Глава 1. Сынок
В начале своей неожиданной жизни Сынок жил у папы. К шести годам переехал к маме. Она забрала его обманом и силой. Сынок был ей не нужен, зато она узнала о сносе дома, в котором жила, и решила прописать его к себе, чтобы получить двухкомнатную квартиру.
Забрала его, нелюбимого, ненужного, хитро-зачатого (после ВУЗа небеременных молодых специалистов нередко распределяли на работу в отдалённые районы), однако старенький дом слишком долго не сносили, несколько лет, и она успела Сынка возненавидеть. Просто за его присутствие в её жизни. Кто же знал, что так всё долго… надо было сына-то позже к себе забирать.
С того дня, когда она перевезла его к себе, социального заложника, в его жизни начались тяжёлые времена. Он ощущал враждебность матери, да и прямыми словами она ему жаловалась на него же. И, тем не менее, Сынок умудрялся находить радости в своей безрадостной жизни. Разумеется, эти радости не были связаны с теплом родителей.
Папа - нежный, чувствительный, умный, многоречивый, наивный - попался в лапки другой женщине. Это произошло почти случайно.
Когда папина мама умерла, папа остался один в генеральской квартире. Стали у него собираться приятели-художники, ибо он сам был художник, а где художники, там и женщины, и девицы. Вот они так однажды посидели, выпили; проводил он приятелей за дверь и лёг почивать - и тут нырнула к нему в постель прямо из шкафа девица молоденькая, без трёх недель восемнадцать, и улеглась плотненько, слюнявенько, близёхонько.
Податливы на половую ласку мужские органы: сердце, гениталии, предстательная железа, головной и спинной мозг - и проснулись они утром сосватанные, друг дружке обещанные. Квартира уж больно ей понравилась. Да и мягкость характера того, с кем инициативно переспала, обнадёжила её стать в этом доме хозяйкой. Вот так и появилась у Сынка мачеха. Юная, распутная, дерзкая. Взялась она отца и сына разлучать и ссорить.
Порой отец брал Сынка на выходные: так мамаша требовала, чтобы в эти дни хотя бы не видеть его, Сынка. Но в этом вопросе мачеха стала препоны ставить.
К тому же мамаша насчёт алиментов завела строгий, требовательный разговор - и тоже напрасно. Юненькая мачеха научила более рослого и взрослого папаню, как алиментов избежать. И такой предложила юридический аргумент.
- Она тебе не платила алименты, когда Сынок у тебя проживал от одного годика до шести лет. Обязана была платить, но целых пять лет не платила! И ты не плати, не будь размазнёй.
Женщина, известное дело, алиментов отцу-кормильцу не платит и не будет платить, даже если её попросит архангел Михаил. Женщина мастерски требует, но бездарно платит, вернее, не платит вообще.
Отец приуныл. Его юная подруга жизни, половинка его, иногда исчезала из дому на сутки-двое-трое, и он от ревности покрывался коростой… но потом всё равно прощал. В общем, завелась в его доме беда. Сынок иногда всё же навещал его, потому что скучал, да и мать его туда выпроваживала.
Суббота была, он гостил у папы; там ещё гости собрались - приятели по искусству: пили, курили, смеялись и спорили. Сынок спрятался от шума в другой комнате: папа всё равно занят горячим спором о Рубенсе - и в ту же комнату мачеха с хихиканьем ворвалась и припала своим влажным винным ртом к его губам и стала ползучим и шустрым языком забираться в Сынка. Было ему тогда двенадцать лет, и всё же он справился с ней и выгнал из комнаты.
У матери тоже нередко приятели собирались, и в карты заводилась игра, и дым стоял, как на поле битвы, но хотя бы не целовали его взасос… возможно потому, что это были мужчины.
(Потом, лет через шесть после означенного поцелуя, он устроился кухонным рабочим в детский оздоровительный лагерь, и туда же мачеха устроилась уборщицей. Когда отец приехал её навестить, она ему сообщила, что Сынок пытался её изнасиловать. Добрый, чадолюбивый отец долго с ним потом не разговаривал. И не здоровался. Спустя годы прозрел: у лжи быстрое действие, у правды длительное.)
Сынок понимал, что не туда родился, однако поделать с этим фактом ничего не мог. Его ещё детским желанием было - уйти. Куда глаза глядят, как в народной сказке. Поскольку невозможно отменить своё рождение, хотя бы можно шагать по дороге в даль и смотреть на природу по сторонам. Он торопился повзрослеть, чтобы уйти.
В школе учился посредственно, как-то не мог ни на чём сосредоточиться. После уроков его манила старинная Москва, и он бродил по дворам и переулкам, забирался в подвалы, на чердаки - искал разумного одиночества. Искал что-то важное для своей жизни - случайным поиском, неизвестно что, только оно должно быть содержательным, живым (живо-таинственным) и прекрасным. Нескромное желание.
В институт Сынок легко поступил, но там не задалось: он поссорился с комсомольскими вожаками-карьеристами-лгунами. Да и жить ему было, по сути, негде. Он постоянно был в курсе того, что мешает матери, мешает её "личной жизни". Он, к сожалению, знал, что женщины деликатно именуют "личной жизнью". Это когда кровать поскрипывает и классическая музыка нарочно играет, чтобы заглушить звуки личной жизни.
Он обратился к районному военкому с просьбой призвать его в армию. Тот увидел в зачётке студента хорошие оценки, покрутил пальцем у виска, но делать нечего - призвал.
После армии Сынок работал тут и там - везде у него душа ныла и тосковала. Об этих работах рассказывать надо или подробно, или ничего. Тогда пускай - ничего. И вот он однажды отправился бродить по белу свету: взялся исполнить свою давнюю мечту и потребность.
Правда, теперь не только поиск живо-таинственной сущности стал его задачей. Он искал исцеления от материнского проклятия. Она повредила его жизнь, во-первых, когда родила (без тепла и сердечной надобности), во-вторых, когда словесно проклинала его, кодируя на неудачу или исчезновение.
Чтоб тебе пусто было! Ни дна тебе, ни покрышки! - таковы старинные проклятия на Руси. Его мать произносила другие слова, но тоже от всего сердца и с тем же посылом. Она вынашивала в себе ревнивую неприязнь к сыну, как будто Сынок своим участием в земной жизни отнимал у неё долю причитающихся ей благ. Ей было жалко делиться, и оттого она относилась к нему с неприязнью. Порой эта ревнивая неприязнь доходила до ненависти.
- Вот навязался ты на мою голову!
- За что мне такое? Я из-за тебя стану старухой!
- У меня из-за тебя никакой личной жизни.
- Это ты виноват, что я одинокая женщина.
Однажды он заболел, температура поднялась, и в бреду он увидел, как изо рта матери, когда она произносит язвительные слова, излетает некая искорка или крошка - живая! Эта крошка-мошка полетела прямо на него и в нём пропала. Должно быть, он её вдохнул. Эта мошка была квантом злости, вирусом проклятия.
Мать вживила в него проклятие, и потом оно совершало в его судьбе разрушительную работу: обнуляло надежды, на всяком пути расставляло препятствия и неудачи. Он осознал необходимость от её вируса избавиться. Надо его найти, разглядеть и выгнать. В таком деле должно помочь странствие: "Пойди туда…"
В Москве этот микро-демон совсем неприметен. Здесь таких много - кишмя кишат, и здесь его родина, здесь он подселился к Сынку, обжился в нём и ничего не боится. Значит, надо уйти в иную обстановку, в иное течение времени, в прозрачную тишину мира и души, чтобы крошечный враг стал заметным. (В землянке отшельника, например, духовные вирусы окажутся на виду, словно мошки на чистом зеркале.)
Тем временем он устроился рабочим в Третьяковскую галерею. Зарплату ему положили наименьшую в Советском Союзе: 62 рубля 50 копеек, зато он мог видеть картины в залах и запасниках. Третьяковка явилась для него самобытным и отдельным островом красоты. Однако потрудился он тут недолго, потому что его избрала объектом половых приставаний начальница. Через пять месяцев он уволился.
Ещё труднее оказалось в библиотеке. Он устроился младшим библиотекарем в самую лучшую библиотеку страны (тогда "Ленинская", нынче "Румянцевская"), в отдел редкой книги. Там трудились двадцать женщин, и он там выдержал двадцать семь дней.
В то время он вызывал в женщинах сердечную прожорливость и половое слюноотделение. Трудно приходилось, но Сынок никому не жаловался. Он понимал, что глупые люди - рабы пола, и сам не раз бывал в той же рабской роли, поэтому никого не осуждал. А себя в этой роли осуждал.
Денег в его разрозненной семье не было, сам он тоже не заработал, поэтому для того, чтобы отправиться в глушь, ему понадобилась редкая профессия - метеоролог.
В отделе кадров Росгидромета он узнал о труднодоступных станциях (ТДС), где почти всегда есть вакансии. Уговорил принять его на работу без технического диплома. У него был такой план: отработать на одной ТДС несколько месяцев и затем перевестись на другую, и так далее.
