поклонился, и все присутствующие удалились.
– Вот это да! – воскликнула я, обращаясь к Эмерсону. – Кажется, мы по-прежнему почётные гости. На самом деле я ожидала, что Песакер потребует предать нас смерти.
– Как раз наоборот. Он пригласил нас остаться здесь, в святилище храма.
– Да, – нетерпеливо добавил Рамзес. – И она – мама, ты слышала…
– Конечно, Рамзес, мой слух абсолютно нормален. Но, признаюсь, я не поняла, что она сказала.
Наши служители, болтая между собой, сопровождали нас к выходу. Осторожно шаркая ненавистными сандалиями, Эмерсон ответил:
– Язык религиозного ритуала часто сохраняет архаические формы. Выживание коптского наречия, на котором не говорили в течение сотен лет, в египетской христианской церкви – чтоб тебя черти взяли!
Последнее относилось не к церкви (по крайней мере, в данном случае), а к сандалии, слетевшей с ноги.
– Но мама, – сказал Рамзес, чуть ли не подскакивая от волнения. – Она…
– Ну да, – ответила я. Носильщики уже ждали; ворча, Эмерсон забрался в носилки. – Она-Которой-Следует-Повиноваться – как и эта таинственная дама (131). Скрытая под белыми одеждами, ибо невероятная красота этой женщины воспламеняет страсть у всех, кто её увидел…
Голова Эмерсона внезапно появилась между занавесками носилок. Он сильно хмурился.
– Ты опять цитируешь выдумки какого-то чёртова писателя, Пибоди? Залезай в носилки!
– Но папа! – Рамзес чуть не кричал. – Она…
– Делай то, что тебе сказал папа, Рамзес,– перебила я и заняла своё место.
* * *
Обратный путь показался более длинным, чем путешествие в храм – возможно, потому, что мне не терпелось обсудить знаменательные события прошедшего вечера с Эмерсоном. Мы могли бы даже улучить несколько минут, чтобы остаться наедине, ибо Ментарит (или Аменит, кто знает) будет занята со своей хозяйкой, прежде чем вернётся к нам.
Однако ожидания не оправдались. Доставив нас в комнаты, носильщики удалились. В отличие от наших спутников. Эмерсон, который снял сандалии и нёс их в руке, обратился к близстоящим и резко заявил им:
– Спокойной ночи.
Они ответили улыбками и поклонами и не двинулись с места.
– Проклятье, – чертыхнулся Эмерсон. – Почему они не уходят? – Он настойчиво указал на дверь.
Жест был истолкован неправильно. Один из мужчин забрал сандалии из рук Эмерсона; двое других метнулись к нему и стали снимать украшения.
– Кажется, они готовят тебя ко сну, – объяснила я, пока Эмерсон отступал, как лев, загнанный в угол гнавшейся за ним стаей шакалов. – Это знак уважения, Эмерсон.
– Уважение… – прошипел Эмерсон, пятясь к дверям своей комнаты, преследуемый заботливыми слугами.
Я смирилась с необходимостью получить такие же знаки внимания от дам. Пока их руки ловко и почтительно двигались, лишая меня торжественного наряда, распуская волосы и облачая меня в самую мягкую из льняных сорочек, я говорила себе, что необходимо всесторонне приспосабливаться к различным обычаям, каким бы болезненным ни был опыт. Когда женщины уложили меня в постель, мне вспомнились средневековые ритуалы – молодожёнов к брачной постели сопровождали орды доброжелателей, многие из которых были в заметном подпитии, и все не скупились грубые шутки. Дамы, по-моему, не были пьяны, но хихикали, не переставая; и когда одна из них, вращая глазами, указала на дверь в комнату Эмерсона с серией чрезвычайно выразительных жестов, остальные снова завизжали и захихикали.
За дверью не было слышно ни единого звука, шторы оставались закрытыми. Дамы расположились рядом с моим ложем и выжидательно смотрели на меня.
