-- Откуда ты?
-- С биржи.
-- Ну, что?
-- Каждый день выше!
-- Тем лучше.
-- Как тем лучше? Я от этого теряю двадцать тысяч пятьсот рублей.
-- Теряешь?
-- О, да что с тобой толковать? ты не поймешь меня...
-- Однако ж...
-- Видишь ли ты: у меня теперь свободных денег сто двадцать тысяч пятьсот рублей: на сто тысяч я покупаю землю в моей тульской деревне, на двадцать тысяч пятьсот я хотел купить акций новой страховой компании, но они теперь поднялись в такую цену, которой не стоят, и мои двадцать тысяч пятьсот рублей я должен держать у себя почти без всякой пользы.
-- Это ты называешь потерять двадцать тысяч?..
-- О, я уже сказал, что ты ничего не понимаешь!
С сими словами мой приятель, принадлежавший к новой породе фешенеблей-индустриялистов, бросился в кресла, погрузился в задумчивость и с досадою крутил усы свои.
-- У тебя сегодня сплин? -- спросил я его.
-- Да, сплин, и ужасный... Чему ж ты смеешься?
-- Я не смеюсь, а наблюдаю, каким образом байронизм соединяется с биржею. Если и на наше поколение повеял этот мрачно-промышленный дух, что же будет с новым?..
-- Новое будет умнее нас: оно не потеряет столько времени и особенно столько денег на мечты, на звонкие слова и на филантропические бредни; оно будет заниматься солидным, положительным...
-- Скажи мне, ведь ты, кажется, в старину писал элегии?..
-- Как же! И про них толковали в журналах, что они обличают во мне решительное направление к элегическому роду...
-- В самом деле, ты и теперь смотришь элегическим поэтом... И ты, разумеется, бывал и влюблен?..
-- Я и теперь от этого не отказываюсь.
-- Я это знаю, и это доказывает твоя коллекция писем в нескольких томах. Только берегись, я когда-нибудь ее украду, хоть для того только, чтобы посмотреть, чем ты мог нравиться женщинам и как уживаются все эти разноязычные соперницы, сдавленные одним и тем же переплетом? Нет, без шуток -- давно мне хотелось спросить тебя: бывал ли ты влюблен в самом деле, влюблен хоть один раз в жизни, но так, как понимают те люди, которые занимаются сочинением романов, сказок и прочего тому подобного?
Мой промышленник встал.
-- Некогда мне теперь об этом толковать, -- сказал он, -- прощай; мне надобно наведаться у одного человека, который обещал мне достать акций подешевле.
-- Погоди! Кого ты теперь застанешь? Уж пять часов; обедай у меня -- и отведаем вместе новое вино, которое мне предлагают купить. Ты между тем мне расскажешь...
-- А! понимаю, зачем тебе хочется остановить меня: у тебя требуют повести -- et le baron s'embarrasse; {и барон смущается (франц.).} в портфеле и голове пусто; ты думаешь, не наткнешься ли на какую-нибудь мысль в моем болтанье.
-- Может быть; тебе что за дело? Это моя биржевая спекуляция.
-- Хорошо, я тебя потешу, буду сентиментальничать; но только вели давать обедать скорее. Повторяю тебе, мне некогда.
Не правда ли, звучит весьма современно? А написано это было в 1838 году. Как видим, Великая Октябрьская революция откинула нас порядком назад.
На мой взгляд, В.Ф. Одоевцев был мастером завязки. Во всяком случае мне после этих строк было трудно оторваться от повести «княжна Зизи».
Или вот, как начинается его «Сильфида»:
Наконец я в деревне покойного дядюшки. Пишу к тебе, сидя в огромных
дедовских креслах, у окошка; правда, перед глазами у меня вид не очень
великолепный: огород, две-три яблони, четвероугольный пруд, голое поле - и
только; видно, дядюшка был не большой хозяин; любопытно знать, что же он
делал, проживая здесь в продолжение пятнадцати лет безвыездно. Неужели он,
как один из моих соседей, встанет поутру рано, часов в пять, напьется чаю и
сядет раскладывать гранпасьянс вплоть до обеда; отобедает, ляжет отдохнуть и
опять за гранпасьянс вплоть до ночи; так проходят 365 дней. Но понимаю.
Спрашивал я у людей, чем занимался дядюшка? Они мне отвечали:
"Да так-с". Мне этот ответ чрезвычайно нравится. Такая жизнь имеет
что-то поэтическое, и я надеюсь вскоре после довать примеру дядюшки; право;
умный был человек покойник!
