Её звали Люлёк. Она была нам, как мы с мужем считали, какой-то то ли двоюродной тёткой, то ли троюродной, может и не тёткой, может бабушкой, а может и нет. Но кем-то она нам приходилась. Мы с мужем из одного семейного клана.
Наш родственный круг довольно большой и во главе этой родственной могучей кучки восседает моя мама, которой уже очень много лет, но активна она не по годам. Это мама решает кто в большой семье главный и стоящий, а кто никто и не достоин.
Итак, Люлёк или Ольга. Я не знала, кем она приходилась и маме, но то, что Люлёк бестолковая, бесталанная, неумная, блаженная и все остальные «не» - знали все. Люлька можно было не замечать, не дарить ей подарки, можно было месяцами ей не звонить. О ней вспоминали лишь во время неприятностей и проблем. Нет, она не решала проблемы, она умела слушать и сопереживать. Можно было позвонить в любое время и долго рассказывать очередную важную или не очень неприятность. Она всегда и всему была рада: приходу, звонку. Всегда была на связи и всегда была доступна. Всегда у неё было, чем угостить; всегда было, что дать «на дорожку»; всегда были гостинцы для наших детей и внуков. Она всегда помнила даты всех наших событий, и никогда не забывала позвонить и поздравить, старомодно перечисляя все пожелания. Если же в семье у кого-то из нашего клана были праздники, то Люлька, как правило, частенько забывали.
Была она старомодна, неказиста, а по словам моей мамы, даже страшно некрасивая, так, как одна нога её была короче другой после перенесённого в детстве полиомиелита. Всегда аккуратна, недорого, но со вкусом одета.
Она никогда ни на кого не обижалась, никого не осуждала и умела хранить все наши тайны.
Замуж вышла поздно, за разведённого. Его звали Леонид и мама звала их «Два Люлька» или «Эти два недоразумения».
Как они жили - никто не задумывался. Для нас была ничем не интересна, кроме, как прибежать к ней и плакать часами на её плече. Леонид сразу как-бы растворялся в квартире, и Люлёк полностью принадлежала только тебе. Она никогда не давала советы, никто и не бежал к ней за советом. За советом шли к моей маме. К Люльку бежали в душевной боли, душевной трагедии надуманной или настоящей, но, если сердце разрывалось, и слёзы душили – нужна была только Люлёк. Мы нуждались в её сострадании. А сострадать Люлёк умела, она интуитивно чувствовала твоё эмоциональное состояние и степень опасности. Какие-то слова тёплые, успокаивающие, как лёгкое покачивание на волнах; какие-то не приносящие боль вопросы и покой приходил в твой ум, а спустя и в сердце и душу.
В самых сложных случаях душевного беспокойства моя мама совершала торжественный выезд к Люльку. Собирала подарки, чаще из ненужных ей вещей, и приговаривала, что давно не проведывала «Эти два недоразумения». При этом теряла свою стать, излишне, по-старушечьи, суетилась и прятала взгляд. И, если даже ещё не знали, все уже понимали, что в семье или уже что-то произошло, или что-то очень неприятное назревает. Гостила у Люлька, как правило, целый день. О чём они говорили, или говорила одна мама, а Люлёк слушала – не знаю. Но мама приезжала спокойная, умиротворённая и тяжёлый случай удивительно легко разрешался. Короче, была она всем нужна, но как-то незаметно это было для всех нас.
А потом умер её муж, а вскоре не стало и Люлька…
Первый раз в жизни все родные собрались вместе, вместе и ради, ради… усопшей Ольги. Почему-то все прятали глаза, но с открытым удивлением рассматривали покойную. Я тоже смотрела на неё в гробу и дивилась, насколько лицо её было благородным и красивым, спокойным и доброжелательным. Казалось, что она сейчас очнётся, откроет глаза и, как всегда, слегка виновато улыбнётся … Её скрещенные руки на груди были изящны и красивы, а пальцы тонкими и длинными с красивыми продолговатыми ногтями. Я смотрела на неё и не узнавала.
Непонятное чувство тревоги поселилось во мне, и я не могла разобраться откуда оно пришло. Квартира её досталась мне по завещанию. Похоже, что меня посетило чувство вины за то, что я только брала, брала и ничего не давала Люльку взамен. Ничего. Я и о ней-то ничего не знала.
Спустя некоторое время я пришла в завещанную мне квартиру.
С чего начать?
–Надо все разобрать: что-то продать, что-то раздать, что-то выкинуть, – думала я и вдруг поняла, что не смогу это сделать.
Квартира Люлька, её вещи несли покой, впитанный добротой и любовью хозяйки. Я, как будто, ощущала на себе взгляд Люлька и слышала просьбу не разрушать, не ломать.
Чистота и порядок смотрели на меня с каждой полочки, с каждого угла, и наполняли дом необыкновенным уютом.
Первый раз в жизни зашла в её спальню. Красивые занавески, салфетки, полочка с иконами, а я и не знала, что она была религиозна.
Фотографии на стене. Много фотографий в изящных рамочках, а на фотографиях весь наш семейный клан: рождения, свадьбы, юбилеи, любительские с отдыха, наши дети и внуки. На полочке книжечка, в которой выписаны имена всех наших живых о здравии и умерших о упокоении. Молитвослов и другие церковные книги.
А ещё я обнаружила её дневники и не стесняясь начала их читать.