Всё выглядело довольно забавно, но как же мне быть? Мой бедный Эмерсон не сможет выйти, пока они здесь. Я приподнялась и обратилась к белой завуалированной фигуре, сидевшей на привычном месте у стены:
– Ментарит, скажи им, чтобы они ушли.
Это разбило их сердца, но пришлось подчиниться. Ментарит ушла вместе с ними. Через мгновение занавесь дрогнула и отодвинулась в сторону как раз достаточно, чтобы позволить появиться голове Эмерсона. Его глаза медленно, настороженно осмотрели всю комнату. Затем, остановившись только для того, чтобы погасить единственную оставшуюся лампу, он подошёл ко мне.
– Как ты избавилась от них, Пибоди?
– Попросила Ментарит отправить их прочь. Видимо, она тоже из тех, кому следует повиноваться. А ты?
– Я отпустил их сам, – сказал Эмерсон с дьявольской ухмылкой.
– От них сплошное неудобство, согласна, но думаю, что они являются признаком повышения нашего статуса. Удивительно, не правда ли? Я полагала, что нас накажут, или, по меньшей мере, строго отчитают за вмешательство в наказание реккит; вместо этого мы стали ещё более почитаемыми персонами.
– Или внушающими страх, – продолжил Эмерсон. – Хотя это и кажется маловероятным. Увлекательная церемония, согласна?
– Да, безусловно. Я считаю, можно с уверенностью предположить, что сегодня вершился один из религиозных ритуалов, выполняемых через определённые промежутки времени, дабы почтить богов. Нас удостоили чести лицезреть его.
– Больше, чем привилегия, – задумчиво ответил Эмерсон. – С профессиональной точки зрения случившееся просто замечательно, но ещё более примечательным, на мой взгляд, является тот факт, что нас пригласили присутствовать.
– Но, вероятно, существовали и злодейские замыслы, о которых мы и не подозревали, – бодро поддержала я. – Может быть, Верховный жрец Амона надеялся таким образом заполучить нас и подвергнуть лишению свободы и неслыханным пыткам. Или, возможно, Верховная жрица Исиды строила подобные планы в отношении наших скромных персон. Но кто эта другая женщина, богато одетая, которая делала такие… такие неподобающие авансы статуе Амона?
– Очевидно, она представляла наложницу бога, – промолвил Эмерсон. – Я не мог разобрать её титул, хотя Песакер называл его несколько раз.– Он обнял меня и поцеловал в макушку.
– Верховная жрица Амона? – Я отклонила голову назад. Губы Эмерсона двигались по направлению к моему храму.
– Звучало совсем иначе. Другая леди, со всей запелёнатой свитой, была, конечно, Верховной жрицей Исиды. Обе могут быть дочерьми короля, что вызывает вопрос о том, какой реальной политической властью, в отличие от духовного сана, они обладают на самом деле. Как-нибудь я намерен написать на эту тему...
– Я уже начала писать… – пробормотала я.
– Мама! Папа!
Это был не крик о помощи из соседней комнаты. Это был проникновенный шёпот, прозвучавший совсем рядом с нами.
Каждый мускул в теле Эмерсона задрожал. Каждый мускул в моём теле отозвался болью, ибо его руки сжали меня, как стальные полосы. Я протестующе захрипела.
– Прошу прощения, Пибоди, – сказал Эмерсон, расслабивший хватку, но не зубы. Моя щека ощущала, как они сжимаются и скрежещут.
Я не смогла ответить. Эмерсон похлопал меня по спине и повернулся на бок.
– Рамзес, – прошептал он очень тихо. – Где ты?
– Под кроватью. Я искренне извиняюсь, мама и папа, но до сих пор вы не хотели меня слушать, хотя абсолютно необходимо, чтобы вы…
Матрасные пружины (ремни из плетёной кожи) скрипнули, когда Эмерсон приподнялся и подпёр подбородок рукой.
