О, посмотри, какие облака
Возведены вдоль нашего романа,
Как будто бы минувшие века
Дают нам знак, таинственный и странный.
И странное обилие цветов,
И странно, что кафе не закрывают.
И женщины в оранжевых пальто,
Бесшумно, как кувшинки проплывают.
О, посмотри хотя бы на себя
В минутном отражении витрины,
Где манекены редкие скорбят
И катятся волнистые машины,
Где тонкая колеблется рука
Среди незамечательных прохожих,
Где ты стоишь, похожа на зверька
И на смешного ангела похожа.
……………………………………………
И ты уходишь весело, легко –
Пустеет двор, пустеет мирозданье.
И ласковые днища облаков
Всю ночь висят над миром в ожиданье.
Юрий Визбор
1
Европейское турне четы Андреевых подходило к долгожданному концу. Лев Михайлович старался теперь, как можно быстрее закончить его. В неотвратимом предвкушении от бесконечной очереди на границе, варварского досмотра белорусских таможенников, которым легче сразу выдать «подать», и дальнейшей домашней действительности, которая, особенно на первых порах после пересечения границы, давит на затылок безнадежностью и тоской, не радовали даже отличные европейские дороги. В программе еще оставались Париж и Франкфурт, а далее – через Польшу – домой. Он уже сто раз проклял эту дурацкую идею – путешествовать по Европе на своем автомобиле. Легче было взять напрокат автомобиль во Франкфурте, а после поездки по Европе улететь домой самолетом: шесть часов анабиоза, и ты снова в привычных родных пенатах, а все, что увидел за три недели в ухоженной Европе, тебе будто просто приснилось.
Лев сам придумал этот отпуск, надеясь хоть как-то ублажить свою нервную и вечно расстроенную жену, но Люське и здесь угодить было невозможно. Первую половину путешествия она еще как-то держалась, терпеливо молчала и неохотно вертела головой, безошибочно останавливая свой взгляд на бесчисленных магазинах. Особенно ее привлекали крупные супермаркеты, в которых можно было бесцельно бродить по целому дню. Льва бесило, что Люське совсем не интересны старинные римские раскопки посреди Франкфурта, другие исторические достопримечательности, что она решительно отказалась от экскурсий по городу, несмотря на услужливого гида, предоставленного им фирмой.
Обидно, ведь, что она видела в этих магазинах, абсолютно все, давно уже есть в их родном городе. Для этого совсем не нужно было уезжать в Европу, причем цены у них дома даже ниже, чем в этих расфуфыренных торговых дворцах. Но еще обиднее было то, что Люське ничего и не хотелось. Лев, ни секунды не задумываясь, удовлетворил бы любую ее прихоть, хотя шкафы, которые он нагородил вдоль длинной стены спальни, уже не вмещали обнов. Нет, ей доставляло удовольствие просто так бродить, смотреть, примерять, прикидывать, пробовать… Для Льва это пустое занятие было невыносимым. Может быть, чувствуя это, вскоре Люська уже не скрывала раздражения, причиной которого становилась любая мелочь.
На всем протяжении их маршрута, придуманного Львом еще дома, она, уже совершенно не сдерживаясь, гундела, что в Мюнхене слишком шумно (там проходил футбольный матч «Бордо» и «Баварии») и много развязных, противных, примитивных немцев, в Баден-Бадене, наоборот – публика слишком скучная и напыщенная, а цены баснословные – нечего тут делать. В Швейцарии, да, красиво, но слишком много гор, от них у нее головокружение и боязнь высоты, даже спать толком не могла. В Венеции останавливаться совсем не захотела – «вонь от каналов, просто как на помойке, поедем скорее на свежий воздух, в Испании – жара, пыль, какие-то вечные развалины, Франция – убожество, маленькие, темные от старости домики, опять же, неразговорчивые на английском языке французы, и вновь запредельные цены – они считаю себя центром Вселенной?»
Скорее всего, и сегодняшний день не принесет ей ничего хорошего. Лев уже представлял, что самый лояльный вердикт Парижу будет выглядеть примерно так: «духота, пыль, грязь несусветная» – в общем, скорее бы домой. Доведенный до последней степени раздражения, которое сдерживалось теперь истончившимся до пергаментной толщины терпением, Лев Михайлович все чаще закрывал глаза, так как закрыть уши он не мог: в руках он держал руль своего автомобиля.
Сегодня с утра они въехали в Париж, оставили машину на стоянке и на такси подъехали к знакомому Льву небольшому уютному отелю на Амстердамской улице, что неподалеку от вокзала Сент-Лазар и Гранд-Опера. Хозяйка сразу же узнала Льва Михайловича и тут же предложила ему, как постоянному клиенту, скидку в пятьдесят процентов. На Люську она даже и не взглянула, хотя Лев несколько напрягся, не вспомнит ли хозяйка, что в прошлый раз он был совсем с другой женщиной. Впрочем, вряд ли она вспомнила бы, а если и так, то виду, конечно, никогда не подаст. Но вот номер предложила тот же самый… Неужели помнит?
Теперь Лев присел на прогретую лавочку, стараясь спрятаться в рябую тень от большого платанового дерева. Сидеть предстояло долго – Люська принялась осматривать многоэтажный «вавилон» «Галереи Лафайета». Лев смежил веки, стараясь пригасить яркий свет летнего дня, сквозь ресницы глянул в сложенный трубочкой кулак на уходящий к близкому горизонту бульвар и маленькое кафе на углу улиц и почувствовал, как закружилась голова, а сам он полетел в такой же солнечный день, но с пьянящими запахами палой листвы, с шуршаньем медно-тонких, а потому таких звучных дубовых листьев, с отсветом солнца на оранжевых и багряных растопыренных пальцах кленовых листьев и летящих безмятежно обрывках серебряной паутины…
Сердце сжалось той сладкой тоской, невыразимой и неизгладимой, не отпускавшей его тогда все десять дней незабываемой поездки – десять счастливых, светлых, пронзительных дней октября. Так же светило солнце, он сидел на скамеечке в Люксембургском парке и смотрел на удивительную женщину, тонкую, почти прозрачную, по-детски радующуюся ясному осеннему дню, вороху листьев, белым статуям французских королев и будто бы вырезанному из тонкого белого листа зданию Сената. Ее радость просто от жизни, от солнца, от листьев, от густого, насыщенного осенними запахами воздуха передавалась ему и всем окружающим. Люди шли по шуршащим дорожкам, засыпанным мелким ракушечником, улыбались и еще долго, долго оборачивались, любуясь танцующей вместе с падающими листьями тонкой светлой женщиной. Лев тоже смотрел, не отрываясь, и не мог поверить, что это он такой счастливый и блаженно беззаботный, а женщина эта не просто чудо Парижа, а его женщина, пусть всего на несколько дней, но его. Он испытывал откровенную гордость, но больше – необъяснимую радость, а еще больше, пожалуй, – восхищенное удивление, но все это с щедростью рождественского снегопада покрывало необъяснимое, но явственно волнующее ощущение полного и безмятежного счастья.
Говорят, что счастье – это путь к цели, нет, это щемящее чувство, переполняющее все существо человека, заставляющее на мгновение забыть о необходимости дышать, бывает совершенно беспричинным. Оно не бывает долгим, утекает быстро, испаряясь прямо на глазах, как утренний туман, но потом, в любой момент всей огромной оставшейся жизни, ты всегда можешь легко вспомнить и вновь пережить это острое счастливое мгновение, как сейчас, летним жарким днем, вновь ощутил его Лев.
2
Ирина Сергеевна подрабатывала в его фирме переводчиком. Приезжали гости из-за рубежа, иногда приходилось срочно перевести техническую статью или оформить документы – Ирина бралась за любую работу. Сначала потому, что после развала института резко стало не хватать денег, а потом еще и потому, что было интересно. Она уже втянулась в тему, легко понимала суть и азартно болела, когда стал решаться вопрос о строительстве целого завода посреди тайги с использованием новой технологии. Миниатюрная, стройная женщина, настолько похожая на эстрадную певицу, знаменитую своим непередаваемым прибалтийским шармом, что прохожие часто путали их, пытаясь остановить ее на улице, она всегда пользовалась вниманием мужчин, а значит, таким же пристальным, почти прицельно-расстрельным недобрым вниманием женщин. Она привлекала еще и тем, что всегда излучала прекрасное настроение, была весела и улыбалась так доброжелательно, что каждый встречный воспринимал эту улыбку, как предназначенную только ему. Со стороны казалось, что у нее все прекрасно, что ее жизнь насыщена приятными событиями, праздниками и подарками, милыми посиделками у семейного очага, а сама она с лихвой окружена любовью и заботой. Посреди всеобщего разгула сумрака и безнадеги было как-то странно и неожиданно встретить такую откровенно счастливую и красивую женщину.
Лев всегда отмечал, как легко она входит, будто влетает, в офис, распространяя легкий, чуть осязаемый запах совсем незнакомых духов, как сразу светлеют лица его специалистов, а вечно занятые женщины в бухгалтерии перестают считать и писать, рассматривая Ирину Сергеевну с плохо скрываемыми раздражением, проявлявшимся желваками на нарумяненных щеках. Она всегда старалась зайти к «шефу», если в это время у него не было посетителей, а Льву очень нравилась переводчица, и он всегда старался придумать для нее какую-нибудь дополнительную работу или порекомендовать ее приятелям, чтобы дать возможность заработать больше. Бывало, что они отвлекались от рабочих тем, но Ирина Сергеевна очень беспокоилась, что занимает время такого важного человека, и смущалась, замечая, что за разговорами прошло минут сорок, а то и час.
