Запомни раз и навсегда,
Что жизнь одна! Она твоя.
Не надо слушать никого,
Они не знают ничего.
И вправе только ты решать,
Смеяться, плакать иль мечтать!
И не бояться, и любить!
Тогда поймешь, что значит жить!
Александра Юшко
Гришка давно забыл, что такое веселье, красота, радость, зато хорошо знал, что такое страх. Страшно, когда из телефона удаляешь номер друга, не потому что поссорился, а потому что его нет в живых.
Вчера провожали в последний путь Коляна Стрешнева. В пустоте комнаты без мебели стоял дешёвенький гробик. В нём - скелет, отдалённо напоминающий когда-то упитанного, улыбчивого Кольку. У гроба, на единственной в комнате табуретке, безутешная мать, рыдая, прижимала к воспалённым губам платочек.
Мозг Гришки, находящийся в паутине постоянной тоски, теперь разгорячённый поминальным алкоголем, вздыбился – не уснуть. Пришлось включить режим печальных воспоминаний.
«Приобщайся, Гриш, - настойчиво звал Колян на кухню, где он священнодействовал над кастрюлей с сомнительным варевом. – А ты, брат мой названный, пиво тянешь… Боюсь, что скоро мы перестанем друг друга понимать. Ты другой, напоминаешь мне беспомощного муравья, который мечется в муравейнике среди особей, себе подобных. Он что-то копает, носит, бессмысленно суетится… Зачем? Вот мы совершенно другие! Мы не ведаем сомнений, у нас нет страха перед будущим! Мы сверхчеловеки!!! Пора, Григорий, разрешить себе чувствовать то, что ты хочешь, а не то, что постоянно навязывают».
- Нормально ли это? – засомневался Гриша, вглядываясь в бесцветные холодные Колькины глаза.
- Ничего нормального давно нет! - в движении головы признак досады. - Перестань думать, бесконечно страдать, надеяться на лёгкий путь, краснеть, выть, стонать… Не на-до!!! Есть только один правильный путь! – Колян, бывший студент философского факультета, убеждать умел.
Не было сил идти своим путём, Гришка пошёл за толпой, потому что пообещал друг: наркотики будут на каждом углу, но, наверно, забыл он, что Земля круглая. Колян помогал ему гаснуть. Жизнь заехала в тупик, но за рулём-то был он, Гришка.
Лучшая одежда – одеяло, лучшая компания – тишина. Уснул Гришка с прикушенной губой. Сон должен был уничтожить муки.
Даже после самой тёмной ночи наступает рассвет. Если есть желание двигаться вперёд, это самое удачное время для новых планов. Удивляет, как далеко можно уйти, хотя ситуация кажется безысходной. Но у Гришки план всегда один: петлять по своим же следам в поисках денег и наркотиков.
В первые минуты пробуждения он не мог понять, не выспался или просто всех ненавидит? Не найдя ответ на вопрос, Гришка выполнил очень сложную работу: заставил себя встать с дивана.
За окном утро, пытаясь поменять унылый пейзаж, трясло снегом. Мороз поправил осеннюю красоту на свой вкус. Ветер тоже старался изо всех сил: кипели от его порывов последние осенние лохмотья на деревьях. Казалось, мороз, ветер, осадки создали тройственный союз, чтобы ускорить приближение настоящей зимы и без того плохое настроение Гришки сделать отвратительным.
Утро плавно перешло в день, а он всё ещё болтался по периметру и не мог себя приспособить ни ко времени, ни к пространству. В рассудке заблудились слова. Говорить их было некому. Состояние аморфное, видимо, от грядущей неизвестности. Предстояло дело, связанное с риском.
Гришка включил допотопный телевизор, который, к счастью, никто не захотел купить даже за копейки. Сквозь пелену сетки – реклама. «Хватит «мамкать!» - громогласный голос известного артиста призывал брать кредиты. О, Гришка знал, что это такое! Он швырнул пульт в телевизор, но попал в портрет матери, который в добрые старые времена нарисовал сам. Стекло треснуло - портрет упал на пол. Попытки повесить его на место не имели успеха. Ржавый дюбель никак не хотели проникать в стену. Молоток постоянно метил в пальцы, сыпалась штукатурка. Гришка оставил эту затею, бросил молоток на стол и стал искать виновного в своей неумелости. Отец! Конечно, отец! Вот кто должен был привить ему трудовые навыки!
Лет в пятнадцать, смущаясь и краснея, он решился задать матери вопрос:
- Я продукт беспорочного зачатия, мам?
- Нет, - ответила она, улыбаясь. – Ты зачат обыкновенным грешным способом.
Вопрос был исчерпан. Безотцовщина…
Если бы Григорий захотел вычеркнуть из календарей дни, прожитые напрасно, то календари бы заметно похудели. Но всё-таки были и другие дни.
Студент художественного училища Григорий Яснов прекрасно рисовал. Он дарил людям радость красками, кистью, грифелем. Вот солнце, отражённое в луже с такой же радостью, как и в океане; вот малыш в огромных калошах, шлёпающий по лужам; вот рассвет обновляет зиму; вот портрет матери, выполненный грифелем.
Теперь он смотрел на её портрет другими глазами. Многое захотелось исправить. Григорий притушил бездонный взгляд. Лёгкий штрих - глазищи потемнели. Он прорисовал морщины, в волосы добавил седины, перекрасил добрую улыбку в горькую. Два последних штриха состарили её, сделали некрасивой.
