Мы ехали в полупустой электричке, в вагоне было отсилы человек двадцать, и все старались занять места подальше друг от друга. Только мы с Виктором сидели вдвоём на одной скамейке, а вокруг на несколько мест было безлюдно. И неудивительно.
Москва опустела. Если бы кто-то сравнил столицу в мае и ноябре, он не узнал бы город. После октябрьских событий, как политкорректно пытались назвать катастрофу, из Москвы началось настоящее бегство. Уезжали как коренные москвичи, продавая квартиры и устраиваясь на новых местах, так и гастарбайтеры, и "покорители столицы". Несколько часов кошмара изменили город до неузнаваемости. Пустые улицы, десятки закрытых магазинчиков, в основном небольших, переполненные мусорные баки и сотни коммунальных аварий. Правительство города из себя выпрыгивало, пытаясь наладить жизнь после апокалипсиса, но попросту не хватало рабочих рук. Всё наше ЖКХ, державшееся на дворниках-таджиках, в одночасье лишилось чуть ли не двух третей сотрудников. Люди бежали. Никакие деньги не могли заставить их остаться в городе, где властвовала невидимая и мучительная смерть. Москвичей эвакуировали в бомбоубежища, о гастарбайтерах не думал никто, и они спасались сами, осаждая междугородние автобусы и на последние гроши покупая билеты на поезда. Удержать людей силой не было никакой возможности, и городские структуры все ресурсы бросили на восстановление столицы, подсчёт ущерба, похороны погибших и выплату компенсаций. Надо признать, кое-что у них получилось. Глобальной паники удалось избежать, эвакуация была организована чуть ли не мгновенно, были задействованы все силовые структуры, указом сверху направленные на помощь горожанам. Конечно, жертвы были, счёт шёл на сотни, но что такое несколько сотен для двенадцатимиллионного мегаполиса? А вот когда конец света в отдельно взятом городе закончился, пришло время неудобных вопросов.
Я вспоминала эти недели как один большой затянувшийся кошмарный сон. В одночасье мы с Полинским стали изгоями, людьми, "которые знали", но не имели права рассказывать. Я в жизни не подписывала столько устрашающих бумаг, нас с Витькой таскали по всем инстанциям, разве что в СИЗО не упрятали для пущей надёжности. Наше соприкосновение с чёртовым пресс-релизом от Минобороны вышло таким боком, что я была готова на всё, лишь бы нас больше не мурыжили следователи, дознаватели, прокуроры, особисты и прочая, и прочая, и прочая... пока однажды я, вылакав от отчаяния полбутылки коньяка, не психанула и не написала бы то письмо. Видимо, наверху тоже читают обращения граждан, ради любопытства, скорее всего, но мне повезло, в первый раз с момента апокалипсиса. От нас внезапно отстали все, прекратились запугивания, угрозы увольнения с волчьим билетом, травля в соцсетях и по электронной почте. Но самые страшные враги это те, с кем ты работаешь бок о бок. Коллеги так и не простили нам неразглашения, считая нас виноватыми чуть ли не в самой катастрофе. А мы даже не могли возразить.
И вот сейчас мы с Витькой Полинским ехали в Химки, на встречу с бывшим коллегой с канала "360°", который оказался в точно такой же ситуации. Герман Кризберг перешёл от нас на подмосковный телеканал во время "великого переселения народов", устроенного новым руководством. Тогда с канала ушло больше сотни человек, в основном из новостей — корреспонденты, редактора, комментаторы, которых не устроила "новая метла". Что до меня, мне всегда было безразлично, при какой власти жать на кнопки. Поэтому я не поддалась всеобщей истерии. А Полинский так и вообще перешёл к нам уже позже, года три назад, если не вообще два. Кризберг же был парнем отчаянным, через неделю притирок написал по собственному и свалил к тристашестидесятникам. Я его не осуждала. На телевидении и так происходит бесконечная ротация, то к нам прибьётся корр со "Звезды", то от нас кто-то сбежит в "Вести" или "Рен", а то и к вечным конкурентам на "Москву 24". Этот шарик был слишком круглым. Так что измена Германа никаких эмоций у меня не вызвала, а вот сегодняшний звонок — да.
— Гутен абенд. — О национальной идентичности Герман Кризберг не забывал ни на минуту. — Вилькомен в Химки, рай на Земле.
