Некоторые из текстов разных лет по поводу текстов

Обмен смысловыми бедностями
 
  Общества могут быть в смысловом плане самостоятельными и несамостоятельными, могут быть донорами или акцепторами, могут быть как бодро делящимися смысловой нищетой, так и консервативно ее охраняющими, - вариантов масса. Причем уровень транслируемых/получаемых смыслов неважен в обоих смыслах этого слова, - как в подавляющей своей массе слабый, не важный, не имеющий отношения к главному, к существенному, так и неважно какой в смысле того, что глубокие концепты и не ожидаются, широта охвата априорно предполагает малые смысловые глубины.
  Когда общество теряет смысловой центр в себе самом и начинает принимать чужие смысловые (или квазисмысловые) богатства (или, - что уж скрывать, - бедности) тогда оно оказывается на грани краха. Вспомним СССР перед распадом, как жадно он впитывал западные фильмы/книги, вакуум был такой, что втягивал в себя даже индийских "Танцоров Диско" и китайские "фэн шуи".
  Впрочем, сейчас лучше ненамного. Тоже насос качает все подряд. И думаешь: доколе?
  Но когда свое такое же начинают "творить", сразу приходит рвотный рефлекс, мы же страна Пушкина с Достоевским...
  Такой вот дабл байнд в области смыслового секонд хэнда.


 Творец и творец
 
  По Гегелю истинное переживание шедевра важнее акта его создания.
  Тогда, - на первый поспешный вывод, - выйдет так, что реципиент важнее творца.
  Другой вопрос, что настоящее прочтение никогда не остается без последствий. Импульс, который получает читатель, - если он действительно проник в его душу, - так или иначе воплощается в жизнь. Истинный читатель - лишь тот, кто воплощает полученную им истину.
  По-настоящему воспринимает только тот, кто не просто воспринимает.
  Не просто почитал, отложил, позевал.
  Понять творца может лишь творец. Истина существует лишь в совместном сотворении.


Судьба писателя и жизнь вообще
 
  Судьба писателя* трагична, - если не поняли и популярности не достиг, - обидно, вроде как бы зря писал, а если поняли, и популярность настигла, - еще хуже, - значит, плохо писал, раз настолько общепонятен. Нет, бывают, правда, и вырожденные варианты, когда популярность есть, а понимания нет, - как это случилось с Ницше, к примеру, - но такие случаи представляют собой единичные исключения.
  Жизнь вообще можно описать народным "замах на рубль, удар на копейку", - в начале жизни, когда оная представляет собой светлую даль, уходящую в бесконечность, кажется, что невозможного нет, что всего достигнешь и всех спасешь, но перешедший в темный лес второй половины, растерявши задор юности, оказывается в положении обороняющегося, - "нам бы ночь простоять, да день продержаться", не до свершений с подвигами, копыта бы не откинуть раньше времени. Приходит на ум аналогия, достаточно произвольная, - был такой всенародно любимый артист Янковский и вот его творчество может послужить иллюстрацией человеческого существования. Выстраивается цепочка, - при полном понимании случайности и притянутости за уши такого построения, но, тем не менее, выстраивается, - сперва возьмем "Мюнгхаузена", где герой из прихоти побеждает законы физики, живет подвигами, живет ярко, вызывающе, - потом возьмем его роль в "Обыкновенном Чуде", где он Волшебник, и вроде бы совершает чудеса, но уже как-то без энтузиазма, и вообще как-то поутих, - и в финале "Любовник", где герой потерял героизм, где он побежден, где он превратился в ноль и борется с тем, чтобы не уйти в минус, висит на этом обрыве, но срывается...
 
  • В наше время надо пояснять, что такое "писатель", - в общем, имеется в виду не тот, кто что-то пишет и издает, а тот, кто работает со смыслами, т.е., в общем-то, тоже пишет и иногда даже издает, но заведомо делает это с определенными затруднениями, как бы "со скрипом". Грубо говоря, кто много пишет и много издается, тот заведомо не писатель, - с немногими, подтверждающими правила, - исключениями.


Правило Бибихина по поводу СМИ

Оно просто:
"можно считать правилом: любое утверждение журналистики неверно"


Слова часто объединяют несовместимое
 
  Слова часто объединяют несовместимое. К примеру, слово "музыка" вмещает в себя и игру на там-тамах, и классическую музыку, и современное бормотание рэперов.
  Смотрел я как-то один фильм, в котором по сюжету случилось следующее, - некий негр - гопник появился в "приличном обществе", в котором до сих пор еще слушают классическую музыку в живом исполнении. И вот негр слушал - слушал, отнесся критически, - дескать скучновато, - да и поставил какой-то современный бам-тарабам по своему мобильнику, чем всех сильно порадовал, - народ стал подпевать и подыгрывать, и было всем счастье.
  Классическая музыка и современные звуко(из, раз)влечения - явления совершенно разных порядков и вместе им не сойтись. Вроде как да, - они должны доставлять эстетическое удовольствие, но это как если бы человеку, который пришел пить чай, предложили героин, - на основании того соображения, что и то и то удовольствие, - вот и получай одно вместо другого. Или если некто пьет лишь хорошие вина, а ему дали технический спирт, - ведь и там и там есть алкоголь, так какая, - дескать, - разница?
  Вышенаписанное прекрасно переносится на многие прочие области. К примеру, на литературу. Современный писатель чувствует себя современным представителем когорты, где пребывают Пушкин и Лермонтов, Достоевский и Толстой и иже с ними, но современное писательство столь же далеко от литературы, как далеки современные музицирования от музыки.
  Все, что представляет собой массовый продукт, все это не имеет отношения к культуре и надо уметь различать рядящиеся под культурные явления явления массовые и, соответственно, контркультурные.


Секрет популярности американского кинематографа
 
  Секрет популярности американского кинематографа в его жанровости, - в том, что когда смотришь американское кино, всегда точно знаешь заранее, что тебя там ждет, словно бы смотришь одну и ту же пьесу с разными исполнителями.
  Смотреть внежанровые фильмы трудно, здесь требуется работа понимания, вживания, вхождения в характеры и ситуацию. Имеет место некий своего рода катарсический порог - настоящее произведение требует усилий восприятия. Другое дело фильмы - комиксы, которые не требуют понимания, которые как бы составлены из взаимозаменяемых элементов. Такой фильм можно смотреть бездумно, не напрягаясь, с любого места и так же легко выключить, зная априори, чем все закончится. Американское кино представляет собой по факту нечто вроде конструктора, оно схематично. Меняется антураж, заменяются актеры, но сюжет представляет собой набор клише.
  Все сказанное выше может быть приложимо к современной литературе. Настоящая литература всегда внежанрова, всегда выбивается за рамки жанра. И если текст легко укладывается в жанр, то практически всегда это не литературное явление, а коммерческое или подражательное (либо и то и другое).
  И, кстати, настоящее произведение - это такое, которое нельзя выключить и забыть (закрыть книгу и забыть), настоящее произведение - это такое, которое сопутствует человеку в определенный период его жизни.


Писатели и кусок хлеба
 
  С маслом, ага.
  У Розанова был какой-то жалостный взвяк по поводу куска хлеба. Я ж, - де, - ваш писатель, я же выражаю ваши чаяния, помогите мне, умираю с голода. Не буду искать цитату, достаточно пересказа.
  Сейчас идет борьба мнений - как должен писатель вознаграждаться за свой труд, - ведь он же выражает народные чаяния, ведь он же старается, болезный, ночи не спит, думаючи как читателя ублажить, а коварный читатель копирует его произведение на электронную книгу и платить писателю никак не хочет.
  Разница в том, что приведено в первом абзаце со вторым в том лишь, что Розанов и впрямь был писателем, в отличие от теперешних борцов за кусок хлеба - ва(л)ятелей фэнтэзей, но это не суть важно. Важно то, что пример Розанова показателен и для теперешней ситуации. Будь ты хоть расписатель, тебе не прокормиться, если к этому нет вышнего благорасположения. Т.е. если власть тебя не поддерживает.
  А это значит, что всегда будет то, что было всегда - союз писателей в том или ином виде, в котором будут распределяться спускаемые сверху тиражи, путевки, премии и прочие блага, а все прочие, со своими ратованиями против электронных книг и думами об ублаготворении читателя, будут писать, - для себя, - в свободное от разгрузки вагонов время. Или не писать.


Много лгут певцы - 2
 
  В советские времена в определенной степени был осуществлен тот жуткий тоталитарный контроль над творчеством поэтов, за призывы к которому столь дружно осуждают Платона. Помянем возмущение поэта: "Кто ты такой, чтобы мне говорить, кто я такой?" Соглашусь с Платоном вопреки единодушному хору его осуждателей, - в принципе эта возмутившая поэта ситуация совершенно нормальна, на мой взгляд, в плане контроля над колебателями умов.
  Ибо заколебали.
  Ибо ситуация оказалась вывернута по отношению к воспетой поэтом и теперь его слова можно обратить уже на самих поэтов, теперь уже беспрепятственно изливающих на нас потоки своего творчества.
  О попсе я не говорю, поскольку лесоповал плачет почти по всем ее представителям.
  Как-то ехал с одним знакомым на машине, а тот оказался любителем современного поп-рока. И вот молодые ребята по радио один за другим исполняют нечто экзистенциальное по типу "жизнь дерьмо". Ну ладно у одного жизнь не сложилась, но ведь и второй то же подтверждает, и третий. Молодыми уверенными голосами. Но кто они? Какой жизненный опыт омрачил их юные сознания? Видели ли они что-то в жизни, что их сломило?
  Вот ведь уверен, что это молодые мажоры, которые не воевали, не голодали, не трудились и... да ведь и вообще не жили по большому-то счету! И вот поют это вычитанное и услышанное, озвучивают не СВОЕ, а просто общепринятое.
  Так кто ж они такие, чтобы учить своих слушателей жизни (дерьмовой)?
  "Кто ты такой, чтобы мне говорить, кто я такой?"


