Свет
Добрая, тёплая была Земля. Много событий произошло в истории её, невероятные идеи были задуманы и осуществлены, целые армии существ родились в её уютном лоне. Когда появились люди, последние творения планеты, Земля подумала: «Вот самое совершенное, что я смогла создать». Но люди возросли, и оказался сей род ассиметричным, смердящим и кровавым.
Вдруг нечто прозрачное, незамутнённое вышло из её глубин. Мощное землетрясение произошло ночью в Городе, и среди хаоса и паники, никто не заметил, как из трещины, разверзшейся прямо поперёк мостовой, вышел ребёнок. Маленький мальчик оказался в Городе, среди людей. Но кто он, и откуда, мальчик не знал сам. В удивлении раскрыл он глаза на окружавший его Город, но никого из подобных себе не увидал. Лишь первобытные тени, магические камни. А люди были иллюзией, обманом, и мальчик их за людей не признавал.
Он был ребёнок, а каждый ребёнок – центр для себя самого, в самом себе. Он же описывает весь мир вокруг себя. Так он себя осознавал. Его разум ещё не отягощали догмы, а душа не ведала страстей.
Несколько дней трёхлетний ребёнок, ничего не помнящий о родителях своих, о доме своём, бродил среди бомжей и развален, пока был подобран волонтёрами и определён в приют. Воспитатели приюта были поражены, насколько не по годам был развит этот ребёнок. Причём, знал истины не книжные, а из глубин, из естества. Через три месяца и ему подыскали родителей, потерявших в этом землетрясении такого же возраста малыша.
Каждый из взрослых нёс на суд ему свои слова – о себе самом, своей смерти, о безумии своём. На всё это малыш смеялся безмятежно – он был стихией от Земли, производное её, поэтому за сродною стихию и Город признавал. Земля же ему нашёптывала в тайне: «Ты – чистый изначально, ты – вызов всем гениям во тьме. Ищи здесь свои истины, иди посланцем от меня».
И наконец люди прояснились для него.
Город
«Когда я вышел, и отделился от Земли, то увидел пространство, раскрывшееся вокруг. Себя я осознавал вполне реально: я был отличный от нуля, с математикой иной. А далее мне предлагалось все величины свои умножать.
Одни называли меня вундеркиндом, другие индиго, третьи ясновидцем, но я этих слов не понимал, а значит для меня они не означали ничего.
Я был человек. Однако вышел из царства звериной красоты. И пришёл сюда созерцателем людей.
Вскоре в приюте мне нашли Мать и Отца. Я был развит не по годам, не агрессивен, не испорчен, и поэтому они с удовольствием меня усыновили. Мать и Отец вскоре стали данностью мира, принявшего меня. Это были слова, наполненные бытием. Я знал, что данность эту обустроила моя Земля. Не знал только, в какие игры мне предстоит играть здесь вместе с ними.
Родители мои оказались малословны, мало чувственны, невыразительны в жизни, данной каждому из них. Мне казалось, мать просто аккуратно исполняет свою роль, предназначенную свыше – меня кормить, воспитывать, любить, не более того. Отец же и вовсе был где-то в отдалении, на периферии. Я знал лишь, что Отец добытчик, но он даже в простейшие чувства со мной не играл.
Город, где я оказался по воле судьбы, представлялся мне хаосом, скопищем домов, бессмысленным лабиринтом, причём совершенно не пригодным для обитания людей. Довольно быстро он отстроился после землетрясения, но из его безличия память моя выхватывает лишь отдельные случаи, поскольку они были красноречивы. Грязь и огромные лужи улиц, слова, унижавшие людей друг друга, череда дней бесцветных и пустых, которые не звали никуда, не открывали ничего.
Я слышал людей, говорящих на плохо мне, ребёнку, понятном языке. Иногда я видел людей, сбитых и перемолотых трамваем – с вывернутым естеством, видел людей оплывших, посеревших – и в гробу. Всё это было вне меня, но уже касалось меня, что-то требовало от меня. Так смерть в первый раз обнажила мне таинство своё.
Я помню, как вошёл в Сцену Первую, потрясшую меня. Был день безнадёжно унылый, безымянный. Мы с матушкой шли куда-то, и вдруг увидели стоявшую Толпу. Все тела и лица её в непонятном мне напряжении слились в одно существо. Нас, как и всю эту сцену, замуровывало тусклое, как бетон небо, а под ногами был панцирь булыжника, отделявший Город от Земли. Толпа стояла неподвижно, немо, и смотрела на что-то впереди. А там раздавался чей-то крик. Очевидно, что человеку было очень больно. Так он мог кричать только в безнадёжье, перед смертью.
