Глава 7
На большую, иссечённую топорными зарубками вверху, и «бородатую» остатками корней внизу, яблоневую плаху Валентин поставил первый чурбак. Выбрал самый большой топор и, мысленно испросив Божьего благословения, с потягом рубанул в середину кручёного вишнёвого чурбака. Блестящее рубило на треть вошло в деревянную плоть, но не раскололо её.
Валентин вновь взметнул топор вместе с чурбаком и, перевернув его, с силой ударил обухом о колоду. Чурбак покосился на лезвии топора, но не раскололся. После второго удара он и вовсе слетел с топора.
Валентин повертел его в руках, рассматривая текстуру древесины и выбирая место возможного раскола. Снова рубанул во всю мощь своих сил. Результат был не намного успешнее первой попытки.
- Ну, погоди, вражина! – вслух пригрозил он и стал неистово кромсать ожелезившийся чурбак со всех сторон.
Мало-по-малу от неподатливого и кручёного обрубка старой вишни, возможно, росшей в пору детства и юности дровосека, осталось несколько корявых и сучковатых поленьев.
Давно отлучённый от крестьянских забот, но выросший в станице и привычный к физическому труду, Валентин нередко скучал по деревенской работе. Порой нестерпимо хотелось поворочать лопатой пласты земли на огороде, до усталости и дрожи в руках помахать топором, покосить летом буйные травы до десяти потов. Чтобы потом с наслаждением омывать разгорячённое тело колодезной водой, черпая её эмалированным ковшом из деревянной кадки и плеская на шею и спину, ухая и фыркая от удовольствия. Но военная служба не давала ему такой возможности. Периодические переезды из гарнизона в гарнизон к месту нового назначения не располагали к оседлости. Дачей или садовым участком он так и не смог обзавестись, и вспоминал деревенские навыки только в родительском доме или на дачных участках друзей в Сибири и Подмосковье.
Однако рубка берёзовых дров в лесной местности России не идёт ни в какое сравнение с подобным занятием в степном краю. Если в первом случае это – молодеческая забава, удовольствие для мужчины, то во втором – тяжёлая сеча, испытание характера и воли. Ибо чурбаки из тополя, ивы и карагача – деревьев южной полосы – намного норовистее берёзовых и еловых. А дубовые, яблоневые, вишнёвые, сливовые и абрикосовые – вообще с трудом поддаются рубке, особенно сучковатые и идущие от корней. Именно такие и копились годами в сарае стариков Серединых.
Валентин промокнул пот на лбу и щеках матерчатой перчаткой, расстегнул старенький ватник. Узловатый чурбак отнял у него немало сил. Если и дальше работать с такой затратой энергии, то надеяться на продуктивный результат не придётся. Нужно менять тактику.
Порывшись в отцовском инструментальном ящике, Валентин извлёк оттуда несколько зубил и кувалду.
От решительного крушения чурбаков он перешёл к неторопливому их расклиниванию. Вставлял в топорную рассечку зубило, а то и два, и методично загонял их внутрь ударами кувалды. Древесина скрипела, кочевряжилась, трещала по расколам и постепенно расползалась в стороны, образуя вокруг колоды разрастающийся курган поленьев.
- Сим победиши сучью породу! – приговаривал Валентин, ударяя кувалдой в расплющенную шляпку зубила. – Главное – не распускать сопли, и не отступать перед трудностями!
- Валик, ты што-то сказал? – подошла к сыну Оксана Семёновна.
- Да это я сам с собой разговариваю, мама, подзадориваю себя, – рассмеялся Валентин. – Норовистые комли попались – сплошные сучья, да корневища. С наскока не одолеешь.
- Бросил бы уже возиться с ними. Вон скоко накурочил! Передохни, охолонь, с отцом погутарь. Оживел он с тобой. Навспоминал прорву. Я за всю жизнь от него такого не слыхала… Хватит воевать с чурбаками.
- Нет, ма, ещё трошки поработаю. Только плечо раззуделось. Я на них найду управу. И…эх!
- Гляди, не надсадись! А то своим упрямством заработаешь грыжу или радикулит.
- Не бойся, одолеем супостата, каким бы крученым и верченым он ни был! Не зря же народная пословица гласит: «На каждого серого волка сыщется Владимир Красное Солнышко»…И…эх!
