Уже в год восшествия на престол Елизавета Петровна совместно со своим фаворитом и тайным мужем Алексеем Разумовским предприняли меры по взятию под свой контроль деятельность Академии наук. Во всяком случае, именно тогда, - в 1742 году Алексей Разумовский приставил воспитателем к своему младшему брату Кириллу адъюнкта Академии наук Григория Теплова, под присмотром которого отправил его учиться в Европу с явным намерением потом использовать его в делах Академии.
После гран-тура по Италии и Франции, посещения инкогнито лекций в Геттингенском университете юный вельможа с сентября 1743 по июль 1744 года жил в доме Эйлера, который обучал его математике.
Между тем императрица Елизавета Петровна столкнулась с очередной проблемой, вызванной засильем в стране иноземцев. Несмотря на секретность материалов Камчатской экспедиции, сообщения о ней вскоре появились за границей. Сначала в виде газетных заметок, потом в виде статей и карт. Это поставило императрицу в необходимость 27 октября 1744 г. обратиться к Сенату с именным указом о хранении в тайне производящихся в Сенате дел. При этом она строго предупреждала, что «ежели кто против сего Нашего указу явится в преступлении, и в том обличен будет, то, кто б он ни был, наказан будет по генеральному регламенту, несмотря ни на какие заслуги».
Но и это не возымело желаемого действия. Хищение секретов Камчатских экспедиций приобрело масштабы национального бедствия. Да и могло ли быть иначе при таком обилии иноземцев, занимавших руководящие посты как в самой Камчатской экспедиции и правительственных органах, так и в Академии наук. Такова была неизбежная плата России за отсутствие собственных научных сил.
*
В начале 1743 года Гмелин с Миллером и обретенной им в Сибири спутницей жизни благополучно добрались до Петербурга. Они вернулись в самый разгар академических интриг. Уже на пятый день после приезда Миллера в Петербург произошло событие, имевшее для него весьма неприятные последствия. Именно тогда произошел известный конфликт членов Академии с адъюнктом М. В. Ломоносовым. Профессора подали президенту Академии прошение не допускать Ломоносова на свои заседания.
Почти месяц, пишут биографы, Миллер не появлялся в Академии, ссылаясь на нездоровье. Он, без сомнения, был осмотрительным человеком, и вряд ли причина его непоявления в Академии состояла в нездоровье. Скорее всего, он использовал это время для того, чтобы сориентироваться в обстановке, из рассказов навещавших его в это время коллег понять, какие изменения произошли в Академии, и что его ожидает.
Он не мог остаться равнодушным к тому, что в Академии появился «русский лагерь», критически настроенный к его соотечественникам. Но больше всего его возмутило поведение какого-то выскочки из низов - адъюнкта Ломоносова. Будучи человеком активным, деятельным и властным Миллер загорелся желанием «поставить его на место».
В феврале, появившись в Академии, он сумел сплотить своих соотече-ственников на отпор Нартову и новым порядкам, угрожавшим Академии. В следственную комиссию было подано прошение не допускать Ломоносова на заседания вплоть до окончания разбирательства по его делу, в составлении которого Миллер принял самое активное участие.
Михайло Ломоносов был человеком буйного нрава, не сдерживал себя в проявлении эмоций и ни физически, ни по характеру не уступал Миллеру. 21 февраля он вновь явился в академическое собрание. На этот раз дело дошло до его рукопашной схватки с Миллером, над которой позже в Академии потешались, рассказывая, что «Ломоносов Миллеру нос сломал». Сломал, не сломал, но кулак, видимо, приложил, однако был выдворен с собрания благодаря подавляющему численному превосходству оппонентов.
В результате этого столкновения Ломоносов был официально исключён из Конференции. Не помогло и вмешательство Нартова, которому Конференция открыто не подчинилась. Однако Михайло был не из тех, кто отступает. Он был молод, горяч, не меньше Миллера самолюбив и пошёл напролом. Похоже на то, что забыл при этом и о научной карьере и о собственной безопасности, руководствуясь чисто русским принципом, - грудь в крестах или голова в кустах.