Мне стало страшно видеть эту внимавшую без эмоций, словно замышлявшую что-то угрожавшее мне толпу. От неё веяло магией чёрной, не земной. Казалось, Толпа эта становилась соучастником какой-то неведомой игры – запретной и лукавой.
Люди Толпы мне представились полумёртвыми истуканами, а матушка вдруг пришла в отчаянии, я это чувствовал по трепету её руки. Мы долго пробиралась среди них. И я, заражаясь отчаянием от неё, держался крепко за руку, боясь отпустить её, как последнее спасение в этом жутком мире.
Наконец нам открылась эта сцена: мужчину, абсолютно голого, волокли по холодной мостовой. Возможно его волокли на казнь? Он плакал, кричал, он не хотел никуда идти. А там стояла машина с открытыми бортами. Мать дёрнулась, я думал сейчас закричит и она – но она ещё более затряслась, заплакала и быстро полезла через толпу назад, и люди, видя меня, ребёнка, давали свободно нам дорогу.
Мы выскочили из Толпы, и тут же я услышал, как на предельной ноте, визг этого казнимого пресёкся. И я не знал, что сделали с ним эти люди. Мы с матерью уже бежали прочь. «Что это, кто это?!» – я спрашивал и плакал вместе с ней. А она ничего не отвечала, а только мотала головой. Так матушка ничего и не сказала , так это и осталось загадкой для меня. А я всю жизнь нёс этот плач в самом себе. Всю жизнь я плакал вместе с этим человеком. Всю жизнь я знал, как может унизить беспредельно человека человек.
Детство моё заполнялось тонкой и бесконечной мелодией тоски. Так ко мне приходила Музыка – слова с далёких звёзд. Всё более я обретал одиночество во тьме. Тьма была вокруг, и в небесах, и подо мной. Всё было неведомо извне. И про себя я не знал, кто истинно я, из каких глубин пришёл.
Я ощущал: люди боялись глубины, всегда их хаос предостерегал.
Войдя в жизнь Города, я собирался играть в слова и мысли – хотел изведать падение в бездну, уход за горизонт. Душа моя стремилась быть свободна от всех условностей людских. Я шёл заглянуть в пространство и в собственную глубину
Однако судьба моя была идти по этому граду неведомо куда. Я брёл, как слепец – а значит пребывал в бесцелье, вне смысла, ни зачем. Материализовавшись в этом запутанном бесцелье, я обнаружил однажды себя среди людей обыкновенных. Музыка разгадала мне этих спешащих по делам людей. Все они оказались порождением пустоты, хотя и имели образы людей. С мыслями, взглядами, да и фантазиями, играющими за людей.
Хотел было я словами слиться с кем-нибудь, и отделил от себя свои слова. Однако, никто из людей не слушал меня, не шёл со мною на контакт. Я был совершенно безразличны для Града, как существо, пришедшее с человеческим лицом.
Город был лжив в первообразе своём. И как пошлый актёр, он играл величественную роль. Того, кого не было среди людей.
Чем более я внедрялись в этот Город, тем более росло моё удивление, как у размышляющего существа: Город сей был вхождением человека в Ад. В ад жизни, но не смерти. Ибо когда ты входишь в него, то Город накладывает на тебя тяжёлую печать. И тогда ты задыхаешься в бетоне его стен, блуждаешь в лабиринте улиц, живёшь в домах, ненавидящих тебя.
Видел я каменных людей. Всё было поймано людьми из инертного камня – движения и позы, плач и смех – и зафиксировано навсегда. И это были идолы Города, которых обязаны были почитать.
Были и сокровища зримые Города – к ним стоило только снизойти. Это выход из ночи в день. Это выход в день новый и город новый, без теней. Эти сокровища были не скрыты, на виду, однако никто не хотел этим дарам поклониться, их признать.
Звёзды давно ушли из Города – и всё провалилось в нём в безмерье. И влюблённые не могли это безмерье осознать. И они ушли вслед за звёздами на небеса. Так слово Любовь было утеряно жителями каменного града. У них появились новые слова: старость, бездарность и уродство. И эти слова звали разумных в лабиринт.
Иногда ко мне приходили чьи-то слова из лабиринта. Они поведывали мне: «Ты вечно сторонишься людей, и лишь подглядываешь за ними из себя. Сидишь, и мыслями летишь за небеса. Твоё присутствие – хула на истины непоколебимого града. Ибо ты – неблагодарное порождение его, вскормленное им – и презренное в ответ. Кто ты? Ты – вне людей, недочеловек. Ты не умеешь ходить, как человек, не умеешь по-человечьи говорить. Ни мыслить, ни полюбить, а если надо – растоптать – всех этих человеческих качеств ты лишён. Пустые небеса и далёкие звёзды – вот ты на что променял счастливый, славный Город!»
