Главным предметом литературы всегда были общечеловеческие духовные явления. Ни одна национальная литература никогда не представляла собой замкнутого целого. Всё же специфика местных традиций, исторических процессов и даже географии всегда создавала своеобразный рисунок представлений о духовности. Переклички между разноязычными литературами подчас вызывались не генетическим их родством, а типологической близостью: общностью исторических, социальных, географических условий.
В последние два столетия – с ускоряющимся техническим развитием коммуникаций – культурные связи между регионами становятся всё более интенсивными. Сознание всечеловеческой общности крепнет, и представители иных, незнакомых традиций всё реже видятся в облике враждебного «идолища поганого».
Есть, однако, на нашей планете регионы, которые веками – в силу своих географических и этнических особенностей – оказывались местами встречи весьма разнородных общностей и культур. Россия и Испания – в числе таких регионов. Весьма огрублено можно было бы сказать, что в России встретились Европа и Азия, а в Испании – Европа и Африка. Обе страны, находящиеся на европейской периферии, отличаются пестротой этнокультурного облика различных своих областей.
Эпоха арабского владычества в Испании дала Европе первые университеты. Период татаро-монгольского верховенства над Русью, возможно, заложил в ней некоторые основы религиозной терпимости (которая, пусть в весьма относительном виде, входила в число принципов монгольских ханов). Хотя в начале ХYI в. и позже в Москве пылали костры с еретиками, их число было всё же несопоставимо со странами католической Европы. В том числе с Испанией, королевские войска которой в 1492 г. овладели Гранадой – центром последнего арабского владения; после этого на Пиренеях начинается мрачная пора господства инквизиции.
Гранада до её взятия испанскими войсками в 1492 г. была приютом не только для пиренейских арабов, но и для евреев, спасавшихся здесь от католического мракобесия. Память о Гранаде как утраченной родине (для арабов, вынужденных с конца ХY в. спасаться в Африку, и евреев, искавших иные пристанища) сохранится на многие века. Для поэтов Гранада (и шире – вся примыкавшая к Африке Андалузия) всегда была притягательна благодаря своему архитектурному, фольклорному и этническому своеобразию.
Из общеевропейской культуры Россия и Испания восприняли идею личного достоинства и личной свободы, - идею, вначале сочетавшуюся с сословными и гендерными ограничениями. Образ испанского гранда – родовитого мужчины, готового к риску и вооружённой защите своей чести, - прочно утвердился в западной культуре Нового времени. Он перешёл также в русскую литературу. Образ этот возникает и в пушкинском стихотворении «Я здесь, Инезилья…» (1830), навеянном «Серенадой» английского поэта Барри Корнуолла. Имя «Инезилья» (от «Инеса») в испанском словоупотреблении имеет пренебрежительный оттенок (Алексеев М. П. Очерки испано-русских литературных отношений XYI-XIX вв. Л., Изд-во ЛГУ, 1964, с. 161). Но начиная с пушкинского стихотворения оно вошло в русскую поэтическую традицию как атрибут испанской экзотики.
Основным притягательным центром для Пушкина в Испании оказывается Андалузия:
Объята Севилья
И мраком и сном.
Русская (и вся западная) культура первой половины ХIХ в. была чисто патриархальной, т. е. отсчёт (духовно, эмоционально, психологически) всегда вёлся от точки зрения мужчины. Пушкин гениально и концентрированно сумел выразить эту точку зрения:
Исполнен отвагой,
Окутан плащом,
С гитарой и шпагой
Я здесь под окном.
Один лишь мужской род в этих строках ясно сообщает о том, чья душевная и социальная позиция раскрывается. Но основоположник новой русской поэзии сумел увидеть не только романтически-привлекательные, но и отталкивающие по своей дикости черты патриархализма:
Проснется ли старый,
Мечом уложу.