Возмущенные академики потребовали разбирательства с Ломоносовым. Дело приняло серьезный оборот, - 6 мая 1743 года в следственную комиссию поступила грандиозная жалоба за подписью одиннадцати академиков и адъюнктов, грозивших коллективным уходом из Академии. Жалоба возымела действие. В Сенате были напуганы, поскольку в Академии уже был подобного рода инцидент, когда из-за разгоревшегося конфликта её покинули академики Бернулли и Эйлер. Тогда это пагубно отразилось на престиже Российской Академии. Повторения подобной истории никак нельзя было допустить.
Ломоносов отказался давать показания перед сиятельной комиссией. 28 мая 1743 года строптивый адъюнкт был заключен под домашний арест. Но и после этого он дважды отказывался давать показания, считая себя правым и несправедливо преследуемым. В отношении Ломоносова комиссия заявила, что «за неоднократные неучтивые, бесчестные и противные поступки как по отношению к комиссии, академикам, так и и в целом к немецкой земле он подлежит смертной казни, или, в крайнем случае, - наказанию плетьми и лишению прав и состояния.
12 января 1744 года Сенат, заслушав доклад Следственной комиссии, постановил: «Оного адъюнкта Ломоносова для его довольного обучения от наказания освободить, а в объявленных им продерзостях у профессоров просить прощения» и жалованье ему в течение года выдавать «половинное». Императрица Елизавета Петровна своим указом это решение утвердила.
Миллер собственноручно составил издевательское «покаяние», которое Ломоносов должен был публично произнести и подписать. Михайло на такое унижение не пошел, но чтобы иметь возможность продолжить научные исследования, был вынужден признать свое поведение недостойным и извиниться перед академиками. Миллер и близкие ему немецкие профессора на этом не успокоились, продолжали добиваться удаления Ломоносова и его сторонников из Академии.
В Петербург Кирилл Разумовский вернулся с графским титулом и чином действительного камергера, а 21 мая 1746 года 18-летний брат фаворита и тайного мужа государыни Елизаветы Петровны получил шокировавшее учёный мир назначение президентом Петербургской академии наук. Тем самым был завершён пятилетний период в истории Академии, когда это место было вакантным.
Кириллу в жёны императрица подобрала свою троюродную сестру Екатерину Нарышкину, за которой было дано колоссальное приданое, включавшее в числе прочего Романов двор и несколько сёл на территории современной Москвы. Брат фаворита в одночасье сделался одним из самых богатых людей страны.
При всём этом реально делами Академии занимался Теплов, лишь согласовывая основные свои действия с президентом. Сначала он был назначен в Академическую канцелярию асессором, но уже в следующем - 1747 году избран почётным членом Академии со старшинством по чину пред всеми академиками, кроме Шумахера, которому надлежало передать ему опыт управления Академией.
Для Герхарда Миллера наступили чёрные времена. В 1746 г. ему было предписано сдать в архив Академии все материалы, привезенные из Сибири. Заниматься «общей российской историей» ему было фактически запрещено, зато вменялась в прямую обязанность обработка материалов Камчатской экспедиции. Неожиданно была прервана и его работа над картой Сибири, чем он занимался в 1745-1746 гг. Все карты с указанием сделанных Берингом открытий были затребованы правительством.
Ешё в 1744 г. Миллер внес в Конференцию предложение о создании в Академии Исторического департамента, повторив его два года спустя в представлении президенту Академии Кмриллу Разумовскому. Однако, ни в 1744-ом, ни в 1746-ом году Академия на его предложения никак не отозвалась.
Одним из направлений научной деятельности Миллера, пишут исследователи, была генеалогия. Однако, скорее всего, для него это было своего рода хобби, может быть даже способ дополнительного заработка. Он стал собирать данные по родословию русских дворянских фамилий еще до поездки в Сибирь. В 1746 г. это занятие обернулось для него большими неприятностями.
Историк-любитель П. Н. Крекшин подал на рассмотрение Сената «Родословие великих князей, царей и императоров», в котором род Романовых возводился к Рюрику. Работа была передана в Академию наук, где попала на отзыв к Миллеру, составившему собственное родословие Романовых, в котором историк доказывал их происхождение от Захарьиных-Юрьевых.