Однако, Музыка оставалась со мной, и это было нечто печальное, от грёз. Звуки её звали, баюкали и утешали в дни тоскливые, без смысла. Музыка раскрывала образы зримые, из плоти.
А вокруг себя я видел род ненавидящих себя, презирающих себя, истребляющих себя. И показалось мне всё это величайшим вызовом Любви. Ни единый закон Вселенной подобное не предполагал.
Но плоть и слово моё, как человека и зверя, были готовы умереть и победить
Я возрастал, а Город пребывал вне времени. И жители его были неизменным естеством. Они порождались им, а он выходил из их мыслей и страстей.
Я созерцал и разгадывал тайны хаоса его: Город – это когда ты с вожделением принимаешь сан раба. Так мы входим порой в глумливое царствие, не замечаю присутствия его.
Как человек, я проговаривал слова скрытые, для самого себя. Я шёл и внимал своим словам. Кроме меня это возможно было лишь поэтам.
Я знал, не будет ни одного изворота у меня. Но останься я здесь, как разумный человек – и пропаду, и сгину в этой пустыне навсегда.
Люди ходили по замкнутому кругу. И я хотел разорвать порочный круг их городов.
Война
Музыка первой мне принесла весть, что мир вокруг безнадёжно застывал. И далее она мне открывала: «Вот что выходит, когда цари бывали из рабов. Вот где начало и исход большой крови».
С каждым днём она всё настойчивее раскрывала звёздные истины свои: «Война созрела в этом граде. Люди начали рушить храмы и возводить дворцы».
Я ещё не видел Войны, но смоделировал её. Я представил её, как огненный дворец, из которого выхода нет никому.
. И всё ходил я по Городу, не решаясь соприкоснуться с Ненавистью, Болью и Ужасом извне. Ибо в этих словах Война уже была. Она вышла из голов разумных и воплотилась не только в дворцы, но и слова. Отныне я боялся соприкасаться именно с людьми. Но как мне было остаться человеком, не признавая Войны и её богов?
И наконец Война сказала своё слово: пал Град Нерушимый, и порушились истины его.
Память моя отхлынула от нереалий мира, и вновь нахлынула, чтобы обезумить, унести. В одно мгновение Война пошла взрывать и испепелять дома жителей Города своего. Сирены, невидимые звери, завыли, торжествуя одна над лругой. Затем она позвала чужих и сдала им Город. И когда чужие вошли не в свой город, все со страхом вглядывались в них. Это были пришельцы с иного, неведомого нам мира. Многие думали, они с того света. Чужие были безлики, с конвейера войны, со своими законами и языком. Всё, что не входило в логику их мира, они истребляли на ходу.
Так с прихода безликих начиналась игра иная. Они сгоняли жителей Города на площади, и заставляли их смотреть свою игру.
И мы стояли с матерью и смотрели. Двое девушек, почти девчонок, и двое таких же безусых парней стояли на машине с откинутым бортом. Петли были уже обвиты вокруг их голов. Офицер в безупречно чистом мундире и с высокой кокардой на голове, говорил спокойно, словно внушая что-то детям, стоящим перед ним. Переводчик угодливо офицеру и безразлично нам переводил: «Эти ребята совершили глупость, которая не нужна никому – расклеивали листовки по ночам. Смотрите, и не делайте тоже самое. Поймите, пришла другая жизнь. Она сметёт всех, кто воспротивится ей. Мне лично их жаль – жизнь только началась».
Затем офицер и переводчик спрыгнули, и офицер махнул рукой. Машина тронулась. Кто-то из казнимых пытался бежать ей вслед – но вскоре все четверо задёргались и заплясали.
А я в тот миг оказался в каждом из казнимых: они пытались кричать, дышать – но Вселенная для них оказалась запертой на замок.
У кого-то потекли испражнения по ногам, у кого-то вылезли из орбит глаза.
«А-а-а-а! – возопил я за всех них. – А-а-а-а! Откройте же этот замок! Они не могут умереть!»
Меня било в конвульсиях, усилием воли я пытался этот замок открыть, эти верёвки перегрызть – но я был слишком маленький и ничего ещё не мог. Я пал на землю, я стучал об неё одеревеневшими ногами, но и она ничего не могла, не отвечала. Люди шарахнулись от меня, я увидел: даже офицер содрогнулся, увидев приступ у меня. Кажется, он почувствовал, что это предзнаменование ему.