«Норовистый, как батя! - отметила про себя Оксана Семёновна, с тихой радостью наблюдая, как сын умело расщепляет очередной неподатливый чурбак. – Ни за что от своего не отступится, покуда верх не одержит!»
Она ещё несколько раз подходила к Валентину, закликая его в дом. Но слышала одно и тоже: «Погоди трошки, скоро управлюсь».
Когда вышла звать сына на обед, то увидела, что Валентин лежит, разметав руки и ноги, на дровяном кургане и блаженно улыбается.
- Говорила же, что ухандокаешься с непривычки! – запричитала мать. – Надо же такую махину дров переколол! Теперь ни рукой, ни ногой не пошевелишь, поди? Ну, зачем так-то загонять себя? Пойдём в хату, я тебе спину нашатырём разотру. Времени уж сколь! Вареники стынут. И отец волнуется, говорит: «Запалится Валентин. Пущай бросает дровяную канитель».
- Всё, мама, теперь иду. Аппетит нагулял волчий. Только бы вилку удержать… трясутся руки с устатка, как у алкоголика.
- Трудоголики, что алкаши, каждый до своего охоч! Вы с батей привыкли работать, покуда не упадёте.
- Так лучше от работы упасть, чем от водки.
- Лучше то лучше, но про здоровье тоже надо думать.
- Как будто ты у нас всю жизнь отдыхаешь? С утра до вечера по хозяйству хлопочешь, а нас – мужиков – жалеешь.
- Так бабьи заботы – ходить по кругу: топка печи - стряпня – накрыть на стол – помыть посуду – уборка – постирушки – штопка… А мужикам силу прикладывать надо, горы воротить. Так и пуп надорвать недолго. Вот отец грыжу заработал. И ты хочешь?
- Ладно, мамуль. Больше своих возможностей не наворочаем. А надорваться и за столом можно. Сколько таких случаев? Вон баснописец Крылов блинов объелся и умер. Так что, не закорми до смерти.
- Што ты говоришь! Неужто от блинов? - удивилась Оксана Семёновна, подавая Валентину суповую тарелку, к которой горкой лежали вареники с картофельной начинкой, политые сверху луковой зажаркой.
- Много теста вредно для организма. Тяжело переваривает. В сон сразу клонит.
- Ну, да! То-то отца сразу сморило. Поел, в охотку, вареников и заснул. А меня што-то не берёт сон.
- А ты обедала?
- Так, пока готовила, похватала трошки. Надо ж было попробовать, прежде чем вас потчевать.
- Садись со мной, нормально поешь. Мне одному не одолеть такую гору. Не то напихаюсь твоей вкуснятиной и помру, как Крылов.
- Типун тебе на язык! Чем тут объедаться? Покушаешь досыта, да всё. Не пужай меня.
Валентин, утомлённый работой, неспешно ел запашистые вареники, подшучивая над матерью, и жмурясь от удовольствия.
- Ну, кто ещё так вкусно накормит, как родная матушка? Нет другой такой умелицы на свете.
- Будет тебе придумывать. Таля твоя рукастая и старательная, несмотря что городская. И борщ у неё получается отменный, а плов, так лучше маво.
- Я же – не про плов, а – про вареники. Не московская это еда. Наша казачья. Потому не в чести у московских хозяек. Моя – не исключение.
- Не хули её за такие мелочи. Без вареников проживёшь. А вот без её жали и заботы – не жизнь, а маета. Талюшку тебе Бог послал. Уж такая болезная, такая разумная. Кажное слово ловит, а то и сказать не успеешь, а она уже делает, будто мысли читает. Скрозь успевает, обо всех родных думает. Славная женщина. Таких стало немного ноне. Береги своё счастье, не зарься на чужое.
- Хорошая, это точно. Так я же под тебя искал. Чтоб похожа была.
- Не конфузь ты меня. Нашёл цацу! Всю жизнь в земле да в навозе копаюсь. Безграмотная. Лица сроду не малевала.
