Обращаясь к невысокой, бедно одетой, явно не городской и очень застенчивой девушке, преподаватель казанского театрального училища любил пошутить: «Минзиля! Ну, что новенького в Мензелинске?»
Расположенный на реке Мензеля город с жутковатой историей: при Анне Иоанновне в нём находился штаб Башкирской Комиссии, сумевшей за несколько лет физически уничтожить до четверти населения Башкортостана - не имел к ней никакого отношения. Родом она была из совсем другого места. Девушка растерянно хлопала глазами и, не зная, что ответить, хранила молчание, а педагог каждый раз любовался её замешательством: неподконтрольная Минзиле, крайне досадная ей обида, румянцем проступавшая на круглом татарском лице, очень красила девушку. Всерьёз обижаться на преподавателя, получившего прозвище Киса за мягкие и обходительные манеры, она не могла: это был талантливый скульптор и художник и просто очень добрый человек.
В Казань Минзиля приехала из села Аитово в 1990-м году. Времена были неспокойные и голодные, и шестнадцатилетней наивной барышне-недотроге, тем более не привыкшей к большому городу, приходилось совсем нелегко, а порой и вовсе туго. На курсе она была самой младшей: в школу пошла в шесть лет, чудом сумев в том возрасте настоять на своём решении.
В продолжение всей учёбы в отнюдь не дешёвой для деревенской девушки столице Татарстана ни стипендии, ни скудных денег, присылаемых родителями, ни на что не хватало; донашивала она мамину старую одежду и жила в общежитии, выбрав комнату поближе к вахте: так спокойней было. Общежитие располагалось в плохо обустроенном и уже довольно запущенном девятиэтажном кирпичном здании семидесятых годов постройки; каждый этаж, рассчитанный на восемь комнат, был оборудован неуютной, более чем скромной кухней, двумя туалетами, один из которых никогда не работал, и сиротской, навевавшей ржавое уныние умывальной комнатой. Душ можно было принимать лишь изредка в обшарпанном полуподвальном помещении, предварительно договорившись с вахтёршей. В общем, всё как обычно.
Родители Минзили, хоть и коренные жители Аитово, в конце семидесятых переселились в Северо-восточный Казахстан. В эпоху «расцвета» застойных лет люди хорошо зарабатывали в этом регионе страны, зачастую делая и очень неплохую карьеру. И именно мать настояла на переезде, считая, что в Башкирии отца «зажимали», плохо продвигая вверх по ступенькам служебной лестницы. В Казахстане отец начал работать зоотехником в богатом по тем меркам совхозе имени XXII съезда КПСС. Совхоз находился в Павлодарской области в неприметном и мало кому известном местечке Кудайколь, куда из родного Предуралья Минзилю привезли ещё полугодовалым толстощёким младенцем-пузырём. Среди немногочисленных воспоминаний, сохранившихся о Кудайколи – а она провела там первые восемь лет жизни, - наиболее рельефно выделялось одно: бескрайние, недавно оттаявшие после лютой ветреной зимы степи, уходившие вдаль белым ковром нежных, только что раскрывшихся подснежников. Так как трава в казахской степи вырастала не выше колен ребёнка, цветы были хорошо видны; они требовательно протягивали лепестки навстречу ещё не знойному, не иссушавшему землю летним безжалостным жаром солнцу. Чудо случалось каждый год; подснежники росли отдельными цветочками и вблизи казались крохотными белыми островками среди низких равнинных волн по-весеннему сочной зелени. А чуть дальше и уже ближе к горизонту они сливались в единое целое и лежали сплошным белым покрывалом, сотканным молочными апрельскими цветами: ребёнком она вычитала в детской энциклопедии, что в греческой культуре подснежник - молочный цветок.
В восемь лет Минзиля выпросила у мамы очень понравившийся ей чёрный лакированный портфель и однажды вернулась домой, доверху набив его новоявленным вешним дивом с зелёными стебельками и белыми бутончиками, едва ощутимо пахнувшими свежестью миновавшей зимы. Каково же было её разочарование, когда, возбуждённая и переполненная радостью, она обнаружила не охапку нежных весенних первоцветов с прозрачным, еле осязаемым ароматом, а копну измятой и увядшей травы. Наплакавшись, девочка решила, что хрупкие подснежники, наверное, слишком независимы и ранимы, чтобы даже короткое время жить в неволе. С тех пор срезанным и медленно умиравшим цветам она предпочитала многолетние растения в горшочках; в её комнате не переводились белые красавицы-орхидеи, герань холодных мертвенно-красных тонов, капризный в цветении алоэ и обезьянье дерево; последним Минзиля привыкла называть сулящую своим владельцам любовь и счастье экзотическую араукарию.