В литературе нынче полно любителей погадить
 
  Бородин пишет:
  "Совершенно не воспринимаю литературный модернизм во всех его проявлениях.
  ...
  Деструктивные времена полны соблазнов. И я себя порой подлавливаю на том, что хочется "выдать" нечто этакое, принципиально бесформенное, фантасмагорическое, ни обязывающее ни к этике слова, ни к этике мысли, ни к сюжетной логике - что-то вроде пелевинского "Чапаева...".
  И удивительное дело! Только в мыслях допустишь таковое намерение, как сразу, почти мгновенно, словно бес в помощь, в голове начинает возникать некий текст, слово к слову лепится, появляется уверенность, что работаться будет легко и весело. Все дурное, от чего чуть ли не аскезой избавлялся всю жизнь, оно вдруг приобретает права... Подскочи к зеркалу и увидишь: физиономия перекошена, на ней готовность к пакости. Становится противно, и желание выпендриваться пропадает.
  Если "великий и могучий" видится недостаточным для наиболее полного самовыражения, если тянет "спрыгнуть по уровню" и порезвиться в мутной водичке окололитературного сленга и околоприличного бытия - думаю, что это признак слабости. Путь к оригинальному через безобразное и пошлое - не новость.
  ...
  И всякий, овладевший в той или иной степени искусством литературного письма, на уровне подсознания совершает выбор...
  ...
  В литературе нынче полно любителей погадить"
  Увы, да, полно. Другой вопрос, что многие уже ни на что иное и не способны, и гадить - это для них их возможность бытия. То есть то, что раньше было выбором единиц, кривляниями оригинальничающих, нынче - мэйнстрим. Писать всерьез о сущностных вопросах скоро, похоже, станет хулиганством и вызовом обществу.


Лемовский парадокс о том, что все книги не прочтешь
 
  В детстве, помнится, меня напугал парадокс авторства Лема. Став взрослее, я даже выдал в одном из ранних трактатов пространную отповедь по этому поводу, не осознав еще в полной мере мудрости латинян "кто много доказывает, тот ничего не доказывает". Между тем лемовский парадокс решается просто и без привлечения теории, - простым жизненным примером: приходишь в книжный магазин и при всем изобилии купить нечего, - ничего интересного, - вот и вся цена парадоксу избыточности знания.
  Каждый интересуется неким своим знанием и его двигает в меру сил своих дальше, на другие его отрасли не обращая внимание. К примеру, прихожу в магазин и смотрю "философию", а там за год ничего не прибавилось, все что есть, либо уже прочтено, либо заведомо неинтересно, достаточно просмотреть оглавление. С этим ясно, - пока учишься, кажется, что ты оказался перед неодолимой горой знаний, а потом, потихоньку одолев эту гору, ищешь уже крупицы, ждешь и охотишься за отдельными книгами.
  Но, ладно бы "крайнее знание", которое у каждого свое, но даже ведь и в художественной литературе пусто, как в заброшенном городе. Бредешь в поисках живого, нового, честного слова, в поисках оригинального, сильного взгляда, а вокруг лишь имитации, лишь пыль запустения. Книги без мысли стоят словно дома без жильцов, - вроде бы и книги, но "нет в них ничего такого", вроде бы и дома, но где крыша дырявая, где стена худая. Бредешь, бредешь и вдруг огонек в окне, - набредаешь на не сдавшегося, на отшельника, на место, где примут и обогреют, на книгу, которая имеет смысл.
  Много званых, многие пишут, но как мало в этих писаниях смысла,  сколько всего написано, но много ли того, что тронет за душу? Целые кварталы фэнтэзи с картонными героями, на которых авторы возмещают свою жизненную обделенность, щедро накачивая их сверхсилами; районы женских фантазий об идеальном папике, - "чтоб не пил, не курил и цветы всегда дарил", фантазии эти вызывают ощущение неприличности, как бы подглядывания за мыслями, - думаешь перед тобой человек, а "подглядев мысли", видишь лишь животную жизненную стратегию; замки философствований, не подкрепленных элементарными знаниями основ, и потому, в виду отсутствия фундамента, висящих в воздухе; и так далее, не было цели касаться всех книжных серий.
  Ну, в общем, реальная картина получается обратная той, что изобразил Лем, - обилие производимых человечеством книг не тождественно смысловому изобилию, наоборот, - огромный вал писуемого скрывает собой единичные действительно стоящие прочтения вещи. Человечество не жирует в избытке все более умных и умных книг, как то полагалось Лемом, а бомжует на смысловой помойке, роясь в книжнобросовом "изобилии" в надежде извлечь оттуда что-то "с не истекшим сроком годности". Но не забудем одевать, респираторы, господа, поелику книжная прорва, в соответствии с правилом ТБ, выраженным классиком: "когда ты смотришь в пропасть, пропасть тоже глядит на тебя", приглядывается к смотрящему в нее и ищет слабое место, - бессмыслица заразна...


 Как сказал классик: "Каждый интеллигентный человек должен уметь развести пилу"
 
 
  Помянем мамардашвиллевского многознатока английского языка. "Ведь я же потратил кучу времени на изучение этого великого языка, ведь я же могу самого Вильяма нашего Шекспира переводить, а меня заставляют верхонки шить или сучки с бревен срубать"
  Но вот есть годы тучные и есть годы худые, есть времена, когда жизнь общества течет как река на плесе, а есть когда она бурлит, словно в шивере или пороге. И вот, когда "годы тучные", а жизнь спокойна, обществу нужны литераторы, а когда жизнь бурлит, тогда не до жиру и нужны работяги, нужны строители и всякие фрезеровщики с токарями. И тогда весь голубой огонек идет лесом на лесоповал.
  А в "тучные годы" литераторы нужны. Но нужны не в таком количестве, как они являются, конечно. Во времена бурного течения перед обществом накапливаются вопросы, которые нуждаются в обдумывании, - вот для этого и нужна интеллигенция, а вовсе не в целях наваливания культурных куч на народ, как то кому в голову взбредет и как уж он там культуру понимает или воображает.
  То, что культурные явления оказываются массовы, вовсе не значит, что общество нуждается в массе литераторов, скажем, или в большом количестве интеллигенции как таковой. Не количество нужно обществу, а решение стоящих перед ним вопросов, а 99% литераторов и интеллигентов (если брать в общем) - просто примазавшиеся к легкому хлебу персонажи. Т.е. попросту лагерные придурки, обустроившиеся на воле.
 
  Хотел бы добавить следующие примечания:
 
   * Как-то попался мне недавно текст "Люблю ли я интеллигенцию?" или что-то в этом роде. В определенном роде этот мой текст представляет собой мой ответ на этот вопрос. Я не противоречу другим ответам, я просто пытаюсь внести свою ноту в это обсуждение. И дело вот в чем - я хорошо отношусь к интеллигенции, но при одном условии (которое выворачивает, правда, все изнутри) - я хорошо отношусь к тем представителям интеллигенции, которые пришли в ее ряды не в поисках теплого места и легкого хлеба. Как говорили раньше (и сейчас подразумевается) родители своим детям - учись хорошо, тогда получишь хорошую работу, будешь в тепле и светле заниматься какой-нибудь ерундой, а иначе - придется впахивать ПО-НАСТОЯЩЕМУ.
   И даже когда перед нами интеллигент, который работает с увлечением, который приносит обществу пользу, нет ли в его подсознании нотки гаденького торжества "Я не такой как вы все, ведь я работаю в офисе"?
 
  **Культура в ее массовом варианте исполняет для общества функцию сна. Когда общество отдыхает, оно спит и видит сны. Но значение масскультуры не ограничивается ее воздействием на реципиентов, ее производители также оказываются захвачены ею и удалены от социальной действительности. Энергия, которая в определенную (вяло)текущую эпоху не может быть использована для значимых целей, оказывается канализирована культурой, слита, 'выпущена в пар', 'в свисток'.
  Творцы резвятся вволю, самовыражаясь, и общество снисходительно позволяет им это по принципу 'это лучше, чем если бы они клей по подъездам нюхали' (или революции затевали).
  Однако даже будучи выведены из реального социального действия, масстворцы умудряются выстраивать иерархии и добывать социальную значимость из своей, -по сути асоциальной, - деятельности. И потому, когда проходят времена безвременья, то масскультурные деятели, оказываясь не у дел, искренне недоумевают, - а как же наши знания, наши достижения, наши иерархии? А вот просто прошло время щелкать перьями, пришло время разводить пилы, господа.
 
  ***Это, конечно, вовсе не значит, что культурная деятельность совсем незначима, таковой ее делают те, кто пытается использовать ее социально. И время пера - это время возможностей, когда действительные культурные деятели могут выдвинуть новые смыслы.


Журнализм
 
  Тарковский:
  "Как вообще сейчас пишет народ? Вроде в среднем неплохо, много хватких авторов. Хотя общий уровень ... - журналистский, очень много похожих по интонации, по манере книг"
  Технически пишут грамотно, почти даже и без ошибок, пишут уверенно и хлестко, но...
  Но либо не о том, либо не так.
  Есть желание писать, но писать не о чем, потому пишут ни о чем, просто так, чтобы писать. Как собака лает.
  Массовый подъем техники письма ничего не дал в смысловом плане. Народные художники, рисовавшие члены на заборах, стали делать это более уверенно и натуралистично, но культуру это подняло ненамного.


Истоки массовости писательства
 
  Писательство стало массовым. Однако количество не означает качества и большинство пишущих пишут подобно той жене из анекдота, что адресовала своему мужу следующее письмо:
  "Пишу потому что делать нечего.
  Заканчиваю, потому что писать не о чем"
  Почему столь много пишущих?
  Пишут от нереализованности себя в реальной жизни. Чем больше людей не реализовано, тем больше пишут. Отсюда писательский бум и такое явление как тот же Самиздат.
  Читают, впрочем, по той же причине. Отвлечься, развлечься - это ведь если нет реального дела, которое возьмет все внимание. Ученому во время интересного и нужного эксперимента - не до фантастики, производственнику, решающему важные задачи, которые обеспечивают жизнь множества людей, - не до фэнтезятины, женщине, занятой детьми, - не до дамского детективу. Не до суррогатов.
  Это не значит, что если время окажется занято Делом, - не будут вовсе читать. Будут. Но не первое попавшееся, а то, на что не жаль потраченного времени, времени вновь обретшего ценность, - такое написанное, которое само есть Дело.


 Молчание проселка
 
  У Хайдеггера есть небольшой текст "Проселок", который всеми понимается как нечто полухудожественное. Между тем как есть за этим образом уходящего вроде бы в Ничто, как дерево ветвями, проселка нечто стоящее внимания.
  Люди живут в болтовне языковых игр, они способны все заболтать и все опошлить. Дороги и пути сходятся в центрах больших и малых поселений, где все забалтывается, но они и уходят от поселений вовне, расходятся туда, где нет скоплений людей, и где уходящие должны оставаться в молчании, чтобы сделать свое дело, свою работу. Люди уходят по своим проселкам в безлюдные пространства, чтобы добыть там что-то, чтобы там что-то найти или даже обрести. Добытое они снесут в центры, чтобы на это жили остальные. Молчание таких добытчиков часто вынужденное. Работающему, - действительно что-то делающему, - не до разговоров. Разговоры и дело несовместимы. Удел работающего - внимание к делаемому, а потому - молчание.
  Сложнее всего философу - он уходит на свои невидимые проселки, в свое молчание, чтобы добыть там новые смыслы, которые он принесет на забалтывание всех и вроде как бы должен в нем участвовать. Как-то там свои "взгляды" "защищать" и продвигать и так далее. Но философ не умеет говорить. Его удел молчание, площади чужды ему, его влечет к себе безлюдье.
  Философ нем. Нем вынужденно. Ему некогда защищать и продвигать, мнение людей ему неинтересно. Он человек проселка.