Кадровики не любят перебежчиков: с ними связаны транспортные расходы, суета приказов… но он уговорил их не удивляться и не препятствовать. Работницы о/к отнеслись к нему по-матерински (вино + шоколадки + грусть юного лица) и обещали содействие.
Странствие началось, и оно ещё длится… Эпизоды странствия он вспоминает как яркие поэмы или, напротив, как чёрно-белое готическое кино с отдельными пятнами бледных, усмирённых красок: солнце, пламя костра, губы женщины. Странствие открыло в нём способность видеть мир как живую сущность. И к этому прибавилось умственное путешествие по тридевятому царству смыслов.
Глава 2. Скала над морем
Карельское УГМС, Центральное УГМС (управление гидрометслужбы), другие районы… и потом судьба занесла его в Приморье, правда, по иным делам, на сей раз по коммерческим. Ему предложили место директора лаборатории по производству лекарственных масел. Пока он был в дороге, случился обвал рубля. Лаборатория не состоялась, форс-мажор…
Голодный Сынок бродил по чужому городу Владивосток и не знал, как вернуться в Москву: билеты вдвое подорожали. Случайно увидел табличку на высоком здании "Приморское УГМС". Зашёл в кадры, сделав бодрое лицо. Кадровичка, полистав его трудовую книжку, интересную, как "Три мушкетера", сказала:
- На станции "Мыс Гамова" сотрудник потерялся. Три месяца искали. Только туда можем взять. Учтите, мыс это глушь: там скалы, море и маяк.
- Что ж, - сдержанно произнёс ликующий Сынок, - выбирать не приходится. А как он пропал?
- Вышел на прогулку и не вернулся.
Море, маяк - это же мечта! Как счастливый влюбленный на похоронах, он сделал скорбное лицо. Подписал бумаги, получил деньги на проезд и на обмундирование. В бухгалтерии смеялись: выданных денег ему хватит лишь на один резиновый сапог. Он забыл спросить о зарплате, но зачем входящему в сказку зарплата?
До посёлка Славянка предстояло ехать быстроходным судном "Комета". Несколько часов ожидания на пристани не омрачили его радости. Он смотрел на воду и рассматривал суда, шевеля губами.
Когда изящная, стремительная "Комета" набрала скорость, она приподнялась над волной, встав на подводные крылья. После острова Русский судно попало в четырёхбалльный шторм. Сынок испугался, что рейс отменят, но обошлось. Комета ещё смелей устремилась на юг.
Из отверстия в сизых облаках пробились редкие (циркулем) лучи, и на тёмном шевелящемся море заиграли пятна света. Иллюминаторы то захлёстывала пенистая волна, то наполнял мелькающий блеск. Судно прыгало, точно дельфин, и с грохотом рассыпало брызги. То же происходило и в душе юного пассажира.
Потом от Славянки он долго ехал автобусом среди лесистых холмов, поставленных тут от сотворения мира (так это выглядело). Выйдя из автобуса, отправился пешком по грунтовой извилистой дороге.
Вечерело, начался дождь, его рюкзак отяжелел, но Сынок радовался. Идти в любимую сторону - это свобода. Нести тяжёлый груз, идя в любимую сторону, это служение свободе.
Быстро темнело. Пейзаж больше мерещился, нежели виделся. Дорога едва угадывалась среди провалов разнообразной тьмы.
Счастье трудно ощущать: мы обычно восстанавливаем его по памяти. В реальном времени мы опаздываем, ибо чем-то заняты... или потому что недоверчивы. Редкий случай, в тот ненастный вечер Сынок своё счастье вдыхал с воздухом.
Так долго он шагал по новому пути. Настала ночь. Огромный белый луч, и второй, и третий сделали поворот над сопками - маяк! Маяк вращал для тех, кто в море, крест спасительных лучей.
Ещё через пару часов он добрёл до Мыса Гамова. Здесь на утёсе располагались маяк и метеостанция, самая южная в Приморье.
Сонный метеоролог откуда-то вышел на лай собаки. В косвенном свете маяка, сияющего в чёрном небе лучами и линзами, периодически высвечивалось хмурое лицо незнакомца. Первым делом Сынок удивился: где в этом человеке счастье, неизбежное тут? А счастье в нём не угадывалось. (Так и прежде его удивляла стабильная безрадостность людей: вот человек влюбился и добился желанной женщины, но, когда встретишь его, никакого счастья в нём нет. К чему тогда призывала влюблённость и что обещала?)
- Здравствуйте, я новенький вместо пропавшего. Радиограммы не было?
- Нет, но это не важно.
Безошибочными движениями он отворял двери, показывая помещения метеостанции. Дощатость стен, канцелярские столы, на столах приёмники военного образца, ключ Морзе, тетради, таблицы, рабочее наставление - всё старенькое, потёртое. И хорошо, не надо ничего лучше. За окном океан и небо слились в шумную тьму.
Он так устал, что ничего больше не вмещал в себя, потому простился с начальником и лёг на железную койку, на полосатый матрас, пахнущий окурками. Напоследок шум - ритмичный, мягкий и гулкий - ах, да, океан, Японское море! И уснул под маленькой экономной лампочкой (12 вольт), не успев её выключить.
Рано поутру он первым делом убедился, что это ему не приснилось. Бросился к треснутому стеклу, поблуждал взором по выпуклому морю и вышел осмотреть маяк. Тот оказался чудовищно красив. Башня из крупных, едва отесанных камней, завершалась стеклянным куполом, из которого по ночам (и в часы тумана) исходит яркий свет.
Метеостанция приютилась под маяком скромно и даже сиротливо. Она состояла из двух увечных домиков и рабочей площадки.
Влажный ветер, запах моря всей грудью! Море катилось толстыми округлыми волнами, которые перед встречей с берегом поднимались на дыбы и в страстном отчаянии бросались на него. Берег отзывался гулом и дрожью.
В этом слышался двудольный ритм океанического стихотворения - ямбохорей.
Крутые сопки окружали бухту. Земляные участки кудрявились дубовыми рощами. Скалистые участки напоминали фантастические города, конгломераты слипшихся небоскрёбов и башен; в трещинах между ними зрение не достигало дна.
На отдельных вершинах героически росли одинокие сосны с плоскими кронами - в позах, принятых по настоянию ветра. Ветер шумел, дуя в камень и лес, укладывал на бок траву. Гремел прибой. Вдали над водяной подвижной пустыней свисали с неба тёмные космы дождя.
Сынок перебрался на соседний мыс, который не имел зелени и повсюду скалился рваными остриями. Осторожно там побродил, заглядывая в трещины. Прикидывал, куда мог сорваться его предшественник. Если бы сопку накрыл быстрый туман, Сынок тоже мог бы пропасть.
Разгадка исчезновения сотрудника оказалась не связанной с опасным рельефом. Бродя по окрестностям, всё дальше исследуя кружево побережья, он приметил пещеру. К ней вела едва различимая тропка, и по ней - узенькой мелкой поступью - он забрался в пещеру.
У дальней стены выстлано ложе из морской капусты, а посреди кривого пола накопилась кучка золы. Вдоль боковой стены была натянута проволока с нанизанными на ней пластмассовыми бутылками. Проволоку нелегко было вправить концами в стену, и тут кто-то потрудился: концы загнал в трещинки и закрепил деревянными клинышками.
Он лёг на топчан из ламинарии - выход из пещеры при этом разделился нитью горизонта пополам. Приподнимешь голову - и сегмент воды становится больше небесного. Если прижмёшься головой к полу, будет видно одно лишь небо. На выбор.
Вернувшись на станцию, он выяснил, что пропавший метеоролог не просто ходил гулять, а что-то уносил с собой в кармане или в кульке.
- Как он вел себя?
- Уставится на гору и стоит, как дитя. Сюда разных присылали, - начальник махнул рукой.
- О чём говорил?
- Романтика всякая.
Начальник станции с аквалангом спускался на дно, где собирал морских огурцов - трепангов. Дело это запрещённое, но корейцы давали за трепангов большие деньги. Начальник маяка тоже оказался браконьером: незаконно промышлял крабами.
Разумеется, этим двоим безгрешный свидетель был некстати. Но убивать его тоже не было резона. Они легко могли создать ему невыносимую жизнь, и вскоре Сынок ощутил, как это происходит.
В условиях изолированной станции, чтобы закошмарить молодого сотрудника, достаточно мелкого хамства, бытовых притеснений и начальственных придирок.
Почему-то Сынок был уверен, что пропавший юноша - человек порядочный. Значит, он оставил записку о своём уходе. Куда он мог записку положить? Вероятно, туда, куда начальник должен был заглянуть.
И верно, в журнале технических мероприятий указана дата замены термографа. Если бы старый прибор вовремя заменили на новый, то вертолетам и спасателям не пришлось бы искать пропавшего. В коробке с новым термографом лежала записка: "Не хочу врать, будто всё в порядке. Не хочу говорить правду, чтобы не вторгаться в чужую жизнь. Видеть хапуг и преступников тоже не хочу. Поэтому ухожу. Так лучше для всех".
