Хозяин Секунды

               

                Хозяин "Секунды"     


  Бывает, переход к весне тянется через вереницу серых, стылых дней, еще более тоскливых, чем осенью; через пеструю рябь жирной обнажившейся земли и грязных тонких простыней снега; через пыльные бури, сумятицу оттепелей и неожиданных заморозков из тех, что покрепче иных наших южных морозов, и лишь затем причаливает  к ровной теплой погоде. Дни становятся светлыми, длинными. Такова весна в наших таврийских краях. Кажется, что она всегда запаздывает, и надо поскорее подготовить дачи к весеннему паводку, раскрыть окна, повозиться на балконе, где завелся беспорядок. В долгом ожидании, а затем в заботах постепенно чахнет святой огонь весеннего пришествия.
А бывает и по-иному, как в тот год: после холодного ветреного дня откуда ни возьмись к вечеру землю окропил теплый дождь, а утром город ошеломило море синевы и света.
Когда я раздвинул шторы своей комнаты в субботу, то ахнул от удивления, как сказочный царь, что загадал неисполнимое желание и вдруг увидел его наяву. « А я до сих пор томлюсь в клетке»,– заторопилось все во мне. Взглянул на часы: слава богу, еще рано, скорее на улицу, на волю.
Когда шел по тихому, ласковому солнышку, сквозь галдеж воробьев, вороную зелень травы-муравы, пока еще свежей и праздничной, вдруг так обожгло чувство полноты и величия жизни, что я передернул плечами от густого озноба. И даже остановился. Асфальтовая дорожка была узкой, кругом стояла непролазная грязь, но пешеходы приветливо, осторожно, без обычного раздражения обтекали меня, пока я опять ни двинулся.
И все же внутри плавал островок тревожного холодка, и я никак не мог понять откуда он, пока ни вспомнил вчерашний разговор. Звонила Нина, жена моего давнего друга. Несколько лет назад мы разошлись с ним. Сперва была пустячная ссора, но никто не захотел уступать, и примириться становилось все сложнее. Со временем трещина превратилась в пропасть.
И вот теперь Нина, плача, сообщила, что Андрей тяжело, неизлечимо болен, вспоминает обо мне, мучается, но не может себя перебороть. Просила, чтоб я зашел, но сохранил тайну, иначе Андрей не простит ни ей, ни мне.
Я вспомнил это посреди улицы, залитой солнцем, посреди восторга, умиления, заполнившего душу, и обида, казавшаяся вечной, теперь вызывала только досаду на себя. Я шел теперь быстрее, заранее радуясь встрече и проклиная человеческое тщеславие, разделяющее самых близких людей. Уже представлял, как открою дверь, которая никогда не закрывалась, если Андрей был дома; как войду, как увижу рябоватые точки родного лица; энергичные, верткие движения его могучего тела, как он заполняет собой весь объем комнат, как ему тесно в них.
Он был создан для жизни, долгой и трудной. Громадный рост, большой шишковатый лоб, длинные, сильные руки мастерового, даже стальной зуб впереди– все составляло единое целое. Даже фамилия Креб– как ловкий, смачный удар по  гвоздю. Креб – и по самую шляпку. Все, чтобы идти напролом, крушить рутину, пробивать брешь в любой стене. Стенобитное орудие, которое специально создает природа, чтобы двигаться вперед. Жить с такими людьми не мед. Он не обернется, чтобы подождать, не услышит слабого голоса, не уловит тонкого движения. Ему некогда, ему надо спешить сделать главное дело, которое, кроме него, никто не сделает. Мы часто не понимаем таких людей, но они нам нужны, как воздух.
В свои тридцать лет Андрей был уже главным конструктором крупного оборонного завода, мастером спорта по мотокроссу. В  тридцать восемь– скромным инженером в райбыткомбинате – не всем нравилась его кипучая энергия и колючий характер. Приложение своих недюжинных сил он нашел в яхтах, которыми увлекся яростно и безудержно. Андрей все свое время отныне  пропадал в яхт-клубе, сконструировал и построил от первой доски до последнего шурупа яхту, потом вторую, третью, каждый раз улучшая конструкцию и оставаясь недовольным. Он побеждал в различных гонках, но не гнался за званиями. Креб  был весь в шрамах, попадал в невероятные истории, вокруг него постоянно толпились поклонники и последователи, а он предпочитал помощников, с которыми обходился очень жестко.
