Человек создан для праздников, как птица для полёта. Только тусклый ум мог породить суждение, согласно которому труд превратил обезьяну в человека. Послушаешь – смех душит. Возьмите ворону; Ума – палата. Не покладая клюва, копается в отбросах, а в человека не превращается - хоть ты тресни. И всё потому, что нет в её жизни праздников. Воткни вас носом в мусор – и вы через какое-то время закаркаете. Лично я праздники любил с детства больше всего на свете. Думаю, именно поэтому и стал человеком. Притом, как некоторые утверждают, хорошим.
Мне посчастливилось в годы молодого моего разброда и шатания повидать людей, для которых красный день календаря оставался самым красным (красивым) в годовом обороте дней и дат. В те поры я работал художественным руководителем ликероводочного завода. Кому непонятно – повторяю: художественным руководителем Московского ЛВЗ. Только не говорите, будто вам непонятно, зачем на ликёроводочном художественный руководитель! Ха! Это без директора завод вполне может работать себе и работать, благо, водка это всего лишь спирт, разбавленный водой. Чем тут руководить-то? Мешать своими указаниями простому и хорошему химическому процессу! А вот, художественный руководитель – это вполне другое дело. Художественное руководство придаёт коллективу, следовательно, и делу, каким коллектив занят, совсем другой окрас. Без художественного наполнения любой человек подобен пустой поллитровке. А если духовно наполненный – совсем другое дело! Завод старой, ещё дореволюционной постройки. Следовательно, о спаивании русского народа заботились ещё при тех. кого потом подвыпившие матросы свергли в октябре 17-го года. Красные корпуса, красная труба, красного же кирпича забор, того же революционного цвета контора и клуб. Между прочим, с хорошей библиотекой. Вот клубу, следовательно, и заводу требовался художественный руководитель. Зарплату платили пустяковенькую, но выбора у меня тогда не было. Я согласился на предложение приятеля - директора заводского клуба. Первое производственное задание было простым: написать план культурно-массовой работы среди специалистов розлива и укупорки. Я спросил: стоит ли сходить на завод, познакомиться с персоналом на их рабочих местах, погрузиться, т. с. в атмосферу трудовых будней? Поговорить, выяснить, что интересует ликероводочный рабочий класс: может это классический балет или горловое тувинское пение? А может, музыковедческие лекции профессора Аджемова из Московской консерватории? Приятель – директор посмотрел на меня взглядом застарелого язвенника; «Ты знаешь, чем закончил твой предшественник? Он тоже… начал интересоваться. Не торопись, всё придёт само собой». Сказавши, директор убыл в руководящую инстанцию, которая в те годы располагалась в здании на Малой Бронной, где теперь вновь функционирует синагога. Оставалось понять смысл сказанного. Делать было решительно нечего, и от нечего делать я сел созидать план предстоящих мероприятий. Бумаги было вдосталь. Но что-то не писалось. Я погрузился в глупую задумчивость. И тут зазвонил телефон. Я снял трубку. Вежливо-вкрадчивый голос спросил меня:
- Это ликёроводочный?
- Вы абсолютно верно набрали номер, но это не вполне то, что вам нужно. – В тон вопрошавшему, вежливо и столь же вкрадчиво ответил я.
- Мне нужен художественный руководитель.
- Чего?
- Завода.
- Какого?
- Ликёроводочного же!
- Я вас внимательнейшим образом слушаю.
И я услышал, что звонит мне не кто-нибудь, а администратор Москонцерта, по фамилии, что-то вроде, Бжставшивиштиевский, и очень бы он хотел организовать концерт в нашем клубе буквально на этой неделе. А петь будет… Прозвучавшая фамилия заставила моё сердце вздрогнуть. Певица некогда светилась на серых экранах телевизионного «Голубого Огонька». С бокалом чего-то не пузырящегося, но изображавшего полусладкое «Советское Шампанское», она вставала из-за столика, где как бы случайно сидела между только что приземлившимся космонавтом и птичницей, взлетевшей в зенит всесоюзной славы, и начинала исполнять светлую, лёгкую песенку. В начале шестидесятых ей подпевала вся страна: от хлопкоробов Узбекистана до оленеводов Таймыра. И вот теперь – она! К нам! В клуб МЛВЗ! Где я – Художественный Руководитель! Да если бы на подоконник села сама Жар-птица, я и то был бы меньше поражён! Но цена?