Фрикоэпос
 
  Американский кинематограф радует зрителя все новыми фильмами про супергероев. Все новые невнятные персонажи со сверхчеловеческими способностями решают все новые высосанные из пальца проблемы. Как говорится "когда же вы накуритесь?".
  Почему эта супергеройская тематика стала столь популярна? Какой смысл имеют все эти громадные неуклюжие нагромождения из множества сиквелов и приквелов, требующие от зрителя громадных затрат времени, чтобы разобраться "кто все эти люди?" и изрядного объема памяти, чтобы всех запомнить? Для чего потребовалось выдумывать столько нежизненных ситуаций и ходульных персонажей?
  Один старинный фантаст сказал как-то так (цитата по памяти, привожу не дословно): "прыщавые ботаны, не могущие дать отпор гопнику в подворотне и снять проститутку за десять долларов, пишут про героев, в одиночку громящих армии и завоевывающих любовь космических принцесс" и здесь, похоже, и впрямь есть такое соотнесение, что чем больше комплексов у пишущего, тем сильнее работает его фантазия при наделении талантами героев и создании прогнутых под него нелепых вырожденных миров и ситуаций. То есть, чем более пишущий слаб и более глуп, тем большей мощью и удачливостью он своих героев наделяет, тем больший изначальный бонус им дает. Герои обиженного жизнью писателя/сценариста имеют фору пропорционально степени его жизненной обиженности. Понятно, что это должно быть встречено потребителем, который тоже должен быть достаточно обделенным судьбой существом, чтобы ему было интересно смотреть на проделки богов и полубогов, и здесь фрик-писатель сливается в экстазе с фриком-потребителем своих фантазмов, но нормальным людям все это скучно, нереально, плоско, бессмысленно.


 Философский вассалитет
 
  'Мысли украсть не легче, чем личность. Присвоить можно только лексику, которая находится в общем пользовании'
  Бибихин
 
 
  С определенным удивлением увидел очередное заимствование своих мыслей. Собственно даже рад, что мои идеи (хоть) как-то проникают в народ, правда несколько удивляет скромность плагиаторов, стесняющихся указывать источники и развивающих (по-своему, как уж могут) идею от своего имени, как ими изобретенную. Примеров как человек тактичный приводить не буду, ибо нефиг. Зато приведу самоцитату, поскольку отдельно этот текст вроде как не публиковал, а сразу вписал в "Занимательную философию", в которой он и потерялся, поскольку по причине большого объема "Занимательную философию" никто прочитать так и не смог. Вот сия самоцитата:
 
  "Дополнение (5 - 0,01). 1. Механизм идейных заимствований
   Наивысший возможный уровень истины обретается в философских построениях, и потому интересно проиллюстрировать механику распространения истин как раз на примере философии.
   Оная не соприкасается с народом напрямую, философия и народ существуют в параллельных измерениях и "вместе им не сойтись". Но философия все же влияет на воззрения людей, делая это медленно и опосредованно. То, как это происходит, можно уподобить древним отношениям вассалитета, при которых властитель управлял своими вассалами, - но не вассалами своих вассалов (у которых в свою очередь также были собственные вассалы (и так далее)). Философ не может напрямую воздействовать на людей массы, они находятся в слишком различных по своим интеллектуальным напряжениям пространствах. Обыватели читают писателей, и слушают разглагольствования "звезд", являясь их интеллектуальными "вассалами". Из их гуру те, что поумнее, находятся под влиянием писателей рангом повыше, являясь, - в свою очередь, - уже их интеллектуальными "вассалами". Из этих писателей, те, у кого на то находится достаточно соображения, прислушиваются к философам-популяризаторам, а вот из них, из поп-философов, - те, кто дотягивается до верхнего уровня, - те черпают уже из серьезных источников.
   Интересно здесь то, что "вассал моего вассала не мой вассал", - воздействие ЧЕРЕЗ уровень невозможно.
   С одного уровня на другой идеи переходят в основном за счет плагиата той или иной степени осознанности. Берущие обычно относятся к более высокому уровню, как к даровому источнику, как к своего рода природному ресурсу, оценивая идеи как некие полезные вещи, которые "ничьи". Они обращаются к более высоким идейным уровням, как ребенок, попавший на пыльный чердак, где лежат странные запыленные вещи, которые можно присвоить себе. Причем использовать, как заблагорассудится, поскольку предназначение их ими обычно понимается лишь смутно.
   Парадокс плагиата в том, что идеи заимствуются не столько злонамеренно, сколько глупонамеренно. Благонамеренный читатель воспринимает сложный текст, катает в голове так и этак и, наконец, худо-бедно его там укладывает. Т.к. все это весьма сложно и болезненно для него, то он пытается приспособить идею для ее лучшего усвоения, - как он наивно полагает, - упрощая ее в этих целях, убирая "излишние" сложности. Соответственно, искажая при этом. Производимая им деятельность искажения - перевода на более понятный, - в его понимании, - язык понимается им как своего рода благотворительная деятельность по отношению к автору, который не сумел выразить свои мысли яснее и проще.
   Поэтому с уровня на уровень идеи переходят, но испытывая при этом весьма значительные и зачастую непредсказуемые, никак не сообразные с их внутренней логикой, преображения.
   Дюфренн пишет:
  "эстетический объект - это произведение искусства, воспринятое как таковое, произведение искусства, добившееся восприятия, которого оно домогалось, которого оно заслуживает и которое совершается в послушном сознании зрителя. Короче, это произведение искусства в той мере, в какой оно воспринято. Эстетическое восприятие создает эстетический объект, но при этом отдавая ему должное, т.е. подчиняясь ему. Оно даже до некоторой степени завершает, но не создает его. Воспринимать эстетически - значит воспринимать верно; восприятие является работой, так как существуют неумелые восприятия, упускающие эстетический объект, и только адекватное восприятие осознает его эстетическое свойство. Вот почему, когда мы анализируем эстетический опыт, мы будем предполагать правильное восприятие"
   Это приложимо к обезьянописателям (приложение 2, к примеру), но также хорошо описывает ситуацию с философией, поскольку таковая не имеет своего читателя, оказываясь вырожденным "эстетическим объектом"
   "зрителю, который несет ответственность за освещение произведения, надлежит быть на уровне произведения в большей мере, чем автору"
   И потому все, на что может рассчитывать философ, - это плагиат, в котором его из милости поймут, и, пожурив за запутанность изложения, переложат попроще. И то, что раньше никому бы и в голову не пришло, станет очередной банальностью среди прочих банальностей, заполняющих то пространство, что заменяет собой сознание у едущих на подножке"


Только философия и поэзия
 
  Бибихин пишет:
  "И сейчас этот бой за то, чтобы из мира не уходило божественное, чтобы Бог не умирал, этот бой сейчас ведут только поэты, мало понятые, а церковь уже этот бой не ведет, или ведет, но уже заранее смирившись с тем, что Бог съежится и будет ютиться только внутри церковных стен, а из мира уйдет и мир останется на стуже. И хуже того, Церковь вроде боится, разучилась, не умеет уже или почти уже не умеет так воинствовать.
  ...
  Главное - чтобы церковные стены прочно стояли. Внутри церковных стен присутствует Бог. Интересно, можно спросить, замечает ли вообще Бог церковные стены? Разве Его присутствие ограничено? Разве Он Своими именами присутствует не всегда и не везде? Он присутствует всегда и везде. Человек поднимается до этого присутствия и дает ему слово не всегда и не везде. Войну за присутствие божественных имен в мире ведут уже почти только поэзия и философия, церковь почти уже не ведет"
  Церковь сдалась и сдулась при внешнем процветании. Впрочем, поэзия с философией, они ведь тоже того... они ведь разве что в лице маргинальных единиц всерьез что-то делают, а остальные представители тоже заняты процветанием. Суетой и кишением.
  Впрочем, если присмотреться, - а что же такое философия как не умение присмотреться, увидеть в обычном не замечаемое, - если сменить масштаб, - а что же такое философия, как не умение сменить масштаб, - то, игнорируя даже тот план, на котором церковники, те маргиналы, что всерьез что-то делают, так же и с тем же правом могут упрекать философов и поэтов за их процветание/прозябание в тени деспота, когда они реанимируют Бога, - если присмотреться, то все действительно значимое, - труд и дар маргинальных единиц, неважно к какой области их причисляют.


Литература и сон
 
  Витгенштейн пишет, что сон "влияет на нас, как литературный текст", но ведь и впрямь природа сна и природа литературы схожи. И сон и литература привносят в человека образы, заставляют его соучаствовать в каких-то сюжетах. И сон и литература, не будучи реальными, оказываются способны влиять на реальность, поставляя квазиреальные переживания.
  Впрочем, разница все же есть - литература, в отличие от сна, способна давать расширения. То есть некие образцовые переживания, которые по идее должны конституировать человека как человека, давать человеку более широкий взгляд на мир.
  Впрочем к впрочем, способна давать их далеко не всякая литература. Та, что не дает расширений, ничем не отличается от снов.
  Сложно научиться не видеть сны, но научиться не видеть снов в реальности - проще. Отказаться от той литературы, которая лишь "развлекает" - это нужно.
  Все вышесказанное справедливо и относительно ТВ и, скажем, компьютерных игр, на примере последних особенно хорошо виден механизм жизненных снов. На игры тратится время и они дают, казалось бы, какой-то опыт в обмен на эти затраты, но опыт этот, скорее, отрицательный, или, в лучшем случае, - нулевой, - т.е. никак с реальностью не соотносим, хотя внешне кажется иначе. Но - квазиреальность соотносима лишь с квазиреальностью, не с реальностью.


