Ида стояла, устало прижавшись к горячей стенке вагона для скота, — она даже не могла присесть на пол, потому что под ее ногами лежало тело какого-то человека, возможно, уже мертвого. Со всех сторон на нее напирали люди — такие же как она, вымотанные и задыхающиеся от невыносимой духоты. Такие же евреи, как и она.
Спастись в Варшаве Иде так и не удалось — кто-то выдал ее. Попала в число тех тридцати шести тысяч, которых увезли в сентябре в лагерь.
На следующий день после ее приезда, Милош с Яном попрощались с ней — им надо было ехать назад в Краков. Ида стояла у окна и смотрела на размытое отражение Милоша в стекле, пока он неловко мялся у двери.
— Обещаю, — сказал тогда Милош, — мы увидимся с тобой через пару дней. А сейчас надо ехать…
— Я понимаю.
— Ида, — он подошел к ней сзади и положил ладонь на плечо, чуть сжав, — ты…
— Буду осторожна, — закончила она за него фразу и вздохнула, закрыв глаза.
— Именно, — прошептал Милош и обнял ее за плечи. — Мы вернемся через пару дней, и я сделаю все, чтобы увезти тебя как можно дальше.
— А что мне делать эти несколько дней? — так же шепотом спросила девушка. — Когда ты скрываешься, часы превращаются для тебя в столетия. Ты не представляешь, что это такое… Просто сидеть и ждать чего-то. А что ждет тебя впереди? Ты и не знаешь… Просто ждешь… Устаешь ждать, но насколько хуже было бы, если бы ждать стало нечего.
— Ида, в обед приедут люди из сопротивления, увезут тебя и спрячут. Это не больше, чем на три дня. Просто подожди три дня, прошу…
— А потом ты приедешь…
— А потом я приеду. И все закончится, обещаю.
Милош ушел, даже не попрощавшись с ней. Тихо закрыл за собой дверь; через две минуты зашумел двигатель их машины. Ида отошла от окна и взглянула на документы, которые для нее на столике оставил Милош. Мария Щепаняк, двадцать два года, родилась в Варшаве — вот, кем теперь была Ида Берг.
То утро было для нее грустным. Одной из причин был отъезд Милоша, с которым она не могла ничего поделать, кроме как смириться. Второй же причиной были грустные мысли и воспоминания о былом, которые настойчиво лезли в голову. Девушка вспоминала Краков, как она пела в ресторане, как она устраивала музыкальные вечера, как ей пророчили славу Марлен Дитрих. Она была по-своему известна, она всем нравилась, к ней были добры… А что сейчас? Она прячется в подвалах и на чердаках, она бежит и сама не знает куда, она никому не нужна, кроме Милоша. Хотела ли она вернуться в ту роскошную жизнь, к которой привыкла в юности? Конечно же, хотела. Да только наши желания, к сожалению, не всегда совпадают с нашими возможностями…
К тому же Ида вновь вспомнила о своей матери, о которой так и не смогла ничего узнать за это время. Ей было нестерпимо больно, что она не может узнать, жива ее мать или нет, не может узнать, куда ее отправили.
К обеду, как и говорил Милош, приехала машина с тремя мужчинами из сопротивления. Дяди Милоша тогда не оказалось дома, поэтому Ида вышла к ним с вещами сама. Они обменялись парой фраз, сели в машину и поехали.
— Давно приехала? — спросил мужчина, сидевший за рулем, который все время пути пытался хоть как-то держать нить разговора.
— Вчера, — смотря в окно, тихо ответила Ида, которой разговаривать особо не хотелось.
— А ты красивая, — улыбнувшись ей в зеркало, заметил он.
— Спасибо…
— Кудри такие рыжие, прям-таки медные! — усмехнулся он. — Пышные такие…
Ида вспомнила, как в эти самые кудри впились пальцы Того, кого она старательно пыталась стереть из своей памяти, и в этот же самый момент ей стало мерзко от самой себя. Она пыталась отогнать мысли о Нем прочь от себя, но воспоминания так и наваливались на нее.
— Давайте не будем говорить об этом, — голос ее дрогнул.
— Отчего же?
— Эти волосы доставили мне достаточно проблем, так что я с удовольствием избавилась бы от них.
— Да это же преступление — отрезать такое сокровище!
— Для меня они лишь клеймо.
Ида замолчала и угрюмо уставилась в окно, явно показывая тем самым, что продолжать разговор у нее желания нет.
Только сейчас в голову ей мысль о том, что все идет не по плану, что что-то не так. Для чего приехали трое, если забрать надо было ее одну? И почему же тогда те двое молчат, пока тот, что за рулем, пытается поддержать разговор? В голову Иды закрались очень, очень неприятные мысли…
Их подтверждением стал дом, мимо которого они проехали уже во второй раз — минут пять назад девушка обратила внимание на яркую вывеску у входа, и только что эта самая вывеска промелькнула снова перед ней. Вот теперь-то Ида заволновалась по-настоящему.