Однажды, как это случается в нашей непредсказуемой жизни, сошлись ли звезды или кометы, сыграла ли роль свою роль магнитная буря или просто попало под настроение, но в тяжелый обыденный день, когда казалось, что неудачи и проблемы окружили сплошной непроходимой стеной, Лев Михайлович, увидев светящееся улыбкой лицо Ирины, поймал себя на совершенно шальной мысли. В первый момент он даже зажмурился, тряхнул головой, как бы останавливая себя, пока не поздно, но потом с решимостью и отчаяньем Чапаева, бросившегося в Урал-реку, предложил Ирине Сергеевне подождать его немного, чтобы проводить ее до метро. Решительно свернув все дела, просто сбросив в ящик накопившиеся бумаги и документы, Лев Михайлович на ходу попрощался с недоуменно переглядывающимися сотрудниками и выскочил на улицу. Был солнечный погожий день, уже дышала ранняя осень, которой в Сибири отводится всего несколько дней, чтобы все остальное календарное осеннее пространство занять холодными ливнями или беспросветной моросью, прерываемыми лишь мокрым секущим снегом, переходящим в ватный снегопад. До метро было недалеко, и они шли молча, причем Ирина не выдавала ничем своего любопытства, несомненно вызванного столь необычным шагом генерального директора. У спуска в метро они остановились, и Лев Михайлович на последней ноте того самого аккорда, который вымел его из кабинета, несколько проглатывая буквы от неожиданного волнения, задал вопрос, с которым он шел все это время:
– Ирина Сергеевна, а как вы отнесетесь к моему предложению совершить со мной авантюрное путешествие… в Париж? – и замер, в ожидании ответа. Если бы он мог, то даже закрыл бы глаза, так было бы легче. Но в ту же секунду он услышал ее ответ:
– Я совсем не против, даже за…
– Спасибо, Ирина Сергеевна, я все понял. До свидания, всего доброго, – и он поспешно повернулся назад к офису, унося радостное чувство, которое он помнил еще из детства – чувство обещанного чуда.
3
Стоит принять окончательное решение, как сразу же наступает некоторое просветление: словно налетевший откуда-то свежий ветер развеял туман, и вдоль старой железнодорожной колеи проявились детали – кусты, деревья, камни, знаки и надписи, и теперь не составляет никакого труда катить по этой колее, тревожа окрестности стареньким дребезжащим гудком. Лев Михайлович мгновенно придумал комбинацию: срочная командировка сначала в Москву, а потом и в Париж, якобы, для встречи с руководителем одной из израильских химических фирм, заинтересовавшихся технологией, разработанной в фирме Льва Михайловича. Такая израильская фирма действительно была, и заинтересованность она тоже проявила: прислали несколько факсов, обменялись деловыми бумагами, переговоры шли вяло и Лев Михайлович не ожидал от них особого результата, но теперь можно было использовать их как повод. Командировка в Париж была им придумана, но проверить его не смог бы толком никто. Лишить Ирину удовольствия рассказывать о поездке в Париж своим знакомым было бы слишком жестоко, да и дома она должна была что-то сказать, и Лев предложил легенду, что Ирину премировало руководство банка, где она теперь работала. Совпадение – одновременное нахождение двух хорошо знакомых людей в одном и том же месте – было чревато последствиями, оставалось лишь надеяться, что слухи о премиальной поездке Ирины Сергеевны не дойдут по кругам до жены Льва Михайловича. Конечно, затея была очень рискованной, но еще и этим она волновала кровь, заставляя ежиться от холодка по спине, как когда-то в далекой молодости, когда совершал нечто заведомо запретное.
С того самого момента, как они расстались у метро, прошло уже несколько дней, встречаться не выпадало повода, и, невольно подчиняясь законам конспирации, Лев лишь однажды позвонил Ирине домой и попросил ее прямо на улице передать ему свой заграничный паспорт. Еще через неделю визы и билеты были готовы и ждали в Москве. Так и не встречаясь, по телефону, Лев сообщил, что улетает в назначенный день в Москву, а через сутки этим же рейсом будет ждать Ирину во Внуково. Свой билет до Москвы она должна получить на почтамте, до востребования. Оба раза Ирина не задавала никаких вопросов. Хотя они ни о чем не договаривались и не обсуждали никаких условий, но душа Льва замирала от предвкушения чего-то острого и необычного, правда, от набегающего временами страха, обдающего отрезвляющим холодком, его тайные надежды опадали, как пивная пена.
Напряжение, с которым он выглядывал в толпе прилетевших пассажиров маленькую фигурку Ирины, боясь встретить кого-либо из общих знакомых, достигло невероятного предела, когда уже в последней фигуре он, наконец, разглядел ее.
– Я специально подождала, чтобы все прошли, вдруг на рейсе был кто-то из ваших знакомых, – пояснила она ошалевшему от переживаний шефу. Но он уже приходил в себя, ведь она была рядом, они в Москве, и вскоре Париж ляжет у их ног.
На всякий случай Лев заказал два одноместных номера рядом, он пока не представлял иного варианта. Неожиданно выяснилось, что вылет чартерного рейса в Париж переносится на пару дней, но вынужденное проживание в Москве оплатит туристская фирма, по вине которой рейс был перенесен. Планы несколько менялись, но в этом была и своя прелесть – теперь несколько дней они могли просто привыкнуть друг к другу, гуляя по Москве.
Вечером, находившись по бесконечным московским улицам до полного изнеможения, посмотрев в «Ленкоме» спектакль, оставивший в душе, кроме блаженного удовольствия от игры и пьесы, еще и грустный отзвук, что в провинции такой возможности – в смысле театральных звезд – они лишены, наконец, добрались до башни своей гостиницы. Преодолев липкие откровенные взгляды охраны и прочих халдеев, после некоторой необходимой паузы они устроились в маленьком номере Ирины. Сама хозяйка номера, переодевшись в пижамную пару, свернулась на кровати уютным калачиком, а Лев Михайлович расположился напротив нее в удобном кресле. Они впервые были так долго вместе, но по-прежнему сохраняли дистанцию, сокращающуюся очень медленно, но неотвратимо. В этот вечер они просто разговаривали – долго и очень откровенно.
Это напоминало совместное путешествие в вагоне поезда – такой же приглушенный свет, такой же тихий разговор, когда не замечаешь как летит время, пока в окна не забрезжит утро. Сначала обсуждали понравившуюся пьесу и игру актеров, а потом как-то незаметно перенеслись в воспоминания детства, рассказывая друг другу то, что до сих пор не доверялось никому. Лев был поражен тем, что он узнал об Ирине. Оказывается, ее рафинированный интеллигентный вид, обширные знания и вкусы в самых разных областях – все это с большим трудом приобретенное, нажитое в течение многих лет. Она оказалась из очень простой семьи, выросла в далеком районном поселке, после школы приехала в город и пробивалась в нем сама.
Ирина рассказала ему о своей первой любви, о том, как взрослый семейный человек осчастливил ее своей любовью, научил любить, понимать и ценить каждый миг своей нечаянной жизни. Как потом она строила свою жизнь, ошибаясь и сопротивляясь, как боролась за свое место в этом плотно упакованном мире. Да, после такой любви уже трудно было найти подобное, она это твердо знала, понимая, что свою порцию счастья уже получила и истратила с лихвой. Муж подавал надежды, сначала как инженер, потом как спортсмен, занимался вечными поисками смысла, а с ним и самого себя, а она растила детей, учила языки, искала дополнительную работу, всегда искала работу, чтобы не знать нужды и дать ребятам все необходимое.
Лев слушал и поражался силе и стойкости, целеустремленности и настойчивости этой маленькой женщины. Про себя он уже назвал ее «маленьким стойким оловянным солдатиком». Ее миниатюрная стопа выглядывала из-под пледа, она притягивала взгляд, волновала и будоражила его воображение. Это была очень маленькая ножка, таких сейчас уже не бывает, размера, может быть, тридцать четвертого или того меньше.
Расстались уже под утро, и ему приснилась эта маленькая точеная розово-прозрачная ножка, утонувшая в его ладони. Он проснулся с редким ощущением беспричинно хорошего настроения, на самом деле, чувство было острее и больше, но он всегда избегал применять красивые и очень важные для него слова, как счастье и любовь. Просто – настроение, но оно распирало его, заставляя безудержно радоваться предстоящему дню.
Три дня вынужденной задержки в Москве вместили в себя бездну приятного: безмятежное гуляние по тихим улочкам, которые они находили, не задумываясь, бродя совершенно без цели, маленькие кафушки, где подавали настоящий кофе и заварные трубочки с кремом, наконец, три театральных вечера – настоящий праздник для театралов, какими они, к счастью, оба оказались.
Наконец, ранний подъем, сбор разношерстной группы в аэропорту, судорожная беготня ответственного или уполномоченного, и бесконечное блаженство от почти бесшумного полета, приветливых лиц стюардесс, великолепного завтрака, легкого шума в голове от бокала красного вина, а впрочем, зачем так долго все перечислять: от вроде бы случайных соприкосновений локтей и колен, вызывающих легкое покалывание в кончиках пальцев, и от нарастающего волнения, которое вызывали мысли о предстоящей неделе вдвоем в городе вечной любви.