Сынок тоже стал посещать пещеру. Пластмассовые бутылки оказались музыкальным инструментом. Но красивей была тишина. Здесь у него произошло настоящее знакомство с собой. Наверное, это было похоже на предсмертное воспоминание прожитой жизни, описанное в сокровенных книгах. От стыда здесь некуда было спрятаться.
Оказывается, каждый прожитый час очень дорого стоил и мог бы стать драгоценным. А время было потрачено впустую, на пёструю мишуру.
В пещере он догадался, что у него могли быть иные пути и цели, и он вправе был выбирать, только никто не подсказал ему о праве на такой выбор, поэтому жизнь его потекла по камням стандартных, кем-то завещанных обстоятельств.
Из пещеры он мог наблюдать за игрой касатки. Она приплывала в бухту и вращалась вокруг своей оси, показывая белый, праздничный живот. Игривость и радость в таком огромном гладком теле вызывали у него восторг.
Он тоже покинул метеостанцию, невзирая на красоту моря и береговых гор. Слишком странные люди здесь угнездились. Их ничто не радовало, кроме денег и добычи; поговорить с ними было не о чем, и смотреть на них жутковато. Мёртвые люди. (Девяностые годы - время жадных, активных покойников.)
Сынок всё чаще отлучался, чтобы не видеть начальника и чтобы не знать о его хлопотах. Начальник окрысился, так что пришлось уволиться. Внутренняя задача не была решена. Возможно, плохой начальник явился следствием проклятия матушки, а может быть, начальниками становятся именно такие вот, жадные, люди, то есть не мистика тут работает, а статистика. Нет, в любом варианте, мерзавцы имеют отношение к вирусу по прозвищу "Не повезло", только они - не жертвы его, а производители и раздатчики.
Сынок навсегда запомнил Японское море. Он видел такой шторм, когда волны забирали в себя прибрежную воду и обнажали глубокое, прежде сокрытое дно. Пена тех волн ударяла в основание маяка, взлетая на высоту десятиэтажного дома.
Зря кто-то полагает, что человек - самая живая сущность на планете. Вовсе нет.
Глава 3. Озон
После Мыса Гамова побывал Сынок ещё в нескольких удалённых местах, не столь интересных, но позволяющих наблюдать природу и не возвращаться в Москву.
Странствие продолжалось. Многие лики земли он увидел и взял в память. Правда, мистическую задачу - избавиться от материнского проклятия - исполнить пока не сумел. Для решения этой задачи потребуются экстремальные, страшные условия - одиночная зимовка в заповеднике Басеги. В Басеги он попал через двадцать лет после начала странствия. А пока стоит вкратце упомянуть некоторые промежуточные пункты, полустанки судьбы, потому что без них, без опыта выживания Сынок в тех Басегах просто скончался бы.
Институт физики атмосферы им. Обухова направил Сынка на станцию исследования атмосферного озона в район КавМинВод, немного южнее Кисловодска (20 км). Там не было компаньонов. Его обучили и оставили одного. А по соседству работала Кисловодская горная астрономическая обсерватория. И ещё тут был какой-то неприметный научный стационар (?). В обсерватории народ занимался изучением солнечной радиации; "солнечного" народу было много, но расстояние до них - метров двести, так что суета его почти не достигала.
В окна станции издали упорно глядел двуглавый Эльбрус. Влево и вправо от него кривыми башнями и стенами топорщился хаотический Кавказ. Он понизу лесисто-тенистый, а поверху - скалистый или платообразный. Над вершинами и ниже вершин жили своей странной жизнью облака, меняющие положение и облик с необычайной скоростью.
Сынок здесь не выполнял обязанностей метеонаблюдателя, поскольку был принят в должности лаборанта для работы с газоанализатором. И всё же он добровольно вменил себе в обязанность вести журнал облаков. А вдруг, дескать, проявится некая связь между картиной облачности и концентрацией озона в районе станции (2100 м. над уровнем моря). Такой задачей он крепко привязал себя к журналу, поскольку облака менялись тут каждую минуту (46 видов плюс несколько редких, специфических).
Озон измерялся газоанализатором, расположенном в отдельном вагончике. Прибор засасывал воздух, анализировал его состав и выдавал цифру. В роли сорбента выступал неутомимый силикагель.
Сынок везде встречал что-то новое. Даже метеостанции - стандартные и поголовно забытые государством - хоть чем-то различались. Что говорить о научных стационарах! Это категорические оригиналы.
Тем не менее, Сынок везде осваивался за два-три дня. И не научная часть работы в дальнейшем занимала его силы, а хозяйственная. Вода, электричество, тепло, связь - везде эти системы находились в плачевном состоянии. Он жил на станциях, как добросовестная медсестра в госпитале; покоя на душе не было, не получалось. А ведь именно покой был главной целью странствия.
Отсутствие комфорта и транспорта, крайняя бедность (проголодь), беззащитность перед природными стихиями и злыми людьми (у него нигде не было оружия) - всё это должно было окупиться покоем - главным условием для общения с природой и собственной душой. Жилось на станциях ему, разумеется, лучше, чем в Москве, но всё же искомого покоя Сынок пока нигде не находил.
На Кисловодской озоновой станции у него появился друг и вместе с ним неожиданная забота: кормить, лечить, оберегать - светлая большая кавказская овчарка с каким-то дурацким именем, которое Сынок заменил на новое: Буфетчица. Да, неуклюжая кличка, зато соответствующая лицу и поведению собаки. Добрая, томная, крупная, не очень интеллигентная, ласковая, часто скучающая, моргающая, по-своему стеснительная, простая. Переводной аналог честной и симпатичной буфетчицы из какого-нибудь города N.
Серьёзным отличием этой собаки от настоящих буфетчиц служила натуральность облика: никаких передничков, никакой бижутерии, косметики, брошек, заколочек… У неё благородный облик. (Мы так привыкли к приманчивым добавкам к женской внешности, что перестали видеть в них обман.)
Однажды приехал техник для установки антенны, и Сынок, оставив станцию на его пригляд, отправился с Буфетчицей в дальний поход. На юг - оттуда по утрам поднимался туман и повисал над ближним хребтиком. Там должна быть река.
Пошли они ближней балкой в сторону Кабардино-Балкарии. Через два часа Буфетчица встревожилась и стала поскуливать. Ещё через полчаса они угодили в болото. Тут журчали родники, стояла высокая непролазная трава, под ногами хлюпала холодная вода, а под водой похрустывали острые мелкие камни. Лаборанту ничего, он в обуви, а собака стала жалобно повизгивать и останавливаться. Он взял её на руки - здоровая, килограммов сорок пять. Он вскоре тоже готов был скулить. Дыхание сбилось, и силы кончились. Надежда на то, что болото вот-вот кончится, не оправдалась.
Ладно, они выбрались из болота на левый, более пологий склон, сынок опустил собаку на травянистую землю, и потащились они в гору. Человек тоже порой передвигался на четырёх конечностях из-за крутизны. И вдруг вышли на дорогу. Глянули по сторонам - отсюда ясно виднелись круглые купола соседей-солнечников. Решили обратно идти по дороге, поскольку поднималась она в нужную сторону.
Навстречу вынырнул из-за поворота уазик. Остановился. В нём сидели два офицера погранвойск, наверное, кабардинцы. Никогда не видел он таких жёлтых, рыжих белков глаз. Должно быть, офицеры выкурили немеренное количество конопли. Дверка открылась.
- Чего тут делаешь? - был строгий вопрос, произнесённый искажённым, неподатливым голосом.
- Собаку вывел на прогулку, - был ответ.
- Откуда?
- С научной станции.
- И куда ходил?
- Вот сюда.
- Садись, я тебя покатаю, - офицер смотрел на него вампирскими очами; шофёр прибавил ещё парочку своих - глянцевых и подкрашенных, как пасхальные яйца.
- Не-не, спасибо. Мне пора возвращаться, у меня работа.
- Давай, мы тебя до работы подкинем. Сейчас развернёмся.
- Не надо, спасибо. Моя собака боится машин.
Офицер только что догадался посмотреть на собаку, оценил её внушительный размер и захлопнул дверцу. А Сынок лишь в этот миг заметил между его толстых колен автомат Калашникова. Кто эти пограничники: наркоманы, людоеды, маньяки или добрые люди? Какую границу они в таком состоянии охраняют? Границу между мирами? Границу ума? Стало тревожно. Однако служивые укатили вниз, к реке.
Больше Сынок в эту сторону гулять не ходил. Ему остались для прогулок два направления: юго-западное - в небольшую долину, и западное - по лугам, по холмистому плато. Буфетчица неизменно его сопровождала. Как-то он попытался оставить её на служебной территории, для порядка, но идея порядка ей не понравилась. Общение лучше порядка. И пешие походы она любила (собака перипатетик). Заодно во время прогулок она мышковала, то есть ловила полевых мышей, и могла бы всем лисам устроить мастер-класс. (Сынок-то напрасно удивлялся её дородности.)
