В комнате за пустым столом в шесть часов ноябрьского вечера сидел немолодой, лет шестидесяти мужчина. Упёрся невидящим взглядом на блеклые обои и молчал. И не мигал. И пальцы его, сжатые в замок, слегка подрагивали и подрагивали.
Он молчал, хотя последние месяцы постоянно говорил сам с собой вслух. Порой невнятно, шепотом, но эмоционально, и даже с жестикуляцией. А сейчас молчал, хотя мысли в голове крутились, будоражили, путались, опережая друг друга. Сейчас ему не говорилось. То ли оттого, что всё кончалось. То ли от страха сглазить последнюю надежду. Думы – Господу, слова – дьяволу. А страха – животного, давящего – не было. Отвык он бояться, много лет назад отвык. Пустота была. И еле живущая надежда, что «…может быть… бывает же… есть же чудеса!»
Разжал ладони и достал сигареты. Хорошая «Прима», крепкая, надолго пачки хватит. Тяжело поднялся и в который уже раз на дню медленно прошёлся по обеим комнатам.
Бомжатник какой то, а не квартира… Старый сервант, старый шкаф, старая тумбочка, табуреты… В углу – скомканный спальник с подушкой и одеялом. Здесь же, на полу – стопки книг в потёртых переплётах.
Нет, ничего больше на продажу не осталось. И на кухне нет, даже не смотри!
А, ведь, никто бы четыре года назад не поверил, что всё, ВСЁ вот так… прахом… тленом кончится… Ни машины, ни гаража, ни сада, ни вещей. А сколько друзья денег надавали – не перечесть! И даже квартира… Спасибо покупателям, разрешили пожить ещё месяц.
Москва, Питер, местная областная… Опять Москва, Питер, опять местная, но уже другая, в Советском районе клиника… И снова, и снова… Он попытался вспомнить, сколько раз они побывали в столице, но тут же плюнул на эту затею. А ещё были какие-то экстрасенсы, бабки-целительницы… Церковь была… Ольхон был с шаманом.
Он машинально опять потянулся к сигарете. Затем очнулся и вытащил из пепельницы один из аккуратно затушенных «бычков». Прикурил и закашлялся от обжигающего дыма. Утёр выступившую слезу. Дым рывками – вверх, вниз – рвался сквозь открытую форточку в остывающую ночь.
Всё, Женя, решай, не тяни кота за хвост.
Он тяжело привстал – и вдруг заплакал, завыл тихо-тихо!
- За что ты меня так, а?! За что ж ты так, милая? Что я тебе плохого сделал? Молчала, молчала, ничего не говорила столько лет!.. Умирала, умирала… Можно ж было успеть, вылечиться, а ты… Умирала – и молчала… Что я тебе сделал, а? Чем я тебя обидел? Что я тебе сделал? За что ты меня так-то?! – выл он шепотом. И так, со слезами и всхлипами прошаркал к окну, где на подоконнике темнел маленький бумажный образок. С трудом опустился на колени, закрыл глаза.
- Господи! – прошептал он. – Господи! У меня ничего не осталось. Да и не помогут ей сейчас деньги, ничего не поможет, кроме чуда. Возьми мою жизнь в обмен на её. У меня нет больше ничего… Пусть я попаду в самый страшный ад на том свете, а на этом меня все проклянут! И похоронят за кладбищенской оградой! Лишь жила она, Господи! Не за меня – за СЕБЯ жила!
Перекрестился.
С трудом вытянул из кармана пиджака целлофановый кулёк, высыпал содержимое на ладонь. Посмотрел на горсть таблеток. И рука уже не дрожала.
Им посчастливилось: они любили друг друга. И умерли в один день, назавтра.