Теперь уже никому не было до них дела, и они никого не замечали. Им достался шикарный большой номер с двумя огромными кроватями в стиле ампир и просторной ванной комнаты с зеркалами на стенах. Неловкость, возникшая сразу же, как только руководитель группы выкликнул их фамилии, объединив их общим гостиничным номером, дошла до своего предела, когда, переступив порог, они остались вдвоем в их новом общем жилище. Лелеять ее было делом абсолютно бесполезным: за порогом комнаты ли, за дверью ли ванной, в конце концов, за щелчком выключателя в ночи – рано или поздно, но Рубикон придется перейти. Взглянув в глаза друг другу, словно окончательно скрепляя личной печатью так и не проговоренный договор, скомкав неловкость и смущение, решительно прогоняя страх, они быстро разбросали вещи, умылись и переоделись под теплую парижскую погоду, и выскочили из полумрака отеля на улицу – скорее на воздух, туда, где на фоне безоблачного, ослепительно голубого неба плывут белые купола Секре-Кё – башни Монмартрской святыни.
То ли воздух здесь был особый, то ли расстояние от дома, обязательств и запретов оказалось столь огромным, что отпустило, все пришло само собой – рука потянулась к руке, тепло ее успокаивало и обещало, годы вмиг улетели, и теперь он мог любоваться ею – смеющейся от избытка чувств девочкой в легком летнем платье, просвечиваемым насквозь всеми лучами щедрого осеннего парижского солнца. Да, сейчас он отчетливо вспомнил, что солнце было все эти дни, и даже ночами он ощущал его неостывшее тепло на ее губах, коже и волосах. Мир наш живет под солнцем, вот только иногда закрывают его от нас облака.
В первый день бродили по улицам без всякого плана до позднего вечера, потом, уставшие, но довольные, сидели в маленьком ресторанчике. Удивительно, их здесь тысячи, и почти все – маленькие, чтобы человеку в любое время суток, в любую погоду в ресторанчике было уютно и тепло, чтобы он чувствовал себя, как дома. В своей недавней, но уже окончательно прошлой жизни Лев не любил рестораны. У нас они всегда шумны, прокурены и заполнены какой-то агрессивной нервной «гремучей смесью», готовой в любой миг прорваться пьяной дракой или дебошем, а презрительное превосходство, исходящее от обнаглевших до края официантов, вызывало такое мерзкое плебейское ощущение унижаемого, но грубо используемого человека, что напрочь отвращало его от этих островов советского «общепита». В книгах он читал о других ресторанах и когда-то мечтал попробовать кухню разных стран, причем в подлиннике, а не в пересказе наших умельцев в дни кулинарных декад. Теперь он наслаждался прохладой опустившегося на город вечера, свободно проникающей через распахнутые окна и двери, и запахами настоящей французской кухни, смешавшей йодистые запахи даров моря и ароматы прованских пряностей. Не понимая и не говоря ни слова по-французски, он заказал ужин, попробовал предложенного вина пятилетней выдержки из виноградников Бургундии и теперь слушал Ирину, глядя в ее глубокие голубые глаза, предвкушая и все же боясь надвигающегося.
Уже за полночь они спустились с Монмартра по крутым улочкам вниз, пересекли шумную, как горная река, Пляс-Пигаль, где толпы туристов, говорящих, наверное, на всех языках мира, выходили из «Мулен-Ружа», и пустынными кривыми улочками, скорее по наитию, нашли дорогу к отелю. В маленьком лифте они касались друг друга, слышали дыхание и уже не решались встретиться взглядом. Поразительно, но солидные люди с уже взрослыми детьми, устоявшим укладом и, казалось бы, твердыми взглядами на жизнь, вчера еще совсем чужие – один, вроде бы, легко предложивший поездку-интрижку, а вторая неожиданно легко ее принявшая – сегодня они не узнавали себя.
Все было необычно, остро и свежо, как в молодости, будто в первый раз. Не было между ними ни пошлости, ни скабрезности, ничего плохого и стыдного. За этот долгий день и бесконечный вечер, они уже проникли друг в друга, соединились душами, осталась мелочь, хотя и самая приятная – слиться телами. В номере было прохладно, легкие занавески чуть трепетали от ночного ветерка. Лампу не зажигали – свет Парижа, как вечный таинственный лунный свет, освещал пространство их покоев. Молча, без слов, не видя, но ощущая друг друга по колючему электричеству, уже потрескивающему в комнате, они разошлись по огромным кроватям. Лежали и молчали очень долго, пока не выдержавший первым, Лев не произнес хриплым шепотом:
– Иди ко мне?! – да, он именно произнес – выговорил с трудом, с невнятной интонацией – то ли спросил, то ли попросил.
Тишина. Ни слова в ответ. Тогда он поднялся и решительно направился к ее постели. Увидел ли он на самом деле в этой сумеречной темноте ее глаза или ему это привиделось, но он понял, что она ждет его, что пересохшие как каракумские пески губы потрескались от жажды-желания, что тонкое, вытянутое под одеялом тело напряжено до звона и не может больше ждать ни секунды. Господи, какое это счастье почувствовать резонирующее до вибрации стекол желание, освобождающее от надуманной условности и прочей шелухи внешнего мира, так нелепо и глупо придуманного нами! Лев заставил себя сдержаться, удержать неистовство, прорывающееся изо всех его пор. Он осторожно склонился к Ирине и, закрыв глаза от переполнявшей его нежности, стал целовать ее, едва касаясь пересохшими губами, словно дышал ею и вбирал в себя каждую клеточку отзывающегося тела.
Кажется, это ведь просто физиология! Миллиарды подобных совокуплений, однотипных движений, подобных реакций! За десятки тысячелетий люди, развиваясь и совершенствуясь, мало чего нового придумали в этом вечном, как сама жизнь, акте наслаждения. Но, видимо, нам никогда не понять этого вселенского масштаба множеств, когда неповторимы ни одна женщина, ни один мужчина, ни один миг их таинственного, так и неразгаданного, проклинаемого и восславляемого, грешного и святого, совершаемого где-то на небесах слияния. Тысячи лет люди пытаются описать эти чувства, не мне соперничать в этом с великими, но каждый раз, умирая в наслаждении, мы воскресаем в нем же, безвозвратно меняясь к лучшему. Говорят, что человеческая ДНК меняется в моменты самых сильных потрясений. Маленькая микроскопическая черточка добавляется к этой бесконечной спирали, в которой запрограммирован человек, когда он прилагает усилия всего своего существа на пределе возможного. Наверное, и в такой момент счастья, в момент полного и безоговорочного слияния с открытой, распахнутой, как тело, душой, тоже меняют нашу ДНК, делая ее еще совершеннее.
Лев проснулся от утренней прохлады, потянул на себя одеяло, скомканное где-то в ногах, и, не открывая глаз, почувствовал, что он один. Нахлынувший вдруг ужас еще не успел его окончательно захлестнуть – бросившиеся наперебой вопросы и версии застряли суматошными паникерами в дверях – как стукнула дверь, и он увидел Ирину, сияющую, улыбающуюся, с розовым румянцем на милых, с ямочками, щеках. Счастье, как и настоящее горе, не нуждается ни в каких доказательствах, они проступают сквозь любую оболочку или защитную маску, даже самые сдержанные люди в момент настоящих потрясений не могут скрыть своего истинного состояния. Сейчас он видел откровенно счастливую женщину! Ее счастье фонтанировало щедро и без всяких условий, зажигая своими выбросами-протуберанцами теперь и Льва. Он протянул руку, и она пошла к нему навстречу, на ходу сбрасывая туфли, одним ловким движением освобождаясь из легкого летнего платья, будто сняла перчатку, и вот уже стремительная, тонкая и светлая прильнула к его губам, вдохнув в него свежий утренний воздух, обняла прохладными руками, забирая жар его стосковавшегося за ночь тела.
Ночью было жаркое, обжигающее пламя с рваными языками, как огонь степного костра на ветру, а сейчас – тихий ручей перетекал из тела в тело, а еще бегали маленькие мурашки – словно суетливые муравьи, щекоча своими маленькими лапками. Только сейчас на свету он смог увидеть сквозь тонкую, словно светящуюся изнутри кожу все ее пульсирующие жилочки, по которым так неровно толкает кровь временами останавливающееся, будто бы захлебывающееся сердце. Теперь он мог рассмотреть ее всю, и она казалась ему необъятным неизвестным доселе миром.
– Ты мой необитаемый остров, и я буду тебя открывать раз за разом, – это были первые слова со вчерашнего вечера, и всего лишь второй раз он назвал ее на «ты». Она не дала ему продолжить, наверное, она просто боялась его голоса, ведь это было единственным, что оставалось от прежнего Льва Михайловича. Больше ничто не напоминало в этом неожиданно оказавшемся рядом с ней мальчишке – восторженном и мечтательном, робком и трогательном, искреннем и чистом, какими мы бываем только в последний день нашей школьной жизни – грозного генерального директора. Она старалась не отводить глаз, чтобы видеть его желание, его любовь и саму душу, но не смогла – огонь вновь вспыхнул, да с такой силой, что в его лавовом жаре невозможно было сохранить глаза, не закрыв их изо всех сил.