Паустовский, Луман, матрос и Розеншток-Хюсси
 
  Однажды Паустовский разговаривал со старым матросом, хотел расспросить его о Суматре и Таити. Но добился от него только, что там нет ничего интересного, лишь жарко, как в бане. Вывод из этой истории, - если язык беден, то явление не будет опознано, пройдет мимо не увиденным. Чтобы видеть, надо иметь к тому способности, иметь внутреннюю сложность, достаточный для работы с внешними впечатлениями язык, иначе тем просто не на чем отпечатываться.
  Сама по себе истина незначима, поскольку должна найти соответствие, опору внутри. Если такой возможности нет, истина, как и впечатления, пройдет мимо реципиента.
  То, что Луман понимает под коммуникацией, по моей терминологии, - языковые игры, причем мое понимание несколько отличается от того смысла, что вкладывался в этот концепт Витгенштейном, - в моем понимание в концепте "языковые игры" главной частью являются "игры", т.е. то, что они имеют симуляционный, имитирующий мышление характер.
  Но языковые игры это побочный процесс, ошибочно принимаемый всеми за главное, поскольку смыслы все-таки срабатывают, поскольку концепты все-таки производятся, - но это остается незамеченным за кипением языковых игр.
  Действительная коммуникация протекает не по Луману, а по Розенштоку-Хюсси, имея целью не коммуникацию ради коммуникации, а производительную направленность. Цель этой действительной коммуникации в борьбе с хаосом.
  По Розенштоку-Хюсси один человек говорит другому (если он действительно говорит, а не играет в языковые игры) только имея в основе своего говорения цель борьбы с хаосом, сохранения мира.
  Т.е., - повторю еще раз, - есть два вида коммуникация, - одна, - коммуникация, имеющая свою цель в себе, и - вторая, - имеющая свою цель в общественном благе. За первой, - более массовой, бессмысленной и забалтывающей, не видно второй, - истинной, которой мир крепится.
  Паустовский пишет о том, что общество заслуживает таких писателей, которых способно воспринять. "Гения надо заслужить" - говорит Шмелев, слова которого приводит Паустовский.
  Гения надо заслужить, потому что иначе его книги будут тем же, что Таити для того простоватого матроса, - лишь душной парилкой.
  С другой стороны сам Розеншток-Хюсси, говорит следующее:
  "Как может ученый-обществовед располагать реальным знанием - знанием, претендующим на универсальную истинность, если его взгляды не разделяются всеми другими людьми? ... ведь только в этом случае философ может надеяться, что его собственная философия социальных перемен универсальна, так как существенна для всех"
  А так и может, и тому пример работы самого Розенштока-Хюсси - не были они массово поняты, да, наверное, и не будут, поскольку курицы всегда будут отдельно от высшей математики. Общество должно заслуживать гения.
  А гений не должен на это рассчитывать.


 Читая Шестова
   
  "Может быть, чтоб обрести истину, нужно прежде всего освободиться от всякой обыденности?.. настоящая, истинная философия есть философия каторги..."
  Шестов
 
  Я читаю книги в метро, в метро вообще много кто читает. Меня раздражают люди читающие ерунду. Но почему же тогда меня не радуют люди (редко-редко попадающиеся), что читают не ерунду? Вот однажды юноша читал Ницше. Ну, вид у него был такой, что ясно было, что не в коня корм, да и Ницше вообще, как не крути, чтение не для юношества. Вот Шестов пишет:
  "Заинтересовать всех тем, о чем размышляют Толстые и Ницше, не только невозможно, но и не нужно. Более того, не нужно даже, чтобы существовало убеждение, что способность исключительно отдаваться высшим вопросам науки и искусства выгодно отличает человека. Этим предрассудком, к сожалению, столь же распространенным, сколько и ложным, создается множество людей, против своего желания предающихся ненужным им занятиям, читающих скучных для них философов и поэтов и рассуждающих о предметах, до которых им нет дела. Они этим отдают дань общественному мнению, столь возносящему чисто "духовные" интересы. Но ценность этой дани далеко не одинакова для платящих и собирающих ее. Невольники философии тратят даром время и труд, а общество ничего не приобретает, кроме пустословящих людей. И, главное, - эти люди могли бы делать другое дело, очень полезное и хорошее, лучшее, быть может, чем настоящие философские занятия, и только в силу предрассудка убивают время на разговоры, ни им, ни кому другому не нужные. Поэтому, менее всего следует заботиться о том, чтоб сделать науку и искусство доступными "всем". "Всем" нужно одно, "некоторым" другое. И не поэтому, повторяю, что "некоторые" лучше, выше "всех"; быть может - "все" лучше "некоторых". Этот вопрос и ставить не следует, а тем менее, - разрешать его. Но несомненно, что до настоящего времени о такой философии и такой поэзии, которая была бы равно нужна всем, и речи быть не может. Заставить, например, Ницше, как того требует гр. Толстой, писать сказки для детей или для народа на тему "черный хлебушка - калачу дедушка", в то время, когда в течение многих лет макбетовские видения смущают его ночной покой, точно он сам "зарезал сон" - еще менее законно и справедливо, чем заставлять детей читать "Also sprach Zarathustra". Если Ницше говорит о Боге, нравственности, науке - и говорит то, что он знал и чувствовал и чего знать и чувствовать другим нельзя и не нужно, если его поэзия недоступна, кажется даже бессмысленной многим людям, не пытавшимся "подавать руку привидениям", которые к ним никогда и не приходили - то это ли основания к тому, чтобы заставлять Ницше молчать посредством введения в новую поэтику правила об обязательной доступности поэтических произведений всем людям? Очевидно, наоборот. Для этого большинства, остающегося до старости юным, нужна особая поэзия, особая философия - и у него есть свои философы и свои поэты. Но его нуждами измерять ценность всех произведений человеческого духа, как хочет сделать гр. Толстой, несправедливо, глубоко несправедливо по отношению к тем людям, которые более всего нуждаются в утешении философии и поэзии, и - затем повторяю, бесполезно: замолчать Ницше толстовская поэтика, конечно, не заставит. Ницше это, конечно, знает: "Ибо люди не равны: так говорит справедливость. И чего хочу я, того не должны хотеть они".
  Итак, "Этот вопрос и ставить не следует, а тем менее, - разрешать его". Не соглашусь - надо ставить и надо решать. Даже столяр полагает свою профессию более важной, чем профессия плотника (и наоборот), почему же это вдруг философ в приступе скромности должен считать себя ниже всех прочих? Скромность скромностью, но зачем бы это принижать свою сферу деятельности? У нее и без того достаточно врагов. Впрочем, друзей, которые похуже иных врагов, тоже хватает. Так что же, лучше ли философы не философов или хуже? Или, в постановке Шестова: "все" или "некоторые"?
  Лучше ли дети взрослых? Может, немного и лучше - они более естественны. Но для всего свое время и что естественно в одном возрасте, кажется жалкой нелепостью в другом. Человек, в зрелом возрасте ведущий себя как ребенок - в лучшем случае - чудик, в худшем - безумец. Ребенок естественен просто потому, что мы не ждем от его действий разумности. Лепет и глупые поступки соответствуют нашим представлениям о естественном поведении ребенка. К взрослому предъявляются иные требования, которым соответствовать естественным образом сложнее, в силу этого взрослые не столь "естественны".
  "Всем" нужно одно, "некоторым" другое" утверждает Шестов. Так ли это? Ну, скажем, в определенной степени так. Вспомним соловьевскую идею о соцзаказе на атеизм - обществу потребовались более мобильные и более свободные от морали люди, у него появилась нужда в атеизме. Если общество пойдет дальше этим путем специализации, когда одним будет "нужно одно", а "некоторым" другое", то человечество превратится в аналог муравейника, где будут "рабочие муравьи", "стражи", и всякие прочие категории, включая "жрецов", настроенных на "другое". Получается социальная пирамида, в которой людей будут разделять на ступени по интеллектуальным возрастам. Некий зародыш такого разделения имеется и сейчас. Социуму нужны разные люди, разные в том числе и по моральному уровню и по интеллектуальному. Ему и урки нужны и борцы с ними, и циники и романтики, и физики с лириками и полуграмотные старушки, которые зато всегда правильно голосуют, и прочие, и прочие...
  Разделяя людей по категориям, я веду речь об интеллектуальных возрастах (мораль оставим в стороне, это дело дрессировки, - точнее нормирования, но суть та же). Почему я веду речь об интеллектуальных возрастах? Потому что я придерживаюсь современных взглядов на проблему умственного развития, согласно которым человек создает себя в процессе овладения языком. Язык является инструментом организации опыта, взаимодействия со средой, инструментом человеческой практики. Язык и практика в таком подходе, язык и жизнь обуславливают друг друга. Жизненные явления, не улавливаемые с помощью языка, оказываются для носителя языка не реальны, они не способны попасть в его восприятие реальности. Разные интеллектуально-возрастные группы не только пользуются разноуровневыми языками, но они совершенно реально являются обитателями различных реальностей.
  (Да, стоит отметить, что язык философии – язык, дающий максимальное погружение в реальность, наибольший с нею контакт, это - высшая фаза языка вообще).
  Некоторые авторы формулируют сумасшествие как разрушение языковых структур в результате чего безумец оказывается не способен адекватно "простроить" реальность, выпадая из нее.
  К случаю безумца я бы добавил индивидуальный характер такого выпадения из реальности. Безумец не способен сколько-нибудь четко опереться на опыт Другого, того, кто воспринимал бы мир одинаково с ним. Он не может создать общую языковую игру, оказываясь против мира в одиночку. Один же человек существовать не способен и теряет свою человеческую сущность.
  Говоря об интеллектуальных возрастах, я бы с одной стороны добавил бы к вышеупомянутым современным концепциям немного из воззрений Петрова с его тезаурусной динамикой, а с другой добавил бы еще подобщественный характер языковых норм. Язык подобщественен, в том смысле, что ключи и нормы языка, как и всей жизни человека хранятся в подобществах.
  Ну а в подобщества человек входит прежде всего согласно своему уровню развития.
  Что мы получили в итоге этих блужданий?
  То, что у "большинства, остающегося до старости юным" существует свои "особая поэзия, особая философия", это факт. Но то, что "у него есть свои философы и свои поэты", недостаточно, чтобы большинство было признано самодостаточным. Есть философия и поэзия, которые пишут на стенах, пардон, туалетов, и для определенного контингента это вершины мудрости и поэтизма, но признать равенство философий и поэтик разного уровня невозможно - они действительно РАЗНОГО уровня. Более того, они еще разного уровня реальности. Реальность нижнего уровня просто не способна сколько-нибудь адекватно воспринимать более высокие уровни.
  С Шестовым стоит согласиться, что из уровня в уровень мостков не перебросишь, но из этого вовсе не стоит делать вывод об одинаковости статусов разных уровней. Понятно, что вопрос публикации это - утрированно - вопрос о писании текстов Ницше на стенах туалетов. Понятно, что попытка массового прорыва более высоких уровней на более низкие чревата катастрофой. Понятно, что в осознании разных уровней восприятия реальности присутствует ловушка аристократизма ("ренессансности" по Давыдову), в которую угодил, к примеру, тот же Ницше, да и вообще многие.
  Просто не стоит принижать собственную работу оттого, что она нужна не всем, а лишь немногим. Опосредованно эта работа все равно необходима для ВСЕХ. Но - нельзя позволить свалиться в ловушку аристократизма - "настоящая, истинная философия есть философия каторги". Быть среди немногих трезвомыслящих людей посреди общего недоразумия - тяжелая обязанность.


