Как и почти всякий литератор, Левтолстой имел неприятную манеру проникать в людей изнутри, постигая там ихние мысли а также и вовсе бездумные побужденья. Ох как это дурно, как нехорошо! Мало того, что стыдно так ещё и опасно. Будь ты хоть распрокакой Левтолстой, а оглянуться не успеешь, как уж запутался, потерялся, заплутал в потёмках чужой души. Наш-то литератор, не единый раз вот эдак оскоромился, особенно по молодости...
Вдруг, бывало, поймает себя на том, что вот только вроде бы сидел в кабинете и писал роман, ан вдруг непостижимым образом не сидит и не пишет, а напротив убежал в сторожку, и ему там какая-то сволочь уж наливает. Или за овином вдруг окажется, и в руках отнюдь не перо с бумагою, а что-то округло-мягкое шевелится и хихикает. «Куды? – воскликнешь – Куды! Тпрррууу! Стой, нечистый дух!» При некоторой удаче и остановиться успеешь.
Надобно было непременно этому противостоять, и Левтолстой конечно противостоял, методично и рационально. «Всё ведь ясно! – говаривал себе - Вот он я, а вот другие, les autres, лезотры по-простому. Не перепутаешь. У меня вон и борода, и вообще… И потом я-то – писатель, а из них какие писатели? Смех один!» С годами получалось всё успешнее и успешнее. До другой даже беды дошло. Стали у Левтолстоя появляться небезосновательные сомненья в том, что лезотры вообще существуют, а не помстились ему в дурном литераторском запале, не сам он их сочинил из небытия. Страшно, о страшно становилось Левтолстою от предположенья, что никого кругом на самом-то деле и нету! Что один он на белом свете, совсем один!
«Есть ли – думал он, - там хоть кто-то? Есть ли жизнь там – там, снаружи, за самым дальним краем плоти моей? Эй! Эй, кто-нибудь! Я тут! Ауу!» Что ж, иногда кто и отзывался. Или ему так казалось просто.