- Я правду говорю. Каждый ребёнок, если рос в благополучной семье, при нормальных родителях, всех остальных людей по ним мерит. Мне с меркой повезло. Родители и совестливые, и радушные, и с чувством юмора. Да и статью Бог не обидел. У тебя вон коса до сих пор пышная, как в молодости. Да и глаза не выцвели. Зачем их подмалёвывать? Так что под твою мерку не все подходят. Но уж если кто подошёл, то человек, что надо!
- Ну, и дай Бог, коли так!
- Так, так, мать, Валентин правду гутарит, – раздался довольно бодрый голос Якова Васильевича. Видимо, он давно уже проснулся и слышал застольный разговор сына с матерью. – По своему опыту скажу, што всё верно сказано. Родительская мерка для большинства детей – заглавная. Спасибо, сынок, уважил нас своим отношением.
- Это вам «спасибо» говорить нужно за то, что мне есть с кого пример брать, по кому порядочных людей от проходимцев отличать. Хочется, чтобы и мои дети так же думали, не стыдились за родителей, а гордились нами.
- Тут мера обоюдная, - откликнулся после некоторого раздумья Яков Васильевич, скрипя панцирной сеткой, видимо, садясь на постели. – Смысл родительской жизни в том и заключается, штоб вырастить достойных чад и не стыдиться за них перед обществом и совестью, и, штобы дети за родителей не конфузились.
- Пап, тебе помочь?
- Сиди, вечеряй. Целый день провозился с корчашками. На кой они тебе сдались? Я уже помалу сам управляюсь. Зараз вельветки надену и пришкандыбаю к вам.
Через несколько минут старик, шаркая валенками, вышел из-за занавески. Присел на лавку у края стола.
- Яша, может, перекусишь трошечки? – спросила жена.
- Сыт пока. Узвару полстакана влей. Вроде как полегшало мне. Голова посветлела. Руки, ноги слушаца стали.
- Это сынок тебя растормошил разговорами да проходками. Стал шевелиться, и кровь потекла по жилам, а то лежал увалом, как же ей течь?
- Оно конечно так, – Яков Васильевич погладил плечо сына своей высохшей пергаментной рукой. – Валёк трошки вдохнул жизни в меня. Покойники перестали звать во сне. Память вертается. Вовремя навестил, сынок. Ещё бы неделю-другую задержался, и мог бы не застать в живых…
- Ой, вовремя! – подхватила Оксана Семёновна. – Будто Господь надоумил.
Радость и умиление светились в радужных морщинках вокруг её карих глаз. И было от чего просиять исстрадавшейся душе – сын из ельцинского ада вышел невредимым, да ещё хворого отца на ноги поднял. Это ли не радость?!
- Гляжу на тебя, Валёчек, и всех-то деток своих вижу. Не такими, как вы нынче стали, а ещё теми варнаками, что зарубки на памяти оставили. Отец-то не всё видел, а мне пришлося хлебнуть с вами лиха. Часто ваши проказы вертаются вспять, будто вчера было.
Юрик смирным рос, а всё-таки умудрился в два года в чужой двор зайти, да прямиком – к собаке. Она лаем заходится. А он, дурачёк, «орла, орла» кличет, как нашу. Хорошо – хозяйка дома была, выбегла из хаты и выхватила Юрку из-под самой собачей морды. Не ровен час, закусала бы нашего первенца.
- Да, учудил, герой! Но я этого действительно не видел сам, токо от матери слыхал, – произнёс Яков Васильевич. – Зато Никита дюже запомнился своими проказами. Вот уж оторва был, каких мало!
- Беда, как шкодил, - согласилась Семёновна. – Люду чуть было до смерти не зашиб. Сообразил, в два-то годика, што ему после рождения младшей сестрёнки меньше конфет доставаться будет. И столкнул с печки на её кроватку горшок с фасолью. Дитя черепками и фасолью засыпало. Ух, я и задала ему трёпки…
- А как ему руки чуть не оторвало? – напомнил отец.
- Жуть кромешная – эти самопалы! И вспоминать страшно.
- Я этим гремучим поветрием всех пацанов тоже увлекался, – признался Валентин. – На машинном дворе из негожей техники вытаскивали медные трубки и мастерили из них пистолеты. Вместо пороха крошили в стволы серу со спичек и поджигали через боковое отверстие. Бабахало громко. Был грех и у меня, не только у Никиты.
