На сердце болью горячо...
Для Бируте
Шли всю дорогу молча. Внутри меня боролись противоречия, от которых становилось тоскливо и немного страшно. Пытался молиться, просил Пресвятую Богородицу и ангела-хранителя помочь мне, а главное, защитить от всякого зла. Я никогда не был безумным храбрецом, тем более не кидался в крайности, пытаясь спасти мир. Образно говоря, конечно. А тут как-то всё само собой получается. Внутри что-то убедительно просило помочь глупой Ауксе. Откуда этот порыв, неясно, но без помощи Божьей, точно не справлюсь.
Когда свернули к ферме, дорога превратилась в рыхлое месиво снежной каши, песка и чернозёма. Дома всё чаще походили на развалюхи с трухлявыми заборами, а то и вовсе без них. Многие строения совсем осунулись, превратившись в груды гнилого хлама. Вдали показался выгон, возле которого чернели зловещими дырами стены старой фермы, такой же заброшенной, как и окрестные строения.
— Да-а, ну и местечко, — пробормотал я, пытаясь угадать дом Митьки Слащавого.
— Это точно, — сказал Борис. — Специально сюда не забредёшь, даже сильно выпившим.
Обогнув поворот со ржавой трансформаторной будкой, мы вышли к странному строению, больше походившему на какой-то бункер, бестолково оббитый жестяными и цинковыми листами, разлезшейся фанерой и даже шифером. Вокруг строения стояло много нерабочей техники, среди которой виднелись разобранные мотоциклы, несколько грузовиков и трактор, — вернее, то, что от них осталось. Был даже покосившийся советский комбайн, напоминавший несуразную громадину, превратившуюся в груду металлолома.
— Пришли, — мрачно обронил Борис. — Нам туда.
Он указал на вытоптанную тропинку, ведущую к строению, по обе стороны выложенную силикатным кирпичом.
— Ну, с Богом! — сказал я, размашисто перекрестившись и чувствуя, как телом овладевает озноб, вероятно, от переживания.
У самого дома нас встретил огромный кудлатый пёс с хвостом-огрызком. Он недовольно взглянул на нас, пошевелил носом, даже пытался повилять своим обрубком.
— Привет, Дозор! — обратился к собаке Борис. — Хозяин дома?
Пёс приветливо проскулил, пару раз тявкнул и тут же скрылся за автомобильным хламом.
— Вы здесь бывали? — спросил я у Бориса.
— Упаси Бог! С чего бы? — ответил он.
— Просто вы так ловко сладили с собакой... Вон, по имени назвали.
— Да, ну … — отмахнулся Борис. — Обычный приём. У меня с животными с детства приятельские отношения. А по поводу имени, так почти у каждого в селе собаку зовут либо Дружок, либо Дозор, а то и вовсе Кабысдох.
Я лишь улыбнулся, мотнув головой.
Дверь дома была открыта. Она висела на одной петле, упёршись в земляной пол. Чтобы войти, потребовалось сначала приподнять её и отодвинуть внутрь. Длинный и
тёмный коридор сразу из прихожей вёл к массивной бронированной двери, разрисованной каракулями в виде граффити. Пол был накрыт длинным отрезом сплошь захарканного брезента, на котором валялись пустые бутылки, жестяные банки из-под пива, шприцы и окурки. Немного странно было осознавать, что тут могут обитать люди.
Борис постучался в бронированную дверь, из-за которой доносилась негромкая музыка, походившая на вопли бесноватых, разговоры мужчин, звон стеклянной тары. Ответа не последовало, поэтому Борис постучал вторично. Понимая, что приглашения мы не дождёмся, решили отворить двери сами. Комната, в которой мы оказались, была наполнена сизым, дурманящим дымом. В ней было человек десять молодых людей, в основном мужчины. Кто из них сидел, кто стоял, а кто и вовсе валялся на полу. Все они выглядели то ли пьяными, то ли обкуренными. Мутные взгляды, дерзкие ухмылки наполняли праздную обстановку, и мысль о том, что здесь Ауксе, повергала в ужас.
