— Пожалуйста, не занимайте проход, — улыбнулась ему стюардесса в белоснежной блузе с длинными рукавами и желтой, бросающейся в глаза, юбке.
Анатолий Петрович почесал затылок, растерянно оглядываясь по сторонам. Раньше он никогда не летал на таких самолетах. Разве что иногда в Минск, когда был мальчишкой, пиво дешевое попить. Там оно стоило в разы дешевле, а разница с лихвой покрывала затраты на билеты. Паспорта не требовались. Время полета занимало обычно часа полтора, так что приходилось прогуливать уроки, а к обеду уже быть дома, по дороге поливая каждый куст.
«Эх, было время…», — вздохнул он с ностальгией.
— Какое Ваше место? — разбудила его от дум стюардесса и, осторожно выхватив из его медвежьей лапы билет, указала в сторону хвоста самолета. — Вон туда, пожалуйста. У иллюминатора. Проходите, проходите! Скоро взлетаем.
Она все еще улыбалась, но видно было, что медлительность и неповоротливость Анатолия Петровича раздражали ее. Он действительно вел себя, как слон в посудной лавке, наступая незадачливым пассажирам на ноги и задевая их ручные клади.
— Pacta sunt servanda, — загадочно погрозил стюардессе указательным пальцем Анатолий Петрович.
— Я не понимаю, — виновато улыбнулась она и невольно шмыгнула напудренным курносым носиком, пропуская Анатолия Петровича мимо себя.
— Pacta sunt servanda, — повторил он опять уже громче, и, видя недоумение пассажиров, с одолжением перевел: «Договора должны соблюдаться».
Где он слышал это латинское изречение, он не помнил, но оно прекрасно подходило его солидному, никуда не спешащему виду.
Протискиваясь вперед, он задел стюардессу своим животом, обходя ее со спины, и явно смакуя ее недовольное кряхтенье. Ее упругая попка напомнила ему теннисный мячик.
«Где их таких подбирают? — подумалось ему, и он представил себя размахивающим ракеткой на корте и вдруг нахмурился.
На той стороне, через сетку, его ждала с бигуди на голове, упершись кулаками в бока, Людка из Сыктывкара.
«Блин, поиграть что ль нельзя…», — оправдывался он, пытаясь развеять навязчивый образ и подавал подачу.
По пути к своему месту, он почему-то кивнул неказистому священнику, облаченному в длиннополую черную одежду. У того только-только начинала курчавиться бородка и расти пушок на бакенбардах, а он уже имел степенный вид страдальца, повидавшего многие виды. Его глаза были наполовину закрыты роскошными, пушистыми ресницами. Казалось, молодой священник уже парит в облаках, отсчитывая своими четками минуты встречи с Богом. Он бросил вялый, отрешенный от всего мирского взгляд на Анатолия Петровича, кивнувшего ему и как бы склонившемуся в услужливом поклоне, и слегка приподнял правую руку, скорее по привычке, для благословения или поцелуя. Но Анатолий Петрович, будучи заядлым атеистом, сделал останавливающий знак ладонью и шепотом произнес:
— Больше ни-ни!
Затем, словно распознав в темноте привидение, он отмахнулся от священника, чем вызвал на безмятежном лице того легкую блаженную ухмылку уголком рта.
— Тьфу ты, думал, зять младшей померещился, — оправдывался перед народом Анатолий Петрович. — Того тоже передернуло как-то, когда обпился. Спрашивает, верю ли я в Бога. Ну, я ему кулак показываю. Чего? Чего ты несешь, черт! Иди, опохмелись. В какого Бога? Это Тот, кто допускает избиение младенцев? А когда бьют, говорит — терпи?
— Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую, — уточнил елейным голосом священник, все еще находясь в нирване.
Слова у него вылетели также, по привычке, словно на зазубренном уроке в семинарии.
