Сахалинская одиссея Чехова (Геннадий Шалюгин) / Проза.ру

   Перед поездкой на остров я даже книгу «Остров Сахалин» не открывал – не хотел, чтобы чеховское восприятие довлело над моим. Уже в Ялте, перед выступлением на музейном семинаре, все-таки полез в «Сахалинскую библию», как называет книгу сахалинский чеховед Георгий Мироманов. Читаю и думаю: как был прав американский профессор Роберт Джексон, находя у Чехова переклички с Дантовскими кругами ада! Правда, он анализировал только сибирский рассказ «В ссылке», но суть одна и та же: бесконечные круги зла, насилия, уничижения жизни.
Чехов прибыл на остров в июле, когда вовсю бушевали лесные пожары: огонь, ночная тьма и окутанные дымом горы вводили Чехова в первый огненный круг ада – каторгу в Александровске и Дуэ. Красные огни – их увиделось два - как красные глаза владетеля ада – дьявола. Потом они перекочуют в пьесу Константина Треплева о Мировой душе. «Все в дыму, как в аду»... «Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр казалась фантастическою»… «Чудовищные костры…».
Чехов строил архитектонику Сахалинского ада по принципу, обратному «Божественной комедии». Данте постепенно углубляется в недра зла, а Чехов начинает с самых страшных кругов и постепенно поднимается к мучительствам, что «полегче». Самое адское – каторга и ее люди: адский труд, телесные наказания, смерти. Потом - круг страданий ссыльных поселенцев. Потом – круги ада для женщин и детей. Беспросветная жизнь аборигенов. Медицина - целительница человеческая – и та оказалась во всеобщем круговороте. Рассказом о сахалинской медицине Чехов завершает путешествие по кругам ада - и какая это мрачная картина!
   Думаю, это наблюдение небезынтересно для понимания всей структуры каторжной книги Чехова. Другое наблюдение. Чехов, безусловно, испытал влияние литературы о путешествиях, которую начитывал перед поездкой. Указывают на «Фрегат Палладу» А.Гончарова и другие источники. Мне кажется, есть более глубокий пласт, восходящий к мифологии, к античному эпосу… Путешествие Одиссея среди чужих морей, чудовища, приключения на краю света… Что-то эпическое, восходящее к мужеству и ужасу узнавания неизведанного, странного мира чувствуется в Чехове. Вот он плывет на пароходе к Сахалину:
«Тут кончается Азия <…> Амур впадает в Великий океан <…> налево исчезает во мгле берег, уходящий в н е в е д о м ы й с е в е р. Кажется, что тут к о н е ц с в е т а и что дальше уже н е к у д а п л ы т ь. Душой овладевает чувство, какое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по
н е з н а к о м о м у м о р ю и смутно п р е д ч у в с т в о в а л в с т р е ч и с н е о б ы к н о в н н ы м и с у щ е с т в а м и…» (Разрядка моя – Г.Ш.).
Однако хитроумный Чехов обманывает читателя, уже настроившегося на чудовищ. Каторгу он описывает как … бухгалтер: объективные, сухие цифры, пространные инвентаризационные ведомости страданий, смертей. Зло показано как некая обыденность. Это все равно, как если бы Гомер показал Циклопа как затрапезного базарного торговца баранами. Чехов-писатель работает на стыке «ожидаемое – действительное». Это – несомненно художественный прием в документальной книге.
Чехов-путешественник неотделим от Чехова – человека и литератора. Что испытывает путешественник, достигнув неведомых краев? Гордость. Удовлетворение первооткрывателя. Об этом прямо сказано в тексте: «Утро было яркое, блестящее, и наслаждение, которое я испытывал, усиливалось еще от гордого сознания, что я вижу эти берега». В этой фразе, может быть, самое потаенное чеховское: гордыня талантливого таганрогского школяра, решившего стать великим писателем. «Если я буду высоко стоять…» - это ведь было сказано им в Таганроге!
И еще одно наблюдение. Оно возвращает нас к чеховской мысли, высказанной спустя десять лет в Ялте: «все просахалинено». Чехов достиг берега Охотского моря. Это действительно берег Великого океана. Что видит, о чем думает писатель? Почему именно тут надо было вспоминать об избах, некогда стоявших у моря, о «красивой высокой солдатке», которая лет двадцать назад угощала тут случайного путешественника свежими яйцами и хлебом? А для того, чтобы передать мифологическое ощущение безмерности мира – и краткости человеческого бытия:
«Теперь и следа нет тех изб, и красивая высокая солдатка, когда оглянешься кругом на пустыню, представляется каким-то мифом» .
Что же навевало автору – и его читателям - это ощущение безмерности мира, чуждого человеку – временному, преходящему, слабосильному существу, которое, получив краткий миг пробуждения, уродует этот миг насилиями и каторгой?
   Это – море.
«Налево видны в тумане сахалинские мысы, направо тоже мысы <…> а кругом ни одной живой души, ни птицы, ни мухи, и кажется непонятным, для кого здесь ревут волны, кто их слушает по ночам, что им нужно и, наконец, для кого они будут реветь, когда я уйду. И тут, на берегу, овладевают не мысли, а именно думы; жутко и в то же время хочется без конца стоять, смотреть на однообразное движение волн и слушать их грозный рев».
Одинокое бдение Чехова на берегу Великого океана - прелюдия к картине, нарисованной спустя десятилетие в ялтинском рассказе «Дама с собачкой». В сущности, размышления Гурова в Нижней Ореанде о «равнодушии» природы – это отголосок собственно-чеховским дум на другом конце света… Кстати, упоминание о безжизненности пространства на краю света – «ни живой души, ни птицы, ни мухи» - тоже прелюдия, но уже к картине будущего из декадентской пьесы Треплева: «все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…». Сахалин сделал Чехова тем Чеховым, который, с усмешкой наблюдая за футлярными копошениями людей, думает о непостижимой вечности… Прав В.Я.Лакшин, утверждавший на конференции в Южно-Сахалинске, что после этой поездки Чехов стал думать и о том, что за пределами бытия…