– Я никогда не давал тебе раньше крепкой взбучки, Рамзес, а?
– Нет, папа. Если ты чувствуешь, что моё нынешнее поведение заслуживает такого наказания, я приму его без обид. Я никогда не опустился бы до подобного трюка, если бы не чувствовал…
– Молчи, пока я не разрешу тебе говорить.
Рамзес повиновался, но в воцарившейся тишине я слышала его частое дыхание. Казалось, он был на грани удушья, и я искренне пожалела, что этот факт не соответствовал действительности.
– Пибоди, – произнёс Эмерсон.
– Да, дорогой?
– Когда мы вернёмся в Каир, напомни мне поговорить с директором школы Академии для молодых джентльменов.
– Я пойду с тобой, Эмерсон. – Теперь, когда первое потрясение миновало, я начинала понимать юмор ситуации. (Я славлюсь своим чувством юмора. Моя способность подшучивать не раз помогала мне и моим друзьям выходить из сложных положений.) Но раз уж он здесь, давай разрешим ему ненадолго остаться. Возможно, он внесёт какой-нибудь вклад в нашу оценку церемонии.
– Пусть остаётся, – мрачно заметил Эмерсон. – Разговор – единственный вид деятельности, которым я могу заниматься в данный момент. Ладно, Рамзес. Ты, по-видимому, подслушал наш разговор о жрицах.
– Да, папа. Но –
– Очевидно, жрицы Исиды решили, что мы должны остаться на наших прежних квартирах вместо перемещения на территорию храма. Верховный жрец Амона, который предлагал второе, был явно недоволен, но не стал спорить. Разве нельзя сделать вывод, что он хотел бы заполучить нас в руки жрецов, и что она отменила приказ, потому что чувствовала, что здесь мы будем в большей безопасности?
– Па… – сказал голос под кроватью.
– Можно утверждать и обратное, Эмерсон, – возразила я. – Мы были бы лучше защищены в храме. И, возможно, ближе к туннелю, через который должны бежать.
– Мама…
– Но оба мы согласны с тем, что две разные враждующие фракции борются за контроль над нашими ничтожными личностями?
– Не меньше двух. Даже если предположить, что Верховная жрица Исиды и Песакер держат стороны разных принцев, не забудь о моём посетителе. Он должен представлять третью сторону – народа.
– Не обязательно, – воспротивился Эмерсон. – Теория власти народа чужда такой культуре, как эта. Лучшее, на что реккит могут надеяться – правитель, сочувствующий их нуждам.
– Демократическое правление может быть чужеродной концепцией, но захват власти авантюристом – нет.
– Верно. В следующий раз, когда к тебе заявится Роберт Локсли (132), можешь поинтересоваться его намерениями. Нам стоило бы немного поболтать со жрицей Исиды. Вот подходящая задача для тебя, Пибоди: исключительно учтиво засвидетельствовать своё почтение. Может быть, она намекала именно на такой визит, когда говорила…
– С ледяных вершин гор Гренландии!– Шёпот Рамзеса чуть не превратился в крик. – С коралловых берегов Индии (133)!
– Прошу прощения? – оторопел Эмерсон.
Слова хлынули бессвязным потоком:
– Она не говорила об этом, папа, мама – она пела. Гимн. Когда она пела богу. Вперемешку с другими словами. «Будь славен, Амон-Ра, великий прародитель с ледяных вершин гор Гренландии, тот, кто пробуждает ребёнка в утробе матери с коралловых берегов Индии». Мама, папа – она пела это по-английски!
Примечания.
121. Ацтеки, или астеки — древний индейский народ в нынешней центральной Мексике.
122. Экспресс-штуцер — охотничье нарезное ружьё XIX века, составляющее переходную ступень от штуцера к винтовке, получившее своё название применительно к железнодорожной терминологии вследствие чрезвычайно большой начальной скорости, сообщаемой пуле.