Вот и знакомый дом, его балкон на четвертом этаже, заставленный досками, железом, обрезками труб, блестит никелированный руль его спортивного велосипеда. Я остановился перед дверью перевести дыхание и собраться с духом, потом уверенно взялся за ручку. Она щелкнула, но дверь не открылась. Пришлось позвонить. Долго, как мне показалось,  никто не отвечал, потом послышались шаркающие шаги и глухой голос Андрея:
– Сейчас.
Он снял защелку, также как-то не сразу, с паузой, и наконец появился передо мной, огромный, во весь створ двери, но сейчас странно, мягко улыбаясь, словно через силу.
Мы сердечно поздоровались, и он опять мешковато стоял, пока я снимал туфли. Мы прошли в гостиную,  Андрей со вздохом облегчения сел в кресло и расплылся в нем, как после тяжелой работы. Я помнил, как он плюхался  с разбега на диван, картинно раскидывал руки и торопил говорить о деле. И теперь эта детская осторожность, с какой он пятился на кресло, чтобы сесть, меня больно уколола.
– Хандришь?– сказал я бодро, садясь напротив.
– Есть немного,– ответил Андрей ,– мотор барахлит.– Он по–прежнему безвольно улыбался, и я подумал, что вижу не самого Креба, а его оболочку, из которой вынули душу. Настоящий Креб сейчас говорил бы сильно и резко, сочно жестикулировал, улыбался бы, жмурясь, как кот, заряжал бы энергией и жизнелюбием. Он был бы везде, по всей квартире, а не покоился бы жалко в кресле.
– Андрей, что с тобой?–спросил я уже серьезнее, наклоняясь к нему и глядя в глаза.
– Ничего особенного,– ответил Креб уже тверже, словно преодолевая себя.– Небольшой порок сердца нашли. Врачи сказали, что пятерку лет еще протяну, а то и больше, если буду соблюдать режим. Но,– Андрей замолчал, выпятив губу и размышляя, видимо, не в первый раз,– пить нельзя, курить нельзя категорически, быстро ходить нельзя, на яхту– ни в коем случае,  жену –побоку. Можно манную кашу и яблочный сок, желательно для детского питания. Такие условия ультиматума,– растопырив пальцы клешнями, он задумчиво бил их друг о друга.
– М–да,–помолчав, начал я,– не шибко слушай этих врачей. Такое наговорят– хоть сразу в гроб.На тебе еще камни таскать можно.
Креб посмотрел на часы, тяжело, с усилием, поднялся, подошел к столу, брезгливо покопался одним пальцем в пакетике с таблетками, нашел нужное, проглотил, налил воды в стакан, выпил.
– Если мотор загнал …– Андрей сделал паузу, снова садясь,–запчасти не достанешь,– он сокрушенно вздохнул,закинув голову и  отдыхая.
– Теперь пересадки всякие делают, шунтирование,– пытался  я подбодрить его, чувствуя, как нужна ему сейчас поддержка и не находя нужных слов– так я был обескуражен его немощью.
– Сердце пересадить можно,– с горечью согласился Андрей,– только вот себя куда деть?– Креб упал на спинку кресла и некоторое время то ли отдыхал, то ли сдерживал боль. Потом опять заговорил, как будто издали.– Ты, Саша, знаешь, как я жил. Если ходить – так чтоб ветер в ушах, если бабу любить – он сжал кулак со вздувшимися от напряжения венами и скрипнул зубами.– Если смеяться– так до слез.– Он не выдержал, поднял голову, подвинулся ко мне.– Не могу я так, Саша, как врачи советуют, не могу. Ты не представляешь, чего мне стоит провести ночь. А раньше спал, как убитый, и думал, что так будет всегда. Старость – так еще сколько до нее?! – Андрей сделал паузу, положил руку на сердце, прислушался.