Непонятость Розенштока-Хюсси
 
  Многие бывают не поняты при жизни, а потом легко встают в обойму, к примеру, Кант или Луман, которых коллеги третировали, а потом массово возлюбили. Но есть те, кого и посмертно массовая любовь не достигает.
  Почему одного слушают, а другого нет? Потому что истина коллективна и говоря истину, которая далеко оторвалась от общепринятой, рискуешь оказаться со своей истиной наедине. Будь она сколько угодно разистинна, важен вопрос авторитета, то, кто тебя поддерживает. Люди смотрят на то, кто стоит за спиной автора, кто одобряюще похлопывает его по плечу, кто снисходительно подбадривает его. В вопросе истины важны строй и субординация.
  Понимание обычных людей - фантазии и бред, но отрываться от них не моги. Войско может идти не туда, но воин должен идти вместе с ним, иначе сочтут за врага.
  Розеншток-Хюсси пишет:
  "Мы мыслим, потому что сами хотим говорить авторитетно, как говорили до этого с нами. Именем этой власти, которую мы узнаем посредством имен, мы теперь хотим рассказать свой собственный рассказ. Мы хотим высказаться и объяснить, каким образом мы упразднили и еще должны упразднить определенные имена, чтобы заменить их другими. Мышление, следовательно, это такое место, где старые имена заменяются на новые"
  Он формулирует цель мышления так:
   "Мыслить значит мысленно концентрировать внутри себя всю эту массу процессов, происходящих в социуме. Философ - это целый город в одном лице... мыслить значит проигрывать все социальные роли в собственном воображении... Посредством речи мы, стало быть, питаем жизнь общества подлинной энергией"
  Но общество отвергает это питание.
  Переводчик удивляется тому, что Розеншток-Хюсси неизвестен не только русскому, но и западному читателю, тому, что его не упоминают, что даже те, кто используют его идеи, предпочитают замалчивать их источник.
  Розеншток-Хюсси спрашивает:
  "где имеет смысл говорить? В таком месте и в такое время, где и когда то, что я намерен сказать, приведет к определенным последствиям.
  Речь должна вести к определенным последствиям. Она должна иметь свое место в жизненном процессе, иначе это не речь, а реплика "в сторону"
  Но раз сказанное им оказалось непонятым, то, выходит, что его труд лишь "реплика в сторону"?
  "Уровень речевых возможностей зависит от нашей способности реально обогащать словами общественную жизнь. От говорящего это не зависит. Кто-то должен еще хотеть его выслушать"
  Мир в этом отношении суицидален.
  Но:
  "говорить мы обязаны"
 

Если он пишет, то он стреляет?
 
  Сартр понимает литературу как действие - писатель "если он говорит, то он стреляет". Язык - игровое пространство, в языковом общении смыслы практически никогда не создаются, но лишь передаются. Смыслы создаются одиночками, общение для этого лишь помеха. Шелер пишет:
  "метафизика... - дело, которым нельзя заниматься на основе разделения труда... она в сущности лична и индивидуальна"
  и:
  "если исключить короткое время расцвета немецкой метафизики от Канта до Гегеля, то для общей западноевропейской ситуации, с точки зрения социологии знания, в высшей степени характерно именно то, что в новой Европе надо было обязательно удалиться в "одиночество" и "держаться особняком", чтобы быть самостоятельным метафизиком"
  В настоящем писательстве всегда есть доля метафизики, поскольку философия заключается в серьезности и в серьезности всегда присутствует философия, как ее фундамент. А потому философия идет вразрез с языковыми играми. Но у разных писателей доля метафизики разная, и большинство из них, производя свои "выстрелы", стреляет вхолостую или лишь делает вид, что стреляет, подобно детям, что говоря "пух-пух", наставляют на свои "цели" пальчики.


Книга не кабак
  Кредо антинаполеониста в постлитературные времена
 
    Розанов пишет:
  "Книга должна быть дорога. Книга не кабак, не водка и гуляющая девушка на улице.
  Книга беседует. Книга наставляет. Книга рассказывает.
  Книга должна быть дорога.
  Она не должна быть навязчива, она должна быть целомудренна.
  Она ни за кем не бегает, никому не предлагает себя. Она лежит и даже "не ожидает себе покупателя", а просто лежит.
  Книгу нужно уметь находить; ее надо отыскивать; и, найдя - беречь, хранить.
  Книг не надо "давать читать". Книга, которую "давали читать", - развратница. Она нечто потеряла от духа своего, от невинности и чистоты своей.
  "Читальни" и "публичные библиотеки" (кроме императорских, на всю империю, книгохранилищ) и суть "публичные места", развращающие города, как и дома терпимости"
  Вот что я написал в рецензии на книгу Гиренка:
  Нужно ли философии быть нужной?
  Что это за критерий такой - востребованность образованными людьми? Философия - искусство мыслить. Что с того, что кто-то провозглашает себя противником такого искусства? Это исключительно его частное дело, и он волен хотя бы и вовсе не мыслить. Только подобный немыслящий противник достоин жалости, а не упоминания в качестве какой-то угрозы.
  Гиренок полагает:
  "Публикация - это социальный акт, затрагивающий множество институций, ролей и статусов.
  Публикация может иметь стратегию, но она лишена самости, как утюг лишен души.
  Крах позиции мыслителя говорит о том, что глупо выглядит тот, кто все еще пишет в стол, кто надеется, что потом, когда-нибудь его мысли будут найдены и обнародованы. Мысль - это не то, что подумал мыслитель. Это то, что опубликовано менеджером в качестве мысли.
  Поэтому мыслит не мыслитель, а менеджер мысли"
  Конечно, каждый пишущий желает быть опубликованным, надеясь, чтобы его мысль не пропадет втуне, что она окажет влияние на мир. Но...
  "нужна ли в самом деле правде историческая победа?" - вопрошает Шестов.
  "сила никогда не бывает с правдой: где сила - там неправда, где победа - там ложь. Последнюю истину нужно искать в поражениях, в неудачах" - утверждает он.
  Мысль Шестова выглядит вызовом нашему нацеленному на успешность миру. Как так - он дерзает ставить ничтожных выше великих?! Бунтовщик, однако, хуже Пугачева...
  "величайший - только счастливейший, величайший - только удачник.
  Если вам нужно знать правду о жизни, не спрашивайте величайших, не слушайте признанных учителей мира. И бойтесь тех, которые приходят с дарами. Только отнимающие, только непризнанные и отверженные, только незаметно прошедшие могут вам кое-что рассказать о жизни"
  Под "незаметно прошедших" попадают все настоящие философы. Не печатают их "менеджеры мысли" миллионными тиражами, и не будут печатать никогда. НИКОГДА.
  То, что печатают большими тиражами, то, что читают в метро - это, в лучшем случае, интеллектуальный прикорм. Большинство всю жизнь проживает на прикорме. Так что по деятельности "менеджеров мысли" "по делам их" этих "менеджеров", поставляющих в массы разжижающие мозги книго-пилюли, можно скорее именовать "менеджерами безмыслия".
  Надеяться на то, что серьезные идеи будут как-то массово оценены - глупо. Глупо, в общем-то, даже вообще ожидать их "оценку". С чего ради мнение какого-то менеджера, пусть даже и мнящего себя "менеджером мысли" может заинтересовать мыслящего человека? Идеи просто должны производиться, а будут ли они применены, и даже будут ли они поняты - не дело мастера идей. Также как не дело мастера, производящего ножи, беспокоиться о том, что не всеми его ножами будут резать к обеду хлеб. (Иначе, если перестать таким мастерам делать ножи, люди будут грызть друг друга, обойдясь в этом деле и без ножей, а вот хлеб резать, или там игрушку ребенку из деревяшки смастерить, будет нечем.)
  "Удача, победа, исторический подвиг - тягчайшее обвинение, какое может висеть над человеком" - предостерегает Шестов.
  Философия не нуждается ни в удаче, ни в победе, ни в истории. Все это проходит мимо, параллельно ее течению. Но может быть, поэтому, парадоксальным образом, помнят не Дионисиев, а Платона? Дионисии, и все их подвиги, все их удачи, проходят вместе с историей. Исторические деятели безжалостно смываются водой истории. Платон же поныне с нами.
  Розанов пишет:
  "Всем великим людям я бы откусил голову. И для меня выше Наполеона наша горничная Надя, такая кроткая, милая и изредка улыбающаяся. Наполеон совершенно никому не интересен. Наполеон интересен только дурным людям (базар, толпа)"
  Но - в наше время "мы все глядим в Наполеоны - двуногих тварей миллионы" и каждый автор мнит об успехе авторши "Гарри Поттера" (не помню как там, бишь ее) или о тиражах женских детективов. Современное общество - базар и толпа. Увы.
 