Только сейчас Ида вспомнила о том, что Милош на всякий случай сказал проверить тех, кто приедет, паролем — в это время никому нельзя было доверять. А Ида, отвлекшись на добродушную улыбку того, кто сейчас сидел за рулем, совершенно забыла об этом…
— Мы проезжаем эту улицу во второй раз, — тихо произнесла она, чувствуя, как страх все больше и больше запутывает ее в свои сети.
— На всякий случай, — коротко ответил сидящий за рулем.
— За нами никто не едет, — заметила она, пристально вглядываясь в затылок того мужчины.
Ей никто не ответил; в машине повисла напряженная тишина. Тяжело вздохнув, Ида поняла, что совершила ошибку, сев в эту машину, — это были не люди из сопротивления. И теперь она не знала, что делать: то ли попытаться выбраться из машины и сбежать, то ли нервно ожидать чего-то неизвестного, что ждало ее впереди.
Решение было принято в ту же секунду.
— Вы не могли бы остановить, — попросила Ида, — мне нехорошо… Я плохо переношу езду в машине.
Но машина так и не затормозила, продолжая ехать по улице. Сидевшие рядом мужчины так и продолжали молчать. Взгляды всех сошлись на водителе… Тот еле заметно кивнул, и не успела Ида и глазом моргнуть, как оказалась прижатой к стенке, обитой мягкой тканью.
Несколько следующих дней пронеслись перед Идой как кадры из кинофильма какого-то безумного режиссера. Вот она сидит на каком-то странном допросе в полутемном помещении, а вот она уже перед поездом, а вокруг нее несколько сотен евреев, и через секунду она уже стоит в толпе в душном вагоне, направляясь в концлагерь. Она даже не запомнила, ни что произошло после в машине, ни о чем с ней говорили в том помещении, ни сколько дней прошло после этого допроса.
Девушка так и не узнала, кто был осведомителем у немцев и выдал ее присутствие, да, впрочем, ее это уже мало волновало. Она беспокоилась, чтобы с Милошем и его братом не случилось чего худого, ведь помощь евреям находится под строжайшим запретом. В то, что это мог быть сам Милош или Ян, Ида, конечно же, не верила. Кто угодно, но не они.
Стоя сейчас в душном вагоне, Ида понимала, что это конец. Она чувствовала, что теряет себя как личность. Да и какая из нее личность, если за это время у нее их было несколько: мертвая Юстина Климек, Мария Щепаняк и, в конце концов, она сама, Ида Берг. Она даже уже не знала, какая из них настоящая.
Ида смирилась, просто смирилась с происходящим. Ей было наплевать на все, она понимала, что бороться бессмысленно. Она помнила, как раньше она никому не подчинялась и всегда была верна своему слову. И что же с ней стало теперь?.. Она стала частью этой безликой массы, без надежды на какое-либо чудо, без веры в будущее.
Девушке было больно, что она так легко сдалась, что эта система все же сломала ее заставила прогнуться, подчиниться ей. Было больно от осознания, что Милош и Ян зря подвергли себя опасности, пряча ее у себя и перевозя ее из города в город в гробу, что Он вытащил ее из той толпы и разрешил бежать, дав ей спастись от поездки в один конец, — все это было бессмысленно, все зря. Больно от осознания, что она потеряла мать навсегда. Было больно и хотелось просто не быть.
В голову назойливо и так неуместно лезли мысли о Нем, хотя Ида и запретила себе думать о нем. А вдруг произойдет чудо и в лагерь прискачет Генрих фон Оберштейн на белом коне и спасет ее? Подъедет прямо к вагону, и она свалится прямо ему в руки, а потом они уедут в закат. Ида поняла, что начала просто бредить… Ведь все знают, что чудес не бывает, тем более в концлагерях. В этих местах чудеса не случаются, там случается жизнь, жестокая жизнь.
Ида почувствовала, как теплые соленые слезы скопились в ямочке над губой и в уголках губ, оставив после себя горячие дорожки на щеках и подбородке, кожу под которыми неприятно щипало. Она не знала, сколько она плакала — пять минут, полчаса или час, — да ее это уже и не волновало. Она не старалась утереть слезы — какая теперь уже разница? Ида знала, что слезы рано или поздно высохнут, боль уйдет и будет… Да ничего уже не будет.
Девушка не знала, сколько времени прошло, когда они поезд остановился и вагоны стали открывать, а чей-то стальной голос стал кричать, заставляя всех поживее вылезать из вагона. Ида, с трудом понимая, что вообще происходит, на грани обморока, тупо плелась за остальными.
Воздух снаружи был тяжелый, пропитанный кровью и потом, ненавистью и болью. Иду подтолкнули вперед, и она случайно заметила надпись, зиявшую над крышей небольшого здания, — «Треблинка». Ида закрыла глаза и судорожно вздохнула.
Это был конец.