Есть на свете большое

               


Есть на свете большая Москва. А вокруг неё много маленьких городков прилепилось. И так близко стоят, что, когда едешь,  не сразу даже догадаешься, что ты не в Москве уже, а, скажем, в Химках. Или Мытищах. Или – Ещё Где…
Я люблю эти маленькие городки потому, что чувствуется  в них какая-то удивительная провинциальная кротость, несмотря на близость гигантской столицы. Приедешь в такой, выходи, где душа пожелает, и иди по его улицам в любую сторону. Особенно хороши такие прогулки осенью, только погожей, когда о недавнем  лете ещё не забыли ни люди, ни природа. А потому всё такое светлое вокруг и словно бы даже молодое. Снова молодое, как весной.  А кажется так из-за света, который струится по-прежнему с небес, но уже как-то вдоль земли, не раня её и не обжигая. И если смотреть на картинку  эту сквозь стекло, то кажется, что на улице даже жарко. Ан – нет. Воздух. Воздух уже студёный, зимний. Это понимаешь сразу, как только оказываешься на улице.  От такой контрастной неожиданности ещё лучезарнее становится на душе. И людей повстречать хочется, и  поговорить с ними, послушать.
А сверну-ка я с этой просторной улицы, где машины снуют, словно в настоящем городе. Сюда вот сверну, между домами. А там – ресторан стоит. Наверняка  хозяева его – люди восточные, потому что уж очень «карамельно» называется заведение с узкой  верандой, тянущейся вдоль  всей парадной стены ресторана. А парадная она потому, что выходит на овальный пруд, и сам ресторан называется «Лебединое Озеро».
Летом, просто обязательно, сюда лебедей привозят. И так, чтобы  непременно были чёрные и белые. Строят для них хатки на воде, а праздно шатающаяся вокруг публика кормит их белыми булками. И люди доброте своей умиляются. Нравится им быть великодушными. Даже когда это великодушие от безделья, просто так.
Сейчас на озере пусто. Хотя, нет, кажется. Время уже стекает к вечеру, а потому не сразу и заметишь, что вдоль берегов шныряют утки-дворняжки, которые сами сюда поналетели, разведав путь  сквозь большой город. Наверное, даже потомство летом здесь выводят, прячась в корнях нескольких  старых ив, сбежавших к воде по довольно крутому  склону.
Народу по берегам немного: скоро совсем темно станет. Да и прохладно, чтобы на лавочках сидеть. Но два – три человека всё же держатся летней традиции, никак не хотят с теплом проститься.
Подхожу к одной из лавочек и спрашиваю сидящего на ней:
- Вы не будете против, если я рядом посижу?
- Отчего же. Милости прошу, - отвечает. - Только… как вы относитесь к запаху недорогого табака? Я иногда позволяю себе курить.
- Я тоже уже много лет не могу избавиться от этой дурной привычки,- улыбаюсь ему в ответ я. – А знаете что? В ознаменование нашего с вами знакомства, давайте-ка вы моего, тоже, кстати, не очень  дорогого, а я вашего попробуем?
- С удовольствием, - поддерживает он своею мою улыбку.
И мы почти одновременно достаём одинаковые пачки сигарет. Какое-то время оцениваем случившийся курьёз, затем поднимаем глаза друг на друга и оба, отчего-то, смеёмся. Но сигареты, всё же, тянем один у другого из пачки.
Сажусь рядом, и мы оба закуриваем. Молчим какое-то время. Мне почему-то хочется, чтобы он заговорил первым, предложив тему для разговора. И он, словно подслушав мои мысли, поворачивается ко мне так, что я могу видеть его глаза. Ах, - нет! Не могу, ибо уже достаточно темно. Но всё равно чувствую его взгляд.  Я  почему-то уверен, что глаза у него серые, такие же, как небо наше бОльшую часть осени. Но сквозь серое всё равно  видится,  светит бездонная синяя высь, сокрытая от того, кто смотреть не умеет.