Элементы косвенной критики мужского господства у Пушкина были чутко восприняты и развиты поэтессой Каролиной Павловой. В стихотворении «Донна Инезилья» (1842) она попыталась описать ситуацию, воссозданную Пушкиным, с точки зрения героини:
Он знает то, что я таить должна:
Когда вчера, по улицам Мадрита,
Суровый брат со мною шел сердито, -
Пред пришлецом, мантильею покрыта,
Вздохнула я, немой тоски полна.
Оказывается, для героини ситуация ничуть не менее, а может быть, и более опасна, чем для героя, у которого для самозащиты есть хотя бы меч…
1840-е гг. стали временем, когда испанская или псевдоиспанская романтика заполонила страницы журналов и не могла не стать объектом пародирования. В 1854 г. под широко известным именем Козьмы Пруткова появляется стихотворение «Желание быть испанцем». «Тихо над Альямброй» - так оно начинается, сразу отсылая читателя к экзотике Гранады (знаменитой арабским дворцовым комплексом Альгамбра). Герой восклицает:
Дайте мне мантилью,
Дайте мне гитару,
Дайте Инезилью,
Кастаньетов пару.
Попадание Инезильи в ряд перечисляемых неодушевлённых предметов, относящихся к пиренейскому колориту и притом капризно требуемых («Дайте…»), создаёт комический эффект. Обычно «Желание…» считают пародией на стихотворение А. Н. Плещеева «Гидальго» (посвящённое всё той же теме незаконной любовной связи). Однако употреблённые здесь имя и рифма мантилья – Инезилья заставляют заподозрить в качестве адресата – о ужас! – Пушкина (настоящие поэты часто приветствовали пародии на себя!..), а особенно – Каролину Павлову. (С ней, к слову, тесно дружил А. К. Толстой – один из создателей коллективного Козьмы Пруткова и авторов «Желания…»; большинство поэтических посланий Толстого к Павловой носит озорной, шутливый характер.)
Великие поэты отличаются в том числе тем, что один и тот же мотив или образ преломляется у них в разных ракурсах…
Той же Болдинской осенью 1830 г., в начале которой Пушкин написал «Я здесь, Инезилья…», были написаны и маленькие трагедии. В том числе «Каменный гость», где Дон Гуан, в частности, восклицает:
Бедная Инеза!
Ее уж нет! Как я любил ее!
Таким образом, трагический аспект ситуации, схваченной в стихотворении, здесь раскрыт более конкретно. И Дон Гуан ощущает эту трагичность, причём обострённо воспринимает её как нестандартную:
(…) Странную приятность
Я находил в ее печальном взоре
И помертвелых гУбах. Это странно. (сц. 1)
«Бедная Инеза!..» - восклицает Дон Гуан, но бежит к следующим впечатлениям…
В 1859-1860 гг. А. К. Толстой написал драматическую поэму «Дон Жуан», где сюжет пушкинского «Каменного гостя» был не только развит (с использованием западных версий), но и существенно осложнён. Дон Жуан Толстого – вольнодумец и правдоискатель, по-своему ищущий истину в любви. Герой поэмы отчётливо описан как представитель высшего дворянства (которое Толстой считал носителем идеалов свободы, достоинства и чести). Более исторически-конкретно раскрыта и атмосфера позднесредневековой католической Испании, мрачно озаряемой кострами инквизиции. «Ни за что б / Не отдала ему я Инесильи!» - восклицает некая светская дама, с ужасом узнав о помолвке Дон Жуана с Донной Анной (А. К. Толстой. Собрание сочинений в 4-хъ тт. Т. 4. М., Правда, 1969. С. 56). В наиболее напряжённый момент Дон Жуан (которому скоро предстоит уехать из Севильи на юг) поёт:
От Севильи до Гренады,
В тихом сумраке ночей,
Раздаются серенады,
Раздается стук мечей… (там же, с. 59)
Чуть позже во дворце Дон Жуана близ Кадикса (города в Андалузии) происходит важнейший разговор, обозначающий резкую границу между героем драмы и обычными светскими волокитами. Дон Цезарь, рассказав своё забавное, с точки зрения собеседников, приключение, поясняет в конце: «Инеса / В тот самый год от горя умерла» (там же, с. 71). Вердикт Дон Жуана (влекущий за собой дуэль) в этом случае решителен в отношении любовника, «запасшегося» церковным прощением:
Когда паспОртом в рай вы запаслися,
А жизнию довольны, то с Инессой
Вы поступили как подлец. (там же, с. 72)
Дон Цезарь убит, а Дон Жуана меж тем мучит мысль: «Испанию покинуть должен я» (там же, с. 76). Действительно, он, случайно убивший Командора (у Толстого – отца, а не мужа Донны Анны), должен покинуть родину.
