Это был восьмидесятый. Мне — восемнадцать. Как раз тот самый восьмидесятый, в каком Никита Сергеевич обещал советскому народу, что именно с восьмидесятого будет он, народ то есть, жить при коммунизме.
Я при Никите Сергеевиче успел родиться и целых два года пробыть в подлунном мире, набирая положенные сантиметры и килограммы. И был вполне готов въехать на всех парах в хрущевские обещанки. Но тут Никиту Сергеевича мощно, быстро и чисто задвинули, а коммунизм — отменили. Вместо коммунизма в восьмидесятом народу выкатили олимпийского Мишку. Мишке-то пофигу — коммунизм или нет, он резиновый.
А я был живой. И к восемнадцати за счет заложенной в моей ДНК программы (слава богу, программа была заложена не Хрущевым, и в отличие от его похабных сказок выполнялась неукоснительно) и всяких разных там гормонов вырос до положенных мне свыше ста семидесяти пяти сэмэ и семидесяти кэгэ. Сейчас во мне, конечно, сантиметров осталось сто семьдесят три (усох), а килограммов стало сто (увеличил значимость, не иначе), а тогда, в восьмидесятом, вид я имел вполне кондиционный, если не сказать, товарный.
Что еще хуже, моя сексуальная ориентация была самая что ни на есть простецкая. Я был лезбияном — мне нравились женщины. Я понял это методом «от противного», когда зимой за год до ко мне подкатил на автобусной остановке такой проти-и-ивный, обещая горы златые за мою розовую задницу, но тут кулак мой как-то самопроизвольно сотворил то, что на нашем диком советском наречии называлось «ремонт» — правда, тогда я в терминах был не силен, но удар левой имел хороший.
Ладно, «отец топором отгонял гомосека» произошло автоматически, программа не сбоила — но моя лезбиянская сущность не давала мне спать спокойно. Она требовала выхода, причем быстро, актуально, и, что немаловажно, эстетично. Это означало только одно: мне нужно было познакомиться с хорошей (читаем — приличной) девушкой. Нехороших вокруг рыскало много, но перспективы такого общения меня не прельщали, несмотря на возрастной спермотоксикоз. Девушка была нужна хорошая, причем во всех смыслах. Ха, легко сказать — попробуй сделать.
По возрастному скудоумию я решил: хорошие девушки — удел настоящих мужчин. С настоящестью у меня были проблемы: я был беден, точнее, практически нищ. Но, точно так же, как умная женщина с помощью подручных средств может нарисовать себе лицо, я, не будучи особо обделен интеллектом, подумал — а почему бы мне не нарисовать себе таким же макаром благосостояние? К счастью, джинсы, кроссовки и майка «адидас» у меня все же были, а это существенно упрощало дело.
Мой лучший друг Лешка говорил: Мишка, от настоящего мужчины должно хорошо пахнуть! Лешка не трепал языком. Во-первых, он был другом, во-вторых, какая-то его внучатая тетя работала старшим товароведом в магазине «Ядран», и на свой восемнадцатый день рождения я получил от Лешки маленькую красную коробочку. На ней было написано по-несоветски «Ё дю колонь Атташе Интернешнл, Златорог Марибор Югославия». Еще там была нарисована шляпа-котелок, точняк как у Чарли Чаплина. Внутри плескался пузырек с полустаканом таинственной коричневой жидкости.
Я отвернул пробку — на ее торце был такой же котелок — и вылетевшая, словно джинн из бутылки, волна нездешнего аромата лишила меня рассудка. О, какое же это было блаженство — вдыхать неземной фимиам от чаплинского котелка! Когда я слегка намазался маслянистой субстанцией, сразу понял — я неотразим.
Но это была только первая половина плана. Вторая же заключалась в том, что требовалось срочно сориентироваться — а что же курят настоящие мужчины? За ориентировкой я подался четырьмя этажами ниже, в свой же дом, к старшему товарищу, служившему фарцовщиком возле комиссионки на Беговой. Вовчик-эквилибрист (откуда у него было такое погоняло, оставалось тайной для всех — может, из-за того, что он всегда успевал свинтить с пятачка перед ментовской облавой) встретил меня радушно, и объяснил все доходчиво и просто.
— Миха, «Мальборо» — это шик и блеск! Ты и пачка с красно-белым флажком, вы просто созданы друг для друга!
Вопрос цены не то чтобы меня пришиб — он просто перевел меня в другое измерение. Это когда все настолько плохо, что все сразу пофигу. Родное «Мальборо» стоило на беговой плешке двадцать пять рэ за пачку, но Вовчик чарджил мне всего двадцать четыре, как старому соседу. Лицензионное «Мальборо», собранное на фабрике «Ява», покидало портфель Вовчика всего-то за чирик, а моя спешл прайс была еще на рубль дешевле.