"Много лгут певцы"
 
  Да, много. Но раз "пипл хавает", то значит, современная жизнь нуждается в столь простых и безыскусных видах лжи. Иллюзии движут людьми. Чем люди проще, тем грубее иллюзии, тем материальнее призраки. Современные призраки столь материальны, что едва ли не материальнее создающих их людей. А заодно и потребляющих.
  Касательно призраков - у каждого есть круг знакомств. И почти у каждого в этот круг реальных людей затесались виртуалы - персонажи телесериалов, телеполитики, телепевцы, телеведущие. Для массового человека они часть реальности, и едва ли не более реальны, чем собственно реальность.
  "Много лгут певцы", но раз современным людям нужны именно столь тяжеловесные иллюзии, раз существует потребность именно в грубой и безыскусной лжи, то чего еще ждать от певцов?
  В силу стечения ли обстоятельств, то ли все-таки некоей закономерности, но Австрия представляет собой, на мой взгляд, своего рода пример своеобразного философского провала - слишком многое из того, что породила эта страна в философском отношении несет отрицательный заряд. Вот, к примеру, Фрейд и та "чума", которую он принес в мир (по его собственным словам) в виде "психоанализа" - один из таких больших минусов. Фуко пишет о нем, приводя его в качестве примера "основателя дискурсивности", но "основатели дискурсивности" могут быть разными - теми ЗА кем следуют, и теми ОТ кого отталкиваются. За Фрейдом слишком многие последовали, тогда как от него можно и нужно лишь отталкиваться.
  Те ОТ кого надо отталкиваться, тоже нужны - они выводят на свет некоторую проблему, лишь задают вопрос - даже если часто полагают, что дают ответ на него. Их ответ следует отбросить и забыть, важна проблематизация, постановка вопроса, само выведение проблемы на свет.
  Фрейд поднял проблему "подсознательного", но то решение ее, которое дал он и подхватили за ним мириады его последователей, ничего общего с реальным решением не имеют, представляя собой лишь какие-то болезненные фантазии.
  Вот мы имеем массовое искусство, оторванное от реальности, и можем классифицировать его, используя термины современной парадигмы, как искусство, отражающее "бессознательное". Мы можем интерпретировать его как имеющее дело лишь с какими-то косвенно связанными с реальностью течениями. Автор любого ирреального бреда (постмодернизм, фэнтези, мистика) обычно полагает себя выразителем (даже если сам выразить это не в состоянии) некоего общественного подсознательного. "Да, всего того, что я пишу, не было, нет, и быть не может, но это выражение каких-то общественных стереотипов, докс, ожиданий, - и я даю этому ожить "на бумаге" - так мог бы сформулировать автор бредятины, если бы мог внятно формулировать свои мысли (или, точнее, - те обрывки общественных заблуждений, что ему мысли заменяют).
  Но - дело в том, что бессознательное Фрейда вовсе не дает человеку некоего дополнительного измерения, как это обычно предполагается (смотрите для примера голливудские фильмы о маньяках и прочих больных на голову людях, которые руководствуются не сознанием, но неким таинственным и глубоким бессознательным и этим возвышаются над обычными положительными людьми, которые проживают серую жизнь, руководствуясь "всего лишь" разумом). Бессознательное с точки зрения теории масок (как матриц восприятия) - это лишь программы масок, ну и их конфликты. В них нет никакой сложности и "глубинности". Маска определяет восприятие мира человеком и заодно определяет его типичные реакции. Зная набор масок человека, можно предсказывать поведение, мысли и те программы, которые лежат под слоем "мыслей", которые руководят человеком в действительности - "подсознательное" Фрейда оказывается вовсе не таинственной пещерой с сокровищами и чудовищами, а сырым заброшенным подвалом, в котором пылится ненужное барахло и бегают тараканы.
  В этом отношении массовое искусство, о котором зашла речь изначально - это искусство масковое, ориентированное на наиболее массовые маски. Обращающееся не к человеку, а через человека, поверх его, напрямик к маскам, к обуславливающим его программам.
  Человек современности прост и легко программируем. Поэтому и искусство современности просто. Многоложие певцов востребовано, оно попадает в свои цели - в простых безыскусных людей. Не стоит морщиться, слушая очередное эстрадное "муси-пуси" - в нем есть своя "сермяжная, она же посконная правда", у него есть свои слушатели, которые определенным образом "высветляются" благодаря именно такой разновидности "разумного, доброго и вечного". Кому-то нужны и гламур, и попса, и те писания, что ваяются на стенах уборных (ну и недалеко от них ушедшие книжные писания тоже, наверное, кому-то нужны). У всего этого имеется свой адресат, а значит "это кому-нибудь нужно". Как говорили раньше "песня строить и жить помогает", а строить и жить можно по-разному.
  Просто нужно отдавать себе отчет - там ты или здесь. Никаких полумер.
  Возможно, смысл псевдоискусства в том, чтобы наконец оттолкнуться от него и никогда не возвращаться? Но, - возможно, - и нет, возможно это - перелом, за которым новый вид человека.


К книжному явлению "Метро две тысячи сколько-то-там"
 
  Утопия по определению (у-топос) неуместна. Утопии появляются в эпохи перемен, будучи обусловлены поисками лучшего мира и лучшего человека. Они беспокоят, будоражат, побуждают думать.
  Апокалиптизм обратен утопизму. Апокалиптические настроения появляются в эпохи смирения, будучи обусловлены потребностями в приспособлении.
  Утопии зовут в будущее, говоря - жить можно иначе, жить можно лучше, и жить НУЖНО лучше. Апокалиптические произведения тоже показывают, что жизнь может быть иной, но с иным знаком, и в иных целях. Жизнь может стать хуже, говорят антиутопии. А потому - не стремитесь к иному, вздохните облегченно, отложив мрачную книгу - вы живете в лучшем из миров. Вот и живите, не рыпайтесь. Такова подоплека сих мрачных историй, как я понимаю.
  Утопия беспокоит - постапокалиптика успокаивает. Утопия будоражит - постапокалиптика убаюкивает. Утопия побуждает думать - постапокалиптика бездумна.


 Конец Литературы
(Опубликовано в журнале МГУ «Философия Хозяйства» (в несколько более расширенном варианте)

   Нужна ли в наше время литература?
  Что за странный вопрос? - спросят меня. - Как можно его не то что задавать, но как вообще такой вопрос мог прийти в голову?
  И, тем не менее, не превратилась ли литература в нечто вроде еще одной священной коровы, стада которых оккупировали нашу жизнь?
  Мы видим огромное количество литературной продукции, которую заведомо никто не прочитает. Пишущих в наше время стало больше, чем читающих. В чем смысл этого писательского бума? Если он вообще есть, конечно...
  Начнем с того, что литература вовсе не некое вневременное явление, которое якобы было всегда и пребудет вовеки веков. Были времена (и культуры), когда (и где) литературы в ее привычном понимании не было. Да, конечно, нечто подобное ей было всегда, были мифы, сказки, былины и всякое такое прочее, то есть всегда и везде было и будет какое-то творчество, но полагать, что почему-то именно литература вдруг навсегда сохранится в своей отлившейся в последние столетия форме, в высшей степени наивно. Особенно учитывая, что даже в рамках нашей культуры можно отследить весьма видимые изменения, к примеру, как появлялись и исчезали жанры, как менялись подходы и приемы. Почему же, зная это, мы считаем, что то, что есть - навсегда?
  Что там жанровые изменения, если кардинальные, качественные мутации происходили с такими культурными монстрами, как религия, как наука, как медицина, как образование, да в общем-то - вообще со всем и вся. А раз все и вся столь сильно менялось, менялось в достаточно краткие, в общем-то, по историческим меркам сроки, то почему именно от литературы мы ожидаем вдруг неизменности?
  Мы с необходимостью приходим к выводу, что литература должна быть изменчива, как все остальное. А раз так, то не пропустили ли мы УЖЕ это изменение, не ждем ли от литературы того, чего она нам, в ее современном состоянии, дать уже не способна? Так крестьянки в древности приводили своих детей к доктору в надежде, что он изгонит из них злых духов.
  В связи с такой постановкой вопроса, стоит спросить для начала, что же давала литература раньше? Не потеряли ли мы это что-то? Не утонуло ли это что-то в потоке страниц, книг, авторов?
  Толстой и Достоевский, и иже с ними, древние писатели, несли в темные массы свет и смысл. Теперешние массы изменились, они сами готовы светить, пусть и отраженным светом, и уж точно не нуждаются в том свете и смысле, который исходит от Толстого и Достоевского. Натужный свет, который испускают современные писатели, не связан со смыслом. Это нечто вроде болтовни ребенка, научившегося говорить.
  Древние писатели научили народ говорить, но они не в состоянии были дать ему свой ум. Ребенок умеет говорить и говорит без умолку, несмотря на то, что сказать миру ему нечего. В случае ребенка у него есть шанс начать говорить со смыслом, в нашем случае такой шанс теоретически тоже есть, но при этом дело даже не в том, что непонятно осуществится ли он, а в том, что даже если осуществится, то исторически это займет такое количество времени, что мы в любом случае обречены всю свою жизнь слушать лепет.
  Беда современной литературы - неприятие смысла.
  Современный писатель - не способен решать жизненные проблемы. Он занял позицию мудреца и потому не сталкивает мировоззрения в целях выработки чего-то нового, не ищет в них изъяны, он озвучивает доксу.
  Впрочем, дело не только в писателе, он получил встречное движение читателя. Современный писатель и современный читатель достойны друг друга.
  Полки магазинов ломятся от разноцветных томов, но даже если бы все эти книги были бы через край переполнены смыслом (во всяком случае, в книгах старых авторов он точно есть), но этот смысл некому воспринять, словно бы они написаны на другом, забытом языке. Язык смысла забыт, утерян.
  Утерян - потому что изменился получатель книжных посланий. Читатель недавней древности жадно ловил идеи властителей дум. Теперь же нет ни властителей дум, ни дум как таковых.
  Современный читатель - ребенок, вечный великовозрастный ребенок, не желающий решать загадки жизни вместе со старинными авторами, он настроен на то, чтобы до старости поглощать волшебные сказки. Теперешняя литература - это колыбельные для не желающих взрослеть детей. Культура не преодолела главную опасность - усталость.
  То, что из литературы ушел смысл, конечно не значит, что литература от этого исчезнет. Отряд не заметит потери бойца. Даже всех бойцов.
  Вот потеряли мы бойца - Бога, но храмы стоят, их реставрируют, строят новые, словно все так, как прежде. И стоят эти дома Бога без Бога, словно жилища только что брошенные хозяевами. Вот-вот, казалось бы, Он был здесь, да куда-то ушел, но раз уж зашли, да Хозяина не застали, то не теряйте времени зря купите свечечку, иконку или какой старинный ритуал, мало ли вдруг вернется...
  Вот и современная литература, словно современная религия - полки полны книг, но главное покинуло их.
  Возвращаясь к вопросу количества книг, вопросу увеличения книжного потока, отмечу, что это увеличение количества произошло за счет падения качества. Писать стали больше, потому что снизились требования к писательскому труду. Писательство не воспринимается как подвиг, глаголы "думать" и "писать" больше не идут вместе.


  Культурка
 
    'страшная вещь эта музыка! Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? что она делает? и зачем она делает то, что она делает?'
  Л. Толстой.
 
