Он появился в моей жизни внезапно, как ветер, как землетрясение, цунами, как понос….
Будучи отчисленным за аморальное поведение из Университета, я в поте лица своего трудился инструктором-методистом по спортивной работе и художником-плакатистом, по совместительству, в парке культуры и отдыха имени Лазаря Кагановича, продолжая неустанно развивать и без того развитой социализм, до вселенской бесконечности. Кроме этого, время от времени, я еще лабал на гитаре, рвал глотку, «шизгарил» на танцплощадках, на свадьбах и выпускных вечерах.
Работа моя спортивным инструктором поразила бы своей абсурдной нелепостью и Самюэля Беккета, и Эжена Ионеско, и Славомира Мрожека и Даниила нашего Хармса. А Кафка от зависти, всенепременнейше, обделался бы.
Основой моей деятельности было мифотворчество: написание красноречивых, пафосных отчетов в управление культуры облисполкома, о своей мифической, неуемной деятельности на посту руководителя спортивной жизни парка имени Лазаря Кагановича.
Оттуда, из управления культуры - этого исчадия эстетики, этики и шизоанализа, бездарные, далекие от культуры чиновники, управляли культурой региона. Иногда, от этого Управления, мне выпадала левая «халтурка». Я подрабатывал написанием сценариев новых советских праздников труда. В них я возвеличивал слесарей, токарей, фрезеровщиков, лудильщиков, мотальщиц, врачей, механизаторов, животноводов, хлеборобов, свекловодов, виноделов (особенно!) ассенизаторов.
Поскольку зарплаты у всех тружеников отчизны, были одинаково мизерные, то, Правители Великой Страны компенсировали это маленькое недоразумение тоталитарным пафосом Величия Человека Труда. На каждом заводе были многотиражные газеты, в которых описывался трудовой подвиг коллектива и многочисленных отдельных, бескорыстных энтузиастов. В каждом цеху висели доски почета, с фотографиями передовиков производства. В каждом районе, в деревнях и селах, непременно стояли стенды «Ими гордится страна» (город, район, завод, колхоз). Народ получал несметное количество почетных грамот, памятные медали, значки и с гордостью вешал цацки на лацканы дешевых пиджаков, а грамоты в рамках на стены своих лачуг. Схема работала прекрасно. Получив грамоту из рук самого директора завода или колхоза, работяга был настолько счастлив (Еще бы! Сам директор помнит о нем! Пожал ему руку!) что уходил на радостях в мини-запой, проставлялся, и за праздником, как-то забывал, что кроме грамот еще существуют деньги.
Я, простой винтик сложной идеологической машины, сладкоголосо, бессовестно лживо воспевал бесплатный Труд, пел ему дифирамбы, хотя в душе ненавидел его, как ненавидит опарыш рыбака, как рыбак ненавидит рыбнадзор, как ненавидит рогоносец жену, а горький пьяница – вытрезвитель.
Однажды злодейка-судьба надолго свела меня в одной кровати со страшненькой чаровницей-чиновницей-блудницей, сотрудницей этого самого управления культуры. Ха-ха-ха! Она, обладатель звания "Заслуженный работник культуры", не могла отличить тантры от мантры, Шлегеля от Гегеля, Пучини от Россини, Шёнберга от Гоголя. Она искренне считала, что «рубатто» - это по-итальянски – «быстро кушать», "рубать". Она не читала Джойса! Бл..ть! Ужас! Жака Дерриду она считала мужем певицы Долиды. В ней сочеталась позитивность шизофрении и негативность паранойи.
И вот такой человек, время от времени руководил мной (даже в кровати) и контролировал культурную жизнь области. Она приезжала с проверками в учреждения культуры области и наводила страх и ужас, на директоров сельских клубов, на местных чиновников, как Гитлер на евреев, как Инквизитор Игнатий Лойола на ведьму, как пьяный десантник на трансвестита.