- Ты без приключений эту ветрянку пережил, - продолжила вспоминать Оксана Семёновна, - А Никита глаз мог лишиться, когда энтот пугач у него в руке разорвало, пальцы и лицо в кровь посекло, брови опалило, волосы…Как глаза не выбило? Кричал дюже с перепугу. Мы с отцом не меньше ево испужались, когда весь в кровищи домой прибежал. Слава Богу, обошлось без больших ранений!
А Славик уже в войну поранился и без пугача. Голодно было всем, а ребятёнкам малым особенно. Повадился Славка по деревьям лазить за птичьими яйцами, да и сорвался однажды. Копчик повредил. Ходить не мог, так болело. Фельдшерица пыталась мазями разными обезболить. Всё, как мёртвому припарка. Люди знающие подсказали, что в Старом хуторе есть знахарка Федосьевна, грыжу заговаривает, зубную боль, позвонки вправляет. Выпросила я лошадь с подводой в колхозе и свезла Славика к знахарке.
Федосьевна попарила ево травяным настоем, заговоры почитала, дала попить чего-то. И полегшало малому, оклемался, опять с дружками своими Витей и Колей промышлять по гнёздам продолжил. Голод заставил.
- Да, натерпелись в войну и взрослые, и дети, – вздохнул Яков Васильевич.
- Из нашей семьи больше всего тебе и Нюре досталось, - уточнила Семёновна, - Я в колхозе пласталась за палочки трудодней и болела часто, а Нюра за хозяйку была. Ходила к дедушке на Маныч за продуктами, за десятки километров, пешком, по снегу, по воде. Блудила, околевала… Чево токо с ней ни приключалось?! А не дал Господь загинуть кормилице нашей, всех в семье сберёг.
- Когда через такие испытания живым выйдешь, невольно Бога помянешь с благодарностью. – Поддержал супругу Яков Васильевич. – Жуткое время было. А память о нём не выветривается. Странно она устроена – многое из того, что казалось важным и даже главным в жизни, размывается в бледное пятно, а какие-то случайные мелочи помнятся неизбывно.
Вот я про Ивана Черноуса и Данилу Горбачёва рассказывал. А кто они для меня? По сути – ни родичи, ни друзья. До войны знал их шапошно. «Здорово дневали», да «здорово ночевали»…Вот и весь гутор. А вот, поди шь ты, чаще всего вспоминается ни кто-то другой из более близких сродников и товарищей, а именно они и ещё несколько человек, с кем вместе бедовал в лагере.
Иных имён и фамилий не помню, а, может, и не знал никогда. В лагере всё больше по номерам или кличкам называли. Но лица вижу, как наяву. И голоса слышу… Особенно паренька одного лет восемнадцати.
Увидел я его в бараке на нарах с потрёпанным учебником бухгалтерского учёта в руках. Шум вокруг, как в пчелином улье. Кто-то разговаривает друг с другом. Кто-то стонет после побоев охранников. Кто-то вшей трясёт из одежды и ругается в сердцах. А он читает «Бухгалтерский учёт», да с таким вниманием, будто «Тихий Дон» Шолохова.
Лицо бледное. Скулы острые от худобы. Глаза запавшие, с тёмными кругами вокруг них. По всему видно, тяжко ему.
Подсел к нему на нары.
- Чем это ты, земляк так увлечён? – спрашиваю.
Он вздрогнул испуганно, книжку за спину спрятал, смотрит настороженно, будто подвоха ждёт.
- Не бойся, - говорю, - я бухгалтером до войны работал. Вот книжку знакомую увидел и подошёл. Что не пришлось доучиться?
- Не пришлось.
- А родом из каких мест?
- Из Ставрополя.
- Соседи. Я - с Дона. Почти земляки.
Так, слово за слово, разговорил его. Узнал судьбу паренька, перестал удивляться его худобе и затравленности. Жил он, как лишний рот, у мачехи. Еле-еле сводил концы с концами в техникуме. А потом – война, ополчение, плен.
Говорил со мной медленно, монотонно, вроде как не желал разговаривать. А у самого глаза от слёз стеклянные.
- Ты чего такой замороженный? – спрашиваю его.
- Есть, - говорит, - хочу. Еле языком ворочаю от голода и бессилия.