Собственный голодный рацион он пополнял грибами. Мышковать не отважился, хотя встречались на эту тему человеческие примеры (увы, бывало-бывало, что вот так выживала наука). Не найдя книжку о местных грибах, он взялся изучать их чисто практически. От шляпки неизвестного гриба откусывал кусочек и медленно, проникновенно съедал.
Так однажды он влюбился в красивые грибы, очень похожие на боровики, только ещё краше: с бархатной смуглой шляпкой на толстой округлой ножке, чистые, мясистые - пищевое загляденье. Откусил он пробный кусочек и через пять минут разучился говорить. Горло онемело и замёрзло. Сердце принялось колотиться, словно в паническом страхе, словно спешило успеть своё отстучать.
Грибное наказание продолжалось два дня: сатанинским оказался гриб. Таковы были прогулки в западном направлении.
В юго-западном направлении ползла, извиваясь, дорога заготовителей сена и пчеловодов, которые развозят пасеки на тракторном прицепе. Идти здесь было удобно, дорога утрамбована, хотя никто по ней не проехал в его присутствии. Она плавно обегала очередную возвышенность и плавно стекала в долину, наполненную блеском тёмной жирной травы, нежной пестротой цветов, сиянием воздуха, глубокого и дымчатого из-за пыльцы.
Одну из таких прогулок он запомнил. Звенели жаворонки, других звуков не было. Снизу веяло нектаром. Сынок остановился, чтобы полюбоваться долиной, и тут Буфетчица попятилась и задом уперлась ему в колени. Шерсть на ней встала дыбом. Между тем никто не показался ни рядом, ни в отдалении.
Вскоре ему тоже передалась тревога: он услышал невнятный однообразный шум. Его можно было отнести и к шелесту, и к лёгкому гудению. Источник звука имел некий объём, это не была точка, но скорее небольшое облако. Оно летело вдоль дороги с левой стороны, где начиналась долина. Звуковой мираж быстро приближался… вскоре он оказался напротив человека и собаки. Буфетчица всем весом и страхом села ему на ноги, а невидимое облако проплыло вправо - туда, где долина ширилась и показывала полную свою благодатную глубину.
При этом Сынок своими глазами ничего необычного не заметил; воздух над долиной оставался прозрачным (или не совсем?).
Впоследствии он с помощью документального кино узнал, какой природы был тот мягкий и настойчивый звук. Так звучит саранча в полёте.
Буфетчица на пути домой торопила хозяина и оглядывалась, прижимая уши. А ведь она вовсе не была робкой собакой.
Между озоновой станцией и солнечниками располагался жилой барак с несколькими комнатами и квартирками для сотрудников. Под этим бараком притулилась древняя собачья будка, а в ней проживали две собаки - мать и дочь, каждая размером с крупного тощего далматинца. Собаки несусветной породы.
Скандальные, абсолютно всеядные, дикобразные дворняги с окрасом, слегка напоминающим тигровых боксёров. Эти фурии вдвоём нападали на миролюбивую Буфетчицу, и, тем не менее, она продолжала провожать его, если он шёл к солнечникам. Ходить приходилось, ибо сюда привозили заказанные в Кисловодске продукты и здесь маленький автобус два-три раза в неделю высаживал и принимал пассажиров.
Идти сюда Буфетчице было страшно, она точно знала, что будет на неё кровавое нападение, однако ни разу не отказалась от провожания. Сынок много раз пытался вклиниться в драку, старался разогнать, распинать злодеек, но безуспешно. За это мать и дочь перенесли свою злобу и на него.
Когда младшая залетела, ярость этой полосатой двоицы стала зашкаливать. Буфетчице пришлось биться против них во всю свою мощь. Каждый бой заканчивался тем, что она отшвыривала мать, опрокидывала дочь и ставила на неё лапу. Не рвала её, не калечила, но благородно обозначала свою силу. Беременная стерва замирала, подёргивая верхней губой.
А кобелей-то в окрестностях не было. Где она его нашла? Циники-солнечники поговаривали о непорочном зачатии, но Сынок был уверен в обратном. Дочка совершала секс-туры протяжённостью в двадцать горных километров.
Когда у неё родились малыши, собачья семейка совсем осатанела: священное материнство придало им дерзости. И однажды они по своему почину пришли на озоновую станцию и напали на Буфетчицу - подло, вероломно, когда она грелась на солнышке. Она что-то упустила в начале атаки и получила ранения. Сынок догадался взять палку, похожую на ружьё, и прицелился в негодяек. Те убежали, а Буфетчица медленно припала к земле и затихла. Из лап, из щеки и губы у неё текла кровь. Он перетащил её в дом. Она никогда не заглядывала в жилище, поэтому пребывание в доме смутило её. Но Сынок успокоил, дал ей воды с мумиё, сел рядышком на пол и голосом успокоил, усыпил.
Совсем не робкая собака… что же так сильно её напугало во время пролёта звукового миража? Отчего она свою гордую храбрость потеряла? Видела что-нибудь? Или только слышала, как и он?
Недолго его озоновая служба длилась. До зимы не дотянул, а хотелось. И Буфетчицу жалко было оставить, но продолжение стало невозможным.
Озоновый закат начался возле того проклятого барака. Сынок занял у солнечников батарейку для часов и пошёл обратно. Сверкал грибной дождь. Благодать. За углом барака он вздрогнул, увидев Наташу, которая показалась ему голой. У неё фактурное, красивое тело; ясно обозначилась эрекция тугих сосков под мокрой прозрачной майкой. Она статуарно подставилась под крупный дождь и зажмурилась от первобытного счастья.
Он быстро оглядел её квази-голое тело и прошагал мимо. Как раз невежливо. Наташа загодя одежду подобрала с эффектом (белые трикотажные трусики, тонкая маечка), и погода ей угодила, и "объект" появился в нужный час.
Она выжидала его, глядя в окошко, и вовремя выбежала в нужную точку с прекрасным освещением, чтобы успеть намокнуть. Всё сошлось идеально, а этот мерзавец…!
Следует заметить, что у женщин в уме царят сразу два противоположных мнения. Первое: мужчина обязан отреагировать на соблазнительную женщину, которая сама ему подставляется или кокетливо дразнит, иначе он мерзавец. Второе: мужчина не должен реагировать на такую женщину, чтобы не превратится в кобеля и мерзавца (любая жена вам скажет).
Такая двойственность задаёт неопределённость всему строю мышления. Это не мышление в "принципах и категориях"; это мышление ad hoc - по случаю. И даже страшней: в таком уме не существует правды как таковой, ясной смысловой правды. Любое житейское суждение такой ум выводит с учётом личной заинтересованности.
Подобные выводы Сынок вынужден был сделать, он их выстрадал собственной шкурой.
Итак, он вежливо поздоровался с ней и прошёл мимо. Наташа оказалась немного начальницей: давно работает здесь и кандидат наук. После описанного инцидента она стала больше времени проводить на станции. Она решила свести счёты с обидчиком.
Здесь опять следует призадуматься. Женщины полагают, что этот мир принадлежит женщинам. В таком подходе есть некая доля правды, поскольку все задачи цивилизации можно свести к четырём основным категориям.
1. Борьба со смертью: медицина и всякое "здравозахоронение".
2. Обуздание преступности: полиция, замки, двери, заборы, тюрьмы, криминалистика и пр.
3. Власть и захват чужого, то есть преступность на геополитическом уровне: политика, армия, военная наука, разведка, агрессивная экономика, экономический шпионаж и пр. Именно этот пункт определяет историческую биографию человечества.
4. Секс и роды. Здесь тоже много чего: мода, индустрия соблазнов, культ женского тела, культ влюблённости, куртуазная культура, смещение законов и юридической практики в пользу женских прав. И главное: соревнование мужчин за благосклонность женщины, которое выражается в их стремлении к богатству, власти, популярности. А также применение социальных эффектов наподобие павлиньего хвоста, громкого кваканья, глухариного тока, оленьего гона и т. п. Известные заботы самцов.
Отметим, что первые три направления цивилизации обусловлены четвёртым направлением. Изначально и в конечном счёте эти три пункта служат четвёртому - вагинально-маточному.
Сам четвёртый пункт опирается на два стремления: к особому, эйфорическому удовольствию (секс) и к размножению (умножению себя). Оба стремления находят своё разрешение в женском теле. Эти стремления столь мощные, что преодолеть их средне-обыкновенный мужчина не может. И это впрямь не проще, чем телу на земле освободиться от земной гравитации.
Единственная сила, которая способна победить или хотя бы ослабить половую гравитацию, это небесная гравитация. Она выражается в стремлении к умному свету и бескорыстной красоте.