Гришка понимал, что это он превратил жизнь матери в ад, жить в котором она не смогла. Сын искал слова, чтобы всё объяснить, и не нашёл ничего иного: «Я же не просил, чтобы она меня родила». В ответ услышал материнское: «Ты береги себя, сынок». Она умела не надоедать вопросами, понимала молчание, говорила мягко, дотрагивалась бережно, обнимала нежно, боролась за сына, как могла. А он наслаждался только своим мнением, видел и ценил только себя. В его душе не было места людям, растениям, животным. Место было только для дозы.
Приближался вечер. Густели сумерки. Раздражение росло. Если б были в карманах камни, он швырнул их в любого. Спас звонок Маркуши. Друган стоял у подъезда рядом с раздолбанной «шестёркой». Он не друг, а так, сквозняк проходящий.
Спортивные брюки из синтетики, капюшоны стареньких пуховиков, надвинутые на глаза - вот они, близнецы-братья, объединённые одной целью. Они не обменялись приветствиями, не заговорили, а заторопились к машине. За руль сел Гришка, потому что вид Маркуши вызывал сомнение в его физических возможностях: трясущиеся руки, мертвенная бледность, блуждающий взгляд. Недовольно фыркнув несколько раз, «агрегат», гремя обшивкой, двинулся в сторону дачного кооператива.
У переезда пришлось затормозить. Шлагбаум, как знак, посланный свыше, перегородил дорогу. Зимняя ночь разбросала звёзды, но Гришка давно уж их не считал – устал. Да и зачем? От них на Земле уже давно не становится светлее.На минуту отправился в детство - слеза блеснула на ресницах и двинулась к щеке. В мглистой дымке, сверкнув на прощание красными глазами-фонарями, грустно растаял последний вагон. Гудок, и снова тишина. В паутине тоскливых мыслей мелькнуло: «Прекрати это, делай же что-нибудь! Лучшее лекарство от всех болезней – работа, пусть даже малооплачиваемая. Эх, вскочить бы в последний вагон… Да вот, опять не успел…»
Дачный посёлок замер до весны. Он встретил лаем собак и почти кромешной тьмой, напоминающей ад. Друганы знали, где находится нужный объект – профессорская дача. Они давно положили глаз на металлические ворота, предваряющие вход на участок. Разобрать, сдать во Вторчермет, получить деньги и купить желанные «чеки». Надо торопиться, надо успеть…
Профессорская дача опустела ещё в сентябре. Семья переехала в город, оставив на хозяйстве дворнягу Полкана. Собака долго не догадывалась, что её преднамеренно забыли, и всё надеялась, ждала… Два раза в день она добросовестно выполняла собачий долг, обходя участок вдоль забора. Утром завтракала на помойке. Потом замерзала в холодной конуре, пытаясь согреть дыханием заледеневшие впалые бока. Вечером - снова обход. После этого она долго выла от жалости к себе и, поглядывая на ворота, ждала чуда.
И оно свершилось. Чуткое ухо уловило за воротами шорох. Оживился Полкан, радостно залаял, завилял хвостом, бросился навстречу людям. Но он ошибся: это были нелюди.
Гришка негнущимися от мороза пальцами ледяными пассатижами скручивал ржавые гайки с болтов, державших покосившиеся кованые ворота. Последний болт упрямо не поддавался – ворота не отпускал. Собака крутилась рядом. Маркуша куском кирпича ударил радостно лающего пса. Кажется, убил. Ан, нет! Пёс, собрав последние силы, дополз до ближайшей жертвы. Он впился в ногу Гришки, который добил его пинками.
Полкан в кровавой луже, распластавшись, лежал на снегу. В собачьих глазах застыл немой вопрос. Из пасти пенилась кровь.
Заторопились – уехали. "Шестёрка" мятыми гнилыми крыльями махала встречным машинам, отстукивая шаровыми опорами замысловатый ритм китайского Гимна. Она, гружёная привязанными к крыше останками ворот, стремительно неслась навстречу дозе.
Маркуша решил заглянуть домой. Дело завершил Гришка. Счастливый, с двумя «чеками» за пазухой, он открыл дверь своей квартиры. В прихожей под ноги попались женские домашние тапки. Он купил их и зубную щётку, когда познакомился с девушкой, надеясь, что она будет с ним жить. Но она не пришла. В раздражении Гришка поддал ногой тапки и пожалел, что так и не собрался приобрести электрическую лампочку.
Скорее… Одной дозы хватит? Нет, ему нужно две! «Какая разница, когда ты умрёшь, сегодня или через десять лет. Всё предопределено. Пора домой. На Земле мы временные жители…» Он почувствовал боль в ноге. «С чего бы крыша завалилась?» – недоумевал он, уже забыв о случившемся в дачном посёлке. Отлаженными движениями Гришка ввёл в вену иглу.
Наступил момент исцеления. Теперь он мог расправить крылья и лететь высоко, поднявшись над обыденностью. Где-то внутри себя Гришка услышал тихие стуки и чей-то скулёж. С высоты полёта он увидел в луже крови распластанного на снегу пса. «Как хорошо, что его можно уже не бояться…»
Красными огнями фонарей мигнул последний вагон электропоезда… "Опять не успел..."
В незапертую дверь вошёл Маркуша. Увидев, что оба «чека» использованы, с перекошенным от злости лицом, он схватил со стола молоток и замахнулся на Гришку.
Но тот был уже далеко. Изо рта его шла кровавая пена…
Не танцуйте сегодня, не пойте. Человек умер. Напрасно окликать его – не услышит, не ответит…