Семеро их в семье выросло — четыре сестры да три брата. Кто умер, кого по стране раскидало, лишь дядя Лёня в свои шестьдесят жил в родительском доме, получал небольшую пенсию да иногда калымил, на радость наёмщиков, так как мужик он работный да бойкий для своих лет. Оправдывал он до сих пор и прозвище своё, которое смолоду прилепилось к нему. А звали его "Кувалда" — за силу недюжинную, да рост огромный, да стать мужицкую, которыми он выделялся среди мужиков. Ведь сколько в нём мощи да удали — мало кого так Бог наградил. А с лица был сколь мил да пригож — девки табунами бегали!
А он в жёны взял Катерину, белокурую да пышногрудую девку, которая в жёнках показала Лёньке свой бабий норов да строптивость, коих он терпеть не мог и зачастую искал утешение от жёнкиного зубоскальства да стервозности на дне бутылки. Будучи часто навеселе, размашисто шагал домой из гаража ( работал Кувалда на грейдозере, в простонародии — " Кировце"), по пути заскакивал в магазин, где брал еще бутылку-две да конфет детям.
Недовольная Катерина с порога начинала орать матюгами на улыбающегося Лёньку, который гладил по головам подбежавших детей — Толика да Настю — и совал им конфеты. Мужик он по натуре был незлой, на жену руку не поднимал, но глодала его изнутри эта Катеринина злобная ругань, выживая из души все тёплые чувства к ней.
Катерина демонстративно выливала на глазах у голодного мужа кастрюлю супа в помойное ведро и, не переставая чихвостить супруга, указывала ему на дверь: мол, иди ешь там, где пил.
Соседка по дому, Валентина, жена Пашки, первого Лёнькиного другана, заботливо ставила перед Кувалдой банку молока да ломоть-два хлеба отрезала, бывало, и супу тарелку нальёт — жалела голодного Лёньку, который бежал от сварливой жёнки и гостевал у всех, кто приютит. Валентина слыла спокойной и хозяйственной женщиной и глубоко в душе очень нравилась Лёньке, но жена друга — это запрет для Кувалды и великий грех, поэтому он, слегка оклемавшись и утолив голод, топал восвояси в надежде застать спящую Катерину и завалиться к ней под тёплый и аппетитный бок.
Все чаще и чаще замечали его распьянёшеньким и жалели Катерину да деток, не зная всей сложности Лёнькиной проблемы — а ведь зачастую мужики пьют от отсутствия ласки да заботы со стороны супружниц.
Вот и жили они, как кошка с собакой, покуда дети были маленькие, а как только подросли — ушла от Кувалды жёнка и ребят забрала. Помаялся Лёнька и, вину осознав, пить бросил, пытался вернуть жену, да не вышло. Уехал он тогда в родной Павлин, к матери, и стал жить в родительском дому. Мать вскоре умерла. И совсем тогда погано Лёньке стало на душе да так одиноко, что хоть в петлю лезь. Спасала только работа, что Лёнька умел смолоду — ломил до темноты в глазах, вот и пропадал там день и ночь.
А под старость лет в тюрьму угодил... Говорит: не по его вине умер тогда у колодца муж Лёнькиной сестры, Раи, с которым они накануне маленько выпили в компании, и Кувалда благополучно ушел домой. А утром нашли зятя, замерзшего у колодца, да и свалили всё на Лёньку, так как и травма телесная у Сашки имелась, ребро от ушиба или падения воткнулось в лёгкое, и он кровью внутри истёк, - так у колодца лицом вниз и лежал, пока Рая, придя с работы, не наткнулась на мёртвого мужа. Пустые ведра лежали рядом...
Вот и думай, что да как, но сестра брату не поверила, и пошёл Кувалда по этапу. Писал он письма, чтоб разобрались да проверили всё: мол, ни за что сидит. И действительно, скостили ему срок и перевели в колонию-поселение, где он снова работал на "Кировце" да амнистии ждал.
Через шесть лет вернулся Лёнька в родной Павлин... В доме никто не жил, замки были сорваны. Сестре Рае, что приходилась ему соседкой по деревне, тоже за всем следить некогда, у нее свой дом и хозяйство.
Печка просела сантиметров на тридцать, а вторая и вовсе упала, выломила пол, стёкла в окошках выбиты, крыша прогнила. Из такой разрухи возродил Лёнька отчий дом до жилого состояния. И всё один, помощи не ждал. Жил по закону, усвоенному в тюрьме : "Не верь. Не бойся. Не проси." Жил обособленно, никому своё общество не навязывал. Со временем забылись старые обиды, простила его и Рая, только он сам не знал, за что. Сёстры обиходили второй этаж и редко, но приезжали к брату летом. Лёнька же поселился в одной из передних комнат. Купил машину, тракторишко старенький, который крутит-вертит почти каждый день. Пашет огороды, косит траву — без дела не сидит.
Но вот женщины рядом ему не хватает. Сколько лет я не видела дядю Лёню, не слышала даже и вестей о нём, а тут вон как — посчастливилось соседями быть! И ведь признал, как родную. Припомнил, как я подросточком тайком забралась в кузов отцовской "семёры", сбежав от возложенной на меня ответственности обряжаться с коровой, когда все домашние уехали в Павлин на сенокос. И вот долго я так в кузове сидела, а потом дёрнул меня чёрт во весь рост встать да руки по ветру раскинуть — увидели меня отец и ехавший с ним дядя Лёня! Ох, и попало тогда мне! Зато осталась я в деревне на две недели гостить.
Хороший он человек, что бы ни говорили, да у людей ведь языки без костей! А кабы не дядя Лёня, мне бы одной дом не выправить.
И всегда при встрече меня обнимет, прижмёт к себе своими огромными ручищами да слово доброе скажет: "Я ведь, Ира, тебя по-отцовски, не думай . Обнимашки — ведь это хорошо, кто часто обнимается — жить долго будет". И всё по-хорошему да с теплом сердечным. Говорит, я ему матерь мою, Валентину, напоминаю...
Всегда можно человеком остаться, хоть в тюрьме или на воле, хоть в достатке или в бедности, в одиночестве ли, — не озлобиться, сохранить душу ранимую да светлую.
За такими раздумьями подошла я с чашкой чая к окошку — смотрю, дядя Лёня бегом по охлупню своей двухэтажки носится! Я бы ни за что не полезла, а он в леготку! Вот тебе и Кувалда!