– Подожди,– сказал он быстро, поднялся, опять выпил какой-то микстуры и снова тяжело упал  в кресло.– Не могу я, понимаешь? Вязать, шить, телевизор смотреть ночью– надоел до чертиков. Выть хочется от злости. Потихоньку коптеть – не мое хобби.
– Что ты заладил одно и тоже? – я уже начал сердиться.– В груди закололо – так он уже охает и ахает. Мало ли отчего может колоть.Может, и сердце. Так что? С больным сердцем живут до ста. Гусарить, конечно, не будешь, но жить можно. И прекращай это нытье. Я думал, ты крепче мужик.
Андрей мудро, как на ребенка, посмотрел на меня, цокнул в задумчивости языком, слегка усмехнулся и сказал, как будто про себя:
– А я так тебя ждал.
Мы довольно долго молчали, отдыхая и размышляя каждый о своем. Вдруг лицо его опять оживилось. Андрей встал, прошелся по комнате, потом обернулся ко мне:
– Врачи удивляются, как я вообще живу и хожу. По статистике мне  положено давным- давно распадаться на атомы.
Я молчал, я наконец понял, что ему надо выговориться, он соскучился по людям, по той жизни, что за окнами.
– Кстати, я никогда не понимал, что есть хорошая смерть, плохая смерть,– продолжал Андрей, медленно расхаживая по комнате, заложив руки за спину.  – Болтают, старушка, мол, хорошо умерла. А я смеюсь – как это? А теперь понимаю. Пришла домой, помолилась, легла в постель и уснула навеки. Хорошая смерть. Мне стало понятно, когда раненый просит: добей меня. И если ты друг– должен уважить просьбу. А меня, наверное, ожидает плохая смерть.
– Андрюха, успокойся,– попросил я жалобно, видя, что он начинает волноваться,– тебе ж нельзя…
– А-а-а,– досадливо отмахнулся Креб,– я уже выпил двойную дозу успокоительного. А не поможет – тем лучше. Представляешь,– продолжал он мечтательно подняв голову, – как хорошо лечь в бою. На ходу, на скаку. За свой народ, за идею. Ну что у меня сейчас за жизнь? Сам мучаешься и других мучаешь.
В паузе между его рассуждениями послышалась возня в замке, дверь открылась и вошла жена Андрея с их дочкой Наташей.
–.О-о,– радостно удивилась Нина, заглянув в гостиную,– сколько лет, сколько зим!
– Зашел  рассказать, как на дворе хорошо, а он на меня такую тоску наводит, что хоть беги,– шутливо пожаловался я.–Вот уже  делимся, что у кого болит.
– Это вы, мужики, запросто. У меня брат такой. Температура тридцать шесть и восемь– он уже в постели, все ему подавай, уже голос прощальный, наказы дает.
– А мы о прелестях смерти говорим, итоги подводим,– продолжал я иронизировать, пытаясь бороться с настроением Андрея.
– Это что–то новое,– без прежнего оживления сказала Нина.– Слава богу, со мной он никогда об этом не говорил.– Она с Наташей наконец вошла в гостиную.
Андрей бросил на меня укоризненный взгляд, но его тут же отвлекла дочка. Наташка, бойкая, розовая от здоровья и весны, сразу бросилась к нему, потащила в кресло и комфортно устроилась между его коленями. Надо быть отцом, чтобы такими огромными ручищами в мозолях и ссадинах так бережно, так нежно держать хрупкую фигурку семилетней дочери.
Нина присела на диван. Я мельком отметил увядающую кожу шеи, лучики зарождающихся морщинок вокруг рта, а во всем остальном это была прежняя Нина– миловидная, изящная, веселая до ребячества, как будто специально подобранная в противовес такому человеку как Креб.
– Так что, будем хандрить?– спросила Нина, глядя на меня.
–Хватит об этом,– поморщился Андрей. Он опять быстро и досадливо покосился на меня, давая понять, что этот разговор ему уже неприятен.
