Предводитель Синей Орды Тамерлан имел глаза, смотревшие из-под бровей, нависших косыми перьями, подозрительно. Каждое утро, как только солнце озаряло степь, он осматривал ряды своих воинов, ища среди них любителей поэзии.
– Ты пищ-щешь? – свистел в щербинку зубов Тамерлан, указывая плёткой на какого-нибудь юношу.
– Нет, ваша солнечная магометанская милость, – отвечал юноша, бледнея. – Пробовал, но всё выходило не так, как у Хафиза. И я бросил…
Тамерлан шаркал ногою, хромавшей при ходьбе, и говорил мягко, по-отечески:
– Будещ-щь писать, велю отрубить тебе голову!
Беда была с этими поэтами в многолюдном стане Тамерлана. Они рождались внутри себя, и их невозможно было разглядеть как траву или ящерицу. Поэты уходили в степь, доставали бумагу и запечатлевали на ней арабской вязью свои чувства. Они встречали белевшие в степи кости людей и животных и отводили взгляд в сторону. Кадык у поэтов мелькал чаще, чем у других воинов Тамерлана, поскольку они чаще других смотрели в небо!
Тамерлану нужны были воины, способные убить даже свою мать, если им прикажут. Так завещал человеку Закон степей. Только с такими воинами, способными перегрызть и железные удила, можно было победить Тохтамыша, предводителя Золотой Орды, и сделаться властелином всей Азии! Но поэзия ослабляла ряды его воинов, осуждая насилие и смерть. Поэзия рождала улыбку на лице, похожую на голубку. Она звала в сады, где цвели вишня и мушмула. Поэзия, если представить её Амударьёй, текла совсем в другом направлении!
Тамерлан обходил ряды своих воинов, ища источник поэзии и надеясь его пресечь, но всякий раз убеждался в своём бессилии. И он, наделённый Аллахом поистине вселенской властью, боялся поэзии.
Отходя ко сну, Тамерлан зажигал светильники возле своей головы, горевшие до самого рассвета. Чтобы поэзия, слетая с губ увенчанного славой Хафиза, его не посетила.