Постепенно и незаметно уходила весна, исчезали подснежники, и в самом начале лета по всей степи начинал нарождаться тоненький и очень вкусный дикий лучок. Рос он небольшими плотными полянками, как земляника в лесу, и собирать его было весело и легко. А ближе к осени из-под земли проклёвывались и маленькие, редкие, похожие на шампиньоны грибочки – те ещё и поискать приходилось!
Кудайколь был многонациональным поселением, в котором, смешавшись в одном котле, трудились немцы, латыши, украинцы и даже один чеченец. Были они потомками репрессированных ещё в сороковые годы спецпереселенцев; жили богато в больших, чистых домах, бесплатно переданных в их пользование совхозом – обычно один дом на две семьи, - с ухоженными огородами и цветниками из роз. Возле некоторых домов росли тополя и берёзы: другие деревья не могли прижиться в суровом степном климате. Минзиля часто обедала у своей соседки, доброй образованной татарки Васимы - по профессии она была художницей. Её муж - строгий чеченец - не разрешал ей работать, поэтому Васима целые дни просиживала дома, воспитывая детей и рисуя только для себя. И всегда была рада приходу соседской девочки Минзили.
Около трети жителей села составляли местные казахи. Дети презрительно называли их калбитами. Происходило название от их глупой и неприятной привычки приговаривать во время мытья в общей бане, особенно, когда они обмахивались вениками в парилке: «Кал бит, кал бит», - что по-русски означало: «Вошь! Оставайся здесь!». Зимой казахи жили в совхозе, а летом во время выгула скота - на пастбищах, в общих с овцами загонах, откуда и возвращались - иногда не мывшись месяцами - завшивевшими, грязными и вонючими. В 90-х с началом распада Союза стали появляться беженцы с монгольских границ: их селили в пустовавшие дома; работать эти казахи то ли не привыкли, то ли не хотели, и жизнь в Кудайколи ухудшилась и стала опасной.
Но ещё задолго до того, в 1982-м году, семья вернулась в родное Аитово. Это был совсем иной, непохожий на прежний мир. Довольно большое село лежало на левом берегу извилистой Дёмы, чьё название, происходившее от башкирского «дим» - «омут», говорило само за себя. Даже в межень в неширокой, но коварной реке с желтовато-серыми, почти непрозрачными водами было много глубоких мест и опасных воронок. В одну из них затянуло соседского мальчишку: тот однажды опрометчиво решил понырять с двухметрового песчаного обрыва. Весной река сильно разливалась, а летом часто цвела. По берегам густо росла черёмуха. Село было окружено пахотными землями, а вдалеке возвышался большой лиственный лес.
Они жили в низком деревянном доме, сложенном из толстых тополиных брёвен. В доме были две комнаты и две кирпичные побелённые печи; их топили поочерёдно каждый день, и утром, и вечером. В одной комнате, совмещённой с кухней – в ней стояла печь, на которой семья готовила, - на ночь укладывались Минзиля и её брат. Во второй - с телевизором и столом, служившим на все нужды: и для еды, и для приготовления уроков, - спали её родители, а в маленьком закутке между шкафом и печью – её старшая сестра. Быт был прост и одновременно сложен. Воду брали из открытого колодца: в нём была родниковая вода; дом топили берёзовыми, осиновыми и тополиными дровами; в сарае держали свинью – позже соседка научила их готовить в печи великолепные мясные рулеты с чесноком и специями. Но уже через несколько лет в сарае завелись крысы и уничтожили в погребе все запасы: свёклу, морковку, варенья, овощные заготовки и посевную картошку, - и от свиней пришлось отказаться. За сараем было большое, в полгектара картофельное поле. Вокруг дома – огород и сад с кустами и фруктовыми деревьями: яблонями, сливами, вишнями, черешнями, крыжовником, смородиной и малиной. Особенно Минзиле нравилось дерево, приносившее жёлтые, сахарные, изумительно вкусные плоды. Яблок было так много, что их не успевали ни съедать, ни заготавливать на зиму и целыми вёдрами скармливали млеющей от такого изысканного угощения дойной любимице-корове. Послушная и спокойная корова Назлыкай – по-русски Ласковая - была белой масти, с большими расплывчатыми бледно-рыжими пятнами, в сумерках неразличимо сливавшимися с рыжими косами её маленькой хозяйки, и прекрасно оправдывала своё имя, требовательно и умильно ласкаясь к девочке, когда та почёсывала ей шею.
