После войны.
После войны, когда приехали родители в Петрозаводск, папу направили работать в райком, в район, под началом Андропова. Папа запомнил его энергичным и деловым человеком, но высокого взлета его не предвидел тогда. Они просто выполняли свою работу, пытались восстановить, разрушенное войной хозяйство. Вернее, они руководили этим процессом. А восстанавливали страну женщины, старики, дети, калеки. Мало вернулось с войны здоровых мужиков. Если и были руки, ноги, да контузия пришибала. Если и контузии не было, то душа горела. А труд – каторжный, до изнеможения никак не оценивался. И разве только слово доброе, подбадривающее, да вера в лучшее, гораздо лучшее будущее держала людей на ногах в поле, на лугах, в коровниках. Люди мечтали о том, что вырастут дети, которых буквально спасли они в голодные годы войны, получат образование обязательно, ибо бесплатно оно, доступно. Ну а образованный человек – не чета им, что всю свою жизнь в поле, да в навозе. Образованный человек – сын ли, дочь ли с умом будут распоряжаться хозяйством – наука-то вперед идет. Ничто ей не страшно: ни голод, ни война… Надежды и мечты…
Мотаясь по району и разговаривая с людьми, узнал папа, что кое-кто из без вести пропавших нашелся. Но радость оказалась преждевременной. В тех же эшелонах, что вывозили из концлагерей, мчали их дальше: на Колыму, в Сибирь, в Казахстан. И люди просили его, как единственного приезжающего к ним человека, наделенного мало-мальски властью, или близкого к власти узнать судьбу своих родных. И вот тогда-то впервые папа оказался в роли ходатая, неся на себе это бремя до старости. Забегая вперед, расскажу вам, дорогие читатели, один случай, характеризующий его. Это было в шестидесятых годах. К нам пришла соседка – совершенно неграмотная старушка и попросила папу оформить прошение в собес для прибавки к пенсии. Папа письмо написал, и вскоре пришел ответ, в котором уверяли, что у старушки не хватает стажа. Папа написал заявление в архив с просьбой найти документы по недостающим годам. Вновь пришел ответ, теперь уже с архива, где сообщалось, что она в те годы в колхозе не работала. Старушка запричитала, уверяя папу, как главного судью, что работала она, работала, «кого хочешь спроси». Папа написал новое заявление, делая акцент на правомочность своей просьбы. Ответ пришел прежний. И тогда работники архива познали всю прелесть лобовой атаки старого солдата с соответствующим словарным запасом. Он ворвался свирепый и многословный, приказал описать систему хранения документов и сам углубился в поиски. Когда документ был найден, папа так «изысканно» возмущался, что поверг весь архивный персонал в стопор. Найденные бумаги отвезли в СОБЕС и бабуля получила долгожданную прибавку к пенсии. Получив первую «большую» пенсию, она явилась к папе, принаряженная и с бутылкой водки. Папа так искренне хохотал, так хохотал, что довел старушку до слез. Затем снисходительно пригласил гостью за стол, попросив маму подать что-нибудь на закуску, и завел со старушкой беседу. Она, быстро захмелев, плакала, вспоминая прожитые годы. А вспоминалось-то, одно горе, да рабский труд…
Но тогда, в послевоенное время, все было настолько трагично и страшно, что жить не хотелось. Он, разыскивал пропавших и словно дурной вестник, приносил в деревни короткие справки, вызывающие в сердце боль, о том, что чей-то муж или отец осужден, как враг народа, как дезертир. Иные старушки и слова то такого не слышали никогда, а тогда папа объяснял им суть его. Отчаянным взмахом обеих рук и ударом о бока выражали они всю свою горечь. Расширив глаза, вопрошая без надежды, вопили они, словно на похоронах, ибо понимали, вдруг, что встречи не будет, и похорон не будет. Откровенно и наивно удивляясь, говорила какая-нибудь из них, что не мог мол мой Ваня такое сотворить, «нешто он хуже других, что воевали, нешто он хуже тебя, сынок, одноногого». И тогда папа скрипел вновь зубами и говорил слова, которые питали надеждой исстрадавшее сердце матери, и уходил, не глядя в глаза. Не знали они, чего стоило ему, человеку, побывавшему в том же аду, что и их сын или брат, обнаружить вдруг, после победных залпов, всю вопиющую несправедливость, творимую с их родными - государством. Он пытался искать, доказывать, добиваться, но та таинственно-высокомерная, отталкивающая стена была крепка. Однажды, добравшись до больших чинов он услышал «отеческий» совет не лезть куда не просят и где знают, что он сам-то «сын врага народа». Молниеносным движением молодой, здоровой руки папа рванул свой протез и брякнул его на стол: «Мой пропуск туда!» Взглядом своих негодующих глаз он прожог чиновника, и это был последний раз, когда он слышал, обращенные к нему горькие слова «сын врага народа».
И тогда, замкнувшись в себе, он стал ждать. Он ждал его, Сталина смерти. Ждал, томясь и надеясь, что не все еще успеют погибнуть на Колымских рудниках, что вернуться те, кому посчастливиться, и у кого государство попросит прощения. Ждал и молчал. Ждал и в тайне надеялся увидеть своего отца… Но пятьдесят третий год был еще ох как далеко, а надо было жить и кормить семью. И папа закончил исторический факультет пединститута. Мечта осуществилась, и школьные классы и коридоры заполонили его жизнь. Родители уехали в деревню, решив, что заведут хозяйство и что там, в тени дубрав, в снегах проселочных дорог, папа будет постепенно забывать горечь утрат и соль несправедливости.