В общем случае, мало чего понимая, женщина справедливо уверена в том, что всё вертится вокруг неё. Она это просто видит и ощущает. Понимать не обязательно. Однако, если понимать, тогда возникают иные взаимосвязи между людьми. Тогда появляется половой разум, умение сочувствовать другому полу, умение понимать самого себя (саму себя), что даже может привести к благородному поведению.
Если не иметь понимания, тогда поведение мужчин и женщин становится агрессивным и/или подлым. Непонимающие, инстинктивные женщины особо изощряются в тонкостях и хитростях ради привлечения к себе внимания, ради повышения своей цены и прочее. Порой вместо тонкостей идут в дело грубости и нахрап, шантаж и совращение.
Если не понимать, тогда формируется женская идеология. "Стройте города, двигайте науку, деритесь, мужчины! Вы будете что-то предлагать, а я буду говорить, нравится мне это или нет, потому что во мне сидит разборчивый товаровед. Угождайте мне, подкупайте меня! Ухаживайте, уговаривайте!"
Всё-таки лучше понимать и становиться человечней. Но это не про Наташу. Оказалось, у неё с мужем давно ничего не случалось, потому что он сердечник. Ну, и в ней, как говорится, накипело. И вдруг одинокий, молодой, сильный - и такое свинское поведение!
Она поклялась выкурить его отсюда в отместку за пренебрежение Наташином телом - сладким, специально созданным для этого телом! Начались придирки, доносы московскому руководству, изобретательное хамство… И вот Сынок сел с вещами в потасканный автобус.
Прощай, кисловодская целебная земля! Прощай, озон… между прочим, ядовитый газ. Обыватели по причине своего неведения нахваливают его: "Слышите? Близится гроза, как чудесно пахнет озоном!"
Прощай, добрая собака!
Глава 4. Кумтор
Кыргызстан пишется через "ы" также, как "дыня", а не "диня". И вообще, так лучше, такой звук соответствует этой земле. На границе Кыргызстана и Китая расположено высокогорное плато Кумтор ("песчаные ворота"), одноимённое горному перевалу на пути с севера, от озера Иссык-Куль.
Здесь, в южной гряде, подпирающей плато Кумтор, советские геологи нашли месторождение золота. Годы миновали, и месторождение отошло Кыргызстану. Рудное тело большое, но укрыто ледником и скальными толщами. Трудное место: 4000 метров над уровнем моря. Воздух сухой, как и всюду на Центральном Тянь-Шане. Дышится человеку тяжело, и не только человеку.
Смелый чабан приводил сюда в июле небольшую отару, чтобы овцы подлечились и поправились на эдельвейсах. Больше тут ничего не растёт. Кумтор - это пустыня. Здешние эдельвейсы, пуганные ветром, пришибленные стужей, имеют непривычный вид. Они маленькие, опушённые, у них цветки мелкие и бесцветные, поскольку живых опылителей нет и не для кого стараться. Условия для жизни столь тяжёлые, что даже овцы ненадолго заболевают вертячкой.
Сынок сюда приехал в должности лаборанта для исследования мерзлоты. Приехал с группой учёных из Алматинской высокогорной лаборатории. Первые два месяца работала вся группа. Коллектив!
Вдали от жён мужики по первости оживают, молодеют, жить им становится легко. Правда, недели через две начинают грустить. Климат в коллективе тогда меняется, разговоров и смеха слышится меньше, алкоголь весь выпит: хочется поскорей выполнить план работ и вернуться домой.
Когда алматинцы уехали, Сынок остался на базе один. База - это два вагончика и туалетная будка.
Рядом с этой крошечной базой на плато Кумтор широко раскинулся посёлок инженеров и шахтёров, которые врезались в тело горы и подкапывались под ледник. Помимо вагончиков тут поставили несколько щитовых домиков для начальства, организовали хорошую столовую и необычную баню, в которой можно было согреться, но после которой следовало помыться.
В посёлке был объявлен строгий сухой закон, однако рядовые шахтёры его не строго соблюдали: русский инженер кыргызу не указ. То были первые годы беззакония, годы предчувствия распада СССР. Держава ещё не рухнула, ещё не распалась на куски, но во многих республиках уже расцвела национал-политическая шизофрения.
Сынку повезло: он проживал на отшибе, так что пьяные кыргызы всего один раз его навестили. А рабочая площадка вообще из посёлка была не видна, её отодвинули на шестьсот метров выше, к зубчатым вершинам над ледником Петрова.
В Кумторе он провёл три с половиной года. Сказочное и грустное время. Малое количество приметных событий, длительное однообразие холодных метельных дней, суровая власть погоды. Если ночью отключалось электричество, он пробуждался от холода и с болью отдирал голову от подушки, потому что волосы примерзали к наволочке (от влажного дыхания).
Здесь и летом запросто шёл снег - иногда "грибной", просвеченный солнцем. Или запускалась метель. Но это был чарующий мир замедленного времени, космической задумчивости, отрешённости от всего срочного. Сынок впервые здесь увидел разноцветные облака, будто слепленные из радуги.
На осенний месяц неподалёку от его жилья поселялся ворон. Такую птицу не доводилось ему видеть. Очень крупная (вдвое больше обычного), жёлтый клюв, антрацитовый чёрный блеск оперенья, невозмутимость и безмолвие. Он прилетал из какой-то восточной былины, садился на камень - и молчал.
На два летних месяца приходил из далёких (?) горных земель смуглый, тибетского облика пастух со своими яками. Прекрасные животные - нравом суровые, бесстрашные, шерсть у самцов по земле волочится, глаза упрямые. Нелюдимый пастух ставил маленькую юрту за восточным поворотом скальной гряды и показывался на глаза редко.
Однажды, когда Сынок решил пообщаться с яками, пастух закричал неизвестное слово и замахал руками, чтобы легкомысленного русского остановить. Сынок послушался, разумеется.
Высокогорная долина Кумтор лежит не между двумя хребтами, а между их вершинами, между торчащими зубьями. Основное тело гор находится ниже. Сырты Кумтора - это перемычка между пиками, кривая пустынная полка. Здесь прижились волки (где-то неподалёку), сурки, сеноставки, лисы, беркуты и вороны (сезонно). Из растений: эдельвейсы, полынь, какой-то дикий злак (с южной стороны гор).
Здесь протекает стремительная речка - исток Нарына - Кумторка, часто меняющая русло. Глубина на участках брода - по пояс; но вдруг завтра - по грудь или глубже. И только мгновенный страх быть унесённым - закрученным, замороченным - не позволял ощутить её ледовитый холод во всей могильной силище. Сынок всякий раз удачно выпрыгивал из коварной воды.
К зиме посёлок становился почти пустым: слишком дорого отапливать его при сильном ветре и морозе. В посёлке оставались несколько дежурных техников. Баня и столовая на замке. В проулках между вагончиками не встретишь ни трезвых, ни пьяных; только ветер тащит сухой тощий снежок от бани к столовой и дальше - куда-то в бездну или в Китай.
Тарахтит генератор - младший брат большого, летнего дизеля. Потарахтит и смолкнет, ибо часто болеет, потому что за ним ухаживает механик, желающий залечь в зимнюю спячку, усталый. К тому же, движок он кормит особой соляркой, которую кто-то уже разбавил мазутом и водой, разбодяжил, потому что хитрый. Один хитрый, а у другого примерзают волосы к подушке. "А ты голову побрей и спи в шапке, недогадливый!"
Стук в дверь. Сынок испугался - некому появиться на его пороге посреди кумторских сыртов. Батюшки, это Люся! Ничего себе, её на зиму прислали, ей задание дали, потому что она работает в чертёжном отделе, а летом они, значит, не выполнили всех чертежей.
- Где дочка твоя, Люся? - спрашивает Сынок, радуясь Люсиному лицу, платку, пшеничным волосам, стройной и тощей фигуре в демисезонном пальтишке.
- Дочку я маме оставила. Зимой тут, поди, невесело.
- А ты раньше зимовала?
- Нет. И так понятно.
- Заходи.
- Спасибо. Ой, знаешь, у меня так холодно!
- Живи у меня.
- Вот и я так подумала. Вдвоём теплей, - она повесила пальто на гвоздик и повернулась к нему. - И ты мне… нравишься.
Люся тоже ему нравилась. Виделись они, правда, мельком - в столовой или когда она в летнюю пору гуляла вдоль речки с Мишей-завхозом. Летом при ней была беспокойная очень милая дочурка пяти лет, Соня, которая не давала маме толком ни работать, ни гулять с Мишей. Соня всегда скучала и ко всем приставала, ища внимания и развлечения. Маленькую девочку не интересуют горные ландшафты.
Миша после свиданий с Люсей кое-что о ней рассказывал. В частности, о том, что она замужем, муж у неё инженер-геолог, пьющий, грубый. Люся не хочет с ним разводиться, но ищет утешений для своего не по годам уставшего сердца. Миша как мог утешал её.