С раннего детства Минзиля привыкла работать в огороде и к подростковому возрасту успела приобрести изрядный опыт и завидную сноровку. Уже потом, в Казани, друзья очень любили приглашать добросовестную и безотказную подругу к себе на дачу, с удовольствием поглядывая на запревшую, с лопатой или тяпкой в руках труженицу и приговаривая: «Молодец, Минзиля! Хорошо копает!»
Село было тептярским. Считалось, что после взятия Казани Иваном Грозным часть жителей Казанского ханства: мордвы, удмуртов, марийцев, чувашей и главным образом татар, - спасаясь от жестокости русских войск, переехала на юго-восток. Со временем эти народы смешались, и образовался то ли этнос, то ли сословие, известное как тептяри. И на улице, и в школе дети общались между собой на родном татарском языке. Поначалу Минзиле было трудновато: и в Казахстане, и в её семье разговаривали по-русски, - но она очень скоро догнала сверстников и уже через год совершенно свободно, как и положено природной тептярке, болтала по-татарски.
Был у них один праздник, который очень нравился девочке. Назывался он «Карга* боткасы» или по-русски «Воронья каша». С незапамятных времён среди татарского и тептярского народов существовало поверье, что весну в мир на кончиках своих крыльев приносят перелётные птицы вороны. Жители их села тоже любили отмечать возвращение ворон народным гулянием. В сопровождении взрослых дети с большими кульками конфет и кастрюлями, наполненными заранее сваренной кашей, направлялись в сторону расположенных в двух-трёх километрах от села крутых возвышенностей – предгорью Уральской гряды. Даже в хорошо разогретых высоким майским солнцем холмах - в небольших ложбинах между ними - ещё сохранялись многометровые пласты глубокого, плотно слежавшегося снега, и контраст между идущим от него холодом и первым весенним теплом был восхитителен. Дети пекли картошку, ели сладости, играли и баловались. А перед уходом оставляли воронам принесённую им кашу.
***
- Минзиля! Будешь мыть посуду! - привычно коноводила бойкая кругленькая Язиля.
Шёл март 2018-го. Подруга Минзили по училищу, в течение многих лет вполне успешно работавшая риелтором - ещё совсем недавно тонюсенькая и изящная сорокалетняя женщина, - после позднего замужества и рождения сына сильно растолстела, но оставалась всё такой же энергичной и распорядительной.
Год назад ушла из жизни её мама, и сегодня положено было справлять Ашка жию. Помогали Язиле её закадычные, проверенные годами подруги: Фанзиля и Минзиля. Фанзиля была прирождённой поварихой; готовила она виртуозно, изобретательно и вкусно. Муж не мог нарадоваться на её стряпню и цепко держался за нечаянный и столь ценимый им самородок. Минзиля, перемыв в деревне горы и Гималайские хребты посуды и в точности следуя своему домашнему воспитанию, подчинялась безропотно и беспрекословно, с тихой восточной покорностью, так нравившейся её неугомонным подругам, и отнюдь не собиралась пасовать перед грудой тарелок и кастрюль, непрерывно возраставшей на столе и никак не желавшей убывать в раковине.
- Минзиля! Заканчивай с посудой! Начинай картошку резать! – раздавался голос Фанзили.
- Минзиля! Неси скорей тарелки! – командовала Язиля.
- Минзиля! Сковородку помыла? – кричала Фанзиля.
Послушная Минзиля только и успевала поворачиваться: надо было торопиться сервировать стол и готовить обязательные на татарских поминках блюда: суп-аш (бульон с лапшёй), варёное мясо, варёную картошку и губадию (пирог).