На вид моему новому знакомому лет, наверное, уже за шестьдесят.  Но, может, это просто сумерки делают его старше? Или, всё же, жизнь состарила?
Он долго молчит и курит, неподвижно глядя в чёрное блюдце озера. Потом начинает говорить:
- Трудно жить. И больно стало…
Я почти испугался того, что сейчас начнётся старческое доморощенное  обсуждение политических проблем. Между тем, он продолжал, говоря всё это даже не мне, а, наверное, уткам, притаившимся в чернильной тьме возле берегов:
- Англия, вот, выходит из Евросоюза… Брекзит, знаете ли… Странно, что никто из тех, кто беспрестанно говорит и пишет об этом, не понимает, что истинная причина в том, что, вступая  в союз этот, хотели британцы мир в очередной раз обвести вокруг пальца и создать «Англосоюз». Этакое, знаете ли, причудливое сращение, где вкусы, взгляды, моды и устремления будут исключительно английскими. Привыкли за века к тому, что могут  трамбовать  мир вокруг и везде по своему разумению, подминая его под себя, словно прихотливый неженка перины и подушки. А уже «весь пар через гудок вышел», - как говорил чумазый кочегар в нашем старом фильме «Волга-Волга».  Давно уже не мировая держава, да и правители у них пожиже прежних будут. И все другие хотят жить по своему разумению, а не по чужой указке…
Но, знаете, я только сегодня понял, какая же это, в сущности, ерунда – все эти политические игры и игрища, санкции и анти санкции, выборы президентов и парламентов!..
И опять замолчал надолго. И сигарета истлела у него в пальцах, а он просто шевельнул ими, «избавился от трупа» и тут же закурил другую. И молчал всё. Молчал, а потом как-то шумно, с присвистом набрал полную грудь воздуха и на выдохе продолжил:
- У меня мама сегодня умерла…  Да… вот… Мне шестьдесят один, а ей восемьдесят восемь … теперь уже – было. С нами жила. В последние годы уже и из дому не выходила: даже по квартире с палочкой ходила. И брюзжала всё. И на всех. Иногда, случалось, я на неё даже покрикивал. И злился, что многократно всё мне что-то из своей жизни рассказывала: «Мама! Да слышал я это уже не один раз!..» Она замолчит, подожмёт губы и обижается.  Долго… минут, наверное, двадцать. А потом опять: «Сынок!.. Я думаю вот, что с Алёшей ты строг очень. Хоть ты и отец ему, но ведь он ещё маленький у нас, вспыльчивый…» «Да какой же маленький, мама! Ему сорок скоро!..» Она глянет на меня своими глазами… погодите-ка…  А какого же цвета глаза у моей мамы были?.. Ах ты, Господи! Забыл!..
И опять замолчал мой «юный друг», вспоминая глаза мамы своей.
Пугать людей в такие минуты чужими словами нельзя. Ждать нужно. Вот я и жду. Когда и лицо его стало таким же тёмным, как вода в пруду, он продолжил:
- Всё по голове меня гладила и говорила: «Молодой ты у меня ещё, горячий, глупый… почти что…» Кто же теперь меня молодым назовёт? Я ведь в нашем роду самым старшим остался. Нет надо мною «крыши», небо только  открытое. А там – Бог. Сидит и ждёт, когда же я наиграюсь в жизнь, надумаюсь. И мама с ним рядом. С ним, но не со мною… Жалко-то как…
Я невольно поднял голову и смотрю на небо. Там светлее, чем у нас, на земле. Молоко вон кто-то пролил…  А тут луна выходить стала. Никогда не замечал раньше, что по ней тени чьи-то движутся, словно мама на ночь постель  кому-то  взбивает. А ты – маленький совсем, такой маленький, что аж страшно. Так страшно, что и закричать от ужаса можешь, если бы не мама…



09.11.2018