Поэтому Сынок и не приглядывался, не прислушивался к ней, дважды занятой, но издали она ему нравилась - изяществом облика, отсутствием косметики, серыми глазами, глядящими нежно и прямо, чудесным голосом и танцевальной стройностью. В её фигуре сохранилось девичество, совсем не тронутое бременем взрослой жизни. Никто не считал её красавицей, но в глазах Сынка она была одной из самых притягательных женщин на свете.
Начался у них медовый месяц. Они изучали и ласкали друг друга со всё большей нежностью и ненасытностью. Они знали, что совпали во всём - телами и чувствами, манерой двигаться, умением слушать, смеяться и быть благодарными.
Через месяц к Люсе пришёл радист и передал приказ вернуться на большую землю. В последнюю ночь она плакала, она рассказала ему всё, исповедалась. Просила прощения за то, что не может бросить мужа, который здесь же, в кумторской шахте, получил увечье.
- Ничего, ничего, жизнь что-то подскажет, поможет, - говорил ей Сынок. - Судьба она, знаешь, постоянно тасует карты и выкладывает новые сочетания.
Двенадцать лет спустя, когда работал на телевидении в Алма-Ате, он получил письмо от Люси. "Милый, ты наверно забыл девочку Люсю, но я не забыла тебя и обращаюсь к тебе за помощью. Нам нечего есть. Я живу с мужем и дочкой в Бишкеке. Муж - инвалид. У меня сейчас нет работы. Работы вообще нигде нет. Я увидела тебя по телевизору и очень за тебя обрадовалась, ты красивый и классно одет. Я долго скучала по тебе. Я в тебя влюбилась, но свои проблемы не смогла перешагнуть. Счастья тебе! Огромное спасибо за всё, что было между нами. Если сможешь, пришли мне чуть-чуть денег на почтовый адрес. Хоть сколько-нибудь".
Письмо больно тронуло его, но именно вчера он снял квартиру и отдал плату за три месяца вперёд. Именно позавчера он расстался со своей девушкой, которая все его деньги тратила на себя и не позволяла откладывать. Именно сегодня в ГТРК "Хабар" закрыли его телепроект - и он остался без работы. Проклятый день.
В суматохе переезда на съёмную квартиру он потерял письмо Люси. Все вещи перекопал и завыл в голос. Он вспомнил о материнском проклятье. Нет ему счастья.
(С той телевизионной куклой по имени Ляззат - пожалуйста, потому что она пижонка и тусовщица. А с милой сердцу Люсей - нет, не позволено.)
А тогда на Кумторе после отъезда Люси он сильно тосковал. Просил прислать ему сменщика и отпустить хотя бы на два месяца в отпуск, но подходящего сменщика не нашли. И пришлось ему коротать долгую зиму в пустом вагончике. Все тетрадки исписаны, карандаши сточены, книжки прочитаны; гулять при постоянной колючей вьюге надоело. Смотреть в серую неровную муть глаза устали. И в жилище то есть электричество, то нет электричества, то свечка бледная, то ночь непроглядная. Люсенька…
От одиночества он порой вспоминал ту летнюю команду, которая пила спирт и шумела. В конце мая они опять приедут, надо дотерпеть.
Воспоминания о научном коллективе позолотились, обогатились милыми чёрточками. Был один чудик, сосед по койке, с которым Сынок вступил в долгий спор о музыке. Этот Серёжа на ночь включал маленький приёмник и клал его под подушку, чтобы наяву и во сне не расставаться с музыкой. Единственный раз во взрослой жизни Сынок совершил кражу: стащил приёмник. Серёжа побесновался и успокоился. А в день Серёжиного отъезда Сынок вернул ему приёмник с извинениями. Серёжа, отдохнувший от зловредной музыки, проявил ясность ума и сказал "спасибо".
Был ещё в команде опытный путешественник по прозвищу Тучка. Он мог очень много выпить спиртного без ощутимого урона для организма. Когда всё привезённое из Алма-Аты закончилось, Тучка поставил в молочной фляге брагу. Ну, сахар, дрожжи, ключевая вода - всё как положено. Народ переживал, спрашивал, как идёт эксперимент по сбраживанию сусла на высоте 3600 метров, как чувствуют себя бродильные микромицеты? А Тучка делал жест покоя ладошкой. Потом он открыл флягу и задумался.
- Товарищи, наступает праздник - День молодёжи. Мы не вправе отметить его чаем. Просто невозможно.
Флягу за сутки выпили, а потом кто-то посмотрел в календарь и ужаснулся. День молодёжи ещё только будет! Он празднуется в последнее воскресение июня, а брагу выпили в предпоследнее! Исправить очень трудно такую календарную ошибку. Но Сынок попытался.
В торговой лавке по причине сухого закона единственной алкогольной жидкостью был одеколон "Осенний сад". Зверский. Оказалось, что пить его невозможно из-за густых ароматов. Тогда общими усилиями был создан перегонный аппарат, в него залили 20 пузырьков одеколона - и ура! - жидкость потекла бесцветная. Но то оказался оптический обман: все запахи сохранились - чарующие запахи лесорубов, собравшихся на дискотеку.
Тогда завхоз Миша отправился к соседям-геологам и выпросил у них со склада противогаз. Открутили фильтр и пролили через него упрямую жидкость. О горе! Одеколон вновь приобрёл исконный жёлто-зелёный цвет. Коллектив отступил, только Тучка улыбался перед грядущим удовольствием, поскольку знал, что всё достанется ему.
- Тучка, ты глянь какой цвет! Как ты можешь это пить?!
- Ликёр шартрез один в один. Был создан монахами в каком-то веке, настаивался на ста тридцати травах. Зелёный цвет происходит от хлорофилла. Жёлтый оттенок приобретался от шафрана, - пояснил Тучка.
Кое-как Сынок дотерпел до следующего лета - и тогда его отправили отдыхать в приказном порядке. А в конце августа снова забросили на Кумтор. И так ещё повторялось… но всегда без Люси. Её должность сократили. Месторождение готовили к передаче в управление канадцам, посёлок опустел.
Последняя вахта оказалась очень тяжёлой для Сынка. То свинцовая была вахта. Он почти ничего не запомнил. Постоянно ныло сердце - не телесным недугом, а предчувствием беды или ещё горшей тоски. Рассказы не писались. Мысли приобрели паническую скорость и не успевали прочитываться.
Скрипела, как мачта, сортирная дверь. Косо мчались в маленьком окне снежинки. Горы, неровно припудренные снегом, выказывали рельеф с особой выразительностью, но подсказки о том, как жить, Сынок не находил ни в этом рябом ветре, ни в этой бесчеловечной красоте склонов.
Потом он работал на телевидении в Алма-Ате, а после этого попал в место своего исцеления, в Басеги.
…От ветра нет вестей. Шурша ночной травой, мы бродим по росе - под бездной круговой. Мы в небе ищем кров, а лучше - дом Отца, и видим свет миров, которым несть конца. Не прожитых никем, мерцающих - кому? Как небо будешь нем - лишь пар из губ во тьму. И грустно до костей, и грустью заступи… обнявшихся детей, затерянных в степи.
Глава 5. Избавление
Пока он мотался по горам и долам, вирус проклятия сидел в нём. Конечно, разгуляться вирусу не удавалось: не те условия. Сынок не страдал социальными амбициями и не выбегал на те соревновательные пути, где можно устроить обидное падение. Разумеется, можно и на метеостанции навредить: учинить пожар, например. Но Сынок на работе проявлял такую внимательность, что вирусу не удавалось организовать большую предметную пакость. (Нет, изредка удавалось.)
Главное, чему он радовался: он общался с планетой Земля с её лучшей - русской - стороны. И не общался с матерью. (В детстве и отрочестве он желал взаимного тепла между ними, подходил к ней с ласкою, но она отвечала холодом и ложью.) До него доходили слухи, что она копается в среде его знакомых, что-то наговаривает… и пусть. Когда возвращался в столицу, приют ему давали друзья.
Где он ещё не был? На Урале. Тут оказалось несколько заповедников и нацпарков. На метеостанцию он уже не хотел: устал от бессонницы. Каждые три часа дежурный наблюдатель выходит на рабочую площадку, снимает показания, кодирует их, передаёт по рации синоптикам, вносит в электронный и в бумажный журналы… причём непросто, а заковыристо. Например, в рядовом журнале явление "дождь" кодировалось цифрой 70, а в журнале с названием "перфорация" - как 71. Массу нелепых мелочей надо было запомнить, и логический Сынок уставал, досадовал. А в три часа ночи трудовая совесть шептала ему: "Не спи, не спи…"
Понятно, что "перфорация" родом из той эпохи, когда информация набивалась дырочками на перфокарты и перфоленты (ЭВМ "Минск-22", 1960-е). Последующие новшества не отменяли старых кодировок, но ложились поверх… так логика была утеряна. Во многих ведомствах электронная эйфория отодвинула человека, и машина натворила глупостей, исправлять которые никто не собирался.