О! Видели бы вы, с какой жестокой, садистской яростью я расправлялся с нею в постели! Я словно бы яростно е..ал в рот всю советскую идеологическую машину! Всю советскую культуру, с ее подлым, лживым, методом социалистического реализма. На тебе! Получай, сука! За Мандельштама! За Пастернака, сука! Ну хоть так отыгрывался на ненавистной идеологии. Я был как-бы половым диссидентом, оппозиционером.
Х..й пополам, пи..да вдребезги! Получила? Будешь знать, как чморить и нае..вать нас, простых, доверчивых, наивных тружеников Великой страны победившего социализма.
За каждый свой лживый, как индульгенция, сценарий о героическом труде советского народа, я, как Иуда Искариот, получал 50 серебряников. Правда, это случалось не так часто, как я бы хотел.
О! А уж когда однажды ко мне в койку случайно залетела, как летучая мышь, пьяная баба в погонах МВД (она была вертухаем в колонии, шмонала заблудших девчат) я заеп ее едва ли не до смерти. Она была вообще олицетворением не только тюрьмы, режима, но и ненавистной тоталитарной системы в целом. Я заставлял ее е..ться в парадном кителе. Но об этом потом. Я назову этот рассказ "Сказ о том, как я у..бал Социализм, как систему".
Сочиняя отчеты о работе парка, я бессовестно придумывал пафосные названия мифических спортивных мероприятий, поднимающих дух и физическую мощь, отдыхающих строителей коммунизма, которые я, якобы, проводил, и со сказочной велиречавостью, описывал их, как Гомер троянскую войну.
Нет! Работа, какая-то, худо-бедно, спустя рукава, конечно же, велась! Летом я проводил с отдыхающими и учениками местной школы, какие нелепые эстафеты и соревнования. Играл с детишками в футбол, в карты и теннис (на деньги и на водку). Но никто из начальства моих титанических усилий в деле спортивного воспитания молодежи не наблюдал воочию. Начальству было по х..ю моя деятельность на посту «паркового физрука», они верили мне на слово.
Но главным делом моей жизни в парке была легендарная, мифическая «Спортплощадка». Однажды, с бодуна, я придумал, как мне решить проблему досуга, на рабочем месте: я решил создать, построить собственными ручищами, спортивную площадку. Выбрал ровное место, полянку, вдали от людских глаз, привел туда директора парка, Виктора Николаевича, человека, уставшего от суеты жизни, и, потому, равнодушного к событиям мира, и, обведя рукой зеленое пространство, провозгласил, как царевич Петр Екатерине:
- Вот здесь я создам Спортивную площадку!
- Давай, Илья! Создавай! – безразлично одобрил директор, и ушел. С тех пор, у меня появилась легитимная возможность отсутствовать в конторе, столько времени, сколько мне потребуется для удовлетворения всех своих земных нужд.
Утром я приходил в контору, и говорил громко, чтобы слышали все сотрудники, от бухгалтера и дворника, от методистов до радистов и директоров:
- Ну, что ж! Пойду строить спортивную площадку! Пора!
Все сотрудники и сотрудницы парка, с уважением смотрели на меня, как на единственного человека в этом мире, который занимается настоящим, важным, нужным социализму, делом. Я брал лопату, и, сопровождаемый сочувствующими и восторженными, исполненными уважухи, взглядами, поступью трудового человека, землекопа-могильщика, шел в пивную, благоразумно построенную в парке. Она была расположена в тенистой глубине чащи, вдали от глаз начальства. Вокруг деревянной будки, были живописно расставлены пеньки, вместо столов и стульев.
Хозяйка пивной, златокудрая, толстозадая, Богиня, покровительница страдающих похмельем, толстушка Зоя, возросшая на солоде и сале, потчевала меня фри-пивом бесплатно, всего лишь за то, что я, всякий раз, едва только солнце скрывалось за верхушками дубов и сосен, перед закрытием точки, помогал собирать и мыть кружки, ну, и за то, что, иногда, перебрав пива, предавался с ней сладким утехам, тешил ее мясостое тело прикосновением своих костей.