– Вот где моряк растет,– сказал Андрей и с необыкновенной легкостью поднял дочку вверх. Радость отцовства, такая неожиданная в нем, казалось, растопила все льды. Если бы на моем месте был большой художник, он мог бы нарисовать великолепную картину « Отцовство». Андрей опустил дочку наземь, прижал к себе ее тельце, забурился  в черные, как у матери, кучеряшки и говорил  оттуда:– уже почти километр проплывает, ходит со мной в лиман. Мама, правда, протестует, но Наташка же в команде.  Скоро сдаст на матроса. Как называется помещение для матросов?– с отцовским тщеславием спросил он.
– Каюта,– быстро,  с удовольствием ответил юный матрос.
– А главный парус?
– Бизань-мачта.
– А перекидной мостик на яхту или корабль?
Здесь Наташка задумалась, смешно, по– отцовски сдвинув брови, потом прорвалась радостью,– ага, вспомнила…трап.
– Гы-гы-гы,–басовой трубой засмеялся Креб, впервые похожий на себя.– Во дает. Мне говорят, я, наверно, пацана хотел. Зачем мне пацан?  Так, Наташка?  Скоро на « кадете» будешь плавать. Справишься?
– Только ты сперва будешь мне помогать, хорошо?– согласилась дочка, слегка подумав.
–Гы-гы-гы,– счастливо ответил отец.
– Саша, хоть ты ему что-нибудь скажи,– вмешалась Нина.– Зачем он мучает ребенка?Я ее на танцы хочу отдать или гимнастику. Уже тренер приходил отбирать. А этот заладил: яхта и яхта; яхта и яхта; Поесть ребенок толком не может. Зато брамс–мачта, бизань-мачта, форштевень– только и слышу.
– Зато будет кому присмотреть за мужем,–отшутился я.
– Ой,– со вздохом махнула рукой Нина,– да пусть плывет с кем хочет. Мы уже с ним договорились: он в одну сторону, а я в другую.
– Кому ты нужна, старая вешалка, кроме меня?– с шутливой серьезностью возразил Андрей.
А дальше пошел обычный семейный треп, когда два любящих человека пытаются уверить друг друга в обратном.
Наташка крутилась возле отца, как заводная. Она то обнимала его за шею, сообщая важные сведения, то подпрыгивала на коленях, то просто тормошила по всякому поводу. Видно было, что Креб устал.
– Иди, Наташенька, погуляй,– наконец попросил Андрей и мягко, устало отстранил ее рукой. Это движение не ускользнуло ни от меня, ни от жены. Мы переглянулись.  Для тех, кто близко знал Креба, это отстраненное, усталое, тихое движение руки говорило больше, чем  заключение консилиума врачей.
Я стал прощаться.
– Саша, посиди еще немного,–доверительно попросил Андрей, сидя с закрытыми глазами.–Я сейчас отдохну немного и мы еще  поговорим.
Мне показалось, что он не хочет оставаться один. Боже мой, железный, несгибаемый Креб!
Нина с дочкой ушла на кухню, а я остался. Мы некоторое время молчали, нам было комфортно молчать вдвоем. Я знал о чем он сейчас думает в полудреме  и тоже перенесся в яхт-клуб, где  мерно покачиваясь на волнах, то натягивая, то отпуская страховочный канат, красуется его « Секунда». Вот он, Креб, здоровый, мускулистый, загорелый, тащит чуть быстрее, чем требует ситуация ведро воды, лихо перепрыгивает с причала на яхту, с экзальтацией драит палубу, потом рывком вскакивает и лезет на мачту. Все чуть быстрее, чуть сочнее, чуть «вкуснее» других яхтсменов. Я любил говорить с ним о яхтах, прогуливаясь по улицам, любил помогать ему по мелочам в строительстве, но не любил «ходить» с ним на яхте. И он не любил меня на своей « Секунде». Здесь он становился требовательным сверх меры, подчеркивал свое капитанство, возможно считая, что для друзей не может быть исключений из правил. А свою команду Креб держал в ежовых рукавицах. Вопрос был в том, что матросы- добровольцы знали свою службу, а я был пассажиром  и требовал снисхождения. По правде говоря, я не получал того удовольствия и восторга, которыми горели глаза команды. Я невольно снижал значение, которое капитан и матросы придавали своей работе и о которой так увлеченно, так ярко любил рассказывать Андрей на суше.