Учитывая, что моя повышенная стипа составляла пятьдесят рэ в месяц, а все подработки приносили сорок — я быстро вычислил (хорошо считать в уме научила меня первая учительница, спасибо ей за это), что позволить себе больше одной «явской» пачки в месяц нереально. Но, зато ты будешь с настоящим мужским парфюмом и куревом для настоящих мужчин — дружище, за все надо платить, сказал я себе.
Целый год я был неотразим. Я пах «Атташой», на тусах доставал из кармана «Мальборо», держа пачку так, чтобы «мадэ ин Ю Эс Эс Ар» особо не отсвечивало. Я был так хорош, что, если бы я, например, был женщиной, то обязательно полюбил бы себя — такого, пахнущего и воскуряющего. Но — до клонирования меня дело не дошло, а приличных девушек на горизонте было немного. Точнее, ровно ноль.
Вскоре одеколон практически до донышка был вымазан на мои пухлые румяные юным здоровьем щеки, три раза в неделю поскребаемые убогой электробритвой «Харьков», а Вовчик внезапно сменил квартиру, не оставив ни адреса, ни телефона. Моя попытка стать настоящим мужчиной терпела крах.
Поздней осенью мужской состав нашего курса погнали «в ночное» на овощебазу. Смена начиналась в одиннадцать вечера и заканчивалась в семь утра. Дома я напялил на себя ватную телогрейку, какие-то страшные штаны от деревенского пугала, резиновые сапоги-говноступы, и выдвинулся в сторону овоще-гноилищного объекта. Смена выдалась тяжкая. Мы разгружали капусту из подогнанных на базу товарных вагонов. Стоя чуть ли ни по колено в говне и жиже от гнилой капусты, мы сначала наполняли ей сетчатые мешки, а потом на своих горбах перетаскивали их в хранилище. Капуста крошилась и воняла блевотиной — в дороге ее успело подморозить, а теперь она оттаивала, пузырясь коричневой жижей. Хорошо, у нас с собой было что выпить — немного, конечно, но, все же, лучше, чем ничего.
К семи утра мы были совсем плохо соображающими и еще более лучше плохо пахнущими. Где-то к восьми я добрался до метро и на автопилоте поехал домой. На одном из переходов с кольцевой на радиальную на меня сверху загремел здоровенный кабанообразный субъект лет сорока — он поскользнулся на лестнице и полетел прямо в направлении моего юношеского организма. Поскольку соображал я в тот момент туго, а мышечной радости во мне после грузчицкой смены было много, я принял мужичка на себя, и даже на какую-то долю секунды удержал, чтобы он не раскроил свою башку об угол ступеньки. Но я не рассчитал свои силы — в следующее мгновение мы оба рухнули на лестницу, причем я оказался снизу. Ангелы наверняка пересрали, когда ловили меня в падении, но факт — я ничего не сломал, только прилично приложился ребрами. Кабан этот хрюкнул, поднялся, и, даже не поблагодарив меня, своего невольного спасителя, побежал прочь.
А я, грязный, воняющий гнилой капустой, перегаром и беломором из несвежей пасти, по стеночке поднимался со ступеньки, в процессе вертикализации оценивая, все ли кости целы.
— Молодой человек, вы не ушиблись?! — то была не фраза пустой вежливости из уст парящего надо мной создания, благоухающего «Паломой Пикассо» и излучающего свет из самых потайных глубин зеленых глаз; нет, то был живой и самый искренний интерес к моей помятой персоне!
«— Винни, Винни, тебе плохо? — Мне плохо? Это мне плохо? Да мне ****ец!»
Как она смеялась, встряхивая пепельными кудряшками! Как смеялся я, превозмогая боль в ребрах!
Мне было нечего терять, кроме воспоминаний о гнилой капусте, и я — как само собой разумеющееся — пошел провожать ее в институт. Мы выпрыгнули из метро недалеко от Парка культуры имени отдыха и неспешно пошли в сторону Института имени иностранных языков. Мои шаркающие говноступы словно барабанные щетки месили ленивым джазом осенний асфальтный листопад, а ее точеные каблукастые сапожки, словно том-томы, отстукивали ритм в пять четвертей — так четко, что ей бы позавидовал любой барабанщик.
Я доехал домой, отмылся, непонятно зачем даже побрился, и к трем дня поехал встречать ее из института. Перед тем, как выйти из дома, я без сожаления вымазал на себя последние капли модного югославского парфюма. Я твердо знал — он мне больше не пригодится.
12.11.2018