Они поселились у маминого деда, который был стар и строг, и скуп. Уже давно, в девятнадцатом году отпели единственного сына (маминого отца), который погиб где-то на гражданской войне, уже был он давно раскулачен и обобран советской властью, только что не выслан вместе со своими племянниками на Беломорканал по старости своей, уже прошла другая война, а жизнь в деревне мало изменилась и казалось ему, что так будет всегда, даже когда его не будет. Но приехала внучка, в которой он души не чаял с увеченным мужем, с детьми, и он засиял, приободрился, подгоняя свою старушку – жену, которая радовалась маленьким мальчикам, сама не познавшая материнского счастья, ибо доводилась маминому отцу мачехой. В доме все подчинялось деду. Он был главой. Вечерами собирались в доме деревенские старики и старушки и плели нехитрые беседы в ожидании папиных рассказов о войне, о политике, о жизни. И когда он, закончив подготовку к урокам, выходил к ним, замолкали уважительно. И тогда менялся в лице дед, чувствуя себя перед папой несмышленышем, и в душе его происходило что-то невероятное. В эти зимние вечера в конце пути он вдруг понял, что жизнь многогранна и сложна, и что даже ему, человеку умному, опытному, знающему о жизни казалось все, довелось узнать такое, что заставило в корне изменить отношение к ней. Он ранее считал, что только обрамленный сединой человек может считаться мудрецом и быть советчиком, наставником, и слово его неоспоримо. Но теперь, глядя на волнистые, черные, словно вороное крыло, волосы зятя, он знал, что зять мудрее и опытней его, несмотря на тридцатилетний возраст. И это не была опытность в житейских вопросах, отнюдь нет. То была тайна познаний, тайна войны, тайны жизни и смерти. Человеку, с достоинством прошедшему страшные испытания, Господь дарит мудрость и разгадку тайн. И дедушка Ефим понимал всю проблему открытия и думал о том, что по отмеренному и пройденному пути, зять в сущности старше его, а сколько испытаний ждет его впереди! Этими же длинными, зимними вечерами старики учили папу хозяйственным деревенским премудростям, наставляя и ободряя его. Почти все было новостью для него в этих нехитрых наставлениях, и пригодились они ему в жизни…
Родители просыпались рано, еще в полной темноте. Папа выходил из дому многим раньше мамы, которая еще до работы успевала сделать по дому множество дел. А для него путь был долог и труден. « Зимой после вьюжной ночи, когда метель оставляла на тропинках огромные сугробы, папа, закинув за спину мешочек с книгами, до большой дороги полз по-пластунски, оставляя на белом снегу протяжно-длинный след от протеза, на котором вместо стопы был резиновый пятачок. Он полз неистово, как на фронте! Только снег на войне был темным и красным, и не было покойной тишины»… Дед стоял на крыльце, провожая его взглядом. По морщинистому его лицу текли слезы, которые он не вытирал. Он крестил его трясущейся рукой, да вынашивал планы… Мама же причитала и плакала, ступая ножками своими по этому бесцветному кровавому следу, когда уже сама бежала на работу.
Дед вдруг зачастил в деревню, опираясь на длинную палку - высокий, жилистый, строгий и целеустремленный. Через некоторое время он важно, степенно объявил, что договорился о покупке дома, что дом необходимо осмотреть. Это было чудесным сном! Необыкновенно красивый пейзаж из окон высокого, двухэтажного дома поразил и покорил молодых. Купеческий размах и крестьянская смекалка воплотились в нем. Купили весь верхний этаж и загон для скота на первом этаже. Рядом с домом был огород. Веселая тропинка вела на берег живописного озера с островами. На берегу стояла баня. Мама добегала до детского сада за пять минут. Чуть дальше была школа…
Потекли обыденные дни, наполненные заботами о школе, детском саде, о семье. Трудностей было много и они не были неожиданными. Деревенский быт неустроен, нуждается в физических затратах. Попросту говоря в деревне надо работать, не покладая рук. Только тогда можно будет воспользоваться результатами своего же собственного труда.
Родители были поглощены своей работой, своей профессией. Они отдавались ей полностью не только потому, что считали это потребностью, но и по долгу службы, чести, если хотите, ибо считаю, исполнение служебных обязанностей долгом чести. Думаю, никто не сможет оспорить мое утверждение, что слова «честь» и «честность» считаются однокоренными. Неоднократно в жизни своей я слышала снисходительно-поучительные советы о том, что нельзя так относиться к работе, но иначе я не умела, потому что по воле Господа учителями моими были мои родители. И я благодарю Бога за мой еще с детства тернистый путь, по которому иду, благодаря моим учителям, не прогибаясь, имея свою точку зрения, свое мнение и Благословение Господа.
А начался этот нелегкий путь в начале пятидесятых годов, и начался он для нас двоих одновременно: для меня и моего брата-близнеца – Геннадия. Мои родители были потрясены таким поворотом событий, но как говорила моя бабушка: «Не живи – как хочется, а живи – как Бог даст»… И жизнь продолжалась. И многое стало меняться к лучшему. Многое, но не все.