123. Картечница Гатлинга, или орудие Гатлинга (англ. Gatling gun), иногда — просто «Гатлинг» — многоствольное скорострельное стрелковое оружие, один из образцов картечниц. За данным типом вооружения осталось старое название «картечница»; в пулемёты переименовали только те образцы картечниц, которые работали по принципу отдачи.
124. Хатхор – в египетской мифологии богиня неба, любви, женственности, красоты, плодородия, веселья и танцев. Также была супругой Гора. Первоначально считалась дочерью Ра. Термин «Хатхор» – греческий, египетское имя этой богини – Херу. Иногда упоминается под именем Атор. В поздние периоды древнеегипетской истории Хатхор отождествлялась с богинями любви и красоты других народов, в частности, с месопотамской Иштар, греческой Афродитой и римской Венерой.
125. Балюстрада (фр. balustrade из итал. balaustrata) — ограждение (обычно невысокое) лестницы, балкона, террасы, и т. д., состоящее из ряда фигурных столбиков (балясин), соединённых сверху перилами или горизонтальной балкой; перила из фигурных столбиков.
125 а. Не удивляйтесь кажущейся неуклюжести фразы. Выражение «фотоаппарат» появилось уже в ХХ веке, когда эти приборы стали неизмеримо компактнее.
126. Гипостильный зал представляет собой крупный храмовый или дворцовый зал, где находится большое количество колонн. Гипостильный зал храма Амона в Карнаке – одна из выдающихся достопримечательностей Египта, сохранившаяся с древних времён.
127. Мут – древнеегипетская богиня, царица неба, второй член фиванской триады, богиня-мать и покровительница материнства.
128. Хонсу – египетский бог, почитавшийся в Фивах как сын Амона и Мут или Себека и Хатхор, вместе с которыми составлял фиванскую триаду богов, божество луны. Последнее сблизило его с Тотом уже во время Среднего царства, когда он иногда именовался писцом правды.
129. Мин – в египетской мифологии бог плодородия и покровитель странствующих караванов, почитавшийся в Коптосе. Почитался с додинастических времён, его культ стал упорядоченным при Хоре Скорпионе (додинастический правитель Египта). Мину был посвящён салат-латук. На ранних этапах древнеегипетской истории он отождествлялся с Хором, в период Нового царства – с Амоном. Правая рука Мина развёрнута вверх, в неё вложена плеть в форме созвездия Ориона, левая – на египетских фресках обычно не изображается, но на статуях она обхватывает фаллос у основания.
130. Систр — древнеегипетский ударный музыкальный инструмент без определённой высоты звука. Состоит из металлической пластины в форме продолговатой подковы или скобы, к более узкой части которой прикреплена ручка. Сквозь небольшие отверстия, сделанные по бокам этой подковы, продеты металлические прутья разной величины, концы которых загибаются крючком. Надетые на крючки металлических стержней тарелочки или колокольчики звякают или бряцают при встряхивании.
131. Ещё одна отсылка к роману Хаггарда «Она».
132. Роберт Локсли – по одной из версий, это настоящее имя Робина Гуда. Во всяком случае, так его называет Вальтер Скотт в романе «Айвенго».
133. «С вершин ледяных гор Гренландии, с коралловых берегов Индии» – евангельский гимн XIX века. Содержится в лютеранском сборнике гимнов. Музыка (1824) Лоуэлла Мейсона (1792 – 1872), стихи (1819) Реджинальда Хибера (1783 – 1826). Вот подстрочный перевод первой строфы:
С ледяных вершин гор Гренландии,
С коралловых берегов Индии,
Оттуда, где в солнечных источниках Африки
Воды несут с собой золотой песок,
С берегов множества древних рек,
С неисчислимых равнин, покрытых пальмами,
Несутся к нам голоса с мольбой избавить
Их земли от груза заблуждений.