Однако, добрые руки Матери спасли, не дали умереть. Они подняли меня, они обняли меня. И именно она ласково сказала: «Пошли, сынок, всё кончилось, их уже не спасти никому и никогда».
Я посмотрел: повешенные были спокойны, а следовательно мертвы. Только ветер раскачивал их, только он теперь волен был трогать их тела. Я понял, что Безвыходность уже наступила, и это она свела Войну и Смерть. Отныне бесполезно было противиться этой чародейки, и лишь попытаться выиграть своё.
И снова, отхлынули будни, беспросвет, и я осознал, что мы с матушкой куда-то стремительно бежим. Мы убегали, и я знал отчего: от душегубки и облавы. А чужие, эти немые монстры в масках, касках, не бежали нам вслед. Бежал за нами рой их пуль. Я обернулся на миг и увидел весёлый рой этих светлячков. Они догоняли нас. Но я вовремя мотнул головой, вильнул телом, и обманул этих глупых весельчаков. И всё-таки кто-то из них засмеялся. И я почувствовал: вырвалась её рука.
И когда я увидел убитую Мать на мостовой, то ощутил ужас всеобщего конца. Пылали пожары, ревели сирены, были слышны отдалённые взрывы, а мама лежала , раскинув руки, в лужи собственной крови. Я оцепенел.
Вокруг кричали, убегали люди, а моё тело окоченело одиночкой в этом мире. Я понимал, мама уходит от меня – туда же, откуда и пришла. И оставляет меня здесь, и одного. А я её так любил! – вдруг всё взревело у меня.
Я сидел и отчаянно, по детски плакал возле убитой матушки своей У меня не оставалось никакой опоры в этом мире. Я не знал, куда мне идти, зачем мне жить в этом мире, замкнутом на хаос.
Кто-то меня тормошил за плечо. Отец. Слёзы текли по его лицу. «Ты жив, мой маленький? Ты жив?» Пара рук его, очень сильных, очень добрых, подхватили меня и быстро повели. Они уводили меня из зоны огня. «Быстрей, быстрей, малыш, пригнись, они кажется бегут», – вот были слова, дошедшие до меня.
Мы нырнули в какой-то подъезд, потом во двор, потом в подвал, потом ещё куда-то. Отец шёл уверенно, он знал куда идти. И неожиданно мы оказались дома, в темноте.
Я видел Войну изнутри и со стороны. Величайшие из героев – воины, сокрушители, и изуверы – прошли передо мной. И я хотел каждый шаг их отыграть.
Я увидел ту красоту – разумных и зверей: гибли тела в предсмертном рёве. Красота была вне разумения бессмертных. Красота была убийственна для них.
И плоть и слово моё были готовы умереть и победить
Я понял: мои вопросы и есть Войны ответ.
Долгими тёмными вечерами Отец мне рассказывал о Городе, о себе, о Войне, и о кончине Мира. У него оказался философский склад ума. Однажды он сказал фразу, которую я запомнил навсегда: «Война – самый короткий выход к смерти у людей. А Смерть человека – это высшая дисгармония меж звёзд».
Иногда Отец пропадал надолго, и никогда не говорил куда. Однако, интуиция моя подсказывала: Отец сражается с Войной. Как-то по своему, непонятно для меня.
Я боялся, что слово Войны может меня преобразить в не естество. Я боялся, что последнюю надежду на вечность этот Город отберёт. Ибо Смерть победила здесь Жизнь – и навсегда.
И встряхнулась от ужаса моя душа – и вырвалась из тела. И помчалась она средь звёзд – ища себе подобных. Очень боялась она не успеть донести до подобных ей сокрушительную весть
И обойдя Вселенную, и известив её, и всех себе подобных о Войне и Смерти, вернулась моя душа в моё содрогающееся тело.
И видел я, как много блуждает в пространстве слов., и слова эти явились от людей. Кто-то послал их к звёздам, кто-то прокричал. И если слова встречали кого-то во Вселенной, рассказывали свои истории любви. Всё о любви плескалось и пело в этом океане. Искрами они улетали от людей и возносились, чтобы стать посланцами любви – навечно.
Всё это звуко-звёдо-представление преображалось в образы – порой фантомные, зазывающие, как миражи, порой материальные – красивых людей, блистающие дворцы, манящие пейзажи.
Между тем толпы разумных в Городе шли на заклание своё. Они стремились на жертвенник, подгоняемые неистовыми поводырями. «Вот это и есть Война, это и есть истина её?! – Я изумлялся, как ребёнок. Вдруг я почувствовал её тело и объём – Они объявили мне войну?»
«Война – это высшее из искусств – искусство убивать». – говорил, наставляя, мне Отец.