— Чего? — возмутился наш герой, выпучив глаза, и, понимая, что продолжение разговора с религиозными фанатиками бесполезно, продолжил путь.
— Утешайся Господом, и Он исполнит желание сердца твоего, — промолвил сочувственно священник уже вдогонку и перекрестил «заблудившегося в бездне».
— Вот-вот и я о том же… — икнул Анатолий Петрович. — Pacta sunt servanda.
Юрасика, бывшего зятька младшей, Анатолий Петрович ценил больше всех на свете. И все это шло от какого-то семейного мазохизма, неизбежного и непонятного здравому рассудку положения, ибо сам Юрасик, побывав однажды в горячей точке, окончательно слетел с катушек и делал всегда то, что хотел, не неся при этом никакой ответственности. Результатом такой философии стал дуэт дико орущих погодок, постоянные шатания молодоженов от любви до ненависти, да последующий за этим бракоразводный процесс, за время которого родилась еще одна девочка, а также планировались и другие. Все это Анатолий Петрович видел наглядно, так как младшая дочь с детьми жила у него в соседней комнате, а зять был приходящим и уходящим с самого первого с ним знакомства.
«Чего это я в тебя такой влюбленный, не понимаю, — часто говорил он зятю словами из фильма „Свадьба в малиновке“. — Идиот идиотом, но… Дочь от него без ума. Пусть дружат. Ну а детей можно и государству сдавать даром. Пусть само воспитывает».
Отойдя на несколько шагов, Анатолий Петрович быстро забыл минувшее, наткнувшись на вполне современную, молодившуюся старушку. Он очень удивился, так как женщина где-то уже успела переодеться, словно для прогулки на пляж. На ней были шлепанцы, летние бриджи и майка с надписью «Rai». Она пыталась закинуть наверх свой кожаный саквояж, но так как была небольшого росточка, то ей это не удавалось. Приходилось вставать на мысочки и даже подпрыгивать.
«Надо было деда с собой брать! Гимнастикой бы с ней занялся, йогой или какой-нибудь еще хренью, расшевелился бы. Интересно, где эта чокнутая из склепа успела переодеться? Или ее подвезли к трапу на отдельном катафалке?»
К женщинам он всегда относился пренебрежительно, как к ущербному полу, годному лишь для варки борща и рождения детей. Да и то с этими ролями в современном мире они плохо справлялись. Идеалом для него всегда была Жанна Д’Арк, мужественно сгорающая в огне инквизиции и проклинающая англосаксов.
— Я склонюсь над твоими коленями, обниму их с неистовой силою, — пропел неизвестно откуда взявшиеся слова Анатолий Петрович, беря у прыгающей старушки саквояж, чтобы помочь запихнуть его на верхнюю полку. Малинин явно был сегодня в топе.
— Не надо над моими коленями, — завизжала неприятно она. — Я сама справлюсь. Всюду Вы, мужики, со своей помощью лезете, а у самих одно на уме. Отдайте мой саквояж немедленно!
— Увы, не дева Орлеанская, — прервал романс Анатолий Петрович и сделал многозначительный акцент на «увы». — Увы…
Старушка оказалась не промах и быстро парировала, задыхаясь от злости.
— Да и Вы далеко не Энрике Иглесиас…
— Очарована, околдована, с ветром в поле когда-то повенчана… — попытался реализоваться и довольно неплохо пропел басом Анатолий Петрович.
Кто-то даже зааплодировал в салоне.
— Не-а, не Карузо, — покачала головой старушка. — Верните саквояж и идите дальше лесом!
— Что у Вас там? Бомба? — спросил тогда наш герой.
Весь салон опасливо посмотрел в их сторону.
«Ужасная, просто ужасная майка… — подумал Анатолий Петрович. — К чему вся эта пошлость? Нет, пожалуй, пусть старый хрен сидит лучше дома».