Надо сказать, что Миллер и Крекшин были хорошо знакомы, поддерживали добрые отношения и обменивались рукописями: Крекшин был коллекционером, обладателем неплохого собрания русских летописей, а Миллер, в свою очередь, делился с ним своими материалами.
В это время у Крекшина находились какие-то тетради Миллера с выписками из иностранных сочинений о России. Узнав, что Миллер составил родословие, опровергающее его выводы, Крекшин подал на Миллера донос в Сенат в том, что историк хранит у себя записи, содержащие для России «поносительные, ложные и укорительные дела».
Сенат вынужден был заняться разбирательством, вызывая на свои заседания в качестве экспертов и отдельных академиков и президента Академии. Академики выступили на стороне своего собрата по корпорации, что, видимо, и спасло Миллера. Тем не менее, президент Академии граф К. Г. Разумовский издал указ, по которому Миллеру было объявлено, чтобы он «ни в какие родословные исследования не токмо высочайшей фамилии Ее Императорского Величества, но и партикулярных людей без особливого на то указу не вступал и никому таких родословий под опасением штрафа не подносил».
Эпизод с Крекшиным был лишь первым в ряду серьезных служебных неприятностей Миллера.
*
В 1747 году подошел к концу срок действия контрактов первой группы европейских ученых, приглашенных в Академию еще Петром I. Перед ними встала дилемма: возвращаться ли на родину, или заключить с Академией новый контракт и продолжить работу в России.
Астроном академик Жозеф Делиль заявил о намерении уйти с поста директора астрономической обсерватории и вернуться на родину. Правительство отнеслось к этому с пониманием. Объявило его почетным членом Петербургской академии наук, и даже сохранила за ним жалованье в размере 200 рублей в год, очевидно рассчитывая со временем на его возвращение. Но он уехал навсегда, прихватив с собой коллекцию русских рукописных карт и целый ряд других документов, являвшихся секретными.
Иначе поступил коллега Миллера по Камчатской экспедиции профессор И. Г. Гмелин. Он никому не говорил о намерении покинуть Россию, и даже заключил новый контракт, но попросил отпуск для поездки на родину. Президент Академии Разумовский, опасаясь неожиданностей, потребовал за него поручительства близко знавших его коллег, - его напарника по Камчатской экспедиции Миллера, и Ломоносова, работавшего в последнее время вместе с Гмелиным над составлением каталога образцов руд и древних окаменелостей, привезенных им из Сибири. Миллер и Ломоносов подписали совместное за него поручительство.
Встал вопрос о продолжении пребывания в Академии и перед Герхардом Миллером. Его положение оказалось более сложным и, надо полагать, он испытывал немалые затруднения в принятии решения: с одной стороны - достаточно ясная перспектива научной карьеры на родине, где приобретенных в России знаний и опыта вполне хватило бы на много лет успешной научной работы. Но основным направлением его научной деятельности он считал российскую историю и не мог не понимать, что заниматься этим по-настоящему можно было только в России.
Таким образом, он оказался перед судьбоносным выбором, осложнившимся еще и неожиданными для Миллера обстоятельствами. В протоколе канцелярии от 1 ноября 1747 г. записано: «Понеже сочинение российской истории и географии требует того, чтоб Российской империи состояние внутреннее не закрыто было перед тем, кто должен подлинные до истории и географии касающиеся известии описать, того ради подлежит к сему делу употребить природного российского и верноподданного человека, которого определить бы Академии надлежало историо-графом Российского государства. А понеже профессор Миллер, как профессор истории, употреблен уже в часть некоторую истории российской, то есть послан был в Сибирь для собирания всех потребных примечаний для сочинения сибирской истории, и там около десяти лет пробыл на двойном жаловании Ея Императорского Величества против своего здешнего оклада, чего ради иному сие дело вверить не надлежит, как ему, Миллеру. Того ради Канцелярия АН определила с ним, Миллером, заключить контракт и в оном написать:
Чтобы не утруждать читателя чтением текста этого контракта с непростой, как видите, и трудночитаемой конструкцией предложений, свойственной тому времени, перескажу его по пунктам своими словами современным, привычным для читателя языком, стараясь при этом не исказить суть содержания.