Видел я в этом времени вещи не подвластных разуму и сердцу:
Война была пленностью – невидимой, но реальной. Она была заразна в безумии своём. А мне хотелось её воочию увидеть, победить.
Я узнал истину неопровержимую, из которой выхода нет никогда и никому. Я вошёл внутрь время Ноль, где увидел только безличье, немоту.
И это была моя вечная печать.
Отец далее наставлял меня: «Война – это история, реальная, и от людей». И я бессилен был эту историю переиграть.
В небеса уходили слова рабов – последние отчаянные крики. Увы, не возмущёнными оказались эти небеса!
А мне другой раз хотелось заклятой нежитью прослыть.
Цель моя отныне была уйти навечно от обиталищ людей, от их безумных игр. Где-то люди ошиблись изначала. Кому-то лгали не единожды, если у них забирали на жертвенник самых юных и невинных. Может и началось всё давным-давно, когда лгали по-малому, самим себе.
Так люди сыграли за богов.
Стадион
И тогда мы с Отцом решили бежать из Города.
Что-то в нас произошло. Движение – единственно приемлемая для нас форма, но мы не знали, куда из Города идти, и что нам делать, кем нам быть. Мы инстинктивно искали безлюдье, только природа нас могла спасти. Так мы вошли, словно в храм, великий Лес. Я знал, что это исток, из которого люди когда-то необдуманно ушли.
Мы вошли под высокие величественные своды., мощные колонны вокруг нас взмывали в вышину. Но Лес молчал, и всё чего-то от нас ждал. Словно ничего не дождавшись от людей, Лес внезапно изменился: взревел ветер, налетела тьма. Это была настоящая буря. Мы не успели схватиться за руки, не успели крикнуть друг другу, друг друга пожалеть. На какое-то время я ушёл в небытие. Моим первым ощущением было, что кто-то приближается ко мне… проходит мимо. Я открыл глаза. Две незнакомые фигуры, странно качаясь и чуть сгорбившись, прошли мимо меня метрах в трёх и совершенно не обращая внимания, проследовали дальше. Хотел я их окликнуть, их лица увидать – и не решился, и застыл.
Между тем Отца не было со мной, но я почему-то не боялся. Я уже принял правила игры этого удивительного мира.
Шквал утих, сошла тьма, и всё стало тихо и необъяснимо, а двое всё также беззвучно, и не оглядываясь, уходили от меня. Я так и не видел лиц пришедших, да я и не хотел увидеть их.
Передо мной возникла тропа, и я понял, что надо немедленно порвать связь с предыдущими реалиями, и выходить из старого кольца. Я направился вслед странным незнакомцам, уже затерявшихся на этой тропе где-то впереди.
Я спрашивал себя: Если это не моя тропа, то чья ещё? Ведь тропы – общее достояние людей.
Вскоре ко мне стали приходить явления вскрытые, обнажённые – но не объясняющие ничего.
Это Лес стал другим: появились давние следы туристских стоянок с чёрными прогалинами костров, загаженные битым стеклом и мутным целлофаном. Пошла земля – вспоротая, обезображенная колёсами лесовозов.
Я увидел следы абсурдной войны: Человека с Лесом, дитя с колыбелью, разумного с прародиной своей. Меня поразили останки сваленных и сгнивших гигантов. А ведь когда-то это были красавцы во цвете сил. Кого-то из них увезли, но большинство обрубили, четвертовали, некоторую часть сложили, да так и оставили гнить их обезображенные тела.
Далее я стал встречать развалины каких-то построек – преддверие людей – не то домов, не то сараев, однако без окон, без дверей. Затем пошли кучи мусора – сборище использованных людьми вещей. Эти вещи не имели ничего общего с природой, однако люди почему-то именно ей возвращали груды ненужного им хлама, источавших кислый смрад.
Я не спрашивал себя, что всё это значит, поэтому естественно перешёл из Леса в нечто иное, границы которого я не заметил. Просто земля вдруг обрела асфальт. Возможно, это явление родилось только что, как логическое завершение Тропы.
Вскоре я стал встречать людей. Одни обгоняли меня, других я. Это были странные люди. Никто не отвечал на мои вопросы и не задавал свои. А я никак не мог понять, откуда они шли, и куда. Знал я, что именно от меня зависит, именно во мне причина, что что-то важное здесь ускользает от меня. Что-то я уже здесь упустил, не увидал.
Но главная странность этих людей была в том, что все они, буквально все, спешили в одну сторону – никто не шёл напротив. И я дал себя увлечь потоком некуда устремившихся людей.