Он всучил саквояж хозяйке с каким-то показным разочарованием, и та, вцепившись в свое добро скрюченными пальцами, украшенными множеством колец, не удержалась и присела на подлокотник кресла. От этого она стала еще злее и прошипела, как отброшенная змея, готовая в любой момент ужалить:
— Шутить изволите, молодой человек! Не умничайте, а буянить начнете, на лету высадим.
И хотя сам тон был враждебный, а «молодой человек» произнесли с явной издевкой (Анатолию Петровичу было далеко за шестьдесят пять), он почел это даже за комплимент.
— Ох, ох, ох, что ж я маленький не сдох, — заохал на весь салон «молодой человек» и пошел медвежьей походкой к своему месту.
Место у него было, как и сказала стюардесса, у самого иллюминатора, но он за неимением соседа предпочел сесть поближе к коридору. Отсюда было легче выбираться. Погрузив свое тело в мягкое кресло, он широко расправил плечи и бросил взгляд сквозь затуманенное стекло. Все было в пелене снега. Огни аэропорта тоскливо мерцали, как новогодние гирлянды на елке, и манили его на чей-то родной праздник. Опять в голове зазвучал Малинин.
— Поручик Галицын, а, может, вернемся? Зачем нам, поручик, чужая земля? — выдохнул Анатолий Петрович перегаром, изнемогая от скуки.
Для него, с одной стороны, было счастьем, что рядом с ним никого не было, и он мог свободно разместиться, облокотившись на тесные подлокотники, и вытянуть ноги. Но, с другой стороны, ему хотелось с кем-нибудь поговорить, отвлечься от тоски и скуки, и его пытливый взгляд искал себе следующую жертву.
«Неужели вот так пятнадцать часов куковать?» — размышлял он, прижимая к груди черенок винограда и тяжело вздыхая.
— Thank you for choosing… Enjoy your flight! — закончила свое приветствие стюардесса на чистейшем английском.
Платочек на ее лебединой шее был повязан каким-то веселым, необычным узлом и совсем не шел к строгой пилотке. Эта была милая девушка, следящая за своей внешностью, с приятным лицом и бездонными, как серое небо, глазами. Волосы у нее были аккуратно убраны назад, и на обнаженных ушках сиял блеск бриллиантов. Про таких гордо говорили — лицо компании, и, казалось, и вправду, сама девушка старалась своим внешним видом никого не разочаровывать.
Ее четко выверенные, полные энтузиазма движения, показывающие пассажирам, где находятся аварийные выходы, околдовывали Анатолия Петровича.
«Ей бы на перекрестке сломанным светофором работать, — предположил он. — Хотя нет… Все водители шеи свернут».
Самолет был наполовину пуст, хотя чтобы достать билеты на этот рейс Анатолию Петровичу пришлось изрядно потрудиться. Пытаясь еще удобнее вжаться в свое кресло, занимая невольно пространство соседнего, он попытался вникнуть в смысл информации, льющейся из алых и как ему, казалось, еще не целованных мужчиной уст.
— Вот она дева Орлеанская! — восхищался он мысленно. — Кто спасет тебя от мракобесов-безумцев? Истинная Жанна… И как символично… Стюардесса по имени Жанна…
Впервые за вечер репертуар Малинина был заменён на шлягер Преснякова-младшего, и Анатолий Петрович вознамерился при удобном случае непременно уточнить имя стюардессы.
— На борту самолета на протяжении всего полета запрещается употреблять свои спиртные напитки, курить, передвигаться по салону без надобности, трогать и дергать за ручки аварийных выходов…, — повторила идеальная женщина уже по-русски, почему-то поглядывая на Анатолия Петровича.
— Елки-палки! Куда я попал? — выдохнул тот с видом человека, вдруг осознавшего, что его права будут сильно ограничены. — А трап уже уехал? Мосты сожжены?
И хотя дерганье за незнакомые ручки на борту летящего самолета не входило в планы нашего героя, но выпить он хотел. Так сказать, на посошок.