Мориска (т. е. крестившегося мавра), которого Дон Жуан ранее спас (собственно, с оружием отбил) от инквизиции, зовут Боабдил (именно так произносили испанцы имя последнего арабского правителя Гранады). Впоследствии судьба вновь трагически сталкивает с ним Дон Жуана. Они как будто даже дружат. Но Боабдил – не более чем карикатурный двойник истинного героя (словно Грушницкий при Печорине). В таком изображении мориска могли сказаться европоцентристские взгляды Толстого. Впрочем, циничный авантюризм Боабдила как будто гармонирует с обликом его исторического тёзки, фактически продавшего Гранаду испанскому королю. Не исключено также, что исторической основой для данной части поэмы в какой-то мере могла послужить дружба Пушкина с ближневосточным корсаром во время пребывания поэта в Одессе.
Как бы ни был снижен автором образ Боабдила, всё же именно из его уст звучит абсолютно правдивое (исторически и художественно) признание:
Сеньор, весь этот андалузский край
Был наш когда-то. Нам принадлежал
Весь кругозор, что обнимает око
С зубчатых башен царственной Альгамбры. (там же, с. 102)
Если Дон Жуан сам выбрал духовный путь, обрекший его на изгнанничество, то Боабдил, лишённый его нравственной высоты, обречён на изгнанничество своим рождением. Так или иначе, у Толстого изображение Гранады (и шире – всей Андалузии) оказывается связано с темой утраты родины, с темой скитальчества.
Образ испанки Инезильи-Инезы-Инесы жил многообразной жизнью в русской поэзии и драматургии середины ХIХ в. и оказался связан с этическими критериями литературы. Образ этот ассоциировался с андалузским краем, а в какой-то степени – с его южной частью (Гранадой).
Мода середины ХIХ в. на серенады и испанскую экзотику прошла, - даже, как мы видели, была отчасти осмеяна. Идея личного достоинства перестала неразрывно связываться с испанскими грандами и приобрела куда более демократические, эгалитарные контуры. Но проблема диалога русской и испанской культур отнюдь не была снята, - лишь приобрела новые формы.
К. Д. Бальмонт – один из самых космополитических русских поэтов – был поистине очарован пиренейской культурой. Одно из свидетельств тому – его стихотворение «Испанский цветок» (1901).
Я вижу Толедо,
Я вижу Мадрид, -
так оно начинается. Начало это – явственно визионерское. Автор или лирический герой держит перед глазами Толедо, средневековую резиденцию кастильских королей, и Мадрид, столицу Испании ему современной. Но не они составляют главный предмет его вдохновения:
Иные есть птицы,
Иные есть сны;
иные конфессионально-культурные слои обнаруживаются в интеллектуальном и образном поле Испании: «И сумрачно рады руины Гранады / Губительной силе веков». Поэт помнит о катастрофе, охватившей Гранаду в момент завоевания её католическим королём: «Везде изваянья былого влиянья, / Крещенья огнём и мечом».
Стихотворение – о средневековых развалинах арабской Гранады, противопоставленных давним католическим твердыням. Ни о каком цветке здесь нет ни слова. Неискушённый читатель может отнести заглавие на счёт избыточных бальмонтовских «красивостей», - и ошибётся. Поэту-символисту, очевидно, была знакома легенда (достоверность которой, подвергается сомнению) о том, что Гранада получила своё название по очертаниям окружающих горных хребтов, напоминающих цветок граната. Таким образом, в названии стихотворения как бы зашифровано слово «Гранада».