4
Париж – очень маленький город: его настоящее нутро спокойно лежит в прямоугольнике восемь на девять километров. Все остальное пространство, в котором и гудит жизнь почти десяти миллионов парижан, называется предместьями. Центр города отдан старикам и туристам. Каменные джунгли, а в них крошечные островки зеленых парков и скверов, линии платановых и каштановых бульваров. Помните, бульвар Капуцинов, Итальянский бульвар, Севастопольский? В городе почти нет цветных домов, и весь ансамбль светло-серых фасадов под солнцем становится хрупко-призрачно-белым. Маленькие жутковатые собачки на кривых коротких ножках неудержимо влекут своих озабоченных хозяев, натягивая длинные поводки до звона. Они гадят прямо на булыжную мостовую, с которой по утрам весь мусор и собачьи экскременты сметет поток очищающей воды. В тот год, после нескольких терактов, в городе запаяли миллион урн, и теперь горы разноцветного мусора вырастали ежедневно на улицах и площадях Парижа. Армия уборщиков в зеленых комбинезонах с такими же зелеными метлами и зелеными скребками безуспешно боролась за чистоту, маленьким зеленым автомобильчикам-пылесосам удавалось поддерживать видимую чистоту лишь на прославленных Елисейских полях.
Программа пребывания в Париже всегда одинакова, но от этого не становится скучной. Лувр – бесконечен и непознаваем, как сама Вселенная. Ни в коем случае не старайтесь его объять – лопнут не только штаны, как при слишком широком шаге, а лопнет голова, которую потом уже не склеить, не собрать воедино. Познавайте его медленно и даже осторожно, вкушая маленькими глотками, ощущая вкус самого времени. Сокровища Лувра создавались почти всю историю человека, и познавать их нужно, наверное, всю жизнь, как женщину и все великое.
Мраморные лестницы, темные подземные переходы с фрагментами настоящих фундаментов и стен, пережившие королей и революционеров, египетские сфинксы и статуи, клинопись и фрески, многообразие и сочность красок сотен, тысяч полотен всех времен и народов, Венера Милосская и Джоконда, скрывшая под своей улыбкой неразгаданную вечную женскую тайну, стеклянные пирамиды, возвышающиеся и низвергнутые, – не торопитесь, это остается с вами на всю жизнь.
В саду музея Родена вы, несомненно, испытаете восторг от реального созерцания статуй, известных вам всю жизнь, но теперь они всего лишь в миллиметре от вас. А вот в черном, и потому кажущимся бесконечным подземелье музея Сальвадора Дали под фантастическую музыку, льющуюся прямо из стен, берегитесь не сойти с ума, принимая извергнутые невообразимой буйной фантазией сумасшедшего бесконечные вариации открывающегося маленькими ящичками человека за реальность. Вряд ли у вас хватит смелости второй раз опуститься в эту преисподнюю. Зато как радуют и заставляют трепетать сердца аккорды мелодичного аккордеона на узкой улочке или миниатюрной площади Монмартра, где сидят художники, закрывающие своими мольбертами полнеба. Без них и без звуков аккордеона Париж немыслим.
Но, может быть, вы не большой любитель живописи? Что ж, это не страшно. Зайдите в Сен-Шапель в середине дня, когда потоки солнца через двадцатипятиметровые стрельчатые окна врываются в эту воздушную церковь, оживляя тысячу фрагментов из «Святого писания», изображенные на этих стеклах. Этой церкви уже более десяти веков, ее строили для хранения тернового венца Иисуса, шпиль ее взлетел в небо на семьдесят пять метров, но такого воздушного замка, такой стройности и эфемерной легкости вы, наверное, еще никогда не встречали.
Поднимитесь на Трокадеро и вы не удержитесь от восхищения от невероятно правильной геометрии Парижа. Как надо было уметь видеть и считать, чтобы улицы расходились лучами звезды, чтобы на одну ось можно было посадить три триумфальные арки, воздвигнутые в разные века и по разному поводу?
А золото и пурпурный бархат ампирно роскошной Гран-Опера?! Ее не театральная, а королевская роскошь! Кого она оставит равнодушным? Всмотритесь в скульптуры у главного фасада, ведь это за них отца всемирного любимца Бельмондо обвинили в распутстве, а он-то всего лишь изобразил музы, похожими на земных женщин, познавших любовь. Но театр, даже такой роскошный, мертв без актеров, посвятите вечер балету Франции, и вы поймете, что не только в Большом театре есть настоящие балерины. А поздним вечером окунитесь в кипящий уличный карнавал по случаю победы любимого футбольного клуба «Сен-Жермен-де-Пари». Этому спектаклю – весь город подмостки!
Не отказывайтесь от дежурного, предлагаемого всеми туристскими фирмами завтрака на Эйфелевой башне. Еда, конечно, далека от известного французского качества, но не в ней смысл – вид, открывающийся вам за таким прозаическим занятием, как завтрак, останется в вашей памяти надолго. А после завтрака, прожевав резиновый стейк из индейки, несмотря на тяжесть и лень, поднимитесь по узкой металлической лестнице на самый вверх этой стальной громадины – этот момент уже никто не сможет забрать из вашей жизни. И пусть в Париже всего один золотой купол, и тот Наполеон позолотил после увиденного в Москве, но это купол Отеля Инвалидов, где в мраморных саркофагах, словно повторяющих принцип русской матрешки, лежит самый гордый и непобедимый воин Франции, чьи славу и гордость не смогли заставить потускнеть прошедшие двести лет. Да, он был разбит в России, но умер непокоренным.
Лев и Ирина почти не разговаривали, они, улыбаясь, как блаженные, бродили по улицам, спускались в музеи и поднимались на все башни, арки, вышки, даже на единственный небоскреб на Монпарнасе. В огромном шаре кинотеатра будущего, утонув в полулежачих креслах, они через мгновенье, словно наяву соскользнув на параплане с крыши парижского небоскреба, задохнулись от полной иллюзии высоты, а потом с замиранием сердца, вскрикивая от неожиданности, ощущая даже несуществующую влагу речных брызг, сваливались в валы порогов Гранд-Каньона в Колорадо. Отдышавшись, устав от острых ощущений, они блаженно щурились на ласковое октябрьское солнце, идя по набережной Сены вдоль ряда барж, превращенных в жилье самых богатых и известных парижан. А вечером скользили на маленьком пароходике по этой реке, серость и грязь вод которой невозможно было разглядеть из-за ярких огней и ампирно причудливых фасадов, видевших мушкетеров и кардинала, каторжников и королей, победителей и приговоренных к казни на протяжении сотен лет, задолго до нашего появления на свет, теперь безразлично глядящих на наших героев, как на сотню миллионов других ротозеев, съезжавшихся со всего света.
Рука Ирины надежно поселилась в широкой ладони Льва, они теперь, как сиамские близнецы, общались не вербально, а лишь невидимыми волнами, перетекающими из руки в руку. Казалось, они стоят перед огромным, прекрасным городом, а он, гордо и снисходительно глядя на них сверху, всей своей миллионотонной массой важно проплывает мимо них, поворачиваясь разными гранями, открывая только ему известные ракурсы и сюжеты. Вон у моста на ступеньках целуется парочка. На этих ступенях целовались тысячи пар сотни лет, они для того и созданы – эти ступени, ведущие к воде, чтобы на них целовались влюбленные. А вон старушка в странном колпаке и длиннополом балахоне кормит голубей. Она кормит их тоже сотню лет. А эта смеющаяся шумная молодая компания устроилась прямо на парапете. Ребята пьют вино из большой бутыли, отламывают ломти длинного белого батона, в нем всего и есть лишь поджаристая хрустящая корочка, а внутри только воздух – настоящий парижский воздух. Утки уже собрались вокруг, выпрашивая подаяние, и им бросают кусочки хлеба, не жалея. А вот кораблем-громадой проплывает Нотр-Дам-де-Пари – ажурные арки апсиды, кружево огромной розетки и жуткие призраки-химеры, из пасти которых низвергается вся нечистая сила, смываемая дождями с куполов и башен собора.
Не забываем день, проведенный в Орсее – бывшем Орлеанском вокзале, превращенном теперь в музей импрессионистов. Начинается он с длинной очереди, в которой ты становишься равноправным, доброжелательно принятым членом некоего сообщества, устремленного к широким вратам этого хранилища самой чувственной живописи. А потом, переходя из зала в зал, ты ощущаешь иную, совершенно отличную от холодного и бесконечного Лувра атмосферу: здесь ты в море любви, в море страстей и роскошных обнаженных тел, здесь все уверяет, что любовь достойна любых жертв, здесь ты окончательно понимаешь, что миг счастья стоит всей жизни.
Великолепен день, проведенный в Версале, маленьком Версале, который наверняка потерялся бы в наших Петергофских или Павловских просторах. Что ж, русские цари хотели затмить Версаль, и им это удалось. Вы только посмотрите на карту Франции – она спокойно укладывается десять раз на территории Якутии, а в бывшем Советском Союзе ее можно было уложить все семьдесят раз! В одну из бесконечных войн, обескровивших страну, французский король собрал все золото и серебро Версальского дворца и передал его в государственную казну. Может быть, это было в истории Франции всего один раз, но в истории России множество раз было только наоборот. Но не мельчает Версаль от сравнений с российскими золотыми дворцами, не становятся менее красивыми легендарные сады Трианона. Здесь, вот по этим самым аллеям, гуляла Анжелика – любимая героиня русских женщин, знаменитая маркиза ангелов. А в этих потускневших от времени огромных серебряных зеркалах, за которые когда-то можно было купить небольшую страну, отражались затейливые парики Людовика Тринадцатого, а потом и Четырнадцатого, а с этого балкона в последний раз к своему восставшему народу выходил Людовик Шестнадцатый, голову которого потом бросили в корзину на Гревской площади. Париж не распадается на достопримечательности, он един, таких городов на свете немного, они существуют воедино со своей историей и своим духом, который, почувствовав раз, уже не забыть никогда.