Наконец я увидел и разгадал: все потоки и ручейки в этом Лесу стекались в Стадион. Лес был вычищен на большом пространстве, и Стадион, как новое идолище для поклонения и оргий манил к себе людей. Всё это я скорее прочувствовал, чем осознал. Будто нечто хтоническое, вышедшее из глубин, однако ничего общего не имевшего с Землёй. Наконец я осознал главное: в этом месте Человек победил Землю. Я вспомнил, Отец несколько раз упоминал о Стадионе, и всегда с презрением и неприязнью. «Капище бесовское», «Разгул для шабаша», – вот были его слова.
Ни по понуждению, ни со страхом шли сюда люди, но ликующие отчего-то. Очевидно, нечто театрального действа предстоит, – решил я. Перед самым входом в Стадион, я был буквально сметён потоком. Этот неистовый поток меня подхватил, внёс, и усадил на скамью в первых рядах. Удивительно, но как на ребёнка без взрослых, на меня никто внимания не обращал.
Люди удобнее рассаживались по лавкам, предвкушая удовольствие от зрелища, о котором я ничего не подозревал. Между тем атрибуты предстоящего действия уже выставлялись: рабочие вынесли на поле столы, один большой, и два малых, и какой-то постамент. Под бурные и продолжительные аплодисменты вышли на поле и расселись за столом пятеро мужчин, одетых во всё чёрное. Вслед за этим ввели мужчину, со связанными позади руками. Охрана пленника была нарочита усилена: четыре рослых гвардейца с саблями наголо.
И сник я, и захотелось мне закрыть и сохранить своё лицо от этого разъедающего мира, ибо в пленниках я тотчас узнал своего Отца. Была обусловленность, закономерность, зачем и попал я на Тропу, чтобы прийти на этот Суд. Но я испытывал жгучий стыд оттого, что пребывал, просто пребывал в этой толпе, пред ним, а не с ним. Я видел, какое преображение произошло с моим Отцом: его уже вскрыли, обнажили изнутри, поставив связанным перед Толпой.
Встал Судья, одетый в чёрную мантию, видно было, что в этом мире это всемогущий человек. Стадион плотоядно взревел, но тут же смолк по команде поднятой руки. Торжественным голосом, усиленный многократно микрофоном, Судья произнёс:
– Сегодня мы судим человека, возлагая на него обвинения в преступлениях тяжелейших: в богохульстве, святотатстве, осквернении.
Снова взревел Стадион, запульсировал, и выродил слово «Смерть!» – и снова по той же команде той же руки, мгновенно смолк. Судья жестом пригласил другого, а сам, удовлетворённый, сел. Все вокруг благоговейно зашептали: «Прокурор» – и тот вышел на авансцену, представляя из себя благородного человека.
– Господа судьи, граждане достопочтимых городов, мои друзья! – начал свою вдохновенную речь Прокурор. – Я не хочу, и не могу быть многословен. Сего господина, – он показал на связанную Отца, – не проймёшь словами. Я знаю, друзья мои, как он оскорбил вас. Он, видите ли, отвергает вас, вашу Войну, и её идеи, у него, видите ли, есть свой моральный кодекс. И на это у нас один ответ: суров закон – но справедлив закон.
И тотчас по знаку лаконичного Прокурора несколько старцев внесли на плечах своих, окованный блистающим золотом гроб. Старцы эти были обряжены в одеяния самых разных эпох и Прокурор по очереди представил их: Платон, Сократ, Иов, Кант, Шопенгауэр, Толстой.
Замер Стадион, благоговея перед легендарными старцами, и тихо охнул, когда открыли гроб. Великолепно изваянная дева, как живая, лежала в том гробу.
– Имя этого прекраснейшего из созданий – Философия! – патетически всплеснул руками Прокурор. – И вот вы видите её в гробу. Они, – с надрывом в голосе он показал на крутолобых старцев, – принесли сюда своё несравненное дитя. Они принесли её сюда в последний раз, ибо отринуто, умерщвлено порождение умов человеческих. И кто посмел, чьи уста смогли промолвить «Не приемлю, не хочу!» Кто пришёл убить эту едва расцветшую деву. Кто кощунствовал над бесценной красотой, кто бросил вызов разуму, выведшему нас из необузданных лесов! Кто усомнился в этой искусительнейшей плоти! Кто осквернил Великую Матерь Войны нашей!
Едва не доведя до рыдания весь Стадион, Прокурор сделал знак, и гроб подняли и унесли всё те же старцы. А на их место выкатился шикарный, цвета слоновой кости, лимузин. Из него ловко выскочил такой же шикарный господин, в безупречно сидящем дорогом костюме. Как старого знакомого, весёлым рёвом, его приветствовал весь Стадион.