В штиль мы за несколько часов проходили 2-3 километра. В приличный же ветер вся команда носилась, как угорелая, работая с парусами. Меня часто в таких случаях мутило, я валялся на дне каюты, нетерпеливо ожидая берега и вечно кому–то мешал. Мой кислый вид раздражал Креба, как раздражает всякого фанатика иноверец. По этой причине он никогда не принимал на борт женщин и посторонних. То, что Креб соглашался иногда брать меня с собой и было исключением из правил, и знаком того, как высоко все–таки он ценил нашу дружбу. Других поблажек он не допускал.
Не знаю, изменял ли он жене, но женщины его любили, сильного, мужественного, прямого, романтичного, как в рассказах Грина. Иногда в минуты особого расположения я спрашивал Нину:
– Ты не ревнуешь? Его же сутками нет дома. Она чаще отшучивалась, но как–то высказалась всерьез:
– А что это меняет? Я люблю его, а он любит меня, а еще больше Наташку. Я знаю, он любит женщин. Ну и что? Запретить ему яхту? Это все равно, что запретить жить. Ты же не скажешь: Андрей, дружи только со мной, после работы ходи только ко мне, отпуск– только вместе. Не скажешь? Вот и я не скажу.
– Конечно,– согласился я,– твои бы слова да моей жене.
Нина работала учительницей пения. Может, это ее собственная теория, а может, могущество Креба простиралось так далеко, что он переделал  и жену под себя. Не знаю…
Примерно, в таком духе я размышлял, пока мы оба молчали. Потом Андрей медленно встал и, заложив, как он любил, руки за спину, подошел к окну, из которого хорошо виделся Днепр( он специально выбрал такую квартиру, разменяв ее на свою, более ухоженную).
– Завтра гонки,– сказал он с грустцой, не оборачиваясь.– Нина,– негромко позвал он,– принеси кубок.
Андрей бережно взял его из рук жены.
– Кубок Большого Днепра,– пояснил он невесело. – Завтра сдаю. Окончательно.
Креб любовно повертел в руках красивый массивный кубок, осматривая его,как будто в новинку.Прочитал  в который раз все надписи, снял крышку, заглянул вовнутрь, даже понюхал. «Еще пахнет шампанским»,– сказал с удовольствием. Обласкав, поставил на стол.
– Нужная вещь,– заключил он, ерничая, как всегда,– и для воды, и для вина. Теперь все. Завтра поеду сдавать.
– Никуда ты не поедешь, дорогой,– веско парировала жена, тоже с некоторой  печалью.– Знаю, чем это кончится. Сами приедут.
В подтверждение ее слов  вскоре раздался звонок.
– Это мои,– встрепенулся Андрей и юркнул в прихожую, забыв о болезни. Креб носился, как может носиться больной человек, на балкон и обратно, шарил по ящикам и в рабочем шкафу, выносил какие-то бутылки, инструмент;  старательно, подробно что-то объяснял.
-- Никуда он не поедет,-- слышался из прихожей голос Нины, то категорический, то умоляющий.– Он же только начал отходить. Какие яхты, какие гонки?  Вы что, ребята?
– Он только судьей. Никаких нагрузок. Можно же судьей? Ну советом поможет– только и всего.
– А ты, Андрей, не морочь мне голову.Дай пульс померяю, мотаешься, как веник, забыл, что ли? Смотри, уже красный весь. Все, ребята, все. До свидания. У него и так сегодня нагрузка большая.
– Гы-гы-гы,– возвращаясь ко мне, добродушно гоготал Андрей, будто кто–то бил в большой, тяжелый барабан.– Ну и цербер, не понимает, что я в этих стенах быстрее задохнусь, чем на яхте.  Такая вот жизнь, Сашок. Стреноженный по всем четырем маслам.
