Поэт, цветы и любовь

               

В Париже в тот знаменательный год Маяковский имел шумный успех.  Ревели аплодисментами вместительные залы, до отказа заполненные трудовым людом парижских предместий, жадно слушая пламенного трибуна из революционной России, затеявшей гигантский эксперимент по переустройству мира, где главным лицом должен стать его величество пролетариат. Потомки Робеспьера и санкюлотов надеялись  впрок запастись опытом борьбы для будущих сражений с буржуазией. 
Творческая элита Франции приветствовала Маяковского как яркого лидера русского авангардного искусства. Поль Элюар, подбадривая себя кофе и марихуаной, далеко за полночь наскоро переводил Маяковского на французский, понимая, что это  его  звездный час, что эти переводы сделают его по -настоящему известным в стране.
 Луи Арагон счастливо улыбался, когда  Маяковский приглашал его к своему столику в ресторане. Луи в последнее время везде появлялся с  Эльзой Триоле, которая приходилась родной сестрой Лилии Брик– роковой музы поэта. Маститый француз восторгался Маяковским. «Вы мой символ,– восклицал Арагон,– отныне я жду в моей жизни высоких перемен». Пикассо приглашал русского гостя в свою мастерскую с просьбой дать оценку степени его авангардизма. Поэта с удовольствием принимали у себя представители русской художественной колонии в Париже: Наталья Гончарова, Михаил Ларионов, Вера Шехтель, Марк Шагал, уже очень больной Дягилев.
 Выступления, встречи– сколько их  было в ту славную поездку 1928 года?! И все же одна встреча была самой главной, позарез нужной и желанной, ради которой, собственно, Маяковский и рвался в Париж, куда выезжать станови
лось все труднее и труднее…
Они долго выбирали немноголюдное, уютное кафе. Наконец выбрали «Куполь». Сели у окна, чтобы лучше видеть друг друга, за небольшой столик с мраморным покрытием. Пожилой гарсон молча подал меню, стал ждать заказ. Но и он, повидавший на своем веку много всякого люда, не смог скрыть невольного интереса к этой паре.
Гость – высокий, большой, по французским меркам огромный, шикарно одетый, с бобриком коротких, жестких волос, с лицом, словно заранее вырубленным из гранита и в то же время живым, подвижным, тонким, был прекрасен в единстве своей физической мощи и духовной силы. Он внушал невольное поклонение.  Она – тоже высокая, элегантная, красивая строгой русской иконописной красотой.
– Будем есть?– спросил Маяковский, основательно положив руки на холодный мрамор столика.
– Нет, – решительно ответила его спутница Татьяна Яковлева, с которой он встречался последнее время ежедневно,– разве что кофе с безе.
–А мне сто грамм коньяка и чай … с тройной заваркой. С тройной,– подчеркнул клиент.
Гарсон усмехнулся краешком губ: ох, эти русские, все у них с размахом и чтоб не так, как у всех людей. С тройной так с тройной …
– Володя, что ты мне хотел сообщить экстренного?– нетерпеливо спросила Татьяна, когда гарсон ушел.– Я же тебе говорила, что больна. У меня острый бронхит, на улице непогода, слякоть. Ты меня совсем не жалеешь. Я пришла только потому, чтоб ты не подумал, что я на тебя сердита, сам знаешь за что. Пикассо правильно сказал, что ты большой ребенок а я добавлю, что еще и  капризный, и требовательный. Что у тебя сейчас за прихоть?
Он сидел перед ней не такой, как всегда, не эстрадный, не главарь. Притихший, милый, домашний, с непривычным, воркующим голосом.
–Ты правильно сделала, что пришла, Танечка,– с неожиданной нежностью сказал Маяковский. – У меня времени в обрез. Я должен  уже быть в Москве, а я торчу здесь, как осиновый кол, потому что не сказал тебе главного.
 Обойдемся без прелюдий, их до меня сказали тысячи поколений. Как ремесленник я написал тебе стихи, как поэт скажу  самую поэтическую для женщины часть признания: выходи за меня замуж,– Маяковский слегка покашлял, скрывая волнение,  и пристально посмотрел на собеседницу, ожидая ответа.
Татьяна некоторое время молчала, улыбаясь Джокондой.
– Никогда не думала, что своим поведением подвигну заклятого холостяка на подобное решение,– сказала она наконец.– Насколько мне известно из трудов госпожи Коллонтай, в России покончено с институтом брака, во всяком случае, собираются покончить. И вдруг певец революции предлагает руку и сердце представительнице паразитического класса,– в голосе женщины сквозила явная ирония.–  А как же соратники, а как же другие певцы? Слушатели?