Раскручивая на указательном пальце правой руке связку ключей с изумительно красивым брелком, жизнерадостный обладатель великолепной собственности, вынул из кармана платочек и смахнул с машины несколько пылинок, севших на неё, чем привёл в окончательное неистовство людей-собратьев. К нему поспешил Прокурор, и взяв за руку, обвёл вокруг великолепнейшего ширпотреба.
Снова стих шум, уселись люди и снова, указывая на Отца, и затем на собственника лимузина, вопросил оскорблённый обвинитель:
– Этот, так называемый, господин, презрел не только матерь-Философию. Он оскорбил и его, человека пристойного, он оскорбили всех нас, он вторгся в жизнь каждого из нас, и посмеялся над ценностями нашими, ради которых мы живём. Этот туземец не понимает, в каком мире он живёт. Он не понимает, что Война – это дитя Цивилизации, и дала ему всё – все блага для тела и души. Вдумайтесь же, благородные люди – он смеялись над тем, чем жив и прекрасен ныне человек!
И уже мало было толпе скандировать слово «Смерть!», хотелось людям немедля вскочить и ногами растоптать эту связанную гадину на постаменте. Но снова встал Судья в чёрной мантии, и снова опытной рукой прекратил картонный бунт.
– А теперь, мои дорогие сограждане, – с не поддельной дрожью в голосе продолжал Прокурор, – я расскажу о самом не мыслимом для благородных – о клевете на Всевышнего, об осквернении главных истин от Него. Мол, все создания Божии равны. Все мы Божьи твари, все братья во Христе, а неравенство – начало ненависти и зарождение Войны.. Так может свиньи, козлы и жабы тоже собратья наши? Может вы и это скажите, гражданин обвиняемый всеми нами?
– Нет, этого я не скажу, да никогда и не говорил, – прозвучал спокойный голос моего Отца. – Но у меня есть вопрос к господину Прокурору: От кого Вы, как человек, произошли?
– Как и все почтенные люди, мы создания Божии, по образу Его, – с достоинством заявил Прокурор. – Читайте Библию, величайшую из книг.
– Так значит господин Прокурор верующий, и верит в Господа нашего Христа?
– Да, я верующий, – с благоговением отвечал Прокурор.
– Тогда не вспомнит ли он, говорил ли, Христос наш Спаситель об истреблении младенцев. И далее, пусть вспомнит он Его слова ненависти, опять-таки, если они имелись у него.
– Да как ты посмел касаться слов Его! – взвизгнул Прокурор. – Его слова – Истина неоспоримая для нас!
– Но не предали ли, и не единожды, вы Его слова. Не оскверняли ли вы эти слова, убивая на войне детей. Много крови и лицемерия – вот суть вашего извращения, не веры.
Зазвучал судейский колокольчик.
– Обвиняемый, здесь не место богословским спорам, раскрывайте существо вопроса.
– Я обвиняю, – продолжал Отец, – всех вас в осквернении подаренного вам мира.
Чуть слышный рёв прокатился по трибунам. Судья схватил колокольчик.
– Предупреждаю ещё раз: говорите по существу. Вы обвиняетесь в измене человечеству. Что можете сказать на это?
– Нет, это не я изменил человечеству. Это человечество изменило себе, – отвечал ему Отец. – Оно изменило тому, что дано было свыше, бескорыстно. Этому воздуху, этому небу, этому лесу, этой земле. Всё, чего коснулись ваши руки, ваш взгляд, ваши мысли, ваш язык – всё обратилось в скверну! Вы превратили это в Город – невыносимо смердящее создание своё. А Город исторгнул всепожирающее чудище – Войну!
Скрежет, ворчание и рокот катилось по рядам, но Судья снова снял напряжение магическим колокольчиком своим, и снова дал слово моему Отцу. Однако тон его не изменился.
– Я ненавижу ваши машины, – дерзко бросать он свои фразы. – Они уродливы по форме и по существу. Они не похожи на людей, из плоти чуждой для людей. Я не приемлю вашу музыку – она придумана из ничего, её ритмы, убивающий живую душу диссонанс. Я содрогаюсь от вашего понятия любви, которое не от наития, а судорог и ритма, меня корчит от мимики ваших лиц, я умираю от убожества ваших мыслей, меня тошнит, едва кто либо из вас откроет рот…
– Ты?! – вскочил Прокурор, – ты… – задыхался он от изумления. – Ты ненавидишь культуру, что отличает нас от дикарей!