            * * *
Если говорить о специфике жанра «Божественной комедии», с которой вольно или невольно приходится сопоставлять «Остров Сахалин», то это нравственно-философское путешествие, оформленное как путешествие в пространстве. Одиссей (Улисс) – фигурант «Божественной комедии». А.Дживелегов, автор вступительной статьи к знаменитому изданию поэмы Данте в переводе М.Лозинского, получившему Сталинскую премию (М., 1940), считает, что главной виной Одиссея был «пытливый ум». В средние века, во времена аскезы и схоластики, пытливый ум считался тяжким грехом. После благополучного возвращения на Итаку Одиссей не усидел дома и снова пустился в плавание – «изведать мира дальний кругозор и все, чем дурны люди и достойны». Он поплыл за Геркулесовы столбы, в неизведанные морские дали. Наказание за любопытство последовало незамедлительно: вихрь перевернул судно – и вот Одиссей в восьмом круге ада… Он заключен в огонь.
Надпись над входом в Ад гласит:

            Я увожу к отверженным селеньям,
            Я увожу туда, где вечный стон,
            Я увожу к погибшим поколеньям…»
            (Песнь третья, ст. 1-4).

Эти слова, вероятно, могли бы стать эпиграфом к чеховскому «Сахалину», если бы не одно обстоятельство. Данте эмоционален и субъективен, Чехов - сух и объективен. Данте падает в обморок от встречи с «адскими реалиями», Чехов бесстрастен, описывая ужасы каторги. Но это действует не меньше, а больше, чем взрывы эмоций. У Чехова протестует статистика.

            * * *
   Чехов б е з у с л о в н о был знаком с Гомером: эпопея об Одиссее входила в программу классической гимназии. В вариантах «Острова…» у Чехова встречается и второе имя Одиссея – Улисс. «Хитроумными Одиссеями» писатель назвал беглых каторжников, добравшихся до Японии и разоблаченных там русским офицером. Кстати, Чехов мог бы изобразить в виде «коварной сирены» небезызвестную «Соньку Золотую ручку», но не сделал этого. Зато по этому пути пошли последователи Чехова - Влас Дорошевич описал преступницу Соньку именно как «сирену-соблазнительницу». То есть, художественный прием на стыке «ожидаемое – действительное» сработал у Чехова и здесь.

            * * *
О поэме есть замечательное исследование у Х.Л.Борхеса в книге «Письмена Бога» (Москва, 1994). Оно помогает понять своеобразие чеховского описания сахалинского ада. Борхес отмечает важность и загадочность образа Одиссея. Данте и Вергилий подходят ко рву, где мучаются о б м а н щ и к и. Души их сокрыты в огне, так как и при жизни обманщики действовали тайно. Одиссей и Диомед придумали обман с деревянным конем – за эту хитрость они будто бы и попали в ад. Данте сочинил новую биографию Одиссея. К примеру, город Лиссабон был якобы заложен Одиссеем. Будто бы в океане есть вращающийся огненный остров, где за серебряными оленями бегают бронзовые борзые… Выйдя за Геркулесовы столбы, Одиссей с товарищами в поисках неведомой земли поворачивает н а л е в о. Через пять месяцев плавания корабль подплывает к горе. Радость сменилась плачем: буря топит корабль. Фактически Одиссей становится жертвой собственной жажды знаний, желания узнать запретное, невозможное. Драматизм этого эпизода, по мнению Борхеса, в том, что Данте вдруг осознает, что Улисс – это он сам!. Данте с ужасом постигает, что его стремление проникнуть в тайны загробного мира – гибельно! Никому не позволено знать замысел Провидения!
Христианская символика «право» и «лево» очень интересна. Налево - дорога в Ад, направо – в Чистилище. У Достоевского в «Преступлении и наказании» происходит спор между Раскольниковым и Свидригайловым. После спора они расходятся: Свидригайлов - налево (к дьяволу – кончает жизнь самоубийством), Раскольников – направо (к Богу – обретает новую веру на каторге). У Чехова в «Трех сестрах» злодейка Наташа проходит со свечой с п р а в а н а л е в о, чем подчеркиваются ее инфернальные задатки. В описании путешествия по морю к Сахалину тоже возникает дилемма - право и лево. Налево – неведомый север. Направо - чистилище для грешников, Сахалин… Именно тут, по логике, души должны обрести своего Бога, обновиться нравственно. Но Чехов снова обманывает ожидания читателя. Тут в реальном, далеко не вымышленном географическом пространстве души каторжников окончательно гибнут…