1). С подписанием контракта Миллер будет назначен историографом, профессором университета при Академии, но при этом должен взять на себя обязательство написать генеральную историю России и обещать Её Императорскому Величеству соблюдать честь и интересы Российской Академии.
2). Начатые дела, а именно — написание Сибирской истории, на сбор материалов к которой уже потрачено немало государственных средств, продолжить вместе с профессором Фишером с тем, чтобы ежегодно подготавливать и сдавать в печать по одному тому.
3). После завершения работы над Сибирской историей, приступить к сочинению истории всей Российской империи по собственному плану, одобренному Канцелярией. Для выполнения такой работы в Академии будет создан исторический департамент.
4). Освободив Миллера от лекций, назначить его ректором университета при Академии. Его деятельность в этой должности должна соответствовать данной ему инструкции и регламенту, согласованному с Её Императорским Величеством.
5). Установить ему жалование по тысяче рублей в год. Сверх того выдать ему, Миллеру, от того времени, как он возвратился из Сибири, к прежнему полученному жалованью по двести рублей в год по день нового назначения. Впредь, если он будет прилежно трудиться, и Канцелярия Академии будет тем довольна, руководство Академии обязуется дополнительно награждать его или денежною суммой, или прибавкой жалованья, или награждением ранга, смотря по его заслугам.
Если же он, Миллер, поступит противно должности своей, которая ему вручается как верноподданному и присяжному рабу Её Императорского Величества, то он будет подвергнут штрафу в соответствии с указом Её Императорского Величества.
Наконец последний и, можно сказать, краеугольный пункт контракта гласил: обязать Миллера дать подписку до самой смерти не оставлять академической службы и не выезжать из Российского государства, то есть, по сути дела, принять российское подданство.
Нельзя не видеть того, что условия контракта были весьма привлека-тельными. Перспектива стать российским историографом, ректором университета, иметь годовое жалование в тысячу рублей еще и с надбавками за усердие, создание при Академии исторического департамента, о котором Миллер безрезультатно хлопотал в 1744 и 1746 годах. Правда, Миллера не могло не покоробить условие продолжить написание «Сибирской истории» совместно с Фишером, - он считал его несравненно менее подготовленным к такой работе.
Но главное состояло не в этом.
При независимом и гордом характере Миллера ему претила характеристика «верноподданного и присяжного раба» русской императрицы, требование до самой смерти не выезжать за пределы Российского государства. И потому он высокомерно отказался принять такие условия.
В ответ на это 10 ноября 1747 г. ему было приказано, оставив все другие академические дела, какой бы важности они не были, вместе с профессором Фишером все Камчатские известия (то есть все материалы, собранные им в экспедиции) немедленно привести в порядок, и без оговорок передать их в Канцелярию. По сути дела, ему был объявлен ультиматум. Непринятие условий контракта грозило ему потерей всего того, что он привёз с собой из сибирской экспедиции.
Через 10 дней Миллер согласился с условиями, принял российское подданство и с ним был заключен новый контракт. 20 ноября он был назначен историографом Российского государства с обязательством написать её «Генеральную историю». А в следующем году при Академии были созданы Исторический Департамент и Историческое Собрание.
Трудно сказать, сознавал ли Миллер, что с принятием Российского подданства он оказывался в полном подчинении властей, становился орудием в достижении, в том числе и политических целей правительства России. Последовавшие за этим события поставили Миллера в весьма неловкое положение.
Но можно понять и новое руководство Академии. Граф К.Г. Разумовский и его ближайший помощник, друг и наставник академик Теплов первыми осознали, что выезд за рубеж взращенных на русской земле иноземцев-академиков угрожает интересам России. Эта угроза не заставила себя долго ждать. Когда Петербургская академия в 1748 г. обратилась к уехавшему в Париж Жозефу Делилю с просьбой дать разъяснения по некоторым научным вопросам, он в резкой форме отказался выполнить эту просьбу, заявив, что «не желает иметь никакой переписки, ни каких бы то ни было отношений с Академией». При этом всячески порочил ее в глазах европейской научной общественности, чем вызвал негодование при русском дворе.
