Черно-белая обезьяна.
Вы спросите меня почему? Они все черные и лохматые, как мы - мужики с дубинками, тупые рожи. А для чего нам дубинки эти? А я вам отвечу!
Все просто - охрана территории.
Кошмар - это моя жена!
Все просто - иногда она белая, а иногда черная, но обезьяна обезьяной и остается - все в зависимости от обстоятельств.
Иногда она прикидывается черепахой, которая вылезает из панциря, высовывается своей ржавой желтой сморщенной головкой, оглядывает все вокруг, и мир ей становится неинтересным, и я бы сказал - раздражительным, волнительным, беспокойным. Но, даже так, с интересом кругля свои желтые глазки - «Что вы тут вообще делаете?» -
она может устроить спектакль с падением на пол, рванием волос на голове и прочей ерунды - смены костюмов и всякого другого театрального безобразия- для удовольствия работы и трудной деятельности реквизиторов; даже может гоняться с ржавым ножом наперевес за чуть-чуть опьяневшим мужем и устроить бешеный скандал - что за кретин и пьяница опять врубил Брамса или очередное адажио!
Какой к черту Брамс? Какой на фиг Чайковский!? Пить надо меньше!
Но черепаха не тупа - она смотрит на мир умными глазами. Самое страшное, что мы совсем не отличаемся! Мы - просто хуже. Увы, господа!
Она ползет злобно на кухню, берет сигаретку, прикуривает, и чашечку кофе, а потом опять превращается в обезьянку.
Идет с собакой, берет продукты в дешевом магазинчике напротив - какое-то молоко, всякую дрянь, главное - накормить собачку, повисшую на груди тяжелой гирей со своими глазами усопшего еврея без самаритянских подношений, и изображает из себя повара ресторана 3 звезд « Мишлен».
Это легко - мы это прощаем и забываем.
Не в этом дело!
- Ну, да! Верно! Пью, курю и ругаюсь матом,
но сердце же мое не виновато! - ору я и получаю по морде от души.
Прощаю - нет соревнования.
Да, черт с ней , выйдем из этого круга.
Просто вечером мы едем в театр, и там мы разберёмся, и Черная обезьяна превратится в Белого лебедя или хотите - в Белую обезьяну, это все равно, или в маленькую черепашку. Это совершенно без разницы.
Она взглянула на меня в гардеробе, когда выдавали пальто строгие и важные сотрудницы театра.
И посмотрела как-то в сторону, куда-то в другой мир. Рука ее блеснула домашними бриллиантами.
Но было грустно - шел проливной дождь. Ужасающий дождь.
Мы не пошли в ближайшую кондитерскую, не ели пирожных, не пили кофе.
Мы только вытирали руками соленые капли, которые заполонили глаза так, что мы почти не видели друг друга, и были, как два невидимые, размытые хмарью вечера, силуэта, обрамленные бесконечным дождем на фоне черной питерской ночи.
- Ты взял с собою зонт? - спросила она значительно.
- Да... В машине.
И мы поцеловались.
И вместо дождя пошел хмель, занесенный каким-то заблудшим, потерявшимся шмелем, по случайным обстоятельствам залетевшим в город.