Это совсем разные вещи – любоваться красотами природы или рук человеческих в одиночку или вдвоем с любимым человеком. Наслаждаясь красотой в вынужденном одиночестве, это одиночество воспринимаешь во сто раз острее, словно остался совсем один на всем белом свете. Тебе не с кем поделиться этой красотой, ускользающей с каждым мигом твоей такой короткой жизни. Любуясь тем же самым вдвоем, ощущая восторг любимого человека, как собственный, но удвоенный, добавляя радость благодарности от сопричастия и сопереживания, ты будто останавливаешь мгновение этой красоты, по крайней мере, насколько сможешь задержать дыхание.
Как бы ни уставали за день, а уставали так, что ноги гудели, будто провода высоковольтных линий, как бы ни сваливал коварный сон помолодевшие на года тела, Лев находил в себе силы среди ночи выпивать еще полную чашу любви, проникая в горячую плотность, сливаясь со ставшим таким родным телом, чувствуя ответное желание, пробивавшееся лихорадочной дрожью.
Утром, когда Ирина – ранняя птаха – приходила с первой прогулки по просыпающемуся Монмартру, намочив туфли в утренней росе, он еще раз овладевал ею, каждый раз как впервые – осторожно смакуя каждый вдох, каждое движение. Ирина отдавалась молча, не проронив ни слова, вот только стонов сдержать не могла. По ночам они терялись в нестройном хоре подобных же звуков, долетавших из других окон, а днем их приходилось заглушать музыкой из маленького приемника, стоявшего у окна. Льва несколько смущало, что это Ирина, ни одним жестом не отказывающая ему в этих ласках, сама вроде лишь соглашалась на них, хотя радость и острое наслаждение, неизменно завершающие их, не скрывала, да и вряд ли смогла бы скрыть. Но сразу же, как только он отпускал ее, она моментально скрывалась в ванной, чтобы через минуту, выражая всем своим видом яростное нетерпение, подгонять его навстречу новому дню.
Рядом были еще какие-то люди, Лев и Ирина приветливо здоровались с ними за завтраком. Иногда их пути пересекались в городе, ведь Париж так мал, а туристы все время бродят по одним и тем же тропам, что встретиться друг с другом совсем не сложно. Несколько раз к ним пыталась примкнуть молодая пара из Новокузнецка. Муж, собирая воедино самые гротескные черты: круглое простодушно-курносое русское лицо с наимоднейшим бобриком чуть проклюнувшихся волос, малиновый, с непременными золотыми пуговицами пиджак поверх светлых джинсов и телефонную трубку, с которой он никогда не расставался, зажимая ее намертво в руке, будто гранату с вырванной чекой, – являл колоритный портрет типичного крупного российского торговца углем. Жена – виснущая у него на руке или семенящая на полшага позади, откровенно скучала, вспоминая, что на курортах Анталии гораздо веселее и «сервис повыше». За завтраком углеторговец подсел ко Льву, который, как всегда проснулся поздно и теперь торопился в очередной круг по городу с Ириной, нетерпеливо ожидающей его в холле.
– Слышь, братан, тут тоннель под Ла-Маншем открыли, в Англию теперь поезда под морем идут, сечешь?
– Да, тоннель построили и пустили всего месяц назад, а что?
– Так мы могли бы быть первыми, по крайней мере, я в своем Новокузнецке мог бы точно стать первым, кто проехал бы по этому тоннелю. Может быть, махнем?
– А как же виза? Ведь у нас только Шенгенская, а на Англию она не распространяется?
– Да ну, прорвемся, мы ведь в Англию не пойдем, только проедем туда и ту же обратно, в крайнем случае пересидим часок на вокзале Ватерлоо. Слышь, братан, на вокзале Ватерлоо! Звучит-то как! И назад, на фига нам их виза?
Лев задумался. Действительно, промчаться на современном экспрессе со скоростью более трехсот километров в час, пронестись под дном Ла-Манша в Англию и выйти на вокзале Ватерлоо – это замечательная идея! А, кроме того, последние дни и ночи так тесно связали его с Ириной, что он стал бояться этой близости, сердце, не выдерживая ритма и нагрузки, ныло, казалось, оно напряглось в ожидании развязки.
«Да и надо дать время Иринушке просто по магазинам походить, может быть, с женщинами из группы пообщаться?» – подумал Лев, с радостью находя повод, оправдывающий поездку, пусть даже в чем-то рискованную, в Лондон одному.
Ирина согласилась на удивление легко – Льву даже стало обидно. Он промолчал, через минуту вроде бы уже и забыл о ней, однако снова вспомнил к ужину. Но в этот вечер всей группой они пошли на представление в знаменитый «Мулен-Руж», и под громоподобные аккорды и ослепляющие световые эффекты этого фантастического шоу, посвященного столетию самой известной мельницы в мире, Лев, так и не успев вынянчить свою обиду, расстался с ней окончательно.
Поразительно, но, когда на сцене оказалась чуть ли не сотня красивых женщин с обнаженной грудью, они перестали восприниматься, как женщины с обнаженной грудью. Может быть, потому, что они были слишком красивы, чего не бывает в обычной жизни, а может быть, от такого невероятного количества совершенных женских грудей просто наступило торможение, как у той несчастной подопытной лягушки, которую одновременно макнули в соляную кислоту и пытаются еще уколоть иглой, а она уже ни на что не реагирует. Оглушительная музыка, какие-то невероятные цветные перья, вспышки софитов и ритмичное покачивание женских прелестей – все было будто во сне! Впрочем, многочисленные японцы, которых привели на представление, не считаясь с огромной разницей во времени, откровенно спали за столиками. Даже такие сказочные красавицы не могли их удержать от всесильного сна.
Лев по привычке отказался от спиртного в пользу «Кока-колы», но, увидев, что променял настоящее французское шампанское из самой Шампани на суррогатный напиток американских ковбоев, испытал жуткое разочарование. Даже в этом шумном, многоголосом сборище, среди сотен людей съехавшихся в Париж со всех концов света, он не переставал любоваться своей Ириной, ревниво отмечая, какими восхищенными взглядами провожают ее и полусонные узкоглазые японцы, и шумные полупьяные немцы, и неутомимые итальянцы с глянцевыми прическами, и даже молчаливые на этом празднике жизни несколько чопорные, скептически настроенные французы.
5
Ранним утром следующего дня, он придержал Ирину, пытавшуюся, как обычно, выскользнуть первой в ванную, быстро собрался, попрощался с ней, поцеловав напоследок, и вышел из отеля. В последний момент торговца углем не отпустила жена, и Лев решился на авантюру в одиночку. Утро было уже привычно солнечным, звонким и пронзительным, как все дни этого великолепного, по-настоящему «бабьего лета».
На Северном вокзале Лев купил билет до Лондона и обратно, прошел к бело-желтой ракетообразной махине поезда, сел в мягкое кресло у окна и вскоре почти бесшумный поезд понесся среди зеленых и желтых полей Нормандии к проливу Ла-Манш. Сама мысль, что несколько веков назад по этому же маршруту мчались на взмыленных конях четыре мушкетера, причем не один день, а теперь он, Лев Михайлович Андреев, проносится со скоростью истребителя времен последней войны на комфортабельном поезде, оказалась для него совсем неожиданной. Однако подводный тоннель Льва разочаровал – поезд на минуту остановился у входа в чрево тоннеля, словно собираясь с силами, а потом нырнул в темноту, и на протяжении следующих двадцати пяти минут Лев в окне мог видеть только собственное отражение. Неожиданно выскочили на белый свет и оказались уже в Англии – в окно он увидел картину, наверное, мало изменившуюся за последние века: на зеленой траве мирно паслись стада белых овец, будто бы само время остановилось или обошло стороной эти туманные Британские острова.
В ожидании несостоявшегося чуда, которое он так ждал от проезда по тоннелю, Лев не обратил внимания, что у него проверили паспорт два офицера французской полиции. Впрочем, они проверяли паспорта у всех пассажиров поезда. Состав плавно подошел к перрону и остановился. Герметичные двери с легким вздохом отошли и раздвинулись, и публика, не торопясь, стала покидать вагон. У Льва не было никаких вещей, кроме видеокамеры и одноразового картонного фотоаппарата, купленного уже на перроне перед отъездом из Парижа взамен своего, оставленного Ирине. Вместе со всеми он пошел в направлении выхода, но неожиданно увидел, что пассажиры делятся на два потока – первый беспрепятственно проходит через турникет, а второй несколько замедляется при предъявлении документов пограничному контролю. Визы в Англию у Льва не было, он понимал, что паспортный контроль ему не пройти, да он и не собирался выходить из вокзала, ему нужно было просто дождаться отправления его обратного поезда.