- Да, худо, парень. И рад бы помочь, но нечем… Вот поворожить могу, судьбу твою предсказать.
Приврал я конечно. Никогда в жизни не гадал, но видел, как это цыганки станичным женщинам делали. Взял его правую ладонь, по линиям туда-сюда пальцем поводил и пошёл всякую отсебятину плести, а главное, что его впереди ждёт свободная жизнь.
Не заметил, как вокруг любопытствующие собрались – русские, украинцы, поляки. Уши развесили. Глазеют. Потом стали наперебой предлагать, чтобы я и им погадал.
Я отказываюсь. Не дай Бог чушь сморозить, разоблачат, прибьют до смерти.
Вдруг один из поляков говорит:
- Солдат, погадай. Хлебом заплатим.
Им «Красный крест» помощь продуктами оказывал. Поэтому они не так голодали, как мы. Но всё же в неволе находились. Хотели в завтрашний день заглянуть. А мне бы хлебца для заморыша добыть. Да и сам я мало чем от него отличался – живот под рёбра подвело.
Выбрал одного из поляков, про которого краем уха слыхал, что он судился с братом из-за земли и, что в семье у него одни девки. Этого, конечно, мало для «провидца», но о других и такой информации не было, а, значит, и надежды на кусок хлеба.
Минуты три-четыре бороздил я извилины на его ладони. Губами шевелил, будто молитву читал. А сам всё продумывал, што бы ему такого правдоподобного завернуть?
Тишина в бараке установилась гробовая. Куда все разговоры и занятия подевались? Кто чуда ждёт от гадания, кто посрамления моего, но все молчат. Нервы, как тетива на луках, напряжены.
Ну и пустил я свою стрелу.
- Ты из сельской многодетной семьи, - говорю. – Жена твоя тоже селянка. Простодушная и верная женщина. Но рожает тебе одних дочек.
- Это так! – взволнованно выдохнул поляк.
И по бараку пронёсся лёгкий шелест одобрительных шепотков.
- Тебе всегда трудно жилось, - продолжил я. – Затирали богатеи. Да и родной брат, судя по линиям судьбы, тоже камень за пазухой против тебя таил.
Большой палец левой руки на его запястье держу, прощупывая пульс, а свою голову над ладонью поляка хилю, чтоб глаз моих не видно было.
При словах о брате он заволновался сильнее, пульс чаще забился.
- Вроде ты даже судился с братом за землю…
Тут у него сердце чуть ли не из горла стало выскакивать.
- Да, судился, – простонал крестьянин.
- Вот это да! – ахнули зрители. – Не иначе, черти пособляют гадальщику?
Дальше было легче сочинять. Пошли посулы жизни трудной, со многими испытаниями, но, в конце концов, - свободной и независимой, что будет он жить своим хозяйством и дочек удачно замуж выдаст.
Разобрало моего поляка так, что он к буханке хлеба ещё и банку рыбных консервов добавил – невиданное богатство в лагерных условиях.
У нас со ставропольцем был большой праздник. Ещё и соседей по нарам угостили.
- Надо же, батя, какие у тебя таланты! Никогда о них не подозревал, – восхитился Валентин отцовским рассказом.
- Так я и сам не подозревал. Человек много чего про себя не знает, покудова жизнь не тряхнёт его посильнее.
- Яша, а што с пареньком тем сталось? Ты с ним после войны не списывался? – поинтересовалась Оксана Семёновна.
- Не дожил он до освобождения из лагеря, помер от тифа.
- Ой, божечки! А я подумала, ты и впрямь ему напророчил…
- Да куда там? Я же сразу сказал – придумка всё, шарлатанство. Хотел помочь человеку хоть как-то, вот и сочинял складно… Да он догадался. Помогал мне потом хлеб зарабатывать. Отирался среди поляков. Что узнавал из их разговоров, мне передавал. Но после ево смерти бросил я это занятие и больше не возобновлял. Вскоре другие спектакли начались… Пойду ка я на «трон» схожу, приспичило…
- Тебе помочь?
- Теперь сам управлюсь. Удобно изладил.
- Тогда пойду, дрова сложу в сарай, а то намокнут за ночь. Мам, тебе принести на растопку?
- Накидай в старую цибарку и поставь в чулане. Я утром возьму.