– Таня, я не адепт ни Розы Люксембург, ни Саши Коллонтай, которая поет с ее слов, ни Леночки Шмидт, которая поет уже со слов Коллонтай. Все это - выбрики и грезы женской эмансипации, а также сильного полового инстинкта у этих дам. Та же мадам Коллонтай бегала за Дыбенко и устраивала дикие сцены ревности, как последняя русская бабенка, несмотря на все свои теории, пока Паша не отбросил ее окончательно. Уже и Леночку Шмидт успокоили. Все после угару возвращается на круги своя. Все, к сожалению…
Подошел гарсон, подал заказ и счет. Маяковский, не глядя на бумажку, наобум вытащил из кармана пиджака двадцатифранковую банкноту и молча протянул:
– Свободен.– Гарсон учтиво поклонился и ушел.
– Таня, я устал,– продолжил Маяковский, залпом выпив коньяк,– все эти изыски хороши для молодых, для прыщавых, которые исходят половой истомой. Мне нужна нормальная семья, я хочу детей, много и разных, не в Америке – ему недавно сообщили, что у него дочь в Америке– а здесь, под соском,– он взял себя рукой за грудь,– я буду писать для них стихи и сказки.
– А как же Лиля?– перебила его Татьяна.
– Лиля, - задумчиво произнес Маяковский и поскреб горлом.– Ты, конечно, знаешь о Лиле. Откровенно говоря, я почти ничего не знаю о ее отношениях с Маяковским, вернее, кое-что знаю, но не могу понять, это высшая алгебра, это выше моего рассудка. Это отношения Тургенева с Виардо, которые я тоже не могу понять, я пытался решить эти немыслимые уравнения, но ничего  разумного не получается. Я люблю Лилю, но какой-то странною любовью, как говорил Лермонтов, правда, по другому поводу. А тебя я люблю просто и понятно, и надеюсь, что с твоей помощью избавлюсь от наваждения по имени Лиля.
– А вот я тебя, Володя, не люблю. Проще и понятнее некуда. Не обессудь,– с беспощадной прямотой молодости сказала Татьяна, но потом все же чувствуя свою резкость, добавила:– возможно, еще не успела полюбить.– И стала пить кофе маленькими глотками.
– Отчего же? Я такой сильный и красивый,– с грустной миной пошутил Маяковский, стараясь улыбнуться замерзшими губами. Он явно не ожидал такого ответа ни по смыслу ни по тону. Все пространство между ними залила вода тяжелого молчания.
–  Мы говорили с матерью о тебе, – первой заговорила Татьяна, отставив чашку с кофе и слегка наклонившись к нему,– и обе пришли к выводу, что такие, как ты, не принадлежат ни себе, ни другим конкретным людям, а неким высоким понятиям: Россия, революция, литература, поэзия и так далее. А мне нужен конкретный муж, который будет  заботиться конкретно обо мне и наших детях , который заметит, что у меня болит горло и спросит, что мне надо, чтобы вовремя вылечиться. У тебя на это не будет времени, тебе это хлопотно, мелко, ты мыслишь масштабами революции, интересами республики, тебе нужен амвон или трибуна, или зал, полный народа, чтобы ты вещал, пророчествовал. А я тебе нужна в качестве сиделки, когда лично тебе плохо или когда  захочется поплакать в жилетку.
– Ты ошибаешься, Таня, – негромко возразил Маяковский.– Ты не видела моих апартаментов в Москве. Я анахорет, я схимник, я столпник в каменной московской пустыне. Мое жилище – келья. Как это ни банально, но всему свое время. Настала пора обрести свои пенаты. И я хотел, чтобы ты была хозяйкой большого, уютного дома, и где бы я чувствовал  себя англичанином в своей крепости. Никакой другой женщины я не могу представить себе на этом месте.
– Даже Норочки Полонской?– с ехидцей спросила Татьяна.
– Да, даже Норочки Полонской,– убежденно подтвердил Маяковский.– Видишь, тебе и о ней известно.
– Да, некие доброхоты предусмотрительно просветили меня на этот счет,– подтвердила Татьяна. – Наверно, кто-то побаивается наших отношений. Кто это может быть, как ты думаешь?– опять насмешка сквозила в ее голосе.
– Я    никогда не скрывал, что у меня было много женщин, – ответил Маяковский.– Секрет полишинеля. Но предложение я делаю первый раз. Разве это легкомысленно, разве это не повод гордиться?
