Я шёл, почти выбегал с кладбища, стараясь не оглядываться на мрачное зрелище из разновеликих могильных крестов, украшенных затейливыми пошлыми узорами, на бесчисленных голубков, от которых исходило жёсткое металлическое сияние, и прочей скульптурной дурновкусицы.
Зафрактованный «неотложными» обстоятельствами, я несколько лет не приходил на могилу матери. Наконец сыновняя любовь возопила «Хватит уже!», и я, отложив в сторону "архинеотложность", отправился на Ваганьковский погост постоять у родных косточек, поплакать в жилетку да поразмышлять о том о сём. Когда оказываешься между жизнью и смертью, проясняется ум и умягчается сердце.
Время изменяет человека. Меняются его вкусы, внутренние приоритеты. Перемены происходят плавно и неторопливо. Однако по прошествии времени нам кажется, что случились они лавинообразно и непредсказуемо.
Божественная премудрость – философия учит нас не удивляться подобным метаморфозам. «Ничего особенного! - говорит она. – Накопившееся количество мелких изменений в какой-то момент вы ощутили как новое качество случившегося».
Так и со мной, оказавшись на кладбище после долгого перерыва, я ощутил нежданную и довольно неприятную психопатическую перемену.
В прежние годы мой взгляд скользил по церковной «пажити» с тихой улыбкой умиления. Я прекрасно видел художественное несовершенство запоздалой человеческой благодарности. «Ну и что? – думал я. – Мы творим жизнь в меру нашего понимания. Дело не в результате труда, но в движении и созидательной энергии наших намерений!»
Пикассо говорил: «Меня вдохновляет не мастерство, с которым Сезанн написал яблоко, но диалектика внутренней борьбы в душе художника, сопутствовавшая процессу живописи».
Это рассуждение реально примиряло меня с действительностью. Я любил бывать на кладбище, любил переходить от могилы к могиле, рассматривая фотографии, вензеля и прочие надмогильные атрибуты.
Но на этот раз, как удар молнии, как раскат грома, на меня обрушился едкий огнь человеческого графоманства. Катастрофическое дурновкусие могильной эстетики сковало мои движения! Я ничего не мог противопоставить настигшей меня волне воинственного рукоделия, рождённого от человеческой алчности и страха перед грядущим личным забвением.
Пытаясь как-то выпутаться из силков "надмогильной пасторали", я ускорил шаг и заторопился к кладбищенским воротам. Желание побывать (уж коль пришёл) на могилах Сергея Есенина, Эдика Стрельцова, Володи Высоцкого уступило место внутренней панике и стремлению, как можно скорее покинуть это тяжёлое место.
В тот день я долго и бесцельно бродил по Москве, убегая от собственной неразрешённой обиды. Вечер застал меня в тенистом московском парке на обшарпанной скамейке. Массируя усталые от многочасовой ходьбы ноги, я стал размышлять о нелепом и испуганном отношении жизни к собственной смерти.
Но нет! Реквиемы Моцарта, Верди – свидетельства духовной победы над страхом смерти. А русская икона? Сколько светящейся радости о предстоящей встрече с Богом излучают эти старые полустёртые доски!
Так почему высота творческого гения в человеке не является ориентиром для человеческого миллениума? Почему личность добропорядочного торговца или скорняка с беспечностью невежды утилизирует возвышенное представление о жизни и смерти и превращает в слёзную оперетку то, что могло бы звучать и утешать человеческие души куда более полно, чем кованные вензеля кладбищенского Матвея кузнеца?
Наши души - брызги божественной благодати. Они могут чувствовать высоту Создателя не зависимо от того, чем занимаются остальные части тела. И они должны требовать от человека своё "кровное"!
Пока я размышлял, как ответить на собственный вопрос, мне припомнился небольшой кладбищенский погост нашей сельской Преображенской церкви. Кресты, фотки в перекрестьях, маленькие распятия над могилками улыбчивых в прошлом поселян. Тихо, однообразно, свято…