В самом деле, я здесь по крайней море хладнокровнее, нежели в городе, и
доктора очень умно сделали, отправив меня сюда; они, вероятно, сделали это
для того, чтоб сбыть меня с рук; но, кажется, я их обману: сплин мой,
подивись, почти прошел; напрасно думают, что рассеянная жизнь может лечить
больных в моем роде; неправда: светская жизнь бесит, книги также бесят, а
здесь, вообрази себе мое счастие, - я почти никого не вижу, и со мной нет ни
одной книги! этого счастия описать нельзя - надобно испытать его. Когда
книга лежит на столе, то невольно протягиваешь к ней руку, раскрываешь,
читаешь; начало тебя заманивает, обещает золотые горы, - подвигаешься
дальше, и видишь одни мыльные пузыри, ощущаешь то ужасное чувство, которое
испытали все ученые от начала веков до нынешнего года включительно: искать и
не находить! Это чувство мучило меня с тех пор, как я начал себя помнить, и
я ему приписываю те минуты сплина, которые докторам угодно приписывать
желчи.
Однако ж не думай, чтоб я жил совершенно отшельником: по древнему
обычаю, я, как новый помещик, сделал визиты всем моим соседям, которых, к
счастию, немного; говорил с вами об охоте, которой терпеть не могу, о
земледелии, которого не понимаю, и об их родных, о которых сроду но
слыхивал. Но все эти господа так радушны, так гостеприимны, так
чистосердечны, что я их от души полюбил; ты па можешь себе представить, как
меня прельщает их полное равнодушное невежество обо всем, что происходит вне
их уезда; с каким наслаждением я слушаю их невероятны суждения о
единственном нумере "Московских ведомостей", получаемом на целый уезд; в
атом нумере, для предосторожности обвернутом в обойную бумагу, читается по
очереди все, от привода лошадей в столицу до ученых известий включительно;
первые, разумеется, читаются с любопытством, а последние для смеха, -
который я разделяю с ними от чистого сердца, хотя по другой причине; за то
пользуюсь всеобщим уважением. Прежде они меня боялись и думали, что я, как
приезжий из столицы, буду им читать лекции о химии пли плодопеременном
хозяйстве; по когда я им высказал, что, по моему мнению, лучше ничего не
знать, нежели знать столько, сколько знают наши ученые, что ничто столько не
противно счастию человека, как много знать, и что невежество никогда еще не
мешало пищеварению, тогда они ясно увидели, что я добрый малый и
прекраснейший человек, и стали мне рассказывать свои разные шутки над теми
умниками, которые назло рассудку заводят в своих деревнях картофель,
молотильни, крупчатки и другие разные вычурные новости: умора, да и только!
- И поделом этим умникам - об чем они хлопочут? Которые побойчее, те из моих
новых друзей рассуждают и о политике; всего больше их тревожит турецкий
султан по старой памяти, и очень их занимает распря у Тигил-Бузи с
Гафис-Бузи; также не могут они добраться, отчего Карла Х начали называть
ДонКар-лосом... Счастливые люди! Мы спасаемся от омерзения, ко торое наводит
на душу политика, искусственным образом, - т. е. отказываемся читать газеты,
а они самым естественным - т. е. читают и не понимают...
Истинно, смотря на них, я более и более уверяюсь, что истинное счастие
может состоять только в том, чтоб все знать или ничего не знать, и как
первое до сих пор человеку невозможно, то должно избрать последнее. Я эту
мысль в разных видах проповедую моим соседям: она им очень по сердцу; а меня
очень забавляет то умиление, с которым они меня слушают. Одного они не
понимают во мне: как я, будучи прекраснейшим человеком, не пью пунша и не
держу у себя псовой охоты; но надеюсь, что они к этому привыкнут и мне
удастся, хотя в нашем уезде, убить это негодное просвещение, которое только
выводит человека из терпения и противится его внутреннему, естественному
влечению: сидеть склавши руки... Но к черту философия! она умеет вмешаться в
мысли самого животного человека... Кстати о животных: у иных из моих соседей
есть прехорошенькие дочки, которых, однако ж, нельзя сравнить с цветами, а
разве с огородной зеленью, - тучные, полные, здоровые - и слова от них не
добьешься. У одного из ближайших моих соседей, очень богатого человека, есть
дочь, которую, кажется, зовут Катенькой и которую можно бы почесть
исключением из общего правила, если б она также не имела привычки прижимать
язычок к зубам и краснеть при каждом слове, которое ей скажешь. Я бился с
нею около получаса и до сих пор не могу решить, есть ли ум под этою
прекрасною оболочкою, а эта оболочка в самом деле прекрасна. В ее
полу-заспанных глазках, в этом носике, вздернутом кверху, ость что-то такое
милое, такое ребяческое, что невольно хочется расцеловать се. Мне очень
желательно, как здесь говорят, заставить заговорить эту куколку, и я
приготовляюсь в бу дущее свидание начать разговор хоть словами несравненного
Ивана Федоровича Шпоньки: "летом-с бывает очень много мух" (Гоголь. (Примеч.
В. Ф. Одоевского.)), и посмотрю, не выйдет ли из этого разговора нечто
продолжительнее беседы Ивана Федоровича с его невестою.
Прощай. Пиши ко мне чаще; но от меня ожидай писем очень редко; мне
очень весело читать твои письма, но едва ли не столь же весело не отвечать
на них.
Надеюсь, моими стараниями у В.Ф. Одоевского появятся новые почитатели.