Каждое утро, я начинал с зарядки. А именно: я собирал в парке, на полянках, средь кустов, пустые бутылки, легкомысленно и беспорядочно разбросанные по природе пьющими строителями коммунизма, что бы, когда они снова придут культурно бухнуть и отдохнуть от труда, в парк культуры и отдыха, взор их не был бы омрачен созерцанием пустых, как их жизнь, бутылок. Когда стеклянной тары набиралось изрядно – я шел ее сдавать, чтобы, хотя бы на день, пополнить свой эфемерный бар. Я был как-бы, бутылочным волком, санитаром парка имени Лазаря Кагановича.
Я был в то время худ, бос, бородат, долговолос, джинсоват, и перманентно буховат. Вот в таком прекрасном, евангельском виде и нашел меня у тихих вод пруда, у склоненных кудрявых ив, мой внезапный спутник, ученик и поклонник - Иуда Талер. Вот как это было.
Однажды, погожим летним днем, я, по обыкновению, сидел в своем парке, на берегу небольшого, искусственного озера, питаемого чистым, холодным, родником, и, глядя на водную гладь, предавался умственным спекуляциям о скоротечности жизни. Неожиданно передо мной возникло мимолетное видение: полутораметровый, взлохмаченный мужичок, с редкой, словно возросшей в чахлой пустыне, бороденкой. Он бухнулся передо мной на колени, возведя руки ко мне, воскликнул в какой-то безумной радости:
- Господи! Иисусе! Наконец-то! Это – ты! Господи!
Он беспрестанно, истово кланялся, осенял себя крестным знамением, слезы счастья стекали по его пухлым щекам. Я не хотел омрачать нечаянную радость религиозного безумца и сказал тихо:
- Я – сын человеческий.
И ведь я не врал! Я был просто Сын Человеческий! И мне было от этого хорошо. Я иногда, порой частенько вру, а потом мучаюсь. А в этот раз был честен перед природой, собой и этим мужичком.
- Я знал! Я знал, что найду тебя, Господи!
- Только ты никому не говори, - предупредил я, опасливо оглянувшись, и, убедившись, что фарисеев и иудеев вокруг не было видно, спросил - Как твое имя?
- Валера, - не переставая улыбаться щербатым ртом, ответил низкопоклонник, - Валера Талер...
В кронах дерев щебетали беззаботные птахи. На поверхности пруда, появлялись и исчезали, словно звезды во Вселенной, круги, от рыбьих игр. Над пестрыми соцветиями порхали бабочки и шмели. Над какашками в кустах весело порхали в диковинном танце зеленые мухи. Вокруг царила гармония и мир. Я тихонько, чтобы не спугнуть Матушку Природу, почти бесшумно, отрыгнул утренним пивом.
- А где остальные? – спросил Валера, немного успокоившись и присаживаясь рядом со мною на лавочке.
- Они рядом, вокруг нас, - ответил я, уверенно полагая, что, в данной ситуации, я должен говорить так же неопределенно и туманно, как в первоисточнике. Загадками, поговорками и притчами.
- Господи! А вы можете сейчас пройти по воде? – сгорая от нетерпения, от предчувствия Чуда, спросил Валера.
- Пошто? Я не фокусник, - резко отрубил я.
- А возьмите меня в свои ученики.
Я возложил ему свою, не оскверненную неквалифицированным, лопатным трудом, руку на грязную голову со спутанными волосьями и торжественно произнес:
- Все! Ты ученик!
Валера счастливо забил в ладоши, как преданный зритель Мариинского театра.
- А как меня теперь зовут? – нахмурился вдруг он, почуяв некую драматургическую недосказанность.
- Иуда, - не задумываясь, поименовал его я.