Тем временем, стюардесса проходила по салону и проверяла, пристегнуты ли пассажиры. Анатолий Петрович никогда в жизни не пристегивался. Он вообще не любил какие-то правила. Он просто накинул ремень безопасности на живот, думая, что и так прокатит, и, напевая себе под нос свою «стюардессу», тарабанил нервно пальцами по впереди находившемуся креслу. Пассажир на нем, чувствуя эту постукивающую дрожь, некомфортно водил плечами, но предпочитал не конфликтовать, справедливо опасаясь удара и в правую, и в левую щеку.
— А Вы почему не пристегиваетесь? — как будто разбудил Анатолия Петровича ласковый голос.
Стюардесса наклонилась к нему с видом добродушной, но уже начинающей выходить из себя, учительницы младших классов, чтобы помочь нерадивому ребенку со школьным заданием.
— А казаки не пристегиваются… — было хотел отшутиться он, но ее уверенные и на удивление ловкие девичьи руки уже пытались защелкнуть ремень на его большом животе.
— Ну, Вы хоть, гражданин, выдохните чуть-чуть, — взмолилась она и посмотрела на Анатолия Петровича таким умоляющим взглядом, что он ощутил, как душа сама невольно вылетает из него.
— Пожалуйста, не надо так дышать! — все же возмутился впереди сидящий пассажир, от волнения немного картавя. — И не стучите мне по голове! Я не барабан.
Этот гражданин явно осмелел при появлении стюардессы и решил высказать все свои накопившиеся претензии вслух.
— И стакан томатного сока, если можно… — обратился он к стюардессе, тряся аккуратно стриженой бородкой.
На нем были круглые ретро очки-пенсне, которые он все время придерживал, чтобы они не упали.
Стоит заметить, что перегар от Анатолия Петровича источался нешуточный, но он специально выдохнул из себя все легкие в сторону недоразумения, в котором он признал господина с газеткой из автобуса.
— А, Лев Давидович! Какими судьбами! — обрадовался наш герой. — Я все смотрю на Вас и думаю, где я мог прежде видеть Ваш отполированный затылок… Ну что там, всю газетку прочитали? Там случаем в разделе «реклама» качественные ледорубы не продаются?
— Я еще газету не прочитал, уважаемый, — огрызнулся мужчина, похожий на беглого Троцкого, и демонстративно уткнулся в свою истертую уже до дыр газету на испанском. — Девушка, не забудьте, пожалуйста, про сок. Мне таблетку запить надо. У меня, кажется, гастрит обостряется.
— Конечно, — пропыхтела стюардесса, все еще пытаясь сладить с ремнем безопасности. — После взлета я непременно подойду.
Анатолий Петрович прочитал на бейджике, закрепленном на блузе, имя «Светлана» и поморщился.
— Увы, не дева Орлеанская… увы!
— Ну, гражданин, ну право, — сказала тихо стюардесса, пытаясь войти в положение Анатолия Петровича. — Ну, что же Вы так себя ведете? Не успели еще пристегнуться, а уже пол салона в самолете против себя настроили?
Ей наконец-то путем неимоверных усилий и манипуляций все-таки удалось справиться с ремнем. Она выпрямилась и отряхнулась, будто потоптанная курочка.
— Ну вот и порядок, — обрадовалась она, поправляя на себе желтую юбку. — Сейчас взлетаем.
— А не соизволите ли Вы, — встрепенулся Анатолий Петрович, начиная витиеватыми издевательскими фразами, — не будете ли Вы столь любезны… — и, заметив ее непонимание, щелкнул поясняюще себе по шее, — и что-нибудь закусить, дочка, бутербродик какой-нибудь. Как говорили древние римляне: «Pacta sunt servanda».
— Гражданин, — сделала серьезное лицо стюардесса. — Вам придется немного потерпеть. Бар открывается только на высоте семь тысяч метров.