Цель его путешествия была достигнута – он проехал под морским дном по новому тоннелю, соединившему Францию и Англию, теперь можно и назад, к Ирине, по которой он уже успел соскучиться. Лев повернул назад, но увидел, что поезд, готовившийся к отходу в обратный путь, стоит у соседнего перрона, пройти на него можно было только через пограничный контроль. Никаких вариантов не было, и Лев смело протянул пограничному офицеру свою «краснокожую паспортину» без всякой визы на въезд в Соединенное королевство. Офицер, пролистав паспорт несколько раз, недоуменно поднял брови, и спросил, понимает ли Лев по-английски, на что тот, с замирающим от предчувствий сердцем, тихо и очень вежливо, совсем уж дипломатично ответил:
– A little…
В это же мгновение по знаку офицера за его спиной появился молодой человек – переводчик – и на русском языке, хотя и с заметным акцентом, стал расспрашивать Льва, как могло случиться, что он приехал в Великобританию без визы. Лев Михайлович очень спокойно попытался ему объяснить, что не имел намерений посетить Королевство, а желал лишь прокатиться в тоннеле под Ла-Маншем. Вот и обратный билет у него на поезд, который отправляется через два часа. Удивлению обоих допрашивающих не было границ – похоже, они не могли в это поверить. Льва Михайловича проводили в какое-то помещение без окон, в котором уже находились незаконно прибывшие пассажиры, требующие прямо здесь же политического убежища. Переводчик еще долго пытался с помощью перекрестного допроса выяснить, не имел ли Лев какого-то злого умысла, есть ли у в Лондоне родственники или знакомые, чем истощил терпение Льва Михайловича окончательно. Вспомнив, что лучшая оборона – это нападение, он разразился тирадой на высоких тонах, густо сдабривая ее благородным гневом:
– Я законопослушный гражданин России! У меня в паспорте проставлена виза, позволяющая мне въезжать в страны Шенгенского соглашения! Я недавно вернулся из Соединенных Штатов, несколько раз бывал в Германии и других странах мира, вы это можете увидеть по моим визам! Если бы мне нужно было приехать к вам в гости, я обязательно бы получил въездную визу, но я не собирался этого делать! Мне просто захотелось быть в числе первых российских граждан, проехавших под морским дном пролива Ла-Манш! Понимаете?! Просто захотелось!
После этой тирады переводчик сник и оставил Льва в покое, а через пятнадцать минут вынес ему решение, в котором от имени Ее величества королевы говорилось, что Лев Михайлович Андреев нарушил закон и будет немедленно депортирован из Великобритании. Лев махнул рукой и посчитал, что этим весь инцидент исчерпан. Правда, ему предложили до отхода поезда посидеть в этом помещении без окон, а в качестве некоторой компенсации за неудобство он мог безгранично пользоваться автоматом, предлагающим десять видов напитков, чем Лев и занялся, чтобы скрасить столь неприятное ожидание. К поезду его проводил офицер, причем он не ушел до самого отхода поезда, а паспорт, без которого каждый российский, бывший советский, гражданин чувствует себя, как без штанов, был передан начальнику поезда. Поезд набрал скорость, нырнул в тоннель, вынырнул на нормандском берегу и покатил в полной темноте надвинувшейся ночи.
Лев, поерзав и окончательно взволновавшись судьбой своего паспорта, пошел на розыски начальника поезда. Если в Англии он мог еще как-то объясняться на английском, который изучал в общей сложности всего лишь двенадцать лет, то на французской территории он мог объясняться только жестами и международными словами, в которые, к счастью, входило и слово паспорт. Начальник поезда, все-таки, понял его и сумел даже объяснить, что паспорт Льва у французского патруля, и что не стоит волноваться, так как все будет хорошо, но уже по приезде в Париж. Поезд этот не имеет никаких остановок и этим еще больше напоминает самолет. За полчаса до Парижа ко Льву Михайловичу подсели двое полицейских, которые знаками и теми же международными восклицаниями стали объяснять Льву, что у него была разовая виза во Францию, которую он уже использовал, и теперь он не может въехать по ней второй раз. Когда до него дошла эта, в общем-то, доступная мысль, он покрылся холодным потом. Как ни смешны были воспоминания о фильме «Закон есть закон», оказаться в такой же ситуации между Англией и Францией не пожелаешь и врагу. Уже не сдерживаясь, Лев стал кричать, что он не въезжал в Англию, значит, не мог выехать из Франции, но логика эта была слабой, к тому же ее никто не хотел слышать.
Из комфортабельного вагона международного экспресса он перекочевал в обшарпанный полицейский участок и тут же оказался в шумной компании каких-то расхристанных женщин и пьяных мужчин. Правда, все это длилось недолго, и вскоре полицейский «Ситроен», в который в сопровождении офицера усадили Льва, понесся по ночным улицам Парижа. Еще из участка он пытался позвонить Ирине или гиду их группы, чтобы предупредить о задержке и неприятностях, свалившихся на его голову. Но к телефонам никто не подходил, несмотря на поздний час, и Лев решил, что группа где-нибудь на вечерней прогулке.
Из районного управления Льва переправили в Центральное, и так, под конвоем, его ввели в вестибюль управления криминальной полиции, занимающего то самое крыло здания Министерства юстиции, в котором находился кабинет легендарного сыщика Мегрэ. На лифте поднялись на пятый этаж, и полицейский проводил Льва к дверям тюремной камеры, знаком показав, что сумку с видеокамерой надо отдать ему. Лев постарался изобразить на лице смущенное сомнение в том, что камера не исчезнет, но полицейский, гордо ткнув пальцем в свою нашивку с флагом Франции, твердо сказал: «Гаранти!», – против чего Лев не посмел протестовать.
В камере сидел всего один временно лишенный свободы человек. Лев потом никак не мог объяснить даже самому себе, на каком языке и как они объяснялись, но он понял, что человек играл в карты с друзьями, когда пришли полицейские, проверили документы, всех отпустили, а этого бедолагу задержали. В свою очередь, узнав, что Лев русский, сокамерник пришел в бурный восторг, который, к счастью, был прерван офицером, вызвавшим Льва из камеры. У небольшой стойки ему показали его паспорт, в котором стояла отметка, сделанная еще в поезде, о том, что он выехал из Франции. Офицер перечеркнул ее, поставил подтверждающую печать, козырнул Льву и отдал ему паспорт. Второй полицейский проводил его к лифту, спустился вместе с ним во двор и подвел к огромным воротам с часовым в маленькой караульной будке. Лев, еще не веря в счастливое освобождение и разрешение всей проблемы, остановился перед воротами и от волнения прямо по-русски спросил:
– Я свободен?
Офицер кивнул и подтвердил:
– Free man!
Лев вышел за ворота, вдохнул свежий ночной воздух полной грудью, и тут же, понимая, в какой тревоге сейчас Ирина, помчался к виднеющемуся входу в метро. В этот день в парижском метро была забастовка, и поезда не ходили, но это еще надо было понять. Прождав на пустом перроне пятнадцать минут, Лев выскочил из гулкого подземелья и кинулся наперерез такси, проезжавшему мимо. В Париже такси не останавливаются на улице по сигналу пассажира, обычно они стоят на определенных стоянках, но в этот раз жест Льва был полон такого отчаяния, что таксист тормознул, не колеблясь.
6
Лев открыл дверь своим ключом и стараясь не шуметь – на цыпочках – вошел в полумрак комнаты, освещенной лишь маленьким ночником. Ирина одетая, свернувшись маленьким калачиком, лежала поперек своей кровати, подложив под голову сжатый кулачок, и на ее лице даже во сне сохранилось озабоченное выражение. Лев секунду любовался ею, не решаясь потревожить, но неожиданно она сама открыла глаза и с возгласом, в котором вдруг зазвенели слезы, бросилась к нему на шею. Это было так неожиданно, что Лев с трудом удержал равновесие, но в следующий миг уже обнимал трясущиеся от рыданий плечи.
– Что с тобой случилось?! Почему ты так поздно?! Почему не позвонил мне?!
Лев с удивлением и радостью в потоке этих вопросов уловил, прежде всего, долгожданное «ты».
– Я так волновалась! Я не знала, что и подумать! Я так за тебя боялась, родной мой! Разве так можно???
Только ради этих слез, ради этих настоящих, первых за все дни откровенных проявлений эмоций стоило прожить этот суматошный и тревожный день.