  Свасьян где-то между делом упоминает о том, что когда в Европу попал первый орган, то от его музыки среди слушателей случались смертельные случаи. Еще он приводит чье-то интересное мнение о том, какую роль сыграла музыка в Реформации.
  Современная музыка такой степенью воздействия не обладает и обладать не способна в принципе. Слова Толстого из эпиграфа с музыкой нашего времени не соотносимы. Современная музыка - коммерческая деятельность, как и все остальное и нисколько она не страшная, а скорее забавная. Ее задача веселить, будоражить, посмеиваться над всем, социально кодировать и т. п., расширений человечности она не дает.
  Но и не только музыка. Старая литература поднимала народы на борьбу и отнюдь не только с силами, что "злобно гнетут", но, что возможно более важно, - с "внутренним рабом". Вспомните хотя бы призыв классика жить так, словно в соседней комнате умирает ребенок. Много ли подобных метафор мы читаем сегодня?
  Современная культура - культура усталых людей, - если и не усталых физически, то занимающихся каким-то ненужным трудом в своем отделении "социального холодильника", усталых морально и оттого неспособных к культурному напряжению.
  Культурная усталость - усталым людям не до проклятых вопросов. Сознание усталого человека просто меркнет, угасает. Вэйль писала о несовместимости физического труда и труда сознания. Но физическое напряжение не самое тяжелое, моральное гнетет больше. Когда у людей вместо дела - паразитирование в тех или иных виде и степени, то им не до культуры, не до настоящей красоты.
  Наша культура устала - нет сил напрягаться - музычка, литературка, кинишка, культурка. Последние люди знают суть вещей и, когда они говорят о серьезных вещах, подмигивают друг другу. Они ироничны, они "либеральные ироники".


Место в вершине пирамиды пустует
 
  Я не сторонник поликультурализма, я бы назвал себя скорее противником этого абсурда, но права на это не имею - с плакатами не хожу, Абая не оккупирую, гипотез не измышляю.
  Народы неравноценны, культуры их неравноценны. На мой взгляд, есть вообще лишь одна культура, а культуры разных народов - это лишь "сообщающиеся сосуды", сообщающиеся с общим культурным массивом. И сообщающиеся по-разному. У кого-то это получается лучше, а у кого-то каналы забиты и культура в дефиците.
  Есть народы, сосуды которых сухи. И это проблема. И вся это поликультурная риторика, ведущаяся в стиле "все хорошо, прекрасная маркиза", эту проблему лишь ухудшает. Народы и их культуры не равны. Равны лишь люди - потенциально. Лишь потенциально, потому что у каждого есть доступ к культурным достижениям, которым не особенно то торопятся воспользоваться.
  Здесь есть момент на который я бы хотел обратить внимание. Этот момент тоже затемняет суть дела. Если есть народы, которые бескультурны, если есть градация народов по культурности, то должна быть вершина культурности, должен быть народ, на который должно равняться. Покажите нам его! - скептически усмехнется поликультуралист. - Покажите нам его и мы посмотрим на культуру в вашем понимании!
  Но современное положение дел таково, что, - увы, - место в вершине культурной пирамиды пустует. Равняться не на кого. Есть народы бескультурные, есть народы средней культуры, но народов высокой культуры в наше время практически нет.
  Возможно, место это пустует в ожидании нашего народа?



 Мыслящее прочтение
  Как читать философские книги
 
  Интеллектуал в своем самомнении полагает себя компетентным в любом вопросе. Философия для него лишь еще один предмет в общем ряду безликих наук, такой же, как все, и, хотя он и не очень понимает ее предмет и ее суть, он не способен представить философию как нечто иное по отношению к научному мышлению, поскольку просто не способен выйти за его границы.
  Если читатель решил удушить в себе раба, покончить с интеллектуалом в себе (почему то вдруг), он может спросить - как читать философские книги? - скажи, дескать, - посоветуй. И скажу, - почему нет, - вдруг что-то и впрямь будет меняться во времена Третьей философии. И кто-то прочтет меня после моей смерти и захочет стать последователем...
  Вот Витгенштейн так не любил профессорство и кто стали пламенными продолжателями его дела? Те, кого он так не любил, все эти шекспироведы от философии, которые теперь также по обязанности хвалят Витгенштейна, как хвалят Шекспира литературные шекспироведы. В общем, философу стоит бояться не "врагов", а последователей, и это одна из перевернутостей философии, которых у нее вообще немало. Врагов у философии нет, а последователи могут быть разными, вплоть до таких, что хуже любых врагов.
  Впрочем, я отвлекся, вернемся к правилам чтения.
  Берясь за философские тексты, следует представлять, что философия кардинально отличается от наук. Концепты философии являются авторскими, в отличие от научных законов и положений, где при этом все законы норовят назвать авторскими именами, а в философии такой практики нет (очередная перевернутость). Концепты философии таковы, что если их не откроет кто-то, то не откроет никто, тогда как научные законы таковы, что, если их не откроет француз, то откроет немец, а если проспит немец, то подоспеют американец с японцем. Философия же абсолютно индивидуальна и поэтому авторитарна, и потому опирается исключительно на авторитет.
  Потому вот, собственно, первое правило: Ориентироваться в философии можно лишь и только лишь по авторитетам.
  Учебники здесь, в отличие от наук не работают. Никакие краткие пересказы к делу не относятся (за исключением выполненных другими авторитетами).
  Здесь возникает вопрос - как ориентироваться на авторитеты, если еще нет о них никакого понятия?
  Усугублю это непонимание. В философии все эти научные звания, "доценты с кандидатами", по которым можно оценить степень приобщенности ученого к науке, значения не имеют. Поэтому понять, кто действительно философ, на порядки сложнее, чем определить химика или математика. Корочки и звания здесь только запутывают и, возможно, это их главное предназначение, - запутывать, при чем в том числе и своих владельцев. Человек походил на лекции, часть прогулял, часть недослышал, что-то почитал, поотвечал на вопросы преподавателей, получил корочки и все, - может говорить о Платоне, скажем, - свысока, - еще бы, у него ведь корочек не было.
  Отсюда правило второе: Философы - это те, кто занимается философией.
  Теперь все стало ясней?
  Читать надо тех, кто занимается философией, невзирая на их ранги, чины и звания. Осталось лишь определить, что такое философия...
  В этом поможет правило третье: Философия - это то, чем занимаются философы.
  Все стало еще яснее? Раз научной дисциплины такой нет, профессии такой нет, то границы определить извне затруднительно (в общем-то, невозможно (извне)).
  Отсюда правило четвертое: Философию можно определить только изнутри.
  Для человека философии отнесение того или иного автора к философам или не философам, того или иного текста к философскому или к не философскому затруднения не вызывает. И апория второго и третьего правил исчезает как дым, или, говоря философским языком, оказывается снята.
  Мы оказались снова, как и в начале исследования, у подножия вопроса авторитетности.
  Надо заметить, что все философские тексты переплетены между собой, а философы имеют привычку группироваться в отряды, причем, в отличие от научного люда, чье число неисчислимо, философские отряды берут не числом. Эти множества постоянно пересекаются и быстро исчерпываются - у нескольких разных философов обнаружатся отсылки к другим разным философам, среди которых, скорее всего, несколько имен окажутся общими. В итоге все философские отряды оказываются состоящими из одних и тех же людей, число которых будет тяготеть к сотне. Это не научные орды, что неисчислимы принципиально.
  Итак, оказывается, что философов совсем не так уж и много, читатель повеселел, но, увы, несколько преждевременно. Философские тексты защищены не количеством, но качеством. Они сложны для прочтения.
  К тому же, в отличие от тех же научных текстов, у них нет некоего единого алгоритма, единого языка, зная который можно легко их дешифровать и перевести на "нормальный" человеческий язык. Единого алгоритма нет, единого языка нет, к человеческому языку философия не сводима и вообще аномальна и анормальна.
  Однако, при чтении философских текстов Вам помогут следующие правила:
  Правило пятое: Не надо попадать в ловушку сложности.
  Часто сложность философского текста несет в себе подспудную цель отсечь лишних, досужих людей. Поэтому если Вы таков, то отсекайтесь и не жалейте. Есть много более простых и занимательных книг, тем, жанров, авторов.
  Но если отсекаться не хочется, то следует помнить, что философское чтение - это не развлечение, это труд. Чтобы одолеть сложность, придется менять сложившиеся навыки чтения. Это касается прежде всего внимания. Читая беллетристику, можно думать о чем-то еще, и, скажем, пропускать описания, внимание такого читающего словно бы в полусне - оно то ослабевает, то усиливается. Философские тексты так читать нельзя, они требуют полной концентрации. В качестве средства для повышения концентрации для начинающих порекомендую брать количеством, пока не выработается качество - перечитывать предложения до состояния хотя бы относительного понимания.
  У Петрова было нечто о правиле ветвления предложений, дескать внимание человека не приспособлено к разветвлению смыслов и человек не способен воспринимать длинные предложения. Вам придется приспосабливаться. В философских текстах не редки предложения на полстраницы.
  Да, и не ленитесь выяснять значения неизвестных слов.
  Правило шестое: Не надо попадать в ловушку простоты.
  Некоторые философы, напротив, пишут просто. Без атлетизма и без жонглирования сложными терминами. Так вот, - эти еще опаснее тех, что пишут сложно. Потому что несложных философских текстов не бывает и, если сложность не видна, значит, она упрятана.
  Ее следует искать, найти и не сдаваться.
  Правило седьмое: Если Вы осилили философский текст, не откладывайте его далеко, к нему обязательно придется со временем вернуться.
  Философские тексты нельзя прочесть и отложить, словно пройденный учебник. Настоящий философский текст будет требовать возвращения, поскольку своей природой призван существовать в режиме диалога.
  Почему так? Потому что философский текст - не простой набор букв, это форма существования автора. В ограниченном наборе слов философ помещает свою душу, то главное в ней, что значимо. А потому, читая текст (при условии правильности и действительности такого прочтения), читающий не просто читает, но способен вступать в диалог с автором, продолжая какие-то из его мыслей, - те, что требуют продолжения в современных условиях, с какими-то не соглашаясь, - неправоту которых показало время.
  Ну и правило восьмое: Не надо попадать в ловушку авторитетности, - авторитетов в философии нет.
 