Сынок отыскал менее формализованную нишу для работы на природе - систему ООПТ (особо-охраняемых природных территорий). На Урале нашлась вакансия в заповеднике Басеги. У них, к тому же, была своя метеоплощадка (вне Гидромета), и метеонаблюдения им хотелось получше организовать.
Разумеется, в штате заповедника не было должности метеоролога, там была должность госинспектора (лесного полицейского), поэтому Сынок вступил в эту должность, приняв на себя метеонаблюдения как дополнительную обязанность.
Первым его большим заданием была зимовка на кордоне "Коростелёвка", где располагалась метеоплощадка. С местом он заранее познакомился, поскольку приезжал сюда летом на заготовку дров.
Инспекторы создали для своих зимовок секретное хранилище еды. Крепкий большой ящик закопали в землю, укрыли дёрном и мхом. (Это важная деталь повествования.)
Вероятно, склад можно было сделать и внутри помещения, но тамошние мужики - народ своеобразный: практически все прошли тюремную школу и никому не доверяли. Они больше полагались на хитрые "захоронки". Сынок тоже успел внести в этот склад свою лепту, поэтому в конце ноября, заступая на зимнее дежурство, он прихватил с большой земли всего лишь пакет пирожков, батон хлеба и кусок сыра. Остальное должно быть на месте, в тайнике.
Его привезли на автомобиле из Гремячинска до посёлка Вильва. Далее вездеходом до кордона. Конец ноября, снег, минус 15. Брод через быструю Коростелёвку с берегов подмерзал (забереги).
Дом старый, барачного типа. Когда-то в нём проживали две семьи. Потом съехали, потом одна половина сгорела; оставшуюся половину забрал заповедник. Для одиночества места в этом доме хватало. Две тёплые комнаты, объединённые печкой, и одна холодная. Три маленьких окошка, почти всегда тёмные. Три железных койки. Запах мышей, давно посчитавших себя хозяевами. Ободранные обои на стенах, провисающий потолок.
Знакомая картинка обнищания и одичания русского сельского быта. Двадцатый век не прошёл для Руси даром. Более всех Красные власти ненавидели священников и крестьян. У первых поместье на небесах. У вторых на земле. Красные власти домовитых ненавидели. Почему? Потому что создавали новый народ, пригодный для проживания в государственной общаге - чтобы все на виду, чтобы любого можно было за шиворот в коридор вытащить; чтобы царил в народе казённый страх перед комендантом; чтобы стукачам сподручнее было следить за дневными и ночными проказами населения. Чтобы граждане ощущали себя не персонами с именем собственным, но живым и работящим имуществом государства. Многое удалось.
Печаль об искорёженных людях Сынок остро чувствовал и передвигался по Родине с этим неизбывным чувством. Но лично для себя хороших условий не искал. Убогая обстановка не была ему в тягость. Напротив, он (подсознательно) хотел разделить со всеми общую долю. Только вот грязь и мусор не мог терпеть. Везде, куда бы ни приезжал, он первые дни посвящал капитальной уборке. И удивлялся, отчего люди так уж распались. Пускай в стране прибраться не могут, но хотя бы в доме… Почти на всех стационарах он встречал мусорные следы лени, умственного сумрака, сквернословия, равнодушия.
На второй день Сынок завершил уборку и пошёл за продуктами на пищевой склад. Откинул снег с тайника, поднял крышку и увидел пустоту. Нет, не медведь наведался, а человек. Основательный был запас, на себе не унесёшь - на машине увезли. Кубометр консервов, крупы, сала, чая, лапши, растительного масла…
Сынок огорчился, но в отчаяние не впал. К нему через две недели должны привезти практиканта. Осталось попросить, чтобы с этим студентом привезли еду. Позвонить надо. Только вот на кордоне связи нет.
Связь временами - как-то мерцательно - появляется прямо у дороги на верхушке холма, в трёх километрах от кордона. Туда идти - речку переходить в брод. А речку переходить - задача непростая при отсутствии сапогов-бродней. (У Сынка много чего не было, потому что он получал нищенскую зарплату. И на казённых складах в те годы много чего не было, ибо казна экономила на таких, как он. Питайтесь романтикой, романтики!)
Если перейти ледяную речку в брод, надо будет на том берегу переодеться и сменить обувь: мокрому на ветреной стуже три километра в горку не одолеть. Он проверил дно реки - донные валуны покрыты плёнкой льда. Ширина реки - сорок пять метров, босиком по ледяным камням не пройти: потребуется несколько минут - ноги откажут, и, к тому же, велика вероятность упасть или повредить ногу.
Итак, нужны сменные штаны и ботинки, чтобы на той стороне шустро вытереться, переодеться и пойти вверх со всей возможной скоростью. ...А если на горе связи не будет?
Есть ещё вариант: не дёргаться. Приедет студент и привезёт еды. На месяц им двоим хватит. С водителем вездехода можно будет передать пищевой заказ. Пожалуй, это самый разумный вариант. А перед Новым годом, когда приедут за студентом, тогда и заказ привезут.
Сынок заранее знал, что практикант всю зиму не высидит. Так-то запланировали, однако не реально. На всех удалённых станциях лаборанты через месяц впадали в панику. И даже если вдвоём дежуришь, прямо на глазах так бывало, что напарник, нормальный мужчина, превращался в истеричку. (На Кумторе тоже был первичный план - дежурить вахтой по три месяца, но закончилось тем, что Сынок дежурил по пять месяцев, а сменщики по два.)
Разумеется, техника безопасности запрещает работать в одиночку, но приходилось. Да, оно и к лучшему, от иного напарника сильней устанешь, чем от пыльной бури.
Он решил ждать практиканта. А тот не приехал: передумал. За эти две недели навалило метровый слой снега. Теперь взойти на точку связи стало невозможно даже на камусных лыжах: снег рыхлый, в нём путник тонул.
После двухнедельного снегопада ударил мороз: -38°, -43°, -47°. В Перми, как он потом узнал, в те же дни стоял умеренный холод: -18°. Кордон попал в зону микроклимата - сюда через поперечное низкогорье затекал студёный воздух Западной Сибири.
Из-за крепкого мороза на кордоне свет пропал. Тоже большая неприятность, но ничего удивительного. Китайские умельцы сделали некоторые детали бензогенератора из тонюсенького силумина, с китайским изяществом, так что в пиковый мороз карбюратор дал трещину. Всего лишь несколько вечеров Сынок радовался домашнему освещению, и вдруг настал мрак - очень долгий. В декабре-январе на том кордоне световой день длится не более трёх с половиной часов.
Голод и темнота стали главными его врагами. Зато воды и дров было вдоволь. За водой он ходил на речку. Почистит лунку топором, зачерпнёт воды и снова укроет лунку тёплой крышкой, собранной из палок и тряпок.
А дрова он летом ещё заготовил. Милое дело. Печка была почти постоянно с огнём - единственный свет, единственная отрада и общение. Он поэтому топку держал приоткрытой.
Почему выжил? Потому что в дальней, холодной комнате стоял сундук, окованный жестью против мышей, в том сундуке хранились два мешка муки и мешок сахарного песка. Этим он питался 96 дней.
Ещё нашлась бутылка растительного масла 0.9 литра (хватило на три месяца!) и пачка чая (на месяц). Кроме того, Сынок нашёл три свечных огарка, которые решил истратить на Новый год и на Рождество… если, конечно, в календаре не запутается. (Запутался.)
Питался он мучными тонкими лепёшками на воде. Капал одну каплю масла на сковородку и размазывал пальцем тоненько - по нанотехнологии. Лепёшку тугого теста, раскатанную двухмиллиметровым слоем, прокаливал минут по восемь с каждой стороны и получал нечто плотное, отчасти симпатичное, суховатое. Лепёшки макал в сахар и запивал очень бледным - на трёх чаинках - чаем. (Были эксперименты с участием соды, но не пошло, да и соды нашлось две чайных ложки.)
В сутки он делал три-четыре лепёшки. Если съесть одну без уважения, она укладывалась в животе болезненным комом. Нет, голод научил его "жевательному" питанию. Только вот Сынок не знал, сколько может позволить себе чая и сахара.
Приедет ли кто к нему или вообще не приедет?
Если бы заранее знал, что не приедет, он ещё в декабре, после ослабления тех страшных морозов, ушёл бы с кордона.
До посёлка Вильва не так уж далеко - 30 километров. Правда, глубина снега и мороз умножали эти километры на некий коэффициент усложнения. К тому же, дорога сопровождалась довольно крутыми перепадами высот. И названные трудности следовало ещё умножить на мерзлявость и слабосильность организма, опустошённого голодом. Нет, всё-таки ушёл бы.
Сама по себе раздвоенность - очень вредное состояние. А в некоторых ситуациях - смертельно опасное. Ждать или не ждать? Идти - или не идти?
Когда речка покрылась надёжным льдом, Сынок отправился на точку связи. Три километра в горку он одолел за три часа. Мороз был тогда несильный: 20 градусов, и ветер слабый, и снежный покров немного слежался, уплотнился. Камусные лыжи проваливались всего на 40 сантиметров (уже не метр), и всё-таки дотащился он едва-едва. Но самое обидное: поход оказался напрасным.