— О! А это что ещё за?.. — произнес небритый парень в грязной кожаной куртке с оторванными карманами, когда мы вошли в комнату.
— Гляди-ка, поп! — мужчина в тельняшке даже привстал с места, когда увидел меня.
Он крепко зажмурил глаза, помотал головой и ударил себя в ухо несколько раз ладонью, словно пытаясь прийти в себя, после чего добавил:
— Да, классная, Митька, у тебя дурь! Эко меня вставило...
Все присутствующие вытаращили на нас с Борисом глаза, будто увидели нечто сверхъестественное или потустороннее. Смотрели они на нас с минуту, наконец расфуфыренная девица с немытыми волосами опрокинула себе в рот стакан напитка, напоминавшего красное вино, глубоко затянулась сигаретой, громко икнула и, судорожно передёрнувшись, промямлила:
— Это не дурь вставила! Тут в натуре поп стоит. С крестом на пузе… Бррр!
— Чё, батюшка, исповедовать будешь? — с замызганного дивана поднялся изрядно выпивший молодой человек, от которого несло водкой и скипидаром.
Он танцующей походкой подошёл ко мне, лязгнул подтяжками, державшими видавшие виды джины, оскалив полубеззубый, когда-то порванный, рот. За его спиной, там же, на диване, я увидел Ауксе. Девушка сидела, облокотившись на спинку, абсолютно не реагируя на происходящее. Мне показалось, что она под воздействием наркотиков, но это было не так. Её глаза неумело скрывали тоску, тягость от происходящего и равнодушие, словно она пребывала в иной реальности. Наше с Борисом появление в этом кошмарном месте не могло уж совсем не удивить Ауксе. Только она почему-то предпочла стать невидимкой.
— Мы пришли забрать её, — я рукой указал на Ауксе в надежде, что хотя бы теперь она обратит на нас внимание.
— Да ну! — парень в клетчатой рубашке с железной цепью на шее, видимо, хозяин дома Митька, слегка наклонил голову, привстал из-за стола, заставленного бутылками.
Он неспешно подошёл к нам, оттолкнул в сторону беззубого, кинул какой-то пустой взгляд на Ауксе, добавив:
— Ну, забирайте, коли так. Никто её тут не держит.
Подойдя к дивану, мне пришлось слегка толкнуть Ауксе в плечо, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание, потому что она по-прежнему отрешённо сидела, глядя куда-то в сторону. Медленно повернув голову, девушка посмотрела на меня. В глазах ее было столько тоски и какого-то неописуемого горя!.. Мне стало немного не по себе.
— Ауксе, пошли отсюда, — выговорил я, чувствуя, как сжимается моё сердце.
— Куда? — равнодушно спросила девушка уставшим, охрипшим голосом, в котором всё-таки скользнули нотки надежды.
Вопрос повис в воздухе. Действительно, а куда идти-то? Вряд ли отец Александр захочет принять её обратно. А я? Что я могу? Самому негде главы приклонить. Ауксе наклонила голову, видимо, сама понимая, как нелепо звучало моё предложение. Вмешался Борис:
— Пошли! Пошли, Аська! У меня пока побудешь. Там решим.
Девчонка наклонилась в сторону, чтобы взглянуть на Бориса, которого заслонял мой силуэт. В её взгляде на короткий миг вспыхнули те самые озорные искорки, привычные для той, нашей Ауксе. Но искорки мигом потухли, и девица произнесла сухим, грубым тоном:
— Нет, Боренька! К тебе я уж точно не пойду. Ни за что! И вообще, ребята, напрасно вы сюда пришли. Хотя, не скрою, очень этим тронута. Разговор окончен, прощайте!
— Мы не можем так просто уйти! — сказал я. Мои слова звучали, как безнадёга, но я продолжал: — Завтра начинается Великий пост, время молитвы и покаяния. И я…
Меня перебил беззубый парень:
— О-о, начинается! Проповедовать будешь, батюшка?!