- О цене не надо. – Продолжал вежливо-вкрадчивый голос. – Мы исключительно в шефских целях. Исключительно. Значит, нас будет шесть человек: она сама, контрабас, рояля у вас нет, но мы возьмем аккордеон, ещё гитарист, саксофон и перкуссия.
Что такое перкуссия я знать не знал, но для солидности промолчал. - И конечно я, - добавил говоривший, - конферанс и маракасы.
- Значит, семь? – Уточнил я.
- Или вы намекаете, чтобы без конферанса и маракасов?
Ничего такого я и в мыслях не держал. На том и порешили. Уже завершая разговор, администратор сказал фразу, смысл которой я не уловил:
- Схема обычная. Всем по пять, а ей – стандарт.
Цифры звучали, как некая шифровка. Пришлось задуматься. Думал я до конца рабочего дня, но ничего разумного в голову мне не приходило. К вечеру ближе вернулся с совещания мой приятель-директор. От него пахло чебуреками и коньяком. Я рассказал о звонке.
- Ну, это проще простого, - сказал он, услышав цифры. – По пять оркестрантам и ящик – солистке.
- Водки?
- Она Заслуженная. Дадим, что попросит.
- Неужели будем выносить с завода? Ведь охрана! Да и зачем столько? Могут и того…
- Завтра пойдёшь в партком, - зевнул директор, - Доложишь, и продукцию отпишут на магазин.
- Зачем же водку через партком?! Она и так свободно в каждом гастрономе.
Мой приятель махнул рукой и по его снисходительному взгляду я понял, что какие-то очень существенные обстоятельства мне неведомы. На том и расстались.
Наутро я отправился в партком. В кабинете секретаря – молодого ещё мужчины, чьё лицо уже начало обретать первичные скифские признаки - прежде всего, отполированность лица и каменеющий взгляд - висел небольшой инкрустированный портрет Того, кто сотворил всё сущее на советской земле, в воде и воздухе. Бутылки же с продукцией завода горделиво стояли на виду, за стеклом шкафа, где обычно у секретаря любого парткома должен пребывать синий сорокапятитомник полного собрания сочинений Основоположника, в которых написано обо всём. Но, нет ни слова, ни полслова о том, будет ли у простого человека водка, когда коммунизм победит на земле окончательно и бесповоротно, и когда каждому будет дано по потребностям. Следовательно, наливать тоже нужно по потребностям. Но если наливать по потребностям, то как когда работать по способностям? Нет, что-то не додумано в этой чеканной формулировке, если не берётся в расчет народный напиток. Значит, Учение Вождя в целом верно, но до конца не додумано. Но размышлять о какой-либо недодуманности у Вождя Мирового Пролетариата – себе дороже встанет.
А за блескучим стеклом секретарского шкафа горделиво выстроились все виды окаянного зелья: простая, рабоче-крестьянская, которой место у проходной завода «Серп и Молот» (б. Гужон). Тамошним сталеварам, по представлениям власть имущих, после смены нужно, чтобы и дёшево, и сердито. Представлены среди сочинений алкоголической мысли напитки, о которых я читал только в книгах классиков русской литературы: «Ерофеич», «Спотыкач», «Запеканка», «Зверобой», «Кардамонная», «Лимонная», «Кориандровая», «Кубанская», «Петровская», «Охотничья». Тут же , надменно посвёркивали боками всевозможные ликёры: «Шартрез», «Бенедиктин», «Мятный», «Кофейный». «Апельсиновый». А ещё напитки, у которых этикетки были узнаваемыми, а русского названия не было - сплошь на английском. Этикетки же выполнены на столь высоком полиграфическом уровне, что даже денежные купюры были менее красочными. Я понял: перед моими глазами та самая убойная продукция, которая наряду с автоматом Калашникова достойно представляла страну победившего социализма на международной арене. Любому, кто это видел, становилось ясно: собрание сочинений в стеклянных переплётах ничуть не хуже произведений в переплётах коленкоровых. А чём-то даже и покрепче их, и по-праву украшает кабинет человека, которого сама Партия поставила бдить, бдить и бдить высшие интересы государства.