Так появился в моей жизни Иуда Талер. Он приходил в парк каждый день и тихо читал молитвы, сидя рядом со мной. Я угощал его пивом, и мы мирно беседовали. Иногда он помогал мне сдавать бутылки, доставлять тару в приемный пункт, подметать пространство вокруг площадки для настольного тенниса, или убираться в моей художественной мастерской.
Он считал меня Мессией, и я ничего не возражал против этого. Да вряд ли хотя бы один Мессия возражал бы против этого. Некоторым приходилось убеждать в этом свою паству. Мне эта роль досталась без труда.
Однажды, в свой выходной (а в те времена у меня все дни были – выходные, потому что жил я в радости и беззаботье) я шел по городу с Прекрасной дамой, относительно которой, безрезультатно, но методично, долгих две недели, вынашивал грязные плотские планы. Но дальше целомудренного, комсомольского рукопожатия дело никак не шло. Хотя я много раз пытался впиться в ее амарантовые уста поцелуем своих потрескавшихся губищ, но всякий раз попадал в ланиту. Она была проворна словно ласка. Уворачивалась от моих чмоканий, как опытный боксер. Да и длань моя не единожды была резко отвергаема, когда я пытался прикоснуться к персям или к стегну ее.
И вот так целомудренно и бесполо мы и общались с ней, покуда не….
И вдруг из безликой, праздной толпы, появился он: Иуда Талер. Завидев меня, Иуда, не обращая внимания на толпу, в невероятной радости, в бурных слезах, бухнулся передо мной на колени и стал отбивать поклоны и осенять себя крестными знамениями.
Прохожие останавливались и с недоумением, оцепенением, невероятным изумлением, смотрели на эту необычную мистерию. При социализме, впрочем, как и при феодализме и капитализме, далеко не каждый день на улице один человек молился на другого. Вокруг нас образовалась небольшая толпа. Некоторые – крестились. Кто-то заплакал в голос. Какая-то баба фальшиво запела «Боже, царя храни», но тут же, смолкла….
- Господи! Отче Наш! Иже… Спаситель! Какое счастье! Ты снова здесь! Ты снова с нами! – повторял Иуда Талер, не переставая кланяться. И сказал я ему, преклонив перед ним колени свои:
- Поднимись, сын мой! Восстань! Ты же брат мой возлюбленный!
- Да! Я Брат! Брат! Возлюбленный! – повторял Иуда в исступлении, целуя мои джинсы. Я боялся, что он сейчас что-то вытворит нехарактерное для строителя коммунизма, и сказал ему мягко, но требовательно:
- Ступай в церковь, Иуда. Я – там! Я жду тебя в церкви! Я всех вас жду в церкви! – обратился я к толпе.
Иуда ушел, оглядываясь, и крестясь. Моя красавица, потрясенная сценой внезапного почитания моего, некоторое время шла рядом молча. Наконец, через час, она прокашлялась и спросила:
- Извини меня, конечно, Илья, но что это было?
- Не обращай внимания, - сказал я с нескрываемым, преувеличенным безразличием.
- Может быть ты - не Илья?
- Никто не знает: кто мы, на самом деле! Мы все не те, за которых выдаем себя, - туманно и дождливо, по привычке, ответил Я.
Этой ночью, она, наконец-то, стала моею. На лестничной площадке ее дома. Два раза. Неистово. Я успокаивал себя тем, что я никого не обманул и не назвал себя чужим именем. А Валеру вскоре забрали в специальное учреждение, в которое обыкновенно при развитом социализме забирают подобных юродивых, дабы не портили они образ человека труда. А спортивную площадку я так и не построил. Нет! Работа, конечно же, велась. За все время, я успел вырыть только две небольшие ямки, куда планировал поставить штанги для футбольных ворот. Да как-то за делами забыл. А про площадку спортивную никто из руководства мне не пенял. Да и потом, никто, никогда, собственно, и не вспомнил про мои грандиозные, революционные планы по преобразованию парка в центр спортивной жизни Планеты.
КОНЕЦ