Вся пьяная компания вспыхнула презрительными смешками, а Митька гаркнул на своего дружка:
— Цыц, ты, нехристь! Тебе особенно не мешало бы послушать слово Божие! Глядишь, одумался бы и какое-нибудь доброе дело сделал. А то шатаешься только по кабакам, притонам да водку жрёшь! Давай, батя, вещай! Мы само внимание!
Взглянув на пьяные лица собравшихся людей, мне неимоверно захотелось уйти отсюда быстрым шагом, не оглядываясь. На какую проповедь они рассчитывают? Разве можно говорить с ними о Боге, о церкви, покаянии? Способны ли они услышать самое важное или это будет не что иное, как метание бисера перед свиньями? Но кто я такой, чтобы определять степень их восприятия? Они не свиньи, они люди, которые живут по иным правилам, отличным от моих, Федькиных, отца Александра. Я стоял, неотрывно глядя в глаза Митьки Слащавого, пытаясь представить, как бы поступил на моём месте апостол Павел. Ушёл бы, отряхивая обувь, или остался бы, сказав несколько слов, от которых захотелось бы покаяться, упасть на колени, заплакать о том бедственном состоянии души, в котором находятся собравшиеся здесь люди? И я решил не уходить. Взяв в руку наперсный иерейский крест, я начал говорить о посте, о его значении для человека. О покаянии, о болезненном состоянии души, о том, как пьяница пьёт, не в силах напиться, о том, сколько бы ни кололся наркоман, он не сможет достичь желаемой вершины сладостного блаженства. Пытался воззвать к совести, разбудить сознание. Говорил, говорил, и меня слушали молча, не перебивая. На минуту показалось, что эта проповедь имеет успех. Даже показалось, что каждое сказанное мною слово заключает в себе одухотворение, ибо сам Господь помогает мне.
Митька не дал закончить. Его лицо не выдавало эмоций, а глаза смотрели прямо в душу, от чего стало немного холодно и не по себе.
— Так красиво рассказываешь, — перебил он. — Слушал бы и слушал! О любви к ближнему, о милосердии, о Божьем промысле. Браво!
Он слегка похлопал в ладони. Вокруг все молчали, уставившись охмелевшими глазами на Митьку. Вдруг хозяин дома повысил голос, указывая рукой на Ауксе:
— Почему же тогда она здесь? В этой грязной, вонючей дыре, с этими падшими грешниками? — он обвёл указательным пальцем собутыльников. — А я тебе скажу! Ваш знаменитый отец Александр прогнал её! Просто вышвырнул, как ненужного котёнка на улицу, вечером, на мороз. И плевать, что ей некуда идти, что у неё никого здесь нет. Откуда у вас, попов, такое равнодушие, такая чёрствость? Проповедуешь тут нам о любви. Где эта хвалёная любовь в вас самих?! Или она возникает лишь к тем, у кого толстый кошелёк и полезные связи?
— Была причина, по которой Ауксе попросили покинуть территорию храма, — словно нашкодивший ребёнок, я пытался оправдаться, совершенно не зная сути дела.
Я верил лишь тому, о чём узнал от Федьки.
— Да, причина была, — качая головой говорил Митька. — Ей стало страшно. Ну, боятся люди, бывает... Кто-то грома, кто-то уколов, а кто-то смерти.
Я сразу вспомнил немого Юрку, его каракули на клочке бумаги. Конечно, никто из нас тогда не придал этому значения. Мы ведь люди верующие, христиане. Что нам какие-то юродствования немого сумасшедшего? Но Ауксе этому значение придала. Наверное, я бы тоже побежал к отцу Александру. Несколько слов утешения могли бы исправить ситуацию. Но с Ауксе поступили по-другому. Её попросту не захотели слушать, не стали вникать, обращать внимание на нелепые фобии.