В революционной России многое подверглось переоценке. Диалог культур продолжался и даже по-своему интенсифицировался, но у его участников теперь – во многом другие запросы, связанные прежде всего с социальной борьбой, с международной солидарностью угнетённых классов. На романском юге Европы, а особенно в Испании особенно многочисленным становится в ХХ в. анархическое движение, привлекающее к себе взоры единомышленников со всего мира. Уже в пьесе Н. Г. Гарина-Михайловского «Подростки», создававшейся писателем незадолго до смерти (1906), Испания ассоциируется у героев прежде всего с анархизмом.
Впрочем, революционная, а затем советская поэзия возникала отнюдь не с чистого листа. Связи литературы 1920-х гг. со словесностью предшествующего периода оказываются куда более тесными и многообразными, чем может показаться на первый взгляд.
Михаил Светлов в «Гренаде» (1926) вновь обращается к испанским мотивам. Сам автор впоследствии неоднократно рассказывал о том, что на написание знаменитого стихотворения, на то, чтобы использовать в нём звучное имя города и области в Андалузии, - на всё это его толкнула вывеска гостиницы «Гренада» на Тверской улице. Даже если рассказ этот не выдуман Светловым, в нём всё-таки чувствуется авторская уклончивость. Для которой, конечно же, были политические и цензурные причины. На эти причины поэт, по существу, косвенно указал в своих «Заметках» 1929 г., где он приводит воображаемую тираду из «журнальных и газетных столбцов»: «Светлову, как видно, надоела наша советская действительность, и он обращает свои взоры в сторону испанской буржуазии. Товарища Светлова нам, конечно, терять не хочется, но если испанский империализм так уж Вам по душе, то – скатертью дорожка, гражданин Светлов!» (Светлов М. А. Беседа! М., Молодая гвардия, 1969, с. 201). Эскапады подобного образца действительно не были редкостью в официальной прессе того времени, и у поэта были все основания опасаться – не только за судьбу текста, но даже за свою собственную.
В 20-х гг. новая советская жизнь входит в регулярное русло; всё несоразмерное с её ходом планомерно отсекается. Всемирный подъём социальной борьбы 1917-1921 гг. остался позади, и прагматичные советские политики отказались от надежд на немедленную мировую революцию, сосредоточившись на укреплении «диктатуры пролетариата» в отдельно взятой, далеко не свободной стране. Даже вспоминать о недавней попытке общепланетарного рывка к свободе и справедливости стало теперь небезопасно:
Новые песни
Придумала жизнь…
Не надо, ребята,
О песне тужить.
Но как раз с этим-то поэт Светлов никак не мог смириться. Для правильного понимания «Гренады» существенно понять, как проецировался её бунтарский дух не только на советскую, но и на испанскую действительность. Гранадское крестьянское восстание 1919-1920 гг., ставившее задачей отнятие земли у помещиков («Чтоб землю в Гренаде / Крестьянам отдать»), было жесточайшим образом подавлено. Когда Светлов писал своё стихотворение, в Испании господствовала военная (пока ещё не прямо фашистская) диктатура генерала Примо де Ривера.
«Гренада» не была лишь злободневным откликом на события последнего десятилетия (поэтому и надолго пережила его). Есть основания думать, что Светлов был в определённой мере знаком не только с отечественной, но и с испанской, а может быть, и с арабской традицией о знаменитом городе.