– Ну, что ты, успокойся, я тебе все сейчас расскажу. Знаешь, я ведь только-только из тюрьмы! Да-да, из настоящей тюремной камеры, что неподалеку от кабинета самого Мегрэ! – с нарочитым восторгом, стараясь успокоить плачущую Ирину, начал свое повествование Лев, но тут же смолк, зарываясь губами в ее волосы, а потом, уже припадая к ее мокрым и соленым губам, еще успел сказать:
– Знаешь, я даже не подозревал, что ты можешь плакать! Мне казалось, что ты кремень…
Ночью, когда они успокоились, Ирина, оставаясь в надежном круге его объятий и лишь устроившись поудобнее на его руке, вдруг принялась рассказывать:
– А ты прав, я в своей жизни прежде плакала всего один раз. Я – сильная, с детства привыкла слезы в себе держать. Даже когда папа умер, я ни слезинки не проронила! Вокруг все плакали, а мне было нельзя, ведь на мне было все: и похороны, и поминки. И только однажды я не сдержалась, плакала от боли и от обиды. Никому об этом не рассказывала, а тебе расскажу. У меня еще с детства была любимая подруга, мы с ней все школьные годы дружили, потом из нашего поселка в город уехали и там вместе мыкались, пока жизнь не развела нас по разным городам. Она замуж вышла и уехала к мужу в Среднюю Азию, а я так и осталась в Сибири. И вот прошло много лет, мы так редко с ней переписывались, и вдруг зовет она меня в гости, в отпуск. Я и решила съездить. Дети в школу уже ходили, самостоятельные совсем, можно было их на недельку на мужа оставить. Собралась и осенью, когда уже нет такой жары, отправилась в благодатный тот край. Приехала, встретили меня хорошо. У них свой домик, вокруг сад и огород, а там фрукты, овощи, цветы, по нашим сибирским меркам – рай! Даже вино свое делали – домашнее! В общем, не плохо жили, и детей двое, как у меня. Подруга мне не нарадуется, а муж у нее здоровый такой парень, на руднике инженером работал, как увидел меня, так глаз и не сводит. Я уже в шутку и так, и сяк – неудобно мне перед подругой, а та только смеется, мол, видишь, Толик, какая у меня подруга детства писаная красавица. Хоть и осень по календарю, а днем жарко, как летом, непривычно мне – ночью подолгу не могла уснуть. Положили меня в детской комнате вместе с младшим сыном подруги. На третью ночь вдруг я проснулась оттого, что меня кто-то руками трогает, причем уже там – под простыней. Я глаза даже открыть не успела, как рука рот мне зажала. И поняла я, что это Толик, уже заведенный не на шутку, одной рукой мне рот зажимает, а другой рвет с меня ночную рубашку, задирает ее и, не останавливаясь, начинает меня насиловать. Я задыхаюсь, начала под ним биться и вдруг поняла, что выхода нет. Мальчонка маленький совсем, сейчас от шума проснется и испугается, как потом его успокоить?! А подруга?!! Тут у меня сердце совсем зашлось, как ей объяснить, что и повода не давала, ведь сам, гад, пришел, как только у него стыда хватило на такое?! Разжалась я и перестала сопротивляться, а потом сама его руку убрала, а то, наверное, задохнулась бы. Кончил он быстро, поднялся с меня и ушел. А утром как ни в чем не бывало садимся за один стол завтракать, он мне чашку чая передает, а я глаз поднять не могу, да и лицо у меня все распухло, как от пчелиного укуса. Подруга видит, что я сама не своя, с расспросами пристает, что, мол, случилось, а я ничего придумать в ответ не могу. Говорю – заболела я от всех ваших непривычных азиатских штучек, домой поеду. А подруга ни в какую: не отпущу, да и только. Я, говорит, специально отгулы на работе взяла, чтобы с тобой побыть. Еще три ночи промучилась я, всю душу свою изъела, ничего придумать так и не смогла. Подруга растолстела после родов, перестала, видите ли, привлекать своего мужа. Она ночью от усталости спит, как убитая, и храпит на весь дом, а ее бугай шасть в детскую спальню и меня терзает. Наконец, отпустила меня из дурочка, видит, что я совсем чахну, уже шатает меня – на ногах не стою, того и гляди в обморок упаду. Поменяли мне билет, хоть и доплатить пришлось, расставались и чувствовали, что навсегда. Я хотела до Ташкента автобусом уехать, но где там – подруга даже слушать не захотела: муж отвезет на своих «жигулях» прямо в аэропорт. По дороге он остановился в безлюдном месте и в последний раз, на прощание значит, меня зажал. Тут я, сколько могла, сопротивлялась, все лицо ему расцарапала, только где мне с ним было справиться, зверь и ублюдок, все равно свое взял. И тогда я впервые в своей жизни расплакалась. От обиды, от унижения, от боли… А сегодня испугалась, вдруг с тобой случилось что-то, прямо, как маленькая девочка, испугалась и так мне стало страшно, даже подумать такого не могла… Просто я за эти дни, такие легкие, светлые, счастливые, расслабилась с тобой, как никогда в жизни. Все время, как сжатая пружина, а тут накатило, и я отпустила ее – пружину эту ненавистную. И сама не понимаю, как слезы-то не сдержала…
Лев, не ожидавший такого признания, задохнулся от нахлынувших чувств, прижал Ирину к груди, спрятал ее, как замерзшего воробышка, и шепнул ей щекотно прямо в ухо впервые за все эти дни:
– Да ты и есть – маленькая девочка! Я люблю тебя, Иринушка!
И все! Горячие губы Ирины прервали его признание, прочно сковав поцелуем уста. Она, как и он, боялась таких слов – слишком много их было сказано в прошлом тем, другим, бросившим ее много лет назад.
7
В эту ночь они так и не разомкнули объятий, даже не заметили, как уснули, обнявшись, и проснулись от пения птиц, от шума города, от яркого солнечного света, объявившего о наступлении последнего дня их пребывания в Париже.
В этот день они поехали в пригород – в предместье Сен-Женевьен-де-Буа – на русское кладбище. Лев всю жизнь мечтал побывать на могиле Ивана Бунина, не чаял, что такое желание когда-нибудь исполнится, а тут вот получилось. Под вековыми деревьями приютилась маленькая церковь с голубыми и золотыми куполами. По желтым от хрусткого ракушечника дорожкам они прошли к украшенной живыми цветами могиле великого русского писателя. Молча постояли над ней, а потом медленно двинулись вдоль рядов мраморных надгробий и плит, под которыми покоятся врангелевцы и деникинцы, воины донского казачества, русские княгини и князья, простые русские люди, а потом уже и узнаваемые наши – Тарковский, Галич, Нуриев и многие другие, кого изгнала и отвергла Россия, отказавшись и предав их забвению при жизни, а теперь, пользуясь их вечным молчанием и несопротивлением, старательно вставляет их в свою переписанную заново историю, беззастенчиво присваивая заодно и их славу, доблесть и талант.
В какой-то момент Лев отстал, задержавшись у плиты Александра Галича, а, оглянувшись и увидев Ирину, притихшую, по-девчоночьи прикусившую губу, с букетиком маленьких фиалок, купленных на входе, в тонких обнаженных руках, с соломенными волосами, сквозь которые просеивалось не по-осеннему теплое солнце, в тот же миг осознал, что все это вот-вот кончится – сегодня последний день – и это счастье останется здесь, в солнечной Франции, оно и могло пробудиться только здесь, в этой стране вечной Любви, в этом медленном и спокойном мире. Среди каменных изваяний и крестов, в тишине, нарушаемой только басовым жужжанием мохнатого французского шмеля, тоненькая фигурка Ирины выглядела особенно трогательной и беззащитной, и Лев ощутил свое бессилие и неспособность сделать хоть что-нибудь, чтобы сохранить, продлить это хрупкое, призрачное счастье. А ведь оно только таким и бывает – мгновенным и призрачным! Разве можно представить железобетонное или каменно-надежное счастье?
Ирина, почувствовав его взгляд, обернулась и вопросительно взглянула на него и поняла его мысли. Она резко и весело тряхнула головой, легкие волосы взлетели и послушно сложились в привычное каре:
– Не грусти! Все наше – наше! Разве мы могли рассчитывать на такие славные деньки, подумай сам, как нам повезло, – не то спросила, не то ответила она и, отгоняя прочь смутные мысли, крепко взяла его за руку. – Я с тобой!
Так, не разнимая рук, они и прожили последний день, который под занавес приготовил им еще одну необычную встречу. На набережной, неподалеку от помпезного здания Национального собрания, где навытяжку в карауле стоят гвардейцы, возле них притормозила роскошная «Альфа-Ромео». Из открытого окна автомобиля почти по пояс высунулся красивый мужчина лет тридцати пяти и начал что-то говорить, бурно жестикулируя, из чего Лев и Ирина, не понятно почему, сразу же решили, что перед ними итальянец. Лев попытался объяснить иностранцу, что они ничего не понимают, сами туристы и помочь ему не могут, но итальянец, тут же определив, что имеет дело с русскими, продолжая жестикулировать с немыслимой скоростью, уже выскочил из автомобиля. Он рассыпался в комплиментах Ирине, и Льва разозлил его приторно-обволакивающий взгляд, которым итальянец приклеился к ней. Лев хотел прервать поток восклицаний и сделал вид, что они очень спешат, но итальянец, явно увлеченный, не желая отпускать русских туристов, не обратил на попытки Льва ни малейшего внимания.
Потом ни Лев, ни Ирина не смогли выяснить каким образом, не зная языка, они все же поняли историю неистового итальяшки, сыпавшего фразами, как из пулемета. Якобы он – менеджер крупной торговой фирмы – приезжал в Париж на торговую выставку. Лев вспомнил, что о такой выставке он слышал от кузбасского угольного магната, посещавшего ее. Так вот, на этой выставке итальянец, якобы, экспонировал товар своей фирмы – высочайшего, между прочим, класса. (при этих словах он достал с заднего сидения две замшевые куртки в фирменной упаковке и щедрым жестом протянул их Ирине, объясняя, что дарит их в знак восхищения ее красотой). Ночью после банкета, продолжал свою историю неистово вопящий менеджер, он на радостях после успешно завершившейся ярмарки проигрался в пух и прах в казино. Теперь же ему надо спешить в Милан, где его ждет неожиданно заболевшая мама, а у него нет ни франка, ни лиры на бензин! Ему нужна помощь! О, пожалуйста, помогите! Русские туристы такие добрые! Тут он стянул с пальца огромный перстень, с каким-то сверкающим камнем, и попытался всучить его Льву – в залог, так как в промежутках своей тирады он уже успел выяснить, что русские из Сибири (о, мама миа, как я люблю русских женщин, Россию и Сибирь!), а он через месяц (небывалое совпадение!) едет на «Сибирскую ярмарку» (в этом месте Лев снова вспомнил, что действительно через месяц в Новосибирске открывается международная ярмарка по товарам народного потребления). В общем, кровь из носу, а итальянцу надо помочь деньгами.