Читала и стыд обжёг меня, острый жгучий, до остановки дыхания не от того, что заглянула в чужой дневник. Я, постоянно пользовалась любовью и заботой человека, абсолютно ничего о нём не зная. Не зная, не замечая, я совсем и не стремилась что-либо знать. Мое равнодушие и безразличие к ней были безграничными. Как, впрочем, у всех нас.
Люлёк, оказывается, не была нам родной, она вообще была сиротой. Её родители просто рано ушли из жизни и воспитанием занялась единственная бабушка, которая умерла во сне, когда Люльку исполнилось 16 лет. В этот период Люлёк наделала много глупостей. С мамой они познакомились в роддоме, где в один день рожали. Мама – меня, Люлёк – мёртвого ребёнка… Роды у мамы были тяжёлые, с осложнениями. И Люлёк стала моей кормилицей. Вот и всё родство. А потом она была моей няней, и в дальнейшем помогала маме со всеми её детьми и не только её, а детьми брата, сестёр. Так, незаметно, она вошла в нашу семью, но дальше порога её не впустили.
К сироте, родившей в семнадцать лет мёртвого ребёнка, относились снисходительно- пренебрежительно, считая, что облагодетельствовали её. Но доверяли при этом ей самое дорогое – детей. Получался какой-то парадокс. А Люлёк была благодарна. Благодарна, что вошла в семью, пусть хоть до порога. Она не просто вошла – она полюбила её. Полюбила нашу колготную шумную семью, с её ссорами, высокомерием и жадностью. У нас в семье не очень умели любить. И это было главной трудностью. А Люлёк любить умела и все, пренебрегая ей, тянулись к ней же, тянулись именно отогреться в её любви. А где любовь там и понимание. Вот и бежали мы к ней за пониманием. Ведь на каждую нелюбовь есть своя любовь. На каждый холод есть тепло; за каждым облаком скрывается солнце; за каждым порогом есть дом. Только надо увидеть тепло, свет, дом. Люлёк видела добро за злом, а за порогом – дом.
Проводив кого-то из нас, что пришли к ней выплакаться, часто брала тетрадку и писала. Она не просто писала, а как бы разговаривала с нами, делилась своими мыслями, наблюдениями.
Неожиданным оказалось уверенное, но трепетное чувство веры, о котором никто из нас не догадывался. Она не просто верила в Бога, вера была её смыслом и образом жизни. И эта вера наполняла её любовью, огромным терпением и радостью.
А еще она танцевала. Да, она танцевала в паре со своим Леонидом в кружке бальных танцев в клубе при заводе…
Я прочитала все её тетрадки, аккуратно перевязанные цветными ленточками. Закрыв последнюю страницу, я успокоилась. В душу вошло умиротворение. Всё правильно.
У каждого есть своё предназначение в жизни. Кто-то, как моя мама, руководит и распределяет дела в жизни и семье, а кто-то врачует души. В природе всё в равновесии. И на каждую мою активнейшую маму есть своя Люлёк. Только надо встретиться, надо принять и открыться – совершить некий энергетический обмен, чтобы сохранить приумножить и продолжиться, как в физике по закону сохранения энергии, но для этого надо обязательно уметь любить и уметь отдавать. Тогда вокруг будет гармония. Но каждый любит, как умеет и душа у каждого разная. У одного с кулачек, а у другого необъятная, как воздух, и только в такой душе живёт сострадание и любовь ко всему и всем. Только такая душа может жалеть, не разрушая; жалеть, делая нас сильнее и добрее; принимать нашу боль, наши страхи, наши страдания. И далеко не каждый умеет отдавать. Люлёк умела. И в этом были смысл и предназначение её жизни.
С её уходом образовалась пустота, которую ещё предстояло заполнить. Но чем больше проходило времени, тем больше нам её не хватало. В семье поселилось раздражение и напряжение. Некому было излить свою душу и некому было молиться за нас. Мы нервничали, ссорились, сильнейшее чувство вины и обиды зарождалось в сердцах и расползалось по сосудам, нанося душе невыносимую боль и горы неразрешённых душевных проблем. И мало кто понимал почему.
Моя мама начала сдавать, болеть и семья наша почти распалась. А всё потому, что огромную ношу: ношу самую тяжёлую и трудную в семье несла именно Люлёк. Она несла нашу боль, наши тяготы и скорби и усердно молилась за нас.
А Люльком звала её я, когда только училась говорить, Царствие ей Небесное!
Господи, Боже мой!
Удостой меня быть орудием мира Твоего.
Чтобы я вносил любовь туда, где ненависть.
Чтобы я прощал - где обижают.
Чтобы я соединял - где есть ссора.
Чтобы я говорил правду - где господствует заблуждение.
Чтобы я воздвигал веру - где давит сомнение.
Чтобы я возбуждал надежду - где мучает отчаяние.
Чтобы я вносил свет во тьму.
Чтобы я возбуждал радость - где горе живет.
Господи, Боже мой, удостой, не чтобы меня утешали,
но чтобы я утешал.
Не чтобы меня понимали, но чтобы я других понимал.
Не чтобы меня любили, но чтобы я других любил.
Ибо кто даёт - тот получает.
Кто забывает себя - тот обретает.
Кто прощает, тому простится.
Кто умирает - тот просыпается в Вечной Жизни.
Аминь.