Жлобоинтеллигенция
 
 
  Всегда считалось, что есть два вида людей - жлобы, они же восставшие массы, и противостоящая им интеллигенция, они же творцы, они же тонко чувствующие и страдающие индивиды. Не все разделяют столь четкое разделение, но голос таких инакомыслящих слаб и никогда не учитывается (интересен, к примеру, остающийся вне такого учета Давыдов с его упреками в адрес "ренессансности").
  Творцы, они, конечно, есть. Правда, современные творцы творят в основном такое, что лучше было бы и для них и для общества оставить их в первородном состоянии, поскольку их творческое таково только по прозванию.
  Некогда полагали, что достаточно научить людей читать и они, взапой прочитавши Достоевского и Толстого, сразу станут лучше. Но, во-первых, едва грамотность стала массовой, сразу образовались более читаемые писатели, имеющие меньшую глубину, но большую широту, а с ними и "менеджеры мысли", которые их принялись массово издавать. А во-вторых, едва успев научиться читать, все бросились немедленно писать, это оказалось более интересно, чем тратить время на знакомство с накопленным мировой культурой.
  Как-то на одном околонаучном сайте проводился опрос, направленный на людей, зарабатывающих умственным трудом, - "кем вы себя считаете, интеллигентом или интеллектуалом?" Ну и все, конечно, высказались за интеллектуала, это ведь так современно, так по-западному.
  Но кто таков интеллектуал и кто таков интеллигент? Интеллектуал - это нечто вроде того "специалиста", полнота которого, - согласно классику, - подобно флюсу, одностороння. Т.е. это человек, методом дрессировки усвоивший определенные навыки - неважно какие, - знаний или умений, - понятие специалиста уравнивает знания и умения. Интеллигент - совершенно иное. Интеллигент был адресатом посланий древних наших писателей и философов, для них они работали, на их понимание ориентировались. Но речь не только о понимании, интеллигенция была и агентом проведения идей писателей и философов в народ.
  Теперешние послания (если они еще есть и каковы уж есть) уходят в никуда, поскольку такого адресата, который способен их воспринять - нет. Соответственно и на народ воздействовать некому, народ у нас сам по себе и сам по себе шибко грамотный. Нет точки опоры вне него в лице интеллигенции, нет тех, кто готов взять на себя жизненное старшинство и показать людям пример своими жизнями.
  Сквернословят все. Пьют все. Смотрят теледребедень все. Но где у этих всех какой-то пример иного? Раньше такой пример давал интеллигент своей жизнью. Простой человек видел интеллигента и видел, что у него есть что-то иное, что-то высшее, в лице интеллигента он сталкивался с культурой. Нынче же все одинаково просты и культура исчезает, поскольку нет тех, кто способен ее воспринимать.
  Жлобство появилось как проникновение в народ извращенной культуры, псевдокультуры. Люди получили претензии на статус образованных и, верхушечно ознакомившись с культурой, самоуверенно сочли себя на ее уровне. Они полагают, что могут "голосовать рублем" за культуру, как-то выбирать из нее, но в культуре нет никакой демократии, она не нуждается во мнениях и голосованиях, она уходит от выбирающих и голосующих, ей не рейтинги нужны, а думающие люди.
  Теперешняя интеллигенция слилась со жлобской массой и породила жлобоинтеллигенцию. Люди умственных профессий сделались таковы как все прочие, ум свой они сдают по уходе с работы, как милиционеры табельное оружие.
  Чему способны научить такие учителя, чей культурный уровень не отличается от уровня их учеников? Как могут лечить такие врачи, у которых в душе пусто? Как могут охранять закон те, у кого нет внутреннего стержня?
  Вот и стало наше общество таким, словно нет в нем взрослых, а есть только дети, изображающие взрослых.


Но не началось ли все это еще раньше?
(Литературное дополнение 1)
   
 
  Лежа на полу, Чаликов размышлял о судьбах мира. Телевидение сделало людей глупыми, а интернет довел эту глупость до абсурда. Но не началось ли все это еще раньше?..
  Чаликов решительно поднялся, перешагнул через гантель и взял из кучи на полу книгу Учителя. Порывшись на полке, он нашел там чистую тетрадь и ручку.
  - Тетрадей понадобится много... - подумал он вслух. - И ручек...
  Чаликов тщательно вытер стол. Открыл тетрадь и книгу, и принялся четкими крупными буквами переписывать:
  "Уже давно было замечено и неоднократно было выставляемо, что мышления не существует без слов..."
  Чаликов закончил поздно, радостный он повалился на пол и в эту ночь сны не мучили его. Он посидел бы и дольше, но завтра надо было на работу. К работе же своей Чаликов относился как к долгу.
  ...
  В библиотеку вошел парень, слегка лохматый, с покрытыми царапинами предплечьями.
  - У вас действует программа сдачи книг? - спросил он.
  - Вы про акцию "Принеси ненужную книгу"? - отозвалась пожилая библиотекарша.
  - Да, наверное, про нее.
  -У вас есть ненужные книги?
  - Ну, не совсем ненужная... Просто я решил пристроить эту книгу у вас, вдруг кто-то захочет прочесть...
  Парень извлек из сумки скрепленные между собой тетради.
  - Что это? - удивилась библиотекарша.
  - Это книга.
  - Но она... она переписана от руки!
  - Разве это имеет значение?
  - Но зачем кому-то переписанная от руки книга, если кто-то захочет, то найдет ее в напечатанном виде?!
  На спор выглянула из-за стеллажей вторая библиотекарша и удивленно воззрилась на лохматого парня и его от руки переписанную книгу.
  - Но ведь у вас нет такой книги. Посмотрите по каталогу в конце концов, - ведь нет! А сейчас будет. Какая разница переписана она от руки или напечатана в типографии?
  - Но это ведь столько потраченного времени!
  - Это неважно! - твердо отозвался парень. - Главное, чтобы она послужила, чтобы ее прочли!
  - Но... но все же, зачем было переписывать?
  -Вам правда интересно?
  - Ну да...
  - Я хочу сделать свой шаг назад, в осмысленный мир. Раньше, когда книги переписывали, тогда не писали, что попало, всякую галиматью...
  - Ну да, ну да! - поспешно согласилась библиотекарша. - Мы, конечно же, возьмем вашу книгу... Какой красивый почерк!.. Но вам надо заполнить бланк... Вот. Напишите ваши фамилию, имя, отчество и адрес...
  Парень выполнил требуемое, оставил книгу и вышел.
  - Зачем тебе его адрес и прочее? - удивилась вторая библиотекарша.
  - Надо же знать, куда вызывать психушку...



Писатели и бесконечность
 
  Вставка (или там приставка) к (в) "Ацким хроникам" http://samlib.ru/h/hohlow_s_o/adpoln.shtml
(Литературное приложение 2)

  Как-то, проходя через очередную мрачную пустыню, я услыхал невнятный шум, доносящийся из-за далеких, окаймляющих пустыню холмов.
  -Что это там?
  Зара отмахнулся. Он спешил к какой-то непонятной мне цели.
  -Нет, но все-таки?
  -Там писатели.
  -Писатели? Что еще за писатели?
  -Обычные писатели, которые пишут. - Зара понял, что от меня уже не отвязаться и остановился.
  -Пойдем, посмотрим? - предложил я.
  -Ты в зоопарке в детстве не бывал? - участливо отозвался мой всезнающий собеседник, однако повернул в сторону шума.
  И тот по мере нашего приближения к холмам стал нарастать. Когда мы добрались до гряды холмов, шум превратился в довольно-таки мощный гул.
  Поднявшись на холм, мы увидели перед собой бесконечность, заполненную печатающими на пишущих машинках существами. Я говорю "существами" потому что они были частью людьми, частью обезьянами, а частью и вовсе - и тем и другим, то бишь какими-то невнятными гибридами человека и обезьяны. Гул стоял от работы машинок, обезьяны звуков почти не издавали, отдаваясь своему занятию сосредоточенно и деловито.
  -Что это? - выразил я свое недоумение.
  Зара тускло поглядел на меня и ничего не ответил. Он не повторял одного и того же, и сейчас явно полагал себя уже достаточно все объяснившим.
  -Это писатели? - спросил я, понимая, что повторяюсь.
  -Они самые. Здесь писатели и аналитические философы. Такой специальный круг ада для них...
  По контурам бесконечности периодически проносилась невнятная размазанная фигура.
  -Это кто?
  -Заддер, исследует дурную бесконечность. - Зара зевнул. - Сейчас приставать начнет.
  Тот, кого он назвал Заддером, материализовался рядом с нами.
  -Добро пошаловать в нашу разумную бесконечность! - торжественно провозгласил материализовавшийся. Говорил он как-то странно, словно во рту его была каша.
  -Пара чертей принесла стол с прикрученной к нему печатной машинкой, за ними прибежал чертенок со стулом.
  -У тебя что,- были публикации на Самиздате? - испугался Зара.
  -Ну да, немного...
  -Что же ты не предупредил? Бежим отсюда!
  Я вдруг испытал желание усесться за стол и печатать, печатать, печатать... в конце концов это дело было более разумным, чем болтаться без смысла по адским пустошам... Счастье литературного труда захватило меня...
  Со словами "это тебе за Платона!" Зара поставил Заддеру пинка, перевернул стол с машинкой, опрокинул чертей, подтолкнул меня и побежал. Я привычно последовал за ним.
  -Давай, поднажми! А то будешь обезьянить тут веки вечные!
  -Ньет - ньет! Фам не убешать! - перед нами возник Заддер с целым отрядом обезьян, все они были настроены весьма решительно, явно злясь на нас за необходимость оставить на время свои печатные машинки.
  -Отвяжись! - прикрикнул на него Зара. - Попробую заговорить ему зубы! - это было адресовано уже мне.
  -Что есть "отвяшись"? - ехидно вопросил Заддер. - Разве я есть осьёл, чтобы быть привязан - отвязан?
  Обезьяны подобострастно захихикали.
  -Осел ты и есть! Настоящий асинус турписсимум! Забыл что ли: "Границы моего языка означают границы моего мира"? Нас нет в твоем языке, так что вот тебе граница, - он нарисовал куском клыка линию между Заддером и нами.
  Тот и впрямь заморгал глазами, потеряв нас из вида.
  -Позовите Герца!.. Тьфу ты! Позовите Вия! - закричал он. Обезьяны бестолково засуетились.
  -Давай, давай, не стой! К той вон рощице, живо!
  Мы побежали, а Зара до самой рощи чертил клыком линию по земле.
  -Ну, все? - спросил я.
  -Не совсем, сейчас они пошлют летучих обезьян и приведут Вия... так что в ближайшие пару дней поспать не удастся...
  Несмотря на все Зара был доволен.
  -Ну и чего ты лыбишься-то?
  -Всегда хотел поставить ему пинка! - хмыкнул Зара. - Пригнись, они летят...
  Высоко в небе появился клин обезьян, на передней восседал Заддер, за ним три обезьяны тащили кого-то толстого недовольно шипящего...
  -Веки ему поднимите! - завопил Заддер
  -Глаза бы мои на это не глядели! - отозвалось толстое существо, - ни на тебя, ни на мартышек твоих! Ни в жисть им "Войну и мир" не написать!..
  -Это мы еще поглядим!
  Они пролетели мимо, Зара беззвучно смеялся.