— Причина была, — эхом, но уже тише повторил Митька свои слова. — Я просто сумел выслушать её, понять, если хотите! Да, пару раз она ночевала у меня, но ничего не было. А в церкви её тут же оклеймили, — здесь Митька выругался матом. — Принялись стыдить, упрекать. Просто так, потому что у человека подмоченная репутация. У меня, если хотите, тоже репутация не показательная. Но это не помешало вам заявиться в мой дом. Может, такие, как мы с Аськой, Гришкой, вон, Лизкой, — он указал на своих друзей, — для вас являемся отбросами общества, грешниками. Но мы тоже люди. Христос, о котором ты, батюшка, здесь вещал, не отвергал разбойников, шлюх, пьяниц. Я точно знаю, — когда на зоне чалился, всю Библию прочитал. А вам, попам, видите ли, западло с нами якшаться... Это по-божески, это по-христиански? Я, конечно, много чего не понимаю, наговорил, может, лишнего, только мыслю так: не смогли девчонке помочь, прогнали, чтобы с шеи ярмо скинуть, так оставьте уж её в покое! Переживать не стоит, здесь ей никто не причинит зла. Когда-то Аська мне здорово помогла, вот, теперь долг возвращаю!
Я не знал, что отвечать. В чём-то Митька казался прав, в чём-то нет. У каждого своя правда, а рассуждает человек, знамо, чаще всего по-своему. Повернувшись к Ауксе, я снова хотел убедить её идти с нами, но запнулся на полуслове. И вправду, куда идти-то? В место, откуда прогнали, желая избавиться от лишних хлопот и конфронтаций? В то место, где я сам не хозяин? Опустив голову, я шагнул к двери. Борис молча последовал за мной.
— А она тебе тогда поверила! — бросил мне вслед Митька. — Поверила, что ты ей поможешь!
Я не стал ничего отвечать, просто направился к выходу, не оборачиваясь и не реагируя на ехидные смешки Митькиных собутыльников. Какое-то время надеялся, что Ауксе вдруг одумается, накинет верхнюю одежду и броситься вслед за нами, прочь из этого жуткого места. Не помогут ни уговоры Митьки, ни осуждение его дружков, ни даже хриплый лай Дозора с поломанным хвостом. Мы уйдём отсюда навсегда! И всё после этого обязательно наладится. Но Ауксе не побежала за нами вдогонку, не слышно было скрежета покосившейся двери, даже Дозор не проявлял больше к нам никакого интереса.
— Кажись, зазря сходили, — угрюмо произнес Борис.
— Как знать, — ответил я. — Во всём промысел Божий!
— Может быть. Только, гляжу, проповедь ваша не имела успеха. Это словно метать бисер перед свиньями.
— Зря вы так, Борис. В каждом человеке есть что-то хорошее, главное уметь разглядеть его. А насчёт проповеди, так даже у апостола Павла случались неудачи. А я и рядом с ним не стою. Но верю, что когда-нибудь те люди одумаются, придут к покаянию.
— Ага, дождёшься от них! Не сегодня-завтра загнутся от своих наркотиков и водки. Им горькая зараза милее Божьих слов.
— Эх, Борис, мрачный вы человек... Складывается впечатление, что не любите вы людей.
— Да, не люблю! А за что их любить? Почти каждый эгоист, обманщик и… Да что мне вам рассказывать, вы священник, сами всё видите. Вспомните, в чём чаще всего исповедуются люди? Правильно! В собственных обидах на ближних. Дескать, я был бы хороший, если бы не тёща, свекровь, соседка... Если бы не то да это! Кто сейчас о спасении души думает? Кому нужны Божьи заповеди? В храм зачастую бегут лишь тогда, когда уж совсем прижмёт, жить невмоготу. Господи, помоги! Господи, пошли то-то и то-то!.. Но ежели чего не так, сразу, а где же ваш Бог? Почему не помогает?.. А где ты был до сего времени? Часто ли вспоминал о Боге в обыденной суете? Навряд ли. Они ведь как? Мол, Бог у меня в душе, этим всё сказано. Зачем мне тот храм, исповедь, причастие? Зачем попы, обряды?..
продолжение следует....