Снег изменил облик места, и Сынок не нашёл указательной вешки, поставленной тут ещё летом. Пока методом обшагивания он отыскал точку связи, мобильник замёрз. И Сынок тоже озяб, потому что вспотел на подъёме.
Повторные подъёмы на точку связи уже не виделись ему разумными: подзарядить мобильник всё равно не было возможности. Так одна проблема порождала другую, и круг проблем замкнулся.
Никогда в его богатой станционной биографии не случалось ничего подобного. Кордон искусно превратился в невозвратную станцию.
Когда он ходил на горку, его приметили волки, и на следующий день стая пришла на кордон. Ну и что: выходить из дома у него было не шибко много причин. В туалет (всё реже). На речку за водой. В сарай за дровами. На метеоплощадку за погодными данными.
Первые три недели он честно ходил на площадку и вёл журнал, но волки отвадили его от работы. Вышел он тогда за порог и остановился от навалившейся тоски. Предчувствие беды остановило его. И точно: из-под нижних еловых лап, из глубины сугроба на него смотрели жёлтые глаза. А вон там ещё… И на целинном снегу между двумя тропками-траншеями, которые он прорезал до туалета и дровяника, пролегли борозды волчьих пробежек. (Они след в след передвигаются.)
Волки - ребята злые, но трусливые. Он со всей возможной для него громкостью закричал: "Эгей!" и захлопал в ладоши - жёлтые глаза с лёгким снежным шорохом пропали.
Пришлось по-быстрому натаскать в дом запас дров. Потом, перекрестившись, он три раза сходил на речку и наполнил все ёмкости водой. Главное - не выходить затемно, когда они смелеют.
Через несколько дней разбойники ушли не солоно хлебавши - отправились на миграционную тропу лосей.
С каждым днём Сынок воспринимал реальность всё равнодушнее. Ну, ушли - и ушли. А не ушли бы, так и ладно.
Он так ослабел от сахара и муки, что большую часть времени проводил на койке. Просто лежал в темноте, о чём-то думая. А потом и думал всё реже, бледнее, всему на свете предпочтя полусон.
Через месяц к нему явилась другая беда - какая-то болезнь. Зрение стало нечётким, тело стало чесаться и зудеть, а потом покрылось мелкими болячками. Кожа на голенях потемнела, из пор выступили капли крови. Затем некоторые мелкие болячки соединились в большие. Кружилась голова, и появилась неутолимая жажда.
Тут главное, не удариться в панику, ибо паника отнимает последние силы. Он оценил обстановку и подвёл баланс. Электричества нет, пищи почти нет, сил нет. Зато имеется в наличие: печка с огнём, вода и болезнь.
Вспомнил про календарь: быть может, наступил Новый год, а может и Рождество. Славные деньки! Светлые - посреди мировой темноты. Яркие свеченьки! Он вспомнил про свечные огарки. Зажёг один и получился праздник.
Отчего-то один свечной огонёк радужно горел сразу в двух-трёх местах, занимая половину зрительного пространства. Нервная темнота прижалась к стенам. Он попил холодной воды, подкинул в печку дров и снова лёг смотреть на свечу.
Маленькие домашние хлопоты утомляли его. Дышал он так, словно поднимался на гору.
За стеной, в холодной комнате возились мыши, вновь и вновь пытаясь одолеть обитый жестью сундук. У него появилось дополнительное восприятие событий: он видел звуки. Потрескивание огня в печке сопровождалось в его закрытых глазах картинкой живых искр. Он видел, как мыши пытаются нюхом и усами разгадать сундук - и улыбнулся: оголтелые дурачки…
Когда огарок догорел, наступила одушевлённая темнота - она строила рожи. Он решил, что так играет его подсознание, и закрыл глаза. Морды пропали. Открыл - вот они. Редкое воображение способно придумать этакие существа и физиономии. Ни одного нормального, человеческого лица. Ухмылки, угрозы, обморочное безразличие - на этих лицах эмоции ада.
Эта воздушная труппа, однажды поселившись, уже не покидала его жилой комнаты. Только в короткие дневные часы или глядя в печной огонь, он отдыхал от них.
Зато сны приходили цветные, реалистичные. Много детских, школьных сюжетов, и в каждом из них он совершал что-то нехорошее. Спрятал чужой школьный портфель, своровал почтовую марку, обидно пропустил пустейший гол, когда стоял на воротах, а когда был грудничком, нарочно укусил материнский сосок. У памяти и совести нет срока давности.
Он пробуждался от стыда и видел дикие рожи. Их основной цвет - серо-синий, серо-чёрный. В глазах у них не зрачки, но тонкие блики. Похоже, они ждали его смерти. И не напрасно. Однажды он потерял сознание. Когда оно вернулось, он озабоченно задумался об этом.
Его труп в конце февраля или в начале марта найдут работники заповедника. На них заведут уголовное дело о нарушении техники безопасности, об оставлении сотрудника одного без помощи, связи и транспорта, о нарушениях всех возможных должностных правил. Ему нельзя умирать. К нему эти люди хорошо отнеслись, он же сам их заверил в умении выживать.
Сынок поднялся, добавил пищи огню, состряпал мучную лепёшку, не признавая того, что они его убивают, вызывая диабет. Ему по наследству передалась расположенность к диабету, но всё это выяснилось потом. А тогда что он мог поделать? Вовсе ничего не есть? Ему сил не хватило бы даже для походов за водой и дровами.
Один такой поход едва не завершился окоченением. В сильную, слепую метель он с ведёрком воды не совсем туда пошёл, то есть на взгорок - это правильно, да взял несколько вбок. Утонул в снегу, упал и облился водой. Температура: - 27°. В пятидесяти метрах от дома едва не погиб. Таковы эффекты внутреннего холода, вялости, головокружения.
Он лёжа боролся с умиранием. Это длилось примерно месяц. Страшный, бесконечный февраль. Снегом замело всю избу вместе с окнами, по самую крышу. Наступила тьма круглосуточная. Настало безвременье. Инфернальные жители потёмок размножились и утеснились. Теперь в темноте не осталось пустого места. Ждут, но умирать нельзя. Проблема не только в неуместности трупа на кордоне "Коростелёвка"; дело в том, что он чего-то не сделал, и жизнь его не созрела, и сам он ещё не готов.
Чем ближе к смерти, тем ярче память раскрывала ему прошлое. Невероятные подробности с добавленной чёткостью изображения. Заодно Сынок догадался, кто украл пищевые запасы. Сотрудник, с которым он летом готовил на зиму дрова. Бывший уголовник и браконьер. (В любую ООПТ желают устроиться браконьеры.)
Он вспомнил историю своих отношений с матерью и вспомнил не её прегрешения перед ним, но свои перед нею: детские капризы, побеги из дому. Перед лицом своей гибели он пожелал ей добра и забывчивости. Не надо ей пламенных мучений совести. Пусть не помнит она своих слов и поступков! Сынок ей простил. Пусть Бог простит. И пусть она своё материнство забудет.
Накатывали волны смертного страха: ты есть - и сейчас тебя не станет, погоди минуту! Он спешно поднимал веки и вглядывался в морды, чтобы хоть кого-то увидеть. В один из таких моментов из него вместе с выдохом вылетела искорка и погрузилась в тёмную морду виз-а-ви, как в черничный кисель, и погасла. Вот оно, освобождение от проклятья! Не зря он сюда приехал, не зря умирает!
С этой минуты в нём завелась радость. Не только радостная лёгкость прощения, но благодарность. Если бы уголовный сотрудник не стащил все продукты, Сынок не лежал бы сейчас при смерти. Но тогда страх смерти и беспощадные угрызения совести не прогрызли бы его до самого дна, и не излетел бы из него вирус несчастья.
Для избавления потребовался разрыв эгоистического кокона. Сынок осознал, что личными силами не смог бы организовать разрыв самого себя. Тут на благих намерениях не прокатишься, тут большое сокрушение потребовалось.
И мать благодарил. Она заранее спасла его от некоторых пошлых верований. Например, от веры в ложь; от веры в красоту богатой жизни; от веры в пользу и славу карьеризма, от веры в то, что люди разделяются по сортам на благородных и низкородных. Она своим горьким примером оберегла его от снобизма. Спасибо, мама, это драгоценное воспитание!
Во всех ситуациях она старалась что-нибудь выгодать для своего самолюбия, и он заметил, как это некрасиво. Он вырос другим - спасибо ей! Спасибо, мама, не кори себя ни в чём!
Жители темноты бесшумны. И вдруг появился где-то за ними звук. Этот звук излучал надежду, надежда росла... и вот гудение двух снегоходов обрушилось на него - едут!
…И, конечно, Сынок благодарит природу. Говорят, за любовь надо платить. За любовь к ней он заплатил диабетом - и не жалеет. Болезнь проходит, а любовь растёт.