Он опять уселся в кресло, закрыл глаза и, казалось, задремал. Лоб, глазные впадины росисто блестели, рябое лицо еще больше посерело, поблекло, как после длительной стирки. Потом Андрей вдруг снова заговорил:
– Спасибо, что пришел. Я сам несколько раз  собирался тебе позвонить, да все не получалось. Больному труднее…вроде бы просишь… а я этого не люблю, ты меня знаешь. Спасибо. Прости, если я виноват. Мне осталось жить всего ничего…я и жене не говорю, что врач сказал. Да и вообще, разве я живу? Так, агония… Дадут инвалидность, пенсию на чай с бутербродом, может сторожем назначат или выступать по школам, если прогноз улучшится. Се ля ви, финита ля комедиа, как говорится.
–Брось, Андрей. Что ты поешь? У людей хуже бывает.Надо бороться за жизнь.
– Чтоб ты только знал, как я хочу жить!Как жить хочу,– он застонал, рукой схватился за грудь.– Сейчас походил немного– и болит, болит, болит…Как выдержать все это?! А во мне еще такие силы! Но клапаны сработались, их не переделаешь, не вылечишь, не прооперируешь. Представляешь, пульс прописали, чтоб не выше девяносто.Это мне!
Я слушал его, наклонив голову.В одну из пауз посмотрел на Андрея, и сердце обожгло жалостью к нему.
– Ну что ты, Анрей, в самом деле хоронишь себя? У тебя жена, Наташа, о них надо еще  подумать.
– А что о них думать? Есть нечего, что ли? Тряпку красивую лишний раз не натянут? Невелика беда. Я это с детства ненавижу. И Наташу учу. Видишь, хоромы себе не нажил, а мог, если бы захотел. И хорошо. А за меня не беспокойся– я так просто не сдамся,– Креб снова сжал кулаки так, что вспухли вены на руках,– буду карабкаться по отвесным скалам.
– Ребята, к столу,– крикнула хозяйка,– Наташа, мой руки.
Креб отвернулся, быстро, чтоб я не заметил, провел рукой по лицу, по глазам и встал, повеселевший.
– Идем отведаем, что бог послал,– бодро пошутил он,– а бог, кажется, послал неплохо.
Он умел быть веселым.За обедом много шутил. Ел, как всегда, быстро, наклонившись над тарелкой, с акцентированным удовольствием слил в ложку последние капли борща; нахваливал жену, принимаясь за второе и не привередничая. Это был обед мастерового человека, который прервал интересную работу, чтобы утолить голод. Креб обедал так всегда и даже теперь, когда голода не чувствовал, не отступил от привычки, чтобы не волновать Нину.
После обеда слушали музыку: отечественную эстраду, народные песни. Зарубежную Андрей игнорировал, из–за того, что не понимал слов. « Не хочу слушать болваном»,– объяснял он.
Разговор понемногу опять передвигался к яхтам, путешествиям.
– Представляешь,–  азартно говорил Андрей, жмурясь от удовольствия,–рассвет  на Днепре, в плавнях. Яхта скользит по воде, как по шелку. Все таинственно, незнакомо. Неведомая земля. Ни звука нигде, ничто не шелохнется. Ты первооткрыватель, пришелец из космоса или герой Жюля Верна.
Утро только-только  угадывается по светлеющему небу. Вот уже виден горизонт. Сначала в огненно- бледных  тонах на сером фоне, потом все светлеет и светлеет, добавляется желтого, червонного. Дует легкий бриз, стараешься поставить яхту ближе к берегу, чтоб ветер поработал. 2-3 балла наполняет самый большой парус. Он сперва светло- оранжевый, а потом розовеет. До алого, конечно, не доходит– это Грин придумал, но все равно очень красиво.
И вот появляется солнце во всем своем блеске и величии. Утро пришло. Все оживает. Поют птицы, неторопливо плавают утки, чистят свои перышки. Цапли стоят на одной ноге, нырки резвятся. Бриз утихает, ветер « киснет», он появляется снова через пару часов, но дует уже с берега на реку. Опять можно плыть.