В ответ на это членам Академии в Петербурге было категорически запрещено иметь какое-либо общение с Делилем, о чем были поставлены в известность также и иностранные почетные члены Академии. Академикам было запрещено переписываться с Делилем и сообщать ему что-либо, касающееся русской науки.
А в августе 1748 г. стало ясно, что не собирается возвращаться в Рос-сию и профессор Гмелин. Обоим его поручителям, - Миллеру и Ломоносову «до окончания дела и до указу» вдвое уменьшили жалованье. Ломоносов впоследствии утверждал, что согласился поручиться за Гмелина «ласканием Миллеровым» и из-за доброго отзыва о Гмелине С. П. Крашенинникова.
Маловероятно, чтобы Миллер, так близко сдружившийся с Гмелиным в Сибири, не знал о его истинных намерениях. Если это так, то своими действиями он не только «подставил» Ломоносова, но, как видим, повредил и самому себе.
Дело усугубилось еще и тем, что, прибыв в Германию, Гмелин опубликовал свои экспедиционные дневники под названием «Путешествие по Сибири с 1731 по 1743 годы». В этих публикациях он предал огласке секретные сведения о Камчатской экспедиции, полученные им от Стеллера, и неодобрительно отозвался о деятельности российских властей в Сибири.
Правительство России, предпринимавшее немало усилий, чтобы не допустить разглашения научных результатов экспедиции, в частности, открытий на Тихом океане, было крайне раздражено этой публикацией. Академия Наук приняла решение выступить с опровержением опубликованных материалов.
В дополнение ко всем этим неприятностям достоянием академической общественности стало письмо Делиля к Миллеру, написанное им в 1747 г. из Риги на пути его следования в Европу. В письме, хотя и несколько туманно, говорилось о некоей договоренности ученых о совместной публикации каких-то компрометирующих Академию документов.
Для расследования дела была учреждена специальная комиссия, посадившая Миллера под домашний арест и несколько раз его допрашивавшая. 20 октября 1748 г. академики В. К. Тредиаковский и М. В. Ломоносов учинили в квартире Миллера обыск, в ходе которого обнаружилось, что у него хранятся некоторые документы Делиля, которые, естественно, были тотчас изъяты.
При обыске, кроме того, были обнаружены многочисленные родословные таблицы, что вызвало особое недовольство руководства Академии. Президент Академии граф К. Г. Разумовский, знавший о скандальном конфликте Миллера с П. Н. Крекшиным по поводу родословия Романовых и опасавшийся подобного рода «скользких дел», издал указ, по которому Миллеру было объявлено, чтобы он «ни в какие родословные исследования не токмо высочайшей фамилии Ее Императорского Величества, но и партикулярных людей без особливого на то указу не вступал, и никому таких родословий под опасением штрафа не подносил».
Много лет спустя Ломоносов писал, что Миллер «вместо общего государственного исторического дела больше упражнялся сочинением родословных таблиц в угождение приватным знатным особам», утверждал, что дело с письмом Делиля было замято благодаря «просьбам миллеровых при дворе приятелей».
*
Уже миновал год, как Миллер был определен руководителем исторического департамента Российской Академии наук с обязательством скорейшего написания «Сибирской истории», но дело продвигалось чрезвычайно медленно. Ему не раз высказывались упрёки, что он за многое берётся, но ничего не доводит до конца, что его история Сибири перегружена разного рода второстепенными сведениями, которым место разве что в приложении.
В сентябре 1747 года из Сибири вернулся Иоганн Фишер. Но и совместная с ним работа над «Сибирской историей» не ладилась. Исследователи пишут, что между учеными постоянно возникали «партикулярные несогласия», вызванные не столько существом дела, сколько их взаимной неприязнью. Впрочем, это, видимо, не совсем так.
Попробуй, читатель, мысленно представить себя свидетелем этих споров, чтобы убедиться в этом. Ведь Фишер не просто оспаривал суждения Миллера, он обосновывал своё мнение, предъявляя копии документов сибирских архивов, о которых Миллер, судя по всему, понятия не имел. Или уж, во всяком случае, не соответствовали суждениям Миллера.