Наконец, всё было готово; собрались гости; пришёл мулла и начал читать аяты из Корана. Минут через двадцать он закончил, и все приступили к трапезе. Сначала ели суп-аш. После супа раздавали хайр-садака (добровольную милостыню). Минзиле надарили кучу всякой трогательной, нужной и ненужной в хозяйстве мелочи. Потом подавали мясо и картошку. Губадию ели в самом конце. Пирог был такой вкусный, что Минзиля объелась почти до дурноты и с трудом добиралась до дома.
Подобравший её древний, тряский, будто вынырнувший из далёкого прошлого автобус, окрашенный в фирменный для города красный цвет, скрипя длинным, изношенным телом на неровностях и выбоинах асфальта, назойливо навеивал непрошенные - особенно на сытый желудок - воспоминания о первых годах жизни в Казани.
В начале и середине девяностых центральная московская власть временно ослабела и заметно отпустила вожжи; наружу, как и во все смутные времена, повылезало всякое отребье; на грязных и тёмных казанских улицах начало появляться хулиганьё; жить становилось неспокойно и даже опасно.
В общежитии девчонкам тоже было тревожно - а подчас и по-настоящему страшно, - и близость к вахте не всегда гарантировала покой и тишину. Иногда внутрь здания вламывались пьяные компании, а порой и откровенно уголовные личности; вечерами часто нельзя было выйти ни в коридор, ни в туалет, ни на кухню.
Выручила недавно вселившаяся в комнату новая соседка; звали её Танзиля, и была она, с одной стороны, полной противоположностью Минзили, а с другой - похожа на неё, как родная сестричка. Гляделась она маленькой, смуглой, сухой, страшно злющей и оглушительно крикливой девицей. «Вылитая чёрная казанская карга или Лия Ахеджакова», - подумала при встрече Минзиля. Сама она за прошедшие голодные годы тоже сильно похудела, сбросив почти десять килограмм, но напоминала не смекалистую и вредную ворону, а скорее отощавшего и вконец заморенного цыплёнка-альбиноса. Они и были-то схожи только мосластыми фигурами да - за полным отсутствием подкожного жирка - выпиравшими наружу в неположенных местах костями! Закончила Танзиля местный институт культуры, но, нуждаясь в деньгах, работать пошла не по специальности, а в органы правопорядка инспектором по делам несовершеннолетних. Старалась она не забывать и базовое образование, с немалыми трудами полученное в институте; каждое утро визгливые, душераздирающие арии – несомненный образец высокого оперного искусства - заполняли гулкое пространство умывальной комнаты, а безжалостное эхо разносило их пронзительные и порой приводившие в оторопь звуки по всему этажу.
Случалось ей и вечерами давать полную волю своему грозному и малоприятному голосу, когда, живо и привычно переодевшись в форменный мундир, она в очередной раз выходила разгонять завалившуюся в общежитие агрессивную шпану. Связываться с оглушительно верещавшим, взбешённым капитаном милиции никто не желал и, раз за разом выдворяя из здания любителей шумных загулов, она, наконец, преуспела в наведении хотя бы мало-мальского порядка; за это ей прощались её громозвучные, не всегда уместные по утрам концерты.
Холодный, стылый автобус ехал не торопясь, кружа и петляя по заснеженной Казани, словно в этом году зима и не собиралась уходить, на частых остановках выплёвывал и вновь заглатывал бесконечных припозднившихся пассажиров. Минзиля думала, что за прошедшие годы город здорово изменился, отстроился, стал чистым и освещённым, запустили первую очередь метро, и она выбрала приевшийся и утомительный транспорт лишь потому, что ей вдруг взгрустнулось и захотелось, сидя в полупустом, откровенно неспешном старинном автобусе, всласть намечтаться и без помех погрезить о пережитом.
