ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТ ДЕТСТВА
Я думаю, что самое важное и полезное людям, что может написать человек, это то, чтобы рассказать правдиво пережитое, передуманное, перечувствованное.
Л. Н. Толстой
ЗАРНИЦЫ ПАМЯТИ
Меня странно волнуют некоторые цвета. Нежно-зеленый…Отголосок чего-то чудесного, радостного, праздничного… Что у меня с ним связано? - не могу вспомнить. Знаю только, что это цвет из моего далекого детства. Или насыщенный малиновый цвет…Таинственная рубиновая глубина горящего заднего сигнала колхозной машины, остановившейся возле нашего деревенского дома. А может пахучее нутро новеньких калош, так редко покупаемых мне в детстве…
Для мальчика, выросшего в захолустной колхозной деревне, самое заурядное явление быта становилось ярким событием. Купленный матерью двухцветный красно-синий карандаш, красивый конфетный фантик или коробка печенья, привезенная каким-нибудь заезжим гостем…Цвета, запахи этих предметов будоражили мое детское воображение. Они были из другого, чудесного мира, существовавшего где-то там, за пределами деревни…
Приезжая из города в отпуск, часто прихожу на поле, где когда-то стояла моя деревня. Нахожу наш пруд, наполовину запаханный и заросший осокой. Смотрю на летнее небо с плывущими облаками. Струятся, звенят над полем трели жаворонков. Я стою и пытаюсь постичь эту великую тайну, которая зовется временем… Это же небо было и тогда над нашей деревней и так же пели жаворонки. Но только теперь под этим небом пустое, зарастающее травой и лесом поле. Куда всё ушло, да и было ли?..
Наивно пытаюсь вернуться туда, в то время, и, хотя бы в памяти, воссоздать его из того, что на этом поле еще осталось. А что осталось, кроме пруда? В один из приездов среди зарослей бурьяна я вдруг увидел остатки ржавой сплющенной бочки. И словно зарница мелькнула в памяти. Вспомнил, как полвека назад на эту бочку из-под солярки наехал трактор и смял ее. А я, пятилетний мальчик, смотрел из окошка, как суетились чумазые трактористы…И вот теперь она лежит передо мной, мятая, изъеденная ржавчиной, словно бы вернувшись ко мне из глубины времени.
Места моего детства…Вдали от них хочется думать, что всё там осталось таким же, каким было тогда. Кажется, что от них отделяет только пространство, и туда можно вернуться, стоит только сесть на поезд. Но вот приезжаешь и с грустью видишь, как многое здесь изменилось. Неумолимым неслышным катком прокатилось, по этой земле время, сделав родные места почти неузнаваемыми. Диким лесом зарастают поля, все больше покинутых деревень с разоренными домами. И даже воспоминаниям порой зацепиться не за что. Стоишь и думаешь: «Да полно, по этому ли полю пролегала тропинка, по которой я ходил в школу, в этой ли заводи ловил рыбу, по этим ли бродил лесам?..». Ушли в небытие многие знакомые с детства люди, а вместе с ними, как будто и часть тебя самого…
В нашей деревне, затерянной в костромской глубинке, было всего шесть домов. Были в округе и поменьше её. И все-таки родившийся в послевоенное время, я застал сельскую местность еще не обезлюдевшей. Вырастало беспаспортное молодое поколение, донашивали военное обмундирование еще не старые, хотя и редкие фронтовики. Еще шумели в деревнях престольные праздники с многолюдными лихими драками, справлялись свадьбы…
Не таким уж захолустным было и Берелево. Каждое утро приходил в деревню бригадир наряжать на работу наших колхозников. Пылили по проселку машины, урчали трактора на окрестных полях. И на всю жизнь запомнилось, как однажды появился в деревне огромный экскаватор с длинной стрелой и громыхающим цепями ковшом и выкопал большой пруд, ставший для детворы отрадой и забавой. Летом мы в пруду купались, зимой катались по нему на коньках, а холмы выкопанной глины на берегах стали для нас постоянным местом игр.
У нас был самый большой дом в деревне. И, наверное, самый древний. Моя мама, Екатерина Николаевна, говорила, что дедушка Фёдор, её восьмидесятилетний свёкор смутно помнил, как строили наш пятистенок. Он стоял посреди деревни, наподобие деревянного замка. Огромный сеновал с бревенчатым въездом и горницей, полутёмный чулан со старинными ларями и таинственным запахом... На сеновале был участок, где плохо закрепленные половицы пола «играли» под ногами, и я боялся попасть на это словно бы заколдованное место. В ларях и на полках чулана лежали какие-то непонятные предметы, потом, уже повзрослев, я среди хлама нашел там коньки, на которых стал кататься зимой на пруду.
Осенью летняя половина дома наглухо закрывалась до весеннего тепла, чтобы не тратить лишние дрова на отопление. А летом меня отсылали туда спать, когда взрослые еще занимались делами. Помню звенящую жуткую темноту, освещаемую иногда слабыми всполохами дальних гроз. Я с головой забирался под одеяло и, ощущая себя надежно укрытым от всех напастей, засыпал…
Пожалуй, главное, что выделяло Берелево из окрестных деревень, был единственный на всю округу медпункт, размещавшийся в одном из домов. В нем жила и семья фельдшера Галины Яковлевны с мужем Иваном Григорьевичем, свекровью бабкой Лизой и сыном Стасиком, лет на семь старше меня.