В каком свете теперь выглядели неоднократные его заявления о том, что он «пересмотрел и в порядок привёл архивы во всех сибирских городах», и что «… начиная с Илимского острога он осматривал архивы сам лично, поскольку никому не доверял …».
Путешествуя по Сибири, Миллер чувствовал себя хозяином положения, считал, что все те сведения, которые он соберёт и представит в Академию, будут там восприняты истиной в последней инстанции. Ему и в голову не приходило, что кто-то когда-то сможет их оспорить.
Правда, у него появилось чувство опасения конкуренции, когда в 1740 году он встретил на Оби присланного ему на смену адъюнкта Фишера, но он тогда сделал всё возможное, чтобы исключить такую опасность, подчинить его своей воле. В этом ему неоценимую помощь оказал Якоб Лен-динау, посланный Академией вместе с Фишером в качестве его помощника, обещавший ему довести эту миссию до конца.
В августе 1746 года Линденау вернулся в Санкт-Петербург и, как понял Миллер из его сбивчивых рассказов, из их общей затеи тогда ничего не получилось. Несмотря на препятствия, Фишер посетил и провёл работу во всех архивах городов по пути своего следования и собрал собственный «портфель» копий и оригиналов исторических документов. И теперь произошло то, чего больше всего опасался Герхард Миллер еще тогда, - в 1740 году. Неизвестно сколько и каких «сюрпризов» ещё таится за пазухой новоиспечённого профессора.
*
Чтобы пресечь разногласия в дискуссиях этих двух историков, и обеспечить продолжение работы над «Историей Сибири», 24 марта 1748 г. было создано особое историческое собрание. В нем приняли участие Г.Ф. Миллер, И.Э. Фишер, Ф. Штрубе де Пирмонт, Я.Я. Штелин, И. Тауберт, М.В. Ломоносов, Х. Крузиус и И. Браун.
Однако уже на первом же заседании начались споры, которые настолько мешали ходу обсуждения, что академическая канцелярия была вынуждена поручить члену академии Теплову присутствовать в собраниях с тем, чтобы он «со всею строгостью понуждал академиков наискорее привести к концу сибирские дела». Миллер с ожесточением отстаивал свою позицию, упорствуя по каждому пункту обсуждения.
Именно к этому времени относится не вполне ясное намерение Миллера. 11 июня 1748 г. он вдруг заявил о необходимости снятия копий с рукописей В. Н. Татищева. При этом выразил готовность поехать для этого лично в Москву.
Причину такой необходимости он объяснил тем что «… я мог бы и другие нужные дела для пополнения Сибирской истории там отправлять, потому что я еще на Москве не был, а в Сибирском приказе надлежит архиву пересмотреть, и из оной надлежащие до Сибирской истории доку-менты отдать списывать. Пока сие не делается, то Сибирская история будет неполна, потому что во многих Сибирских городах в архивах великие недостатки примечены... которые... уповательно из архивы Сибирского приказа возвращены быть могут».
Трудно судить о том, насколько был правдив Миллер в изложении причин «пересмотра архивы Сибирского приказа». Ясно одно, - он был очень в этом заинтересован.
Герхард Миллер был, без сомнения, человеком «себе на уме», не склонным делиться своими замыслами, тем более, если они затрагивали его престиж и житейское благополучие. И тем не менее, можно почти безошибочно назвать причину его беспокойства и возникшего вдруг желания поработать в Московском архиве.
Миллер был уверен, что единственный способ предупредить появление новых «сюрпризов» со стороны Фишера, это осмотреть материалы Московского архива и заполучить в свои руки новые, появившиеся там акты, укрепляющие его престиж. Если же там обнаружатся материалы, дискредитирующие его, как учёного и руководителя исторического департамента Российской Академии наук, то принять меры по их устранению.
Миллер знал состояние архивов сибирских городов, в том числе и крупных; ничуть не сомневался в том, что состояние московского архива, в котором ему еще не пришлось работать, существенно лучше. И потому был уверен, что успешно справится с поставленной задачей, тем более, что уже имел такой опыт.
