В Париже мы почему-то ночевали в номере, который напоминал круглую железную трубу диаметром около 2 метров, в него влезала только лишь двуспальная кровать и душ – такая она была маленькая. Клаустрофобии у меня нет и, слава богу, потому что зачем-то внутри комнаты, нашей трубы была другая труба диаметром поменьше, в которой находился металлический, как и все в этом номере, душ. Окна выходили на серую облезлую стену, с такими же маленькими окнами, как у нас.
Сам город я плохо помню – мы поругались с мужем, я ходила по городу на нервах, чувства были растрепанные, воодушевления не было совсем. Ой, вся эта банальная Эйфелева башня, Елисейские поля, Лувр – это вот все присутствовало, конечно, но в моем неповторимом репертуаре, в котором нафига мы попремся в этот Лувр, если ты прекрасно помнишь, что недавно прочитал Гришковца, и он ясно дал понять, что видал он этот Лувр и эту Мону Лизу, она же Джоконда, во всех своих кошмарных снах и лучше б не ездил, не ходил и не смотрел, чес слово. Ибо ни малейшего намека на культурный экстаз он не испытал. Пару раз зевнул – это да, это было. Но не больше, нет, чтоб какой оргазм душевный получить – скука, грит и за такие деньги.
Лучше бы я открытку купил и никуда не ездил!
Да и не до Лувра нам было. Не до экскурсий стопами Виктора Гюго вдоль вонючих улочек прямиком к Нотр-Дам де Пари. Мы приехали в гастрономический тур, сказать по правде: приехали мы во Францию, чтобы насладиться как следует свободой в последний раз. Поесть сыра с плесенью, выйти в вайфай без регистрации и паспорта. В общем побыть белым человеком здесь – помните на тот момент у нас в России закручивали штифты агитации и пропаганды, посему зарубежным продуктам были объявлены санкции.
Да и никакой Лувр по нашим меркам не сравнивался с парижским супермаркетом – там были целые кварталы импрессионизма, который увлекал на большее чем Моне. Там были целые вонючие улицы сыра, и наша экскурсия была стопами Гаргантюа и Пантагрюэля. Поля разноцветного, упакованного в пергамент, с сургучными печатями, с твердыми темными и желтыми корочками, изьеденные мышинными норами. Кое где корочки были твердые, но внутри было жидковато, поэтому это все непонятно и загадочно манило.
Вокруг стояли горы твердого как гранит пармезана, который нужно было откалывать кусками. Внизу текли реки сыра и разноцветная плесень капитализма синяя, зеленая, черная, разъедала его берега.
И набрав сортов 5-7 по кусочку, взяв вина, и конечно, инжира мы вместо Лувра поехали на Сену – хоронить все эти многочисленные кусочки в наших желудках. Последний должно быть самый упоительный, хоть и вонючий раз в жизни. Это были похороны сыра – мы просто обязаны были отдать ему последний долг.
После похорон все пошло не по плану – опять же сгубила привычка французов пить вино по любому поводу, эти постоянные провокации: господа, да как же так можно –вы приехали в самый романтичный город земли, где любовь витает в воздухе, где огни сены? Это же аншанте, @лять! И как же можно, мон шер амиго, быть влюбленным, смотреть ночью на сену с теплохода, и не пить вина?
Как можно например не пропустить на ужин стаканчик белого?
И бонсуар конечно, в итоге все закончилось вполне закономерным образом – если начинаешь пить с утра, даже по убедительным причинам, то просыпаешься все равно как клошар под Эйфелевой башней.
Проснулись мы без всякой романтики, на газоне, по будничному, с прилипшей к лицу травой. Помятые. Но в нашу защиту надо сказать, что рядом с нами проснулись десятки таких же одурманенных Парижем полупьяных туристов, а также негров, которым тупо негде было спать.
Погуляв по городу мы опять поругались. Я была свято уверена, что в Париже потеряться невозможно – эту блинскую как говорит наша дочь Эльфильную башню видно из всех районов города, и если держать курс на нее, то навигатор и карты не нужны. Муж, как обычно спорил со мной, желая, чтобы последнее слово оставалось за мужчиной и в итоге так и вышло – эйфильную башню мы потеряли из виду и потерялись уже по-настоящему. Я вообще не упрямый человек – мне в принципе не настолько важны мои личные принципы, гораздо важнее не одержать победу в споре, а например не потеряться. Но мужики, вы же знаете, гораздо дороже ценят свою правоту, которая им говорит – мужик всегда должен быть прав, иначе он не мужик, а недоразумение. Я говорила – да на здоровье, будь ты тыщу раз прав – эйфелевой башни что? Нет. Правильно? Куда идти мы не знаем, так? Ну и все! Я тебя поздравляю в любом случае. Мужик среди нас есть, башни нет.
И грустно зайдя в первый попавшийся парижский туалет, который чтобы вы знали, тоже выглядит как круглая железная башня, я предалась грустным размышлениям на тему топографического кретинизма, пока не обнаружила, что туалет заперт, выйти из него не представляется никакой возможности. Мало того, он еще быстро начал мне говорить что-то на французском женским голосом. Мне пришло в голову, что ей нужно что-то ответить, но все что я помню из французского это «Сильвупле, бл@@@» и «Ву ле ву куше авек муа а сё суар?» И взвесив оба аргумента, я решила, что вряд ли туалет захочет принять мое приглашение сексуально провести с ним ночь. Хотя ему выбирать и не приходилось. Тогда я ему ответила «Сильвупле, бл@@@» и для пущей правдоподобности жалистливым тоном добавила «Же не ма па сис жур».
Спустя какое-то время дверь отворилась, там что-то щелкнуло, лампочки переключились и башня выпустила меня на свободу.
Далее оказалось, что мы вышли на Елисейские поля и в принципе нашлись, вернулись к группе и к вечеру уже были в полях толи Австрии, то ли чехии. Наступало 18 августа, мой день рождения, и это был самый романтичный день рождения в моей жизни – мы застряли в пробке посреди пшеничного поля почти што вблизи города Аустерлица – пропускали какие-то комбайны. И почти как князь Андрей Болконский, под небом Аустерлица на меня и нахлынула вся неиспытанная мною в париже романтика.
«Над ним не было ничего уже, кроме неба, — высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, — подумал князь Андрей, — не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, — совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!.. »