На правах подопечного Стасика я частенько заглядывал в медпункт. Сколько же было здесь необычных вещей! Шприцы, какие-то непонятные щипцы, циркули и ножички, сверкающая никелем банка с белоснежной ватой, ампулы с глюкозой, которой мы иногда лакомились со Стасиком… Но заветным желанием было у меня заполучить шприц. Как здорово, наверное, брызгать из него водой! Несколько раз я даже отваживался на воровство. Бывая у приятеля в доме, незаметно вытаскивал железный болт, вместо засова запиравший дверь со двора в сени и сбрасывал его в щель под пол. Оставалось выбрать время, когда хозяев не будет дома. И вот долгожданный момент наступал. На двор я умудрялся пролезать в окошко, предназначенное для кур и кошек. Но болт почему-то всегда оказывался на месте, запирая дверь к вожделенным шприцам. Хозяева, словно бы разгадывая мой преступный замысел, всякий раз доставали его снизу и вставляли на прежнее место. Это было - как повторяющийся сон с ускользающим из рук чудесным подарком…
Летом бабка Лиза вязала березовые веники в своем чуланчике, и я навсегда запомнил этот свежий и чистый запах от березовых веток, устилавших пол. По утрам в прихожей медпункта собирались болезные старушки со всей округи. В ожидании приема велись разговоры о недугах, о деревенских новостях. Была среди них какая-то Матрёна, местный авторитет из другой деревни. Только, бывало, и слышалось: «Матрёна Митревна давеча говорила…», «Вот Матрёна Митревна придёт, надо спросить…».
Бабка Лиза умерла незаметно, я не помню, как её похоронили. А вот с Иваном Григорьевичем, мужем Галины Яковлевны, произошла трагедия. Однажды, будучи пьяным, он вышел на крыльцо, перегнулся через перила и упал, сломав позвоночник. Из больницы на телеге его привезли уже неживым, чтобы обрядить в последний путь…И остались Галина Яковлевна со Стасиком одни. Я уже начал ходить в школу, когда они уехали из деревни в город.
…И поныне, мне кажется, живет в нашем доме мое детство. Со временем дом, хотя и в урезанном виде переехал с нами в другую деревню. Те же стены из вековых брёвен в глубоких трещинах, образ с лампадкой в углу, двор, рубленый братом, где каждый срез, сделанный его топором, напоминает мне о нем, торчащее из зауголка бревно, о которое я когда-то стукнулся и обломал передний зуб. Сохранились сервант с комодом - рукотворная мебель, сделанная умельцами из семьи маминого мужа. Осталось что-то из посуды - фаянсовая расписная маслёнка, в которой на праздничный стол ставилось самодельное сливочное масло, чайная чашка и блюдце с дулёвским штампом 1957 года, вилки с ленинградским довоенным клеймом …
С каждым годом ветшает, разрушается двухэтажное здание нашей школы, где я полвека назад окончил восемь классов. Как много помнят эти старые стены! До революции здесь была дворянская усадьба, после – клуб. Потом надстроили над кирпичным зданием второй, деревянный этаж и открыли школу, куда ходила вся окрестная детвора. Теперь в это трудно поверить, но в мою бытность школьником здесь училось более ста человек. А сегодня в округе набирается едва с десяток ребятишек, которых возят на автобусе за пять километров в другую школу.
Прихожу к нашей школе каждое лето. Меня неудержимо тянет к этому месту. С грустью замечаю следы всё новых разрушений. Отдираются доски от обшивки, выпиливаются внутренние балки, разбираются печи…Хожу по разорённым помещениям, которые когда-то были классами, и пытаюсь представить – нет, уже не свои школьные годы, о которых в этих стенах почти ничто не напоминает, а – как интерьер выглядел полторы сотни лет назад, когда здесь жили «господа»…
Кирпичные стены первого этажа почти метровой толщины. Капитально строили наши предки. Вот здесь заделаны широкие окна, тут, видимо, был вход в здание…Что-то можно и сегодня угадать. Но после перестройки здания под школу здесь слишком многое изменилось.
И уже почти совсем неузнаваемым стал старинный парк вокруг усадьбы. Отжив свой срок, попадали многие деревья. Аллеи хаотично зарастают молодой порослью. Но возле самого здания стоят несколько высоченных лиственниц, которые наверняка помнят, нас, школьников тех лет. Под этими лиственницами буйно росли акации, и вспоминаю, как мы однажды под ними с Аркашкой, после занятий, приняли бой с целой ватагой ребят из других деревень. Был конец марта, сражение велось снежками. Противники, несмотря на нашу малочисленность, получили тогда достойный отпор. Аркашка считался у нас лучшим снайпером в деревне, да и я по части снежков был тоже не из последних.
Теперь прямо перед фасадными окнами - целое море кустов шиповника. А тогда на этом месте были вкопаны лавочки. Утром на второй день после школьного выпускного вечера мы возле них продолжили веселье. Кружились в танце под баян Гены Голубева, ещё не зная, что последний раз собираемся здесь вместе, всем классом. Всё ещё было впереди, и никто не знал, какая судьба его ждёт, какой дорогой он пойдёт по жизни…
Гена, кстати, был одним из приглашённых на вечер прежних выпускников. Пожалуй, они и задали весёлый тон всему торжеству. Позабавил публику Димка - сын директорши школы, тогда уже студент института. На пару с приятелем они под баян лихо отплясывали модный тогда рок-н-рол с самыми невероятными выкрутасами. Мы, глядя на них, потешались, а наши пожилые учителя только осуждающе качали головами, не решаясь прервать непотребное, по их мнению, действо. Баян Гены в тот вечер не умолкал, и девчонки были в восторге от его игры.
Время, время… Опять пытаюсь постичь его сущность, физически ощутить его неумолимый бег, глядя на остатки школы. Что помнят эти обшарпанные стены, остался ли в них хоть какой-то дух от нашей юности? Хотя сколько уже выпускных классов с тех пор отмечало в них окончание школы. Но наш, говорят, был самым заметным. И наши уже невестившиеся выпускницы были самые красивые…
Далее к Главе 2:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1447