Секретарь выслушал меня, хмыкнул и отписал бумаженцию в заводской магазин, поставив некую почеркушку, которая вслед за таинственными шифрами звонившего москонцертовца, заставила меня вспомнить страницы шпионского романа о майоре Пронине. В назначенный день всё стало ясно. На изрядно потрёпанном автобусе прибыла концертная бригада. Из автобуса вылезали люди не первой свежести. Я встречал артистов, и всё пытался понять: а где дива из телевизора? Но так и не углядел, будучи отвлечён начальственным вопросом моего приятеля по поводу зрителей. Артисты проскользнули за сцену. А зрители той порой собирались в зале. Был обеденный перерыв с двенадцати до часа. Пятнадцать минут люди потратили на перекус, а сорок пять минут можно было и попереваривать под музыку. В зале погас свет, врубились прожектора, освещавшие сцену, заиграли оркестранты, и на сцену выпорхнула та, которая… Она пела, старалась. Видно было, что она тужится, и хотя разухабистый конферансье сделал всё мыслимое и немыслимое, чтобы подготовить зрителей к культурному шоку, но всем: и сидящим в зале, и конферансье, и самой солистке давно ясно, что лучше бы ей не петь, и на сцену даже на ликёроводочном заводе не выходить. Но зрители, среди которых преобладали немолодые женщины, дружно аплодировали. Как и всякие простые работящие люди, они уважительно относились к чужому труду, каким бы он странным ни казался. В конце концов, у каждого свой хлеб. А им видно было, что артистка трудится изо всех оставшихся у неё сил. Когда концерт закончился, я провожал шефов вниз, в заводской магазинчик, расположенный на первом этаже клубного здания. По записке, поданной мною, из подсобки для солистки, вынесли ящик «Клюковки» - коварнейшей сладенькой «дамской» наливки. Пилась она легко, но столь же легко-играючи обезноживала и лишала пьющую даму критического отношения к действительности. Оркестранты получали бумажные свёртки с пятью бутылками «Stolichnaya» с пробкой «на винте».
Ах, эти красочные этикетки с англизированными названиями! Ах, эти пробочки, которые не сковыривают, как это делают все простые советские люди, а свинчивают! Ах, эта водка из красивых бутылок! Она вдвое, втрое, вчетверо желаннее, потому что, будучи выставленной, подчёркивает принадлежность хозяина к некоему, как говорят, узкому круг ограниченных лиц, которые сопричастны и отовариваются в закрытом кремлёвском спецмагазине на улице Грановского. Но тогда ничего постыдного в этом я не усматривал. Таков был стиль жизни, рутинная практика, на которой строилась советская система товарообмена и социальной иерархи в стране, на знамёнах которой было начертано «Свобода, Равенство и Братство». И это вам не хухры-мухры! Как-никак наследие Великой Французской Революции.
Подобного рода предложения шефских концертов позволили мне составить хоть на три года вперёд план культурно-массовых мероприятий для заводчан под названием «Песенное Отечество». План был отдан в партком и получил одобрение. Но название предложили, как сказал секретарь парткома, ускромнить. Я согласился, поскольку с Партией не попротивоборствуешь, и мероприятия шли под лозунгом «Песня остаётся с человеком». Но главное событие маячило впереди. Оно приближалось со скоростью курьерского поезда, и к его проведению требовалась особая подготовка. Надвигалась очередная годовщина гибели Старой России, раздавленной грязными сапогами дезертиров бывшей русской императорской армии, поверивших обещаниям большевиков принести в страну мир, и побежали с фронта, на бегу свергая, сжигая, разоряя и свёртывая голову всему, что подворачивалось под руку. Пришлось продумывать оформление зала, не совершая однако безумных затрат, как умственного, так и материального характера. С прошлых лет всё хорошо сохранилось и следовало только обновить цифру очередного Летия Великого Октября. Нужно бы и концертную программу составить. Но здесь всё ясно. И не потому, что на самом деле ясно, а потому что процессом руководила партия в лице секретаря парткома. А партия была против отсебятины и непродуманных новаций в столь политически ответственном деле. Я встретился с начальником ВОХР, и он подтвердил, что участники хора на месте, в голосе, и в нужный момент споют нужную песню. Не уволился с завода и электрик – комсомолец и записной чтец фрагмента из поэмы Владимира Маяковского. Остальное шло добором из числа желающих пошефствовать. Среди них и группа музицирующих лилипутов, запросивших, однако, совсем не лилипутское количество престижного спиртного, и ансамбль балалаечников, потребовавших исключительно простонародный напиток, но в экспортном исполнении. Одна солистка филармонии – слава богу - только с аккомпаниатором – готова была исполнить романсы русских композиторов и любимую песню усопшего вождя: «Замучен тяжёлой неволей». Она клялась и божилась по телефону, что залы, в которых ей приходилось петь эту песню, буквально заходились в плаче.