Еще в середине этой бесконечно горячей и зажигательной речи Лев про себя решил, если разговор дойдет до денег, значит, здесь что-то не чисто. Но итальянец был так искренно расстроен, так натурально заламывал руки и стенал, и даже красная лампочка на приборной доске в его авто, сигнализируя, что бензин на исходе, мигала так правдиво, что Лев ему поверил. Он быстро произвел в уме несложные вычисления (все-таки бывший научный работник) и, прикинув, что до Милана потребуется не более ста литров бензина, а значит, сто долларов вполне достаточно, отделил на ощупь в заднем кармане джинсов от пачки одну стодолларовую купюру и предложил ее итальянцу. Вот тут-то и наступил пресловутый момент истины: итальянец взвился, как ужаленный, и истошно завопил, что это крайне мало, что его спасти могут минимум пятьсот долларов. И Лев понял, что перед ними мошенник. Сто долларов уже безвозвратно исчезли в карманах итальянца, Лев хотел вернуть куртки и распрощаться, но это ведь был итальянец, от него так просто не уйдешь. В конце концов, чуть ли не плача, убиваясь, как над могилой своей любимой мамы, итальянец выгреб еще несколько стофранковых купюр из бумажника Льва и, резко сорвавшись с места, исчез за поворотом, оставив на память свои замшевые куртки в блестящей упаковке.
Обескураженные, с чувством какой-то неловкости, что обидели, может быть, такого щедрого и искреннего человека, Лев с Ириной вернулись в отель. Когда они рассказали своему гиду, что им подарили пару прекрасных замшевых курток, то он, не дожидаясь конца рассказа, резко перебил Льва вопросом:
– Ну, вы ему хотя бы сто долларов на бензин дали?
Лев был ошеломлен, он ведь ни словом не обмолвился о бензиновой истории. А гид посетовал:
– Жаль, что он на меня никак не попадет, ведь в каждой группе, по крайней мере, одного человека, но проведет.
– А как же с куртками, посмотри, они действительно приличного качества и натуральные, он нам спичкой вот тут поджигал, запах кожи, все как полагается? – воскликнул Лев.
– Не знаю, для меня самого это загадка! Ладно, я побежал. Завтра не опаздывайте к завтраку, автобус в аэропорт в восемь утра.
Эта история так и осталась бы навсегда загадкой, если бы спустя несколько лет Лев не прочел в книге Эдуарда Тополя о таком же эпизоде, и даже, судя по описанию, о том же самом итальянце. И разгадка оказалась простой – куртки эти были сделаны по специальной технологии, но из бумаги! И предназначались они только для витрин, где настоящий товар выгорал бы под солнцем и терял свой вид, а с ним и цену. Многие годы, вот так мотаясь на приличном автомобиле по кольцу в центре Парижа, предприимчивый итальянец зарабатывал огромные деньги на доверчивости туристов, предлагая им по не бывало выгодной цене «качественный» товар. Правда, в случае со Львом и Ириной итальянец пустил в ход несколько иную версию, но это говорит лишь об его изобретательности, тонком понимании человеческой психологии и способности к мгновенной импровизации. Всеми этими качествами итальянский Остап Бендер несомненно обладал.
Эпизод и обескуражил, и удивил, но и позабавил их. Он не смог испортить им настроение, они просто тут же забыли о нем. Последний вечер надо было прожить подобающе. Они понимали это и крепились, но предстоящая разлука, разлука навсегда – у них в этом не было никаких сомнений – нагоняла смутную тоску, неотвратимой печалью холодила сердце, заставляя крепче сжимать руки.
Они сидели друг против друга в том самом ресторанчике на Монмартре, где провели свой первый вечер в Париже, тогда еще только в предвкушении и опасениях предстоящей первой ночи. Так же горела свеча, тот же официант, узнав их, морщил лоб, пытаясь определить, что же хотят заказать эти русские. Вино своим пряным вкусом напоминало о Франции, теперь вкус французского вина будет всегда напоминать ему эти удивительные октябрьские дни и Ирину.
Говорить не хотелось, но Ирина все-таки нарушила молчание:
– Лев, спасибо тебе за эту прекрасную поездку! Я не могла предположить даже на сотую долю, что все будет так замечательно! Я хочу подарить тебе эти часы, в них все часы нашего нечаянного счастья. Каждый раз, как ты взглянешь на эти стрелки, чтобы узнать который час, ты вспомнишь меня, я уверена, такое не забывается! Ведь правда?
Лев только и смог, что кивнуть в ответ, ком стоял в горле, его пришлось запить глотком терпкого вина.
Вернулись в отель по хорошо знакомым улицам, приветливо махнули рукой турку, у которого в лавке всю эту неделю, возвращаясь в отель за полночь, покупали фрукты и сок. Завтра его уже не будет, вернее, не будет их. Другие пары будут покупать у него фиги и манго, апельсины и папайю. Чтобы не оставлять на утро, Лев принялся складывать свою сумку. Ирина, не раздеваясь, прилегла на постель и смотрела на него, напряженно нахмурясь. Потом неожиданно, как это умела делать только она, будто пружинка или черт из табакерки, подскочила, дернула Льва за руку, потянула его на себя, одновременно выключая лампу, и уже в темноте, обнимая и целуя его, прошептала:
– Вредный какой, далась тебе эта чертова сумка!
И Лев, блаженно отлетая, зарываясь в ее мягкие волосы, погружаясь в этот маленький утлый кораблик, уносящий его по волнам в забытье, еще успел подумать:
– Боже мой! Какое счастье – дождался, наконец! Она сама меня захотела…
Нет большей награды для мужчины, чем понять, как желанны его ласки, его любовь для женщины, ставшей для него всем!
8
А кончила та счастливая история мгновенно.
Перелет обратно длился будто бы всего несколько минут. Только что была солнечная, вольготно раскинувшаяся под голубым небом Франция, и вот уже привычное, узнаваемо-родное серое, набрякшее непрекращающимися дождями, низкое осеннее московское небо, прилипающий к ногам от грязи пол переполненного аэропорта, холод и сквозняки со всех сторон, шум и крики, вкрадчивые приставания каких-то людей, предлагающих что-то купить или продать, другие сомнительные услуги и над всем этим раздирающий душу скрип и скрежет «скотча» – этой пришедшей из иного мира клейкой ленты, которой обклеивают неутомимые «челноки» свои бесчисленные рябые сумки размерами с кадиллак. Все вокруг родное, все знакомое до слез! Ирина безнадежно куталась в свою, не по сезону легкую куртку, Лев кривился, как от зубной боли, но уже ничего нельзя было поделать – они разлетались, как осколки планеты во Вселенной, и следующая встреча, если они не сгорят в ее просторах, возможна лишь через миллиарды лет.
В последний раз он еще прикоснулся к ней, когда, наплевав на необходимую предосторожность, оставил свое кресло в самолете и пересел снова к Ирине. Он положил руку на ее колено и не убрал ее, пока самолет не приземлился в родном городе, не смолкли двигатели, и стюардесса не объявила, что все закончилось. Лев специально вышел последним, но все равно успел заметить, что Ирину встречает сын. Она обняла его, и они так и ушли, не обернувшись, навсегда отрезая и оставляя Льва за какой-то невидимой чертой.
Вы скажете, что все очень грустно? Нет, ошибаетесь! Пережить такие счастливые дни, даже не моменты, а дни – почти две сотни часов, которые, как легкомысленно заметил классик, влюбленные якобы не замечают (еще как замечают!) – огромная и редкая радость! Такое дается не каждому и не в каждой жизни! Это счастье дорогого стоит! Оно остается в тебе навек, в любой момент своей жизни, вот как сейчас на этой ли прогретой солнцем скамейке в центре Парижа или на завалинке где-нибудь в Малых Куроедах, стоит только захотеть, и оно вновь пронзит твое сердце тонкой и острой иглой! И вспомнишь все, до мелочи: и запах кожи, и вкус поцелуя, и жестяной шелест дубовых листьев, и просвеченную солнцем тонкую женскую фигурку, и ощущение бесконечного блаженства вновь заполнит все твое существо!
А вы говорите, грустно!
Кто-то тронул Льва за плечо, он обернулся и даже поперхнулся от неожиданности. Перед ним стоял все тот же новокузнецкий угольный магнат, только теперь, несмотря на полуденный зной, он был в костюмной паре табачного цвета. Его короткий бобрик несколько подрос, а, может быть, просто мода несколько изменилась. Он утирал лицо, морщась от жары, но с радостью тряс руку Льва.
– Смотри, братан, какой мир тесный! Год назад здесь были вместе, а теперь снова встретились, будто и не расставались. А где Иринушка? В «Лафайете»? – и он кивнул на сверкающий универмаг республиканского значения.
– Нет, братец, Иринушка далеко, а я здесь с женой, – ответил Лев. «Братан» понимающе кивнул:
– И я здесь с женой, все с той же – Клавой.
Вот и весь разговор. Тем более что Люська уже шла к ним, пристально и напряженно вглядываясь в новое для нее лицо явного соотечественника. Знакомиться не стали, магнат на всякий случай успел отойти подальше. Люське Лев сказал, что это знакомый из Новокузнецка, торгует углем.
Париж Люське не понравился, хотя потом долгими зябкими зимними вечерами она в своих традиционных телефонных дебатах с подругами с особым удовольствием вставляла:
– А вот, когда я была в Париже…
И все понимали, что в Париже все-таки классно!