– Ты говоришь, Володя, о каком-то большом, шумном, уютном доме. Но по-моему, в нынешней России такого понятия нет. Есть квадратные метры в коммунальной квартире. У вас не разрешается иметь даже  домработницу, не говоря уж о всей прислуге. Я должна буду жарить тебе котлеты на общей кухне, возможно, рядом с Лилей Брик или Полонской, ждать очереди  в ванную, водить ребенка в детский сад – о, ужас! У меня появится красное лицо, красные руки, преждевременные морщины, а у тебя окажется новая пассия, новая муза. Нет, нет, я не хочу быть лермонтовской Бэллой, одинокой и покинутой. Если бы ты жил в Париже– еще куда ни шло, а ехать в мрачную Россию, где кухарки правят  государством, где я буду  проклятая буржуйка– ты меня извини.
– Я известнейший в России поэт,– защищался Маяковский.– Я смогу обеспечить тебе соответствующее положение. Вот везу Лиле автомобиль. Лучший в Москве.
– И что, я постоянно буду делить тебя с Лилей и с Норой? Или с другими какими?
– Норе я ничем не обязан, а Лиле обещал давно и привык свои обещания держать. И буду перед ней отныне свободен. Других у меня не будет, клянусь тебе. Неужели для тебя ничего не значит время, что мы провели с тобой? Мне кажется, мы провели его не как обыватели.
– Значит. Очень многое значит,– Татьяна коротко, нетерпеливо вздохнула, как вздыхают, объясняя ребенку очевидные вещи.– Я поддалась твоему напору, твоему обаянию и не жалею об этом. Это как напиться или принять кокаин, но потом приходит тяжелое похмелье. Ты пишешь, что я ровня тебе. Нет, это не так. Я постоянно буду чувствовать огромную разницу между нами, а мне этого не хочется, я к этому не привыкла, это будет меня угнетать. Одно дело – легкий флирт, маленький роман, а другое дело – выйти замуж. Будем считать, что у нас был маленький роман, и он окончен. Два дня назад я приняла предложение другого человека. Это еще одна причина, почему я сегодня пришла. Нужно расставить все точки над и, чтоб не было никаких недоразумений и  недомолвок.
Опять их разделял космос, где не существует никаких звуков. На осунувшееся лицо поэта, который, слегка опустив голову, смотрел прямо перед собой, легли чугунные тени хмурого парижского предвечерья, холодного и сырого. Потом он встал, позвал гарсона, что-то тихо ему сказал, отведя в сторону, затем опять возвратился.
– И кто же он такой?– спросил он приглушенным басом и поднял на нее твердые глаза, на миг ставшие грозными, как у пророка.
– Зачем тебе, какое это имеет значение?– нервно ответила Татьяна.
– Любопытно, необходимо для дела. Возможно, когда-нибудь понадобится.
– Барон Бертран дю Плесси, 26 лет, дипломат,– коротко сообщила девушка.
– Что ж, поздравляю, отличная партия для дворянки, когда русские  князья ездят здесь таксистами,– Маяковский медленно ронял слова, делая длинные цезуры между ними, потом посмотрел теперь уже мудрыми, проницательными глазами на свою собеседницу.– Но понимаешь, Таня, эти спесивые, эти ..плессивые! – он вынужденно хохотнул – французские аристократы всегда будут напоминать тебе о своем превосходстве. Они замордуют тебя своим этикетом и правилами хорошего тона по-ихнему. Вряд ли ты будешь свободна, как тебе хочется. Но, возможно, это говорит во мне уязвленное самолюбие.
– Володя, ты стал щуриться, близорукость?
– Глаза в последнее время заартачились,– неохотно пояснил поэт,– но я с ними жестко,– он потряс кулаком,– слезятся, предатели, но у меня не побалуешь.
– Я слышала, у тебя неприятности в Москве,– Татьяна явно хотела перевести разговор на другие рельсы.– Может, останешься, поработаешь здесь. Работы, мне кажется, у тебя хватает. По-моему, на эту Россию лучше, чем ты, никто не работает. Какие к тебе претензии?
Маяковский выпятил свою толстую, как купчиха, губу, задумался.
– Много претензий, Танечка. Многим мешаю. На светлом фоне черное смотрится отчетливо, а многим хочется, чтоб их бездарность не так била в глаза. Вот и лают моськи на слона. А когда этих мосек целые своры, устаешь отмахиваться. Обложили, как волка, красными флажками; куда ни шагни– везде «нельзя».
– Вот,– встрепенулась Татьяна,– а предлагаешь замуж. Да тебя заедят, что ты меня привез. Сидел бы  в Париже – чего уж лучше. Был бы Полпредом Республики,– последние слова она произнесла с насмешливым пафосом, ораторски подняв руку.
–  Каждый день в Париже – лай собак все ближе, Танечка. Мне нельзя долго жить в Париже – я закисаю, ты боишься ехать в Москву – обстоятельства бывают выше нас. Все чаще задумываешься: а что собственно такое – свобода? Да и жизнь вообще – не принудиловка ли это? А ты бы мне помогла кручину эту одолеть.