Но вот наступил день, когда на завод приехало бюро Бауманского райкома партии г. Москвы в полном составе. Члены проследовали в кабинет директора, дабы ознакомиться с трудовыми достижениями предприятия из, как говорится, первых уст. В это время перекрыли основную проходную завода. Но зато открыли чёрный ход в клуб, который шёл с заводской территории. Его открывали дважды в год: на майские и октябрьские праздники для организации торжественных заседаний. В эти дни рабочих пропускали в клуб без обязательного в обычные дни досмотра. Впускали, но на улицу не выпускали, чтобы пред Лицем Вышних Сил ни одного пустого кресла в зале не было. Народ входил зал, не толкаясь, усаживаясь аккуратно. Никто не жестикулировал, не обнимался, как это водится между русскими людьми в сладком предвкушении торжества. Никто не раздевался. А одеты все были довольно странно, не по-праздничному. Самым популярным видом одежды бала офицерская плащ-палатка. Были и вовсе экзотические одеяния, в которых женщины выглядели, словно стожок подгнившего сена. Когда все расселись, на сцену прошествовали главноначальствующие. Заседание началось. Юбилею революции уделили некоторое количество замызганных слов по поводу необыкновенных свобод, права на труд и мирного неба над головой. Значительная часть доклада, с которым выступил секретарь парткома, посвящалась выполнению заводом планов по производству и расширению ассортимента, мудрой поддержке коллектива со стороны района и лично первого секретаря. Звучали славословия ещё более могучему Члену и главному москвичу тов. Гришину, чьё совиное лицо в числе прочих членов политбюро было представлено на специальном планшете, расположенном на стене в фойе клуба. Но самая словообильная доля выступления досталась мудрой политике партии, правительства и Лично!!! Дорогому!!! Леониду!!! Ильичу!!!, который накануне как раз получил очередную, неизвестно какую по счёту, заслуженную, высокую государственную награду. При этих словах секретарь парткома зааплодировал собственному красноречию. Его аплодисменты яростно подхватил президиум. В заде аплодировали кончиками пальцев. На этом торжественная часть закончилась. Президиум в полном составе чинно и благородно проследовал в директорский кабинет. Все прочие оставались недвижимы.
- Двадцати минут хватит? – спросил на прощанье секретарь.
- Надо бы полчаса. - Пробасил некто, невидимый в темноте.
- Пусть, - смилостивился секретарь и потрусил за вышними силами.
Сидящие встали. Хлопнули сиденья кресел, принимая вертикальное положение, и народ двинулся к выходу. Зал наполнился позвякиванием стекла о стекло.
- Одна без другой не звенит, - проницательно заметил мой приятель.
Рабочие уходили переодеваться, унося под балахонами и плащ-палатками плату за лояльность советской власти. Сегодня не возбранялось. Надо же было создать трудящимся праздничное, приподнятое настроение. Всё-таки, годовщина Великого Октября – это праздник не только всего прогрессивного человечества, но и радостный день доля простых тружеников, своим нелёгким трудов, в омерзительных условиях насильственной трезвости, изо дня в день способствующим пополнению бюджета страны, наряду с нефте и золотодобытчиками. Да и охране было не до того. Она готовилась за сценой к концерту. Настроение у всех было – зашибись!.
Я думал, что позвякивающие люди в клуб не вернутся, и наши труды пройдут даром. Ничуть не бывало. Вернулись почти все, кроме членов бюро Бауманского райкома в полном составе. Члены расселись в чёрные «Волги», почему-то просевшие на задние рессоры, пока шло торжественное заседание. Начался концерт. На сцену вышли вохровцы в полном составе, и грянули на два голоса песню о Ленине. Первым голосом естественно пели мужчины, которых возглавлял сам начальник караула. Вторыми голосами, как и положено, подпевали женщины. Без них в караулах нельзя. Не будут же мужики лично и подробно досматривать работниц, которых в обычные дни следует ощупывать доскональнее мужчин. Начальник караула и его подначальные запевали:
Ленин всегда живой
Ленин всегда с тобой
Мужчины микшировали голоса, но песня не прерывалась. Вступали женщины:
В горе, надежде и радости!
И вновь басили мужики:
Ленин в твоей весне,
В каждом счастливом дне!
И вновь вступали неожиданно лиричными голосами внешне суровые вохровки:
Ленин в тебе и во мне!
Они выпевали эти слова Льва Ошанина так проникновенно, будто Ленин и на самом деле был у них внутри. И они чувствовали его присутствие в себе, как могут чувствовать только женщины, которым посчастливилось принять настоящего мужчину.
Словом, праздник был в самом разгаре. А это как раз то, что нужно! То, что нравилось мне с младых ногтей.