Совсем по– другому встает солнце в ветреный день. Бывало, посмотришь на солнышко и знаешь погоду, по крайней мере, на пол дня.А  еще бывают в конце мая туманы– река вся в клубах молочного дыма по утрам.Затем прорезается сперва середина Днепра, а уж потом простор раздается в разные стороны, как будто кто–то раздвигает шторы на окнах. Деревья, лужайки, камыши вырастают словно из ничего. Потом туман уходит окончательно и наступает особая прозрачность воздуха и острота чувств. Слышен каждый шорох, каждый голосок, малейший всплеск воды, видна каждая травинка, слышится запах любой былинки. Стоишь на носу, смотришь, как поднимается солнце, букашечка какая–нибудь ползает, а у нее на спинке блестит росинка, и хочется любить все на свете, каждый стебелечек жалко, самую невзрачную пичужку хочется обогреть. Эх, да мало ли что еще можно вспоминать!–вздыхает Андрей.– А ночи в лимане! А как сома пудового тащишь! А как идешь по плечи в траве на маленьком островке!
Прощаясь, я посоветовал Нине то ли в шутку, то ли всерьез:
– Тебе тоже не мешало бы заболеть яхтой.
Она поняла тайный смысл моих слов и в ответ скорчила гримаску сожаления.
Я стал чаще заходить к Андрею, правда, ненадолго. Больше общались по телефону, но к прежнему разговору никто не возвращался.Я сделал вывод, что то было следствием минутной слабости Креба, которая бывает в жизни каждого человека. Андрей выздоравливал, у него появились новые планы, он уже сидел над расчетами новой яхты.
– Раньше у меня были  скоростные,– объяснял Креб.– Теперь  хочу сделать сугубо прогулочную, с малой осадкой, чтобы можно было причалить к любому берегу, пройти по любому мелководью,– и добавлял с кривой усмешкой:– поставлю мотор, превращусь в пенсионера.
Он рассказывал, что приезжали люди из Петербурга, просили чертежи и расчеты, предлагали войти в долю. Но Креб не захотел иметь с ними дело, потому что не фанаты, а дельцы. А с дельцами надо и говорить по–деловому, а те думали, что перед ними талантливый самоучка- простофиля.
– Все наши спортсмены,– с присущим ему жаром говорил Андрей,– ходят на импортных яхтах, а это несколько миллионов за штуку. У нас есть атомоходы, но яхт хороших мы так и не научились строить. Моя последняя яхта обошлась мне в три тысячи долларов. Польская в три раза хуже по ходовым качествам, но с дорогой отделкой стоит 25 тысяч. Дайте мне материалы, оборудование, деньги в кредит на первых порах, и мы обеспечим сначала всех желающих, потом спортсменов сравнительно дешевыми яхтами приличного качества, потом выйдем на мировой рынок. Через 10, через 15 лет, но выйдем. Украина не участвует ни в одной профессиональной гонке мирового уровня, а это миллионы долларов прибыли. Завтра нашим заводам понадобится реклама не меньше, чем западным фирмам, а это бешеные деньги. Где их взять?  Тут бы и помогли наши яхты.На них можно зарабатывать не меньше, чем на строительстве сухогрузов. Но никто не обращается с серьезными предложениями, дельцы хотят получить все на халяву, а новым хозяевам жизни  проще купить все на Западе,– с ожесточением заключал Креб.
–Так тебе и карты  руки, не кручинься,– шутил я,– создавай собственную фирму.
–А что, я бы создал,– серьезно подхватывал Андрей.– Теперь это можно. Да вот загвоздка,– он ложил руку на сердце,– укатали сивку крутые горки.
Прошло еще несколько месяцев. Кребу дали инвалидность, определили на мифический легкий труд. Он даже вышел на работу. И  вдруг позвонила Нина:
– Саша, ты не знаешь, куда делся Андрей?
– А в чем дело?– спросил я, холодея.
– Два дня уже нет дома,– Нина плакала. Она, видимо, догадывалась, в чем дело.
Я тоже чувствовал сердцем, что следует ожидать беды, и где Андрея надо искать. Действительно, его нашли на третий день поисков в Днепровском лимане. Яхта безвольно дрейфовала в открытое море. Окоченевшие пальцы Креба могучей хваткой впились в канат, управляющий парусом. Нечеловеческим усилием он пытался положить свою « Секунду» на свой, нужный ему, правильный курс.