Гарсон принес еще кофе и коньяк, перемигнулся с Маяковским, тот коротко мотнул головой, достал из портсигара очередную папиросу, закурил  перекатывая ее из одного угла рта в другой, потом на короткое время ушел в себя, нервно барабаня тонкими, подвижными пальцами и, как будто позабыв о спутнице, которая медленно доедала свое безе. Он был невесел, озабочен, будто все время прислушивался к чему-то. Потом все-таки возвратился, посмотрел на нее, сказал с усталым одобрением:
– Больше всего не люблю людей, которые некрасиво едят. Ты делаешь это красиво, да и все остальное тоже. Мое эстетическое чувство в твоем присутствии не страдает. Где я найду еще такую?
– Спасибо за этот … несколько сомнительный комплимент,– засмеялась Татьяна. А вот мне, Володя, твое настроение не нравится. Депрессия у тебя, что ли? Если я в том виновата, то прости меня, ради бога.Три месяца назад ты меня и в глаза не видел, и жизнь была прекрасна и удивительна. И через три месяца жизнь будет такая же. У тебя еще будет много женщин, поизысканней меня, ты умеешь их завоевывать. А меня оставь в покое. Как ты любишь спрашивать:
Как живете, караси?
Ничего себе, мерси.
Она широко, весело рассмеялась. Ей было только двадцать два, впереди расстилались удивительные миражи будущего; жизнь казалась, действительно, прекрасной и удивительной. И разве мог ей испортить настроение невеселый вид великого поэта, смотревшего букой, и которого грызли, видимо, свои непонятные  и далекие  от нее проблемы.
Они поговорили еще некоторое время и поднялись. Маяковский нашел глазами гарсона, тот сразу засуетился, юркнул в служебную дверь и выскочил вскоре оттуда с большим букетом  хризантем. Владимир взял цветы и несколько церемонно, что не походило на него, вручил девушке.
– Цветы вручают при свидании, но я не люблю, когда они потом валяются где-нибудь на подоконнике или на коленях, куда капает жир от котлет. У меня это вызывает сильную изжогу. Потому вручаю их при расставании. Цветы – это счастливые дети земли-матушки, а может, это азбука ангелов, по которой они читают великую книгу бытия. Я когда-нибудь это использую. Цветы должны быть почаще у тебя в комнате, тогда ты будешь лучше отличать красоту от безобразия, поэзию от прозы.
– Владимир Владимирович, – торжественно и как-то жалобно сказала Татьяна. – Честное слово, я недостойна вас. Все происходящее мне кажется чудесным сном: я проснусь – и все исчезнет. Я не хочу жить в вечном страхе потерять вас или быть уличенной в обмане. Я обыкновенная девушка со всеми женскими недостатками, а вы  меня возносите на такой пьедестал, что мне страшно смотреть вниз. Будьте счастливы.
Не хочешь?– оставайся и зимуй.
И это оскорбление на общий счет нанижем.
Я все равно тебя когда-нибудь возьму –
Одну или вдвоем с Парижем,– продекламировал напоследок поэт, и они расстались.
А через неделю посыльный самого крупного цветочного магазина Парижа принес на квартиру Яковлевой роскошный букет. Хозяйка сперва не захотела принимать, потом спросила от кого. « От господина Маяковского,– был ответ.– Если вы не примите букет, я вынужден буду оставить его  у ворот вашего дома. Таково пожелание клиента». Букеты несли и на следующую неделю, и на следующую.
Оказалось, что Маяковский, закупив автомобиль, все оставшиеся деньги положил на счет в банке с условием каждую неделю посылать  в дом Яковлевой, а потом Плесси, самый дорогой букет, который цветочная фирма выдала за предыдущую декаду. В 1940-ом году немецкие оккупационные власти арестовали мужа Яковлевой, конфисковали дом, и той пришлось жить на съемной маленькой квартире. Но и туда каждую неделю приносили цветы. Татьяна Алексеевна под угрозой голодной смерти была вынуждена торговать этими букетами, продавая их в разы дешевле  фактической стоимости. Но даже этого хватало, чтобы не умереть. Вот и говори после этого о житейской непрактичности поэтов!
После войны Яковлева перебралась в Америку, удачно вышла замуж и поселилась в крошечном городке с гордым названием Санкт- Петербург. В ее спальне на ночном туалетном столике стояла увеличенная в несколько раз фотография, где хозяйка была снята вместе с Маяковским возле одного из парижских кафе: оба распахнутые настежь навстречу жизни, с лучистыми , счастливыми глазами, красивые и вечно молодые, как полубоги.  В ее доме всегда было много цветов. Когда  Татьяну Алексеевну спрашивали, зачем ей столько, она, как правило, отвечала: «чтобы лучше отличать красоту от безобразия».