Море на полуострове увидел только с самолета. В иллюминаторе как-то по-новому качнулась синева - не сверху, а снизу. В самом узком месте ее стянули длинным мостом. Тот шумно строили, азартно хвалили и натужно ругали. Теперь он – ориентир для российских Боингов. Заграничные не летают. Хотя аэропорт – шик. На посадку заходили кружным путем с востока, а потом с юга - от моря. И мост оттуда же кинули – явно не с руки. Но говорят: так надо…
Таксист в аэропорту заверил, что троллейбусы до города не ходят. Через 5 минут подошел 49-ый. До центра? Туда. Плата символическая – 13 руб. Можно и так – полуостров обходится без кондукторов. За окном потянулись высохшие репьи, рассыпанный щебень, куски арматур, обшарпанные пятиэтажки. Голые осенние сады качали ветвями на промозглом ветру. Из земли торчали осколки бетонных плит. Сосредоточенные горожане молча заполняли салон.
Кобышатник, Кубик или площадь Куйбышева. Помню, как детей туда водили на карусели. Сняли квартиру рядом – за 1300 в сутки. В свою ехать не хотелось. Когда-то мы были там счастливы. Но смерть отбирала из неё по одному. Теперь – только старые панцирные кровати, вытертый палас и сумка с черно-белыми фотографиями, где живые родственники на берегу Салгира.
Рек на полуострове мало. Эта, пожалуй, главная. Течет, аккурат, за домом. По весне исправно заливала дедов гараж, выложенный, как и всё вокруг из ракушечника. Всё заливала - с машиной, удочками и банками вишневого компота, что запасали на зиму. За рекой – пещеры. В них, по преданиям, прятались первобытные люди. А после – местные пацаны.
Ничего не изменилось. Даже – скамейка, где я на фото держу на руках годовалую дочь. Двадцать пять лет прошло, а доски на ней те же. Только - повытертые. И ограда в палисаднике у подъезда та же. Только – ржавая. И асфальт во дворе тот же. Только – в выбоинах.
Света по вечерам во дворе нет. Раньше не было газа. Теперь – света. Зато он есть теперь в мобильниках, которыми мы светим себе под ноги. Поднимаемся на третий этаж. Узнать бы: в какой ее увезли морг? Раньше в этом доме я никогда не думал о моргах. Теперь – только о них. А также – о кладбищах. Сюда люди переселялись, чтобы быть поближе к раю. К теплу. К морю. И – винограду. Но точно – не к кладбищу.
На следующий день объехали несколько моргов. Ее нашли в том, что на берегу реки. Нашей реки. Как раз у ворот Гагаринского парка. В нем – длинные извилистые дорожки, простые карусели, пруд, где я катал свою будущую жену на лодке. А потом – детей на катамаране. Всё замерло в ожидании глубокой осени. Но холод опаздывает. Октябрьское солнце обжигает лица. Мы прячемся в тени могучей акации. Нам нужно выждать два часа, пока в морге не оформят справку о смерти. Мы с женой сидим на скамейке, по-детски болтая ногами. И - молчим.
Рабочие парка гребут листву. Гудит трактор. Вода в пруду прозрачная. На дне видны склизкие камни. Среди них снуют блестящие мальки. Пижонистые селезни бороздят заводь, хорохорясь перед серыми утками. Мы вспоминаем, как спасали такую же серую шейку от наглого пса. Я был на веслах. Жена – на корме. Пес греб лапами в сторону уточки. Мы подставляли ему бока нашего ялика. Сколько же прошло с тех пор лет?..
Она была младшей. Водила троллейбус. Тот самый знаменитый, что мог катить из большого города через перевал до берега Черного моря. Самый, говорят, длинный в мире маршрут. И – такая короткая жизнь. Загар у нее всегда был неравномерный. Левая рука смуглее правой. Потому что левая – в проеме открытого окна. Под палящим южным солнцем. Правая – на руле. Троллейбусы были надежные, крепкие, чешские. Ее машина на боках несла рекламу FUDGI.
В последние годы она редко выходила из дома. Но основные события вокруг улавливала. Как полиция выламывала дверь соседу однокласснику. Потому что он оказался «политическим». И по мобильнику разговаривал по-украински. О чем он там говорил? И с кем? Неужели что-то взорвал? Или – все приписали? Говорят, видели на Майдане. Кто? Другой одноклассник из подъезда. Только по другую сторону баррикад. Омоновец. Теперь их матери-соседки – лютые враги.
Раньше мирный подъезд вдруг перестал быть мирным. Наверное – войны. Или – климат. Или – старость. Хотя, доживают до нее в подъезде немногие. Ей, скажем, было всего лишь 43. «Молодых у нас все больше и больше, - сетует прораб-могильщик на Старом Абдале. – Старики – редкость». Идем вдоль могил. И верно: пожилые – с прежними датами смерти, молодые – с нынешними. И – теснота. Могилу решили копать в отцовской. И тесно слишком, да и дочь любимая. «Думаю, не обидится», - смахнула рукой слезу жена.
«Десять лет уже на полуострове, - признается словоохотливый могильщик, - а привыкнуть не могу». Сам из Вологды. Был в милиции. Теперь – казак. Националист и этого не скрывает. Рассказывает, как казаки разгоняют на полуострове татар. Хотя место работы, то есть кладбище, изначально татарское. И первые мраморные в полтора-два человеческих роста монументы им. «Здесь, кажется, Юрию Богатикову памятник есть?» «Да, пойдемте, покажу». Отказываемся. В другой раз. Впрочем, надеемся, что его уже не будет…
Полуостров, как половина жизни. Был, есть и, видимо, останется. Не вся жизнь, ни краткий миг её, а вроде как разрезанная напополам душа. Не склеивающаяся заново, не отбрасываемая насовсем, а так и оставшаяся в расчлененном надвое сердце навсегда. Скажем так - полусердце. Полужизнь…
Обратный самолет взлетал поутру. В глухое ненастье. Полуостров тут же спрятался под облака. Когда он окончательно ушел из-под крыла, мы уже не узнали…