Увы! Канцелярия это его предложение не одобрила потому, что в случае его принятия и без того с трудом продвигавшееся дело с изданием «Истории Сибири» могло затянуться на ещё более долгое время.
*
В 1749 году, в торжественном собрании Академии Наук, Ломоносов произнес «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне», имевшее большой успех. С этого времени Ломоносов сближается с любимцем Елизаветы И. И. Шуваловым, начинает пользоваться большим вниманием при дворе, резко укрепляются и его позиции в Академии.
Проводя мысль о «недоброхотстве учёных иноземцев к русскому юношеству» и его обучению, он представляет руководству ряд записок и проектов с целью «приведения Академии Наук в доброе состояние».
В том же году вокруг Миллера разгорелся новый грандиозный скандал. Ему поручили составить речь на тему «О происхождении имени и народа российского» для торжественного заседания Академии наук. Подготовленный им на латинском языке доклад насторожил президента Академии наук К.Г. Разумовского, решением которого текст речи был передан на экспертизу членам Петербургской академии наук.
Доклад Миллера был прочитан 23 августа 1749 года. Наиболее серьёзные возражения на сочинение Миллера представили астроном Попов, Ломоносов и Крашенинников. После того, как Миллер обвинил оппонентов в пристрастном отношении к своей работе в стенах Академии разгорелась острая дискуссия, в ходе которой (октябрь 1749 - март 1750 г.) состоялось 29 заседаний Чрезвычайного собрания академиков и адъюнктов.
Наряду с Ломоносовым, Крашенинниковым и Поповым нелестный отзыв на эту речь дал профессор истории И.Э. Фишер. На тенденциозный подбор Миллером источников указал Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, а профессор А.Л. Шлёцер позже назовет многие положения этой работы Миллера «глупыми выдумками».
Русские академики нашли её «предосудительной России». Миллер обвинялся в том, что «во всей речи он не показал ни одного случая к славе российского народа, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может, а именно: как их многократно разбивали в сражениях, где грабежом, огнем и мечом пустошили и у царей их сокровища грабили. А напоследок удивления достойно, с какой неосторожностью употребил экспрессию, что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили».
Это возмущение можно было понять. Любое ущемление национального самолюбия со стороны немцев сразу вызывало в памяти русских людей бироновщину, о которой даже священники в проповедях говорили, что это было нашествие Сатаны. К тому же Елизавета совсем недавно закончила русско-шведскую войну. И вот, в день своего тезоименитства государыня должна была услышать, что средневековые шведские бродяги являются основателями российской династии! Что Россия обязана им самим своим именем!
Горячность и нетерпимость, с какой принята была теория скандинавского происхождения варягов-основателей русского государства (Норманская теория), в значительной мере объяснялась тогдашними политическими отношениями России к Швеции.
Оппоненты Миллера расходились лишь в степени неприятия доклада и неприязни к самому Миллеру. Если Татищев, будучи не согласен с основными положениями его труда, отреагировал на его выступление в спокойной форме, то Ломоносов добивался расправы над Миллером, предъявив обвинение в умышленном принижении русского народа в своих научных исследованиях. В результате было вынесено решение об уничтожении речи Миллера, «так как она предосудительна для России». Уже напечатанная, она была уничтожена.
Полемика обернулась для Миллера персональной катастрофой, надолго подорвавшей его научную репутацию. Он попал в продолжительную опалу. 6 октября 1750 года президентом Академии графом К. Г. Разумовским он был разжалован на год из профессоров в адъюнкты с понижением жалованья с 1000 руб. до 860 руб. в год. При этом был ещё и лишен права читать лекции по русской истории. Ломоносов бдительно следил за тем, чтобы его оппонента не допускали к публикации каких либо материалов по русской истории.
Несмотря на решение Канцелярии Академии, диссертация Миллера всё же была явлена ученому свету. А.Л. Шлёцер, при всём своём критическое отношение к этой работе послал список с нее (т. е. копию) профессору И.К. Гаттереру в Геттинген, где тот поместил ее в своих «Allgemeine historische Bibliothek». И в 1773 году Миллер с гордостью заявлял, что она напечатана в Геттингене «уже вторым тиснением».