Красота Гранады вошла в поговорки. Если её арабских строителей и осуждали, то – за слишком горделивую попытку создать рай на земле. «Гренаду мавры называли “частицей неба, упавшей на землю”», - говорится в предреволюционном Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (т. IXа (18). Спб., 1893, стб. 616) . Для нас сейчас не принципиально – откуда именно взято была авторами энциклопедии это высказывание (об этом может пойти речь в другой статье). Важно то, что словарь, и в том числе приведённая цитата, были доступны любознательному 23-летнему Светлову и вполне могли быть ему известны. Внимательный читатель его прославленного стихотворения заметит, что дальняя земля – Гренада, о которой мечтает герой, по-своему сближена с дальней областью, в которую попадает он после смерти (ср.: «В заоблачный плес»). Так мечта о революционной помощи далёким братьям обретает очертания утопии не только социальной, но экзистенциальной – почти религиозной.
С «Испанским цветком» Бальмонта тоже можно найти переклички у Светлова, - не говоря уже о том, что стихотворный размер «Гренады» совпадает с размером первых полустроф бальмонтовского текста. Упоминание двух городов, противопоставленных Гранаде («Я вижу Толедо, / Я вижу Мадрид») получает у Светлова парадоксальное украинское соответствие («Ответь, Александровск / И, Харьков, ответь…»). Визионерство Бальмонта как будто тоже откликается в «Гренаде»: «Он пел, озирая / Родные края» - и видя при этом совсем другую землю. «Иные есть птицы, / Иные есть сны», - говорит нам поэт-символист; и вот теперь боец революционного отряда возит с собой «песню иную».
Было бы опрометчиво видеть в «Испанском цветке» основной литературный источник «Гренады», обнаруживающей те или другие параллели с очень многими литературными текстами (даже на одно их перечисление здесь не хватило бы места). Всё же знакомство её автора со стихотворением Бальмонта можно предполагать.
Светлов тесно связан не только с поэзией Серебряного века, но и с русской литературой более раннего периода. Произведения на испанскую тему ему, вероятно, хорошо знакомы. Некогда пушкинского Дон Гуана поразили «помертвелые губы» Инезы. Подобно ей (хоть совсем по-другому), светловский герой гибнет, - но «мертвые губы» его шепчут, как будто отказываясь мириться со смертью.
Спустя год (1927) Светлов напишет стихотворение «Песня» («С утра до заката…»), тоже посвящённое грёзам о переустройстве мира – уже не на Западе, а на Востоке. Здесь влияние «Испанского цветка» становится ещё более явственным:
Я вижу, я вижу:
По желтой стране
Китайский Котовский
Летит на коне.
Котовский к Шанхаю
Летит и летит,
Простреленным сердцем
Стучит и стучит.
Так Светлов неожиданно превращается в творца своеобразной «поэтической социальной мистики», развивая столь необычные для советской литературы мотивы визионерства и почти физически ощутимого бессмертия («Мне захотелось, чтобы мистика послужила совсем не мистическому стихотворению» , - напишет он в 1957 г. в другой связи; возможно, понимание этого высказывания требует «поправки» на советскую атеистическую цензуру, - Светлов М. А. Собр. соч. в 3-х тт. Т.3. М., Худлит, 1975, с. 45). «Простреленное сердце» Котовского заставляет вспомнить о «пробитом теле» героя «Гренады».
Был ли внятен Светлову смысл бальмонтовского заглавия? Была ли, иными словами, известна ему легенда о возникновении названия Гранады? Этого мы не знаем. Но, видимо, мимо созвучия Гренада – гранат он не прошёл. Как известно, гранат – не только название плода и цветка, но и название камня. В светловском тексте явления растительного и минерального царств тоже получают одно название: «Трава молодая - / Степной малахит».
Идея личного достоинства, даже чести, которая веками связывалась в культуре исключительно с дворянским сообществом, переходит в «Гренаду», утрачивая, однако, свой элитарный характер и даже приобретая налёт некой простонародной наивности: «Красивое имя, / Высокая честь…»). Возможно, Светлов отразил здесь в какой-то мере и идеи своего друга – «неортодоксального» революционного историка и публициста Г. О. Ножницкого (адресата его раннего стихотворного цикла «Рельсы»), ратовавшего за «будущую пролетарскую аристократию духа» (Ножницкий Г. О. О клубе // Юный пролетарий. № 2. Екатеринослав, 10 марта 1920, с. 11). Она, по его мнению, должна была придти на смену «буржуазной интеллигенции» как более эгалитарное образование. У Светлова «высокая честь» оказывается близка и крестьянскому сердцу.