– Я ненавижу уродство, а это – противно естеству, – отвечал Отец Прокурору и всему Стадиону. – И самое страшное уродство всех ваших городов то, что вы называете культура. Кто из творцов ваших не извращал Истину и с Ложью не блудил? Ваша элита, ваши кумиры, ваши рафинированные интеллектуалы, кто из них сказал во весь голос: Война – это зло бесконечное, участие в ней – преступление безусловное. Кто из них имел смелость заявить, что ваша цивилизация – сборище проштампованных рабов, а сами они – шуты, участвующие в игре безумия – под хохот кукловодов. Ваша мораль – насмешка над Богом, и над данным Им разумом и красотой. Я предрекаю: вскоре погибнет ваше сообщество глупцов!
Заклокотала людская стихия от слов, впервые произнесённых на этом капище безумных. И прореагировала цивилизованно, как и всегда: в одном месте взвились стяги, в другом портреты кумиров и вождей. Запели страждущие свои марши и гимны, вставая в ряды, обнявши друг друга за плечи, как один. И Прокурор обвёл широким жестом трибуны, а Судья прослезился, утираясь батистовым платком.
Но едва стих патриотический шквал, как Отец мой продолжал:
– Я хочу спросить вас всех, весь Стадион, почему вы так одинаково благоразумны и умны? Почему секс и масс культура – единственное развлечение для вас? Почему бы кому ни будь из вас не впасть в собственный порок? Почему вы взяли за образец придуманную вами же любовь? Почему, ненавидя иных, вы, как попугаи, повторяете одно и то же. Кто ни будь из вас ненавидит по своему, скажите кто ни будь? Нет ни у кого из вас ни слов своих, ни идей, ни ненависти, ни любви. Вы – просто клонированная толпа, скопище рабов.
Взревела от непереносимой боли Толпа, и чуть было не выплеснула на поле, как вовремя прозвучал колокольчик, и Судья ввёл новое действующее лицо.
На поле вышла настоящая королева красоты. Причём, королева эта была не одета и не обнажена, а вооружена. Её оружие было активно, нападающие: она обнажалась искусно, и не совершенно – мини-платье, де кольте, полу прозрачность тканей, играющие в походке бёдра, и томный – для каждого, и будто мимо, взгляд. Идеально было подано всё – начиная от ног, кончая отыгранным лицом. Всё без изъянов и в пропорциях – длина, белизна, и гибкость.
Заулюлюкали сексуально озабоченные на одной стороне Стадиона. Восстали разнаряженные, как петухи секс-извращенцы всех мастей на другой. Ещё на одной стороне националисты, и бунтующая молодёжь, на четвёртой – крушащие всё бандиты, романтики-революционеры, просто злобные и ненавидящие всё и всех вокруг. Полетели камни, вспыхнул огонь, раздались выстрелы.
Взревела, уже окончательно перейдя в драку, Толпа, и обезумив, прорвала заграждения и хлынула на поле. Кто-то хотел совокупиться с красотой, кто-то ненавидел её, а кто-то хотел её убить. Толпа, уже не слушая никого, не подчиняясь никому, смела Королеву, Прокурора и Судью. Стража с ликованием присоединилась к той толпе. Люди неистовали, не замечая, что перешли необратимую черту.
Вдруг я почувствовал силу в себе, неведомую до сих пор: чудо исходило от взгляда моего. Тела людей превращались в того, кого я воображал. Я стал преображать их в гадов и скотов.
Сквозь стихию Толпы я бросился к моему Отцу. Вокруг меня уже шипели, визжали и уползали преображённые тела. Обезьяны, жабы, ехидны, свиньи разбегались с моего пути.
Я успел. Пробиться, спасти себе подобного – Отца. Я быстро развязал ему руки. Между тем на поле Стадиона катился огромный содомитский ком. Я предчувствовал, что сейчас произойдёт. Навстречу ему неслась толпа озабоченных и националистов. Они столкнулись и Стадион превратился в поле боя, где каждый бился за себя, свою идею.
На нашем пути были визжавшие тела извращенцев и нелюдей всех мастей. Взглядом я их преображал в презренных тварей, а Отец расшвыривал во все стороны с пути.. Никому уже дела не было до нас. Кто-то кого-то убивал, кто-то с кем-то совокуплялся тут же, не стесняясь никого.
Мы были на выходе из Стадиона, когда под нами дрогнула в первый раз земля. Отец подхватил меня на руки и побежал, а земля дрогнула во второй раз. И когда мы достигли опушки Леса, позади нас раздался рёв. «Не оборачивайся, не смотри!» – закричал Отец мне. Мы услышали мощный взрыв, и спинами почувствовали ярость от огня. На месте Стадиона оставалась огромная яма, пахнущая серой. Земля истребила безумие своё».
Иллюстрация: Никола Пуссен "Избиение младенцев"