Тогда во многих регионах большой страны начинали поднимать голову националисты. В Татарстане, тоже не ставшем исключением, вдруг возник и стал популярен лозунг «Мы не татары, мы булгары!», что было верно только до некоторой степени и уж совсем не для всех коренных жителей республики. Древние булгары, большей частью плотно осевшие на территории современной Чувашии и на юге и западе Татарии, были темнокожи и черноволосы; современные чуваши и казанские татары действительно во многом походили на них. Тептяри же не являлись прямыми потомками булгар. Минзиля была светловолосой и по-скандинавски белокожей - а в детстве и вовсе рыжеватой, веснушчатой и щекастой, как пшеничная сдобная булочка, - и в жизни не знала, что такое бритва или депиляция. Её старшему брату – яркому блондину с голубыми глазами – отказывались верить, когда тот утверждал, что по происхождению он татарин, а во время службы в армии всем миром дружно и искренне принимали за уроженца Эстонии.
Минзиле взгрустнулось, и с присущим именно ей терпеливым приятием абсолютно всего она продолжила перебирать в уме наиболее памятные моменты прошедших лет, часто совсем невесёлые и лишь иногда забавные.
Никто, никогда и ничем не помогал деревенской стеснительной девушке со слегка неуклюжей утиной походкой; она всегда оставалась один на один с жизнью. После училища приходилось непросто; зарплаты были мизерные, выплачивались нерегулярно; она с трудом сводила концы с концами, и на первых порах при устройстве на работу знание местного языка очень ей пригодилось. Минзиля стала учительницей изобразительного искусства в национальной школе-гимназии, где «преподавание велось исключительно на татарском, и наградой за востребованный и модный в те времена дополнительный навык была неплохая, ощутимо выручавшая её надбавка к окладу. Позже, получив высшее педагогическое образование и оставаясь всё такой же несовременной и застенчивой девушкой, она ещё в течение пяти лет преподавала рисунок и живопись - теперь уже взрослым студентам - и одновременно старательно и упорно осваивала компьютерный дизайн, подвизаясь в рекламном бизнесе.
Минзиле подумалось, что, наверное, её молодость и закончилась где-то там, в середине двухтысячных. Тогда всеми правдами и неправдами и во многом благодаря удачной небрежности невнимательной молоденькой паспортистки она сумела изловчиться и оформить социальную ипотеку, предназначенную исключительно коренным жителям Казани. Может, это и было то самое маленькое чудо, которое судьба хранила и берегла именно для неё. Уже через год, дав небольшую взятку какому-то мелкому чиновнику и не без слёз распрощавшись со старым, ставшим вопреки всем трудностям и неурядицам очень родным общежитием, где прошли долгие шестнадцать лет непростой, но такой бесконечно неповторимой жизни, девушка переехала в маленькую однокомнатную квартирку на десятом этаже новенького, с иголочки кирпичного дома.
Потянувшись, Минзиля с удовольствием расправила затёкшую от неподвижного полуторачасового сидения спину. И вдруг осознала, словно очнувшись от длительного, на ощупь блуждания в глухом лабиринте давно прожитых дней, что вот прямо сейчас, возвращаясь с чужих поминок и полностью отдавшись внезапно захлестнувшим её воспоминаниям, она, в сущности, совершенно неожиданно для себя справила Ашка жию по своим собственным ушедшим в невозвратную даль годам. А мёрзлый автобус-призрак, путано и, казалось, вслепую петлявший по быстро пустевшим заледенелым улицам, нечаянно предстал ловким, знающим и умелым проводником, незаметно и окончательно перенёсшим её из вязкого, никак не отпускавшего прошлого в настоящее. Неторопливое, сонное блуждание нежданного перевозчика по засыпавшему городу было насквозь пропитано тонкой печалью и монотонным бормотанием муллы, тихо и невнятно читавшего аяты; их еле уловимая мелодия навсегда покрывала саваном забвения цепкую память о плохо обустроенной голодной юности, ежедневной тяжёлой работе, скотском и унизительном общежитском быте, бесконечных, утомительных, со многими пересадками поездках к маме в Башкирию и об ушедшей жестокой молодости, где надеяться приходилось только и только на саму себя.
Минзиля глубоко вздохнула и прикрыла глаза. Слабая, чуть усталая улыбка еле заметно тронула её губы. Изнурённый, как и она, нескончаемо долгим днём автобус утомлённо подкатывал к остановке и торопился дальше в парк. Пора было выходить.
* Собрание на суп лапшу, поминки (татарский яз.) – Прим. автора.
* Ворона (татарский яз.) – Прим. автора.