Между тем реальность наступающего сталинизма давала всё меньше поводов для радости, даже для надежды. Светловские стихи рубежа 20-30-х полны горечи и разочарования. Таково и стихотворение «Дон-Кихот» (1930). Теперь и богатейшая культурная традиция, воспринятая поэтом, служит ему не утешением, а упрёком, лишь угнетает:
Годы многих веков
Надо мной цепенеют.
Это так тяжело,
Если прожил балуясь…
Даже и до такой мысли доходит герой:
Дело дрянь.
Сознаюсь:
Я надул СервантЕса,
Я – крупнейший в истории
Плут и мошенник…
Поэт постоянно соотносит себя – и плоды своей деятельности – с высокой нравственной планкой бескомпромиссного бунтарства, намеченной им в прежних стихах:
Дело вкуса, конечно…
Но я недоволен –
Мне в испанских просторах
Мечталось иное…
Я один…
Санчо Панса хронически болен.
Слава грустной собакой
Плетется за мною.
Годы шли. В 1936 г. грянули фашистский мятеж и гражданская война в Испании. Знаменитого поэта-социалиста из Гранады (тоже воспевавшего её) Федерико Гарсиа Лорку франкисты расстреляли. Стихотворение «Гренада» неожиданно зазвучало по-новому, даже как исполнившееся пророчество. Светлов с живым волнением следил за событиями. Его «Испанская песня» (1936) начинается так:
Над израненной пехотой
Солнце медленно плывет,
Над могилой Дон-Кихота
Сбросил бомбу самолет.
Разумеется, никакой могилы Дон Кихота на реальной карте Испании не существует, да и не может существовать. Но мы даже не сразу обращаем на это внимание – настолько зрима и убедительна рисуемая поэтом картина. Когда-то Светлову мечталось:
На кладбище гроб мой
Пойдут провожать
Спасенные мною герои. («Живые герои», 1927)
Теперь словно бы происходит обратное: настоящие, «непоэтические» бомбы разрушают мир литературных идеалов.
Особенно поражает воображение поэта боевое бесстрашие женщины:
И в дыму военной бури,
И у смерти на краю
Ходит с песней Ибаррури –
Ходит женщина в бою.
Знал ли Светлов о той огромной роли, которую сыграли в антифашистской борьбе испанские анархисты из Арагонской коммуны? Мог и не знать: советская печать старалась замалчивать эту тему. Впрочем, общительный и пытливый поэт мог обладать и не только сведениями из печати. Что-то родственное революционной пестроте времён своей юности он, видимо, ощутил. Поэту хочется,
Чтоб отряды шли лавиной,
Чтобы пели на ходу
Все, что пела Украина
В девятнадцатом году…
«ВСЁ, что пела Украина» - значит, и памятное Светлову «Яблочко» (скорее махновское, чем большевистское…).
Страшные диктаторские режимы середины ХХ в. – сталинизм и франкизм – оставили тяжёлое, с трудом изживаемое наследие в России и Испании. Михаил Светлов (1903-1964) дожил до начала разоблачения Сталина. И до того времени, когда фашистский режим в Испании начал идти на первые уступки. Но в Испании Светлову побывать так и не довелось. Незадолго до смерти он написал:
Пусть погиб мой герой,
Только песня доныне жива.
Пусть напев в ней другой
И другие, конечно, слова.
.........................
Пусть же крепнет содружество
Смелых. Из песни доносится пусть
И кубинское мужество,
И испанская грусть. («Пусть погиб мой герой…», 1963)
Песня, способная объединить Россию и Испанию, действительно продолжает звучать – на разные напевы и на разные слова. Напоминая о том, что между людьми разных стран и языков нет непроходимых границ.
2011