Сарказм из нашего арийца так и пёр. А зная Германа не первый год, я была уверена: дело куда серьёзнее. Чем язвительней становились кризберговы шутки и чем охотнее он переходил на немецкий, тем хреновей оказывались дела в реальности. Виктор пожал ему руку и поинтересовался:
— Тоже следаки замучили?
— Яволь. Я за свою жизнь не слышал столько просьб сменить работу, сколько за эти недели.
— И ты?.. — Ой, ну я-то Германа знаю.
— А вот хрен им. — Кризберг осмотрел нас бледными водянистыми глазами. — Монтажёр, с кем я работал, уволился, шеф уволился. Но меня этим не возьмёшь. А знаешь, что обидно?
Обидки ещё какие-то... когда живёшь в мире постапа.
— Только вы остались. — Герман заказал пива, шумно выхлебал полкружки и с грохотом водрузил стеклянную посудину на стол. — Женька с "Рена" уволился, на "Звезде" именно что звездец и есть, я звонил Тихомирову, тот даже слушать не стал, сразу нахрен послал. Смирнов и Чкония тоже не при делах, они вообще первыми слились. Ну и далее везде. Вот и остались я да вы, русише журналистен.
— И что? — Я понимала профессиональную обиду Германа, его презрение к малодушию бывших коллег, но, положа руку на сердце: многие ли вынесли бы ежедневный прессинг, угрозы и откровенную травлю, даже из любви к делу? Нас с Витькой спасло моё письмо, Герман же противостоял системе в одиночку, ни на кого не надеясь и рассчитывая лишь на свои силы.
— Они ведь так ничего и не объяснили. — Кризберг допил пиво и помахал официантке. — Ни-че-го. "Октябрьский инцидент", мать их. Полгорода вымерло, полгорода сбежало, инфраструктура ухнула в девяностые, полиция имеет право стрелять в мародёров на поражение. Беспредел, б... А сверху ни словечка.
— А что они скажут? — Виктор катал по столу фисташку. — Гер, ну вот что? Ты всё ждешь, что там, в верхах чьи-то головы полетят? Ну уволили сержантика какого-нибудь, который не ту кнопку нажал, и всего делов. Ты что такой наивный, забыл, в какой стране живёшь?
— А ты забугорную прессу читал? — Герман нехорошо осклабился, показав слишком крупные зубы. — Я вот сунулся в "Ди Вельт", теперь седину закрашиваю. Вы же не дураки, понимаете: если нет своей позиции, её за вас придумают. И не отмоешься.
Я молча уткнулась в кружку с пивом, пока Виктор злым шёпотом объяснял Герману, куда он может засунуть и "Ди Вельт", и "АРД", и прочие немецкие СМИ. Наш дойч фройнд был прав в одном: время было упущено. Все попытки изобразить катастрофу как вопиющий несчастный случай тонули в море конспирологических теорий, идиотских домыслов и чертовщины прямиком с "Рена". Заклятые друзья из-за океана в картину не вписывались (если мы не хотели Третьей Мировой), не менее заклятые друзья с южных рубежей тоже, НАТО, кажется, было не меньше Москвы заинтересовано в выяснении, что же тогда, в октябре, выкосило чуть ли не четверть мегаполиса (оружие хорошее, надо брать). А злополучный пресс-релиз уже давным-давно был удалён со всех площадок. Отовсюду, кроме нашей с Кризбергом памяти.
— Это наш долг! — Герман завёлся не на шутку. — Мы должны каким-то образом донести это до людей, поймите вы! То, что они там блеют, это смешно. Им никто уже не верит, люди просто не знают, чему верить! В Москве, в столице крупнейшего государства происходит чёрти-что, и никому нет дела.
— А людям не до этого, — огрызнулся Витя, — люди жить хотят, вернуть старую жизнь. Ты вот в Химках своих сидишь, а у вас тут сейчас понаселённей, чем в столице будет. Сколько к вам ломанулось, миллион, два? Не знаешь. А у нас полный фоллаут, только без мутантов. Хоть что-то функционирует, даже удивительно. Транспорт там, интернет вот есть, не сдох.
— И не сдохнет, — пробурчал Герман, — только я не об этом. Вы вот сколько кругов ада прошли, неприкасаемыми стали, вас как меня ненавидят свои же. Хорошо, хрен с ним, с народом. С электоратом, б... Но неужели вы своё имя обелить не хотите?
— Да как? — не выдержала я. Господи, уж Кризберг мог сто раз отвалить к родным в Кёльн, что его тут-то держит, в Химках, прости господи? — Ты те же неразглашения подписывал, что и мы. Да и кто нас будет слушать? Кто нам поверит, сейчас все каналы несут любую пургу, а в Ютьюб я больше не ходок, у меня нервы не бесконечные. Сейчас только ленивый не песочит эти "сверхсекретные разработки", которые вышли из-под контроля. И что толку, что так оно и есть?
— У нас остался пресс-релиз. Я свой спёр и заныкал, предварительно сделав копии. Так заныкал, что все ищейки обломались. А ваш где?
Полинский постучал пальцем по виску. Герман фыркнул.
— Слабаки.
— По каналу всё изъяли, — пожал плечами мой коллега, — но у меня фотографическая память. И нафига тебе релиз? Первым делом скажут, что фейк. А вторым делом тебя закроют окончательно и надолго. Ещё и в шпионаже в пользу Евросоюза обвинят. До кучи.
— Если развернут охоту, значит не фейк. Может, и закроют. Может, убьют по-тихому. Только я больше не могу это всё видеть. Сейчас не середина двадцатого века, когда можно было полстраны засекретить. Сейчас интернет, Телеграм, фейсбуки и втентакли. Всем рот не заткнёшь.
— И чего ты добьёшься? Помимо угрозы для жизни? Время, Герман, ты же сам говорил: время. Оно упущено. Теперь можно любую хрень гнать, рынок перенасыщен. Люди хотят жить, им уже всё равно, что там было. Это как после Великой Отечественной. Люди заново строят жизнь. Ты же не видишь, в Москве не бываешь толком. У нас не только мародёры и грабители. Люди объединяются, стараются помочь друг другу. Волонтёры вот, всякие фонды помощи. И мэрия пытается хоть что-то разрулить, у нас же в кои-то веки к мэрии стали прислушиваться, когда эвакуация была. А полиция да, стреляет. А что делать. Хоть комендантский час отменили три дня назад.
— И ты, да? — грустно посмотрел на меня Герман. — Ну конечно. Ты ж у нас в администрацию президента пишешь, белая кость.
— Заткнись. — На скулах Полинского заиграли желваки. — И не смей её обвинять. Это выживание, Кризберг. Я не хочу, чтобы меня или её нашли в лесу по частям. Да и тебе этой участи не желаю. Хочешь воевать с Минобороны — воюй. Твоя правда никому не нужна. Умные люди и так всё поняли, а быдлу без разницы, им атака инопланетян даже достовернее будет. Герман, не ввязывайся в это. Оставь пресс-релиз там, где спрятал. И забудь. Это всё рассекретят через сто лет, когда сдохнут все очевидцы.
Герман молча пил пиво. Мне было его по-настоящему жаль. Репортёр от бога, прошедший десятки горячих точек и терактов, выживавший под обстрелами, выходивший в эфир под залпы "Градов", сейчас он не мог донести ту самую, единственную правду, которую знали всего несколько человек, не считая верхушки. Его не сломали допросы и вызовы посреди ночи, не сломали бесконечно сменяющиеся дознаватели со стеклянными глазами, не сломало своё же руководство, предлагавшее отступные за увольнение по собственному. Германа Кризберга не сломало ничего. А вот нам удалось.
Прощались мы как-то скомканно. Виктор вроде даже руку пожал и похлопал бывшего коллегу по плечу, мы дежурно чмокнулись в щёку, и Герман проводил нас до станции, на которой было безлюдно и ветрено. В Москву никто не ехал.
Той же ночью Германа Кризберга сбил неприметный автомобиль без номеров, вынырнувший ниоткуда на неосвещённом участке шоссе. Машину не нашли, да и не искали. А газета "Х-Пресс" наутро опубликовала небольшую заметку о пожаре в многоквартирном доме, уничтожившем последние свидетельства о существовании человека со странным именем и слишком крупными зубами.
* * *
— Сожги его к чёрту. — Я смотрела на скомканный пресс-релиз, который держал в руках Виктор. Да, мы не удержались и поехали к одной из тысяч бытовок, вечных спутников строек и ремонтов. В одной из них, ориентируясь по приметам Германа, Витька и нашёл запечатанный файл.
Он сел на корточки, смял посильнее листы с убористыми строчками и печатью и поднёс зажигалку. Через секунду единственное доказательство причин апокалипсиса рассыпалось чёрным пеплом.
— Прости